Страница:
* * *
Красивые женщины всегда казались ему иным племенем. А может, они и в самом деле были неким мутировавшим биологическим видом. Им вскружили головы все посвященные им песни. Привили цинизм и презрение лизоблюды, стелющиеся перед ними. И, что хуже всего, женщины были корыстными, не способными ответить на чувство до тех пор, пока точно не подсчитают, что при этом потеряют, а что приобретут.Но только не Джоанна: в ней не было ничего этого, лишь щемящая невинная красота, когда она сидела, расчесывая волосы. Женщина до мозга костей, безукоризненная в свете уходящего дня, после того как они занимались любовью.
– Боже, до чего здорово на тебя смотреть, – восхищенно произнес он с кровати.
Она улыбнулась, но не оглянулась.
Зазвонил телефон. Чарди перевернулся с бока на спину и уткнулся взглядом в потолок.
– Это тебя, – сказала Джоанна. – Какая-то женщина.
Он взял трубку.
– Слушаю?
– Пол?
Голос, странно знакомый, казалось, доносился из другой вселенной.
– Да, кто говорит?
– Пол, это сестра Шерон.
– Сестра Шерон! Как поживаете? Как вы меня отыскали?
Это была монахиня, преподававшая в школе Пресвятой Девы, в его прошлой жизни. Она вела уроки у третьеклассников – забавная, тихая, некрасивая девушка, совсем молоденькая, которая всегда симпатизировала ему.
– Это было нелегко, Пол. Вы оставили в епархии адрес, чтобы вам переслали последний чек; одна из секретарш дала его мне. Адрес принадлежал одному государственному учреждению в Росслине, штат Виргиния. Я отправилась в библиотеку, взяла телефонную книгу Северной Вирдгинии и просмотрела весь список государственных учреждений. Наконец я обнаружила ведомство с таким адресом. На это ушел час. Я позвонила по номеру. Подошел какой-то молодой человек по фамилии Ланахан. Я объяснила ему, кто я такая, и он согласился мне помочь.
Ланахан. Ну конечно, он бы из своей католической кожи вон вылез, чтобы помочь монашке.
– В конце концов он дал мне этот номер. Я никого не побеспокоила?
– Нет, никого. Что случилось?
– Вам пришла телеграмма. Ее принесли в школу. В канцелярии уже собирались отослать ее на ваш адрес почтой, но я подумала, вдруг в ней что-нибудь важное.
Кто мог послать ему телеграмму?
– Мне пришлось вскрыть ее, чтобы узнать, не экстренное ли там сообщение.
– И что в ней говорится?
– Она от вашего племянника. Ему нужны деньги. У Чарди, единственного ребенка в семье, не было никакого племянника.
– Прочитайте мне ее.
– "Дядя Пол, я влип, нужны бабки. Очень тебя прошу. Твой Джим".
Тревитт.
– Пол? – забеспокоилась сестра Шерон.
– Да-да, – пробормотал он, но сам продолжал думать. Тревитт нашел обходной способ вернуться назад в страну, не доверяя никому, кроме своего героя, и связался с ним через всю его прошлую жизнь. Тревитт, ты меня удивляешь. И откуда только такому научился – из какой-нибудь книги?
– Там есть обратный адрес?
– Написано только: "Вестерн юнион", Ногалес, Сонора, Мексика. Надеюсь, ничего страшного не случилось?
– Все в порядке. Студент, буйная головушка. Вечно нарывается на приключения, а дядя Пол потом выручай.
– Я рада, что ничего серьезного не произошло. Пол, мы все по вам скучаем. Особенно мальчики. И даже сестра Мириам.
– Передайте им от меня привет. И сестре Мириам тоже. И еще, сестра Шерон, не рассказывайте никому об этой телеграмме. Это может повредить мальчику. Наверное, заработал себе неприятности с какой-нибудь девушкой и не хочет, чтобы об этом узнали его предки.
– Конечно, Пол. Всего доброго.
Она повесила трубку.
– Джоанна, мне нужно выйти. Тут где-нибудь есть поблизости пункт "Вестерн юнион"? Идем со мной.
– Пол. Ты прямо весь сияешь.
И Чарди понял, что так оно и есть.
Глава 23
Какое-то время курд мог подождать, Чарди мог подождать, все могло подождать. Джозефа Данцига занимали сейчас совершенно иные вещи.
Он был изумлен. Какие же они все-таки кролики! Большую часть жизни его чувственность словно дремала; затем в сорок семь лет он неожиданно попал в знаменитости, обрел немыслимую власть, завладел общественным воображением, а в качестве приятного приложения ко всему этому получил еще и поразительную свободу в обращении с женщинами. Нет, их привлекало не его тело: оно было развалиной, некрасивой и морщинистой, с дрябловатыми мышцами, складками и вмятинами, белое и безжизненное. И даже не его власть: они не могли разделить ее с ним. И не его ум: они никогда ни о чем не говорили. Женщины искали его общества не затем, чтобы завести светский разговор, пристроиться на выгодную должность в Государственном департаменте или взять эксклюзивное интервью, которое помогло бы им сделать карьеру в журналистике, и не затем, чтобы досадить своим мужьям или любовникам.
Так зачем же тогда?
Как-то раз он спросил одну из них, гибкую жительницу Джорджтауна, тридцатичетырехлетнюю пепельную блондинку, выпускницу Рэдклиффа с прочными связями в Вашингтоне и Виргинии. Оба они были обнажены и только что совершили половой акт, страстно, хотя и без особых затей – Данциг вполне отдавал себе отчет, что в этой области он не продвинулся дальше крепкого ремесленника. Сьюзен – так ее звали – деловито готовилась одеваться – приводила в порядок свои туфельки «Паппагалло», трикотажные брюки от Ральфа Лорена, кашемировый свитер (уж наверное, купленный в «Блумингдейле»; они нынче все там одевались) и твидовый, спортивного стиля жакет, который почти тон в тон совпадал с цветом шотландского вереска.
– Сьюзен, – спросил он внезапно, – зачем? Правда, мне интересно. Зачем?
– Ну, Джо, – будничным тоном произнесла она и остановилась.
Он знал, что у нее две дочери, трех и пяти лет, и муж, выпускник юридической школы Гарварда, делающий блестящую карьеру в Федеральной комиссии по связи. А сама она была чемпионкой по гольфу и превосходно играла в парный теннис.
– Ну, Джо…
Без одежды она выглядела хрупкой и миниатюрной, с крохотными аппетитными грудками и изящными запястьями. Она была до того стройной, что под шелковистой кремовой кожей проступали ребра. Пепельные волосы уложены в дорогую прическу.
– Пожалуй, можно сказать, что из любопытства.
Из любопытства!
Тогда он только покачал головой.
Теперь он тоже покачал головой: на этот раз он был с двадцатишестилетней ассистенткой из Конгресса, хорошенькой выпускницей Смит-колледжа, которую подцепил на коктейле в посольстве. Они только что закончили бурно, не без приятности и совершенно бездумно предаваться ласкам. Дело происходило на верхнем этаже его джорджтаунского дома, где у прошлого хозяина был музыкальный зал, просторное светлое помещение. За окном пели птички, жужжали пчелы, а цветы с кустарниками росли благодаря умелому уходу садовника-филиппинца.
Девушка – так уж совпало, что ее тоже звали Сьюзен, что, возможно, и воскресило в его памяти ту, первую Сьюзен, – одевалась быстро и, как показалось Данцигу, без сожаления. Комната пропахла сексом. Этот своеобразный запах поначалу пьянил его, но потом всегда вызывал отвращение.
Вообще-то его немного подташнивало от себя самого. В последнее время он пристрастился к определенным отклонениям от стандартного меню в паре мужчина – женщина, к определенным вариациям в основном блюде или приправе. Все было как всегда: то, что выглядело экзотическим, поразительно манящим, завораживающим, эротически почти изощренным, теперь казалось просто ненормальным, не говоря уже о негигиеничности.
Ему отчаянно хотелось почистить зубы и хорошенько прополоскать рот, но он не был уверен, что подобный жест покажется вежливым его даме. Она-то не почистила зубы, а ртом работала ничуть не менее усердно. Он чувствовал себя отвратительным, казался себе каким-то людоедом. Но это была не его вина. Ох уж эти современные девицы! Кивок, прикосновение, завуалированное предложение, косвенное и иносказательное, как секретный шифр, – и они, как бангкокские шлюхи, бросались в погоню за сокровищами, о которых их матери и помыслить не могли, для описания которых в их лексиконе не нашлось бы нужных слов. И ожидали – да что там, требовали – от него ответных действий.
До чего же странные существа. Они мыслили совсем не так, как мужчины, честное слово. К примеру, они были более взрослыми, менее склонными к сантиментам (что шло вразрез с общепринятыми стереотипами), более организованными. Их мозг состоял из крохотных отсеков. Эта Сьюзен, как и первая, как и все Сьюзен до единой, могла ласкать его ртом, как тигрица, а потом улыбнуться, одеться и как ни в чем не бывало вернуться к своей другой жизни. Они уходили обратно к своим мужьям и любовникам, четко отделив свое дневное приключение от вечерней реальности. В то время как он, ну или любой другой мужчина на его месте, стал бы думать, злиться и вспоминать, чувствовать себя нечистым и недостойным, терзаться сознанием вины. Поразительно!
Он стоял в своем халате у широкого окна и смотрел на лабиринт садовых дорожек внизу.
– Там очень приятно, ты не находишь? Этот новенький работает не покладая рук, хотя не думаю, чтобы он меня понимал. Я-то его определенно не понимаю.
– А? – переспросила Сьюзен, втискивая свои ляжки (она и близко не была такой стройной, как та, первая Сьюзен) в колготки решительным толчком таза.
– Сад. Я говорил о моем саде и новом садовнике.
– Угу, – рассеянно кивнула она.
– В нем такой порядок. Такая чудесная планировка.
– Джо, – сказала девушка. – Я ухожу.
– А?
Она рассмеялась.
– Много же для тебя это значило.
– Прости. Тебе кажется, мои мысли заняты другими делами? Я прошу прощения. Ты меня простишь, правда?
– Я просто сказала, что ухожу.
– Да-да. Я провожу тебя.
– Не нужно. Все нормально.
Она принялась быстро подправлять макияж. При виде того, как она сидит перед зеркалом, закинув одну ногу на другую (Данцигу нравились их ноги), в своем строгом костюме цвета сливы, он снова воспламенился.
Беззвучно простонав от желания, он почти безотчетно шагнул к ней, прикоснулся к груди, быстро просунул руку между пуговиц пиджака и под резинку лифчика, наслаждаясь ее весом, ее тяжестью.
– Джо! Господи, как ты меня напугал!
– Не уходи.
– Ох, Джо!
Теперь вся его ладонь уместилась в чашке лифчика, он захватил ее сосок между средним и указательным пальцами и коварно, как ему казалось, сжал его.
– Пожалуйста, Джо! Мне нужно бежать.
– Не уходи. Прошу тебя.
Сила собственного желания ошеломила его.
– Джо, правда…
– Еще рано. Прошу тебя. Пожалуйста.
Он ощутил, как твердеет сосок.
– О господи! – прошептала она.
Данциг наклонился и принялся водить языком по мочке ее уха – еще один прием, который казался ему особенно утонченным; они все были от этого без ума. Он протянул руку и коснулся внутренней поверхности ее бедра, его палец скользнул по коже вверх, принялся потирать ее, ощущая все контуры, все очертания, набухшие округлые бугорки ее нежной плоти под колготками. Потом поцеловал ее в губы, и их языки переплелись.
– Пожалуйста, – засмеялась она. – Меня уволят, если я не вернусь. Ты просто маньяк.
Он улыбнулся, расценив это как комплимент. До этого он никогда в жизни не занимался сексом дважды за один день, не говоря уж о часе. Собственная мощь ошеломила его. Что это вдруг на него нашло?
Она снова уселась перед зеркалом, принялась бесстрастно колдовать над лицом. Данциг с грустью наблюдал. Женщины все время уходили от него; прежде это никогда его не тревожило.
– На этот раз, – подчеркнула она, – я ухожу.
И рассмеялась: она была дружелюбная девочка, добрая душа.
– Я тебе позвоню.
– Конечно, – сказала она.
– Нет, правда.
– Все нормально, доктор Данциг.
– Зови меня Джо.
– Все нормально, Джо, мне пора идти. Пока.
– До свидания, Сьюзен.
И она действительно ушла. Он слышал, как все глуше звучат ее шаги в холле, пока она не добралась до лестницы и не начала спускаться. Через минуту дверь за ней с негромким стуком захлопнулась. Он задумался, были ли агенты внизу вежливы с ней. Он очень на это надеялся. Пусть только попробуют не быть, он в два счета их выставит. Данциг дал себе слово потом обязательно это проверить.
Он снова стоял у окна. Его не покидало ощущение уязвимости, незащищенности. Не связано ли столь странное положение дел с присутствием этого призрачного курдского убийцы, которого, по всеобщему убеждению, в самом скором времени должны были схватить где-то в районе треугольника Колумбус – Дейтон – Цинциннати? Не исключено. Впрочем, его угнетало скорее другое присутствие, мрачная необходимость, которая давила на него через стену.
Потому что за этой стеной находилась другая комната, почти точная копия этой. В ней было просторно и немыслимо светло. Ухоженные цветы в кадках зеленели на фоне сливочно-белых стен, а муслиновые занавеси смягчали слепящий солнечный свет. Оттуда открывался вид, почти повторяющий тот, которым он любовался сейчас, прекрасный обзор на идеальный лабиринт сада. В той комнате, как и в этой, царили чистота и порядок, там, как и здесь, на полу лежал красный персидский ковер, там, как и здесь, стоял рабочий стол из красного дерева и раскладной диван. Но в отличие от этой комнаты там находились: один настольный копир "Xerox 2300", четыре контейнера тонера "Xerox 6R189" и масла для термофиксатора "Xerox 8R79", три электрические пишущие машинки "IBM Selectric", три диктофона "DCX III", шесть настольных ламп «Тензор», несколько десятков фунтов высококачественной бумаги "Xerox 4024", без счета копирок, ластиков, ручек «Bic», карандашей «Eagle» третьего номера, электрическая точилка для карандашей «Panasonic», промокательная бумага. А у одной стены, накрепко запертые и так ни разу и не открывавшиеся, его папки, журналы, документы, отчеты, черновики, вырезки, заимствования – его прошлое.
Там была комната книги, и это ужасало его.
В той комнате за тринадцать месяцев напряженной работы он, три научных сотрудника, два неутомимых секретаря и два редактора из знаменитого издательства на Мэдисон-авеню написали книгу. Это была в основном книга побед.
Однако очень скоро из этой комнаты должна была выйти другая книга, а в мире, на взгляд Данцига, не было ничего более удручающего, нежели комната, в которой должна быть написана книга, если эту книгу вам писать не хочется.
Данцигу писать не хотелось.
Он предпочитал экспромтом произносить речи, красоваться на телевидении, избегать своей жены, гоняться за известностью, спать с бесконечной чередой необычайно уступчивых молодых и молодящихся женщин. А книга… книга возвращала его обратно в эпоху катастроф, в 1975 год, когда разразился Вьетнам, к печальным бестолковым дням с новым президентом, который продержался так недолго.[33] Это должна была быть книга поражений.
Втайне он боялся, что растерял задор, утратил честолюбие. Пуф! Сегодня есть, завтра нет. За ним закрепилась репутация ярого честолюбца, безжалостного честолюбца, и, пожалуй, когда-то так оно и было. Но со временем из-под оболочки старого Данцига начал проступать другой Данциг, более мягкий, более одинокий человек, человек, жаждущий исследовать не сферу власти, а сферу чувств. Он надеялся, что это процесс изменения или преобразования. Но страшился, что вступил в пору энтропии.
Он подумал, что надо позвонить еще какой-нибудь девушке, потому что мысль о том, чтобы провести в этой комнате, рядом с той комнатой, в одиночестве, еще хотя бы одну секунду, была невыносима.
Он был изумлен. Какие же они все-таки кролики! Большую часть жизни его чувственность словно дремала; затем в сорок семь лет он неожиданно попал в знаменитости, обрел немыслимую власть, завладел общественным воображением, а в качестве приятного приложения ко всему этому получил еще и поразительную свободу в обращении с женщинами. Нет, их привлекало не его тело: оно было развалиной, некрасивой и морщинистой, с дрябловатыми мышцами, складками и вмятинами, белое и безжизненное. И даже не его власть: они не могли разделить ее с ним. И не его ум: они никогда ни о чем не говорили. Женщины искали его общества не затем, чтобы завести светский разговор, пристроиться на выгодную должность в Государственном департаменте или взять эксклюзивное интервью, которое помогло бы им сделать карьеру в журналистике, и не затем, чтобы досадить своим мужьям или любовникам.
Так зачем же тогда?
Как-то раз он спросил одну из них, гибкую жительницу Джорджтауна, тридцатичетырехлетнюю пепельную блондинку, выпускницу Рэдклиффа с прочными связями в Вашингтоне и Виргинии. Оба они были обнажены и только что совершили половой акт, страстно, хотя и без особых затей – Данциг вполне отдавал себе отчет, что в этой области он не продвинулся дальше крепкого ремесленника. Сьюзен – так ее звали – деловито готовилась одеваться – приводила в порядок свои туфельки «Паппагалло», трикотажные брюки от Ральфа Лорена, кашемировый свитер (уж наверное, купленный в «Блумингдейле»; они нынче все там одевались) и твидовый, спортивного стиля жакет, который почти тон в тон совпадал с цветом шотландского вереска.
– Сьюзен, – спросил он внезапно, – зачем? Правда, мне интересно. Зачем?
– Ну, Джо, – будничным тоном произнесла она и остановилась.
Он знал, что у нее две дочери, трех и пяти лет, и муж, выпускник юридической школы Гарварда, делающий блестящую карьеру в Федеральной комиссии по связи. А сама она была чемпионкой по гольфу и превосходно играла в парный теннис.
– Ну, Джо…
Без одежды она выглядела хрупкой и миниатюрной, с крохотными аппетитными грудками и изящными запястьями. Она была до того стройной, что под шелковистой кремовой кожей проступали ребра. Пепельные волосы уложены в дорогую прическу.
– Пожалуй, можно сказать, что из любопытства.
Из любопытства!
Тогда он только покачал головой.
Теперь он тоже покачал головой: на этот раз он был с двадцатишестилетней ассистенткой из Конгресса, хорошенькой выпускницей Смит-колледжа, которую подцепил на коктейле в посольстве. Они только что закончили бурно, не без приятности и совершенно бездумно предаваться ласкам. Дело происходило на верхнем этаже его джорджтаунского дома, где у прошлого хозяина был музыкальный зал, просторное светлое помещение. За окном пели птички, жужжали пчелы, а цветы с кустарниками росли благодаря умелому уходу садовника-филиппинца.
Девушка – так уж совпало, что ее тоже звали Сьюзен, что, возможно, и воскресило в его памяти ту, первую Сьюзен, – одевалась быстро и, как показалось Данцигу, без сожаления. Комната пропахла сексом. Этот своеобразный запах поначалу пьянил его, но потом всегда вызывал отвращение.
Вообще-то его немного подташнивало от себя самого. В последнее время он пристрастился к определенным отклонениям от стандартного меню в паре мужчина – женщина, к определенным вариациям в основном блюде или приправе. Все было как всегда: то, что выглядело экзотическим, поразительно манящим, завораживающим, эротически почти изощренным, теперь казалось просто ненормальным, не говоря уже о негигиеничности.
Ему отчаянно хотелось почистить зубы и хорошенько прополоскать рот, но он не был уверен, что подобный жест покажется вежливым его даме. Она-то не почистила зубы, а ртом работала ничуть не менее усердно. Он чувствовал себя отвратительным, казался себе каким-то людоедом. Но это была не его вина. Ох уж эти современные девицы! Кивок, прикосновение, завуалированное предложение, косвенное и иносказательное, как секретный шифр, – и они, как бангкокские шлюхи, бросались в погоню за сокровищами, о которых их матери и помыслить не могли, для описания которых в их лексиконе не нашлось бы нужных слов. И ожидали – да что там, требовали – от него ответных действий.
До чего же странные существа. Они мыслили совсем не так, как мужчины, честное слово. К примеру, они были более взрослыми, менее склонными к сантиментам (что шло вразрез с общепринятыми стереотипами), более организованными. Их мозг состоял из крохотных отсеков. Эта Сьюзен, как и первая, как и все Сьюзен до единой, могла ласкать его ртом, как тигрица, а потом улыбнуться, одеться и как ни в чем не бывало вернуться к своей другой жизни. Они уходили обратно к своим мужьям и любовникам, четко отделив свое дневное приключение от вечерней реальности. В то время как он, ну или любой другой мужчина на его месте, стал бы думать, злиться и вспоминать, чувствовать себя нечистым и недостойным, терзаться сознанием вины. Поразительно!
Он стоял в своем халате у широкого окна и смотрел на лабиринт садовых дорожек внизу.
– Там очень приятно, ты не находишь? Этот новенький работает не покладая рук, хотя не думаю, чтобы он меня понимал. Я-то его определенно не понимаю.
– А? – переспросила Сьюзен, втискивая свои ляжки (она и близко не была такой стройной, как та, первая Сьюзен) в колготки решительным толчком таза.
– Сад. Я говорил о моем саде и новом садовнике.
– Угу, – рассеянно кивнула она.
– В нем такой порядок. Такая чудесная планировка.
– Джо, – сказала девушка. – Я ухожу.
– А?
Она рассмеялась.
– Много же для тебя это значило.
– Прости. Тебе кажется, мои мысли заняты другими делами? Я прошу прощения. Ты меня простишь, правда?
– Я просто сказала, что ухожу.
– Да-да. Я провожу тебя.
– Не нужно. Все нормально.
Она принялась быстро подправлять макияж. При виде того, как она сидит перед зеркалом, закинув одну ногу на другую (Данцигу нравились их ноги), в своем строгом костюме цвета сливы, он снова воспламенился.
Беззвучно простонав от желания, он почти безотчетно шагнул к ней, прикоснулся к груди, быстро просунул руку между пуговиц пиджака и под резинку лифчика, наслаждаясь ее весом, ее тяжестью.
– Джо! Господи, как ты меня напугал!
– Не уходи.
– Ох, Джо!
Теперь вся его ладонь уместилась в чашке лифчика, он захватил ее сосок между средним и указательным пальцами и коварно, как ему казалось, сжал его.
– Пожалуйста, Джо! Мне нужно бежать.
– Не уходи. Прошу тебя.
Сила собственного желания ошеломила его.
– Джо, правда…
– Еще рано. Прошу тебя. Пожалуйста.
Он ощутил, как твердеет сосок.
– О господи! – прошептала она.
Данциг наклонился и принялся водить языком по мочке ее уха – еще один прием, который казался ему особенно утонченным; они все были от этого без ума. Он протянул руку и коснулся внутренней поверхности ее бедра, его палец скользнул по коже вверх, принялся потирать ее, ощущая все контуры, все очертания, набухшие округлые бугорки ее нежной плоти под колготками. Потом поцеловал ее в губы, и их языки переплелись.
* * *
Уже во второй раз они закончили, и Сьюзен принялась одеваться.– Пожалуйста, – засмеялась она. – Меня уволят, если я не вернусь. Ты просто маньяк.
Он улыбнулся, расценив это как комплимент. До этого он никогда в жизни не занимался сексом дважды за один день, не говоря уж о часе. Собственная мощь ошеломила его. Что это вдруг на него нашло?
Она снова уселась перед зеркалом, принялась бесстрастно колдовать над лицом. Данциг с грустью наблюдал. Женщины все время уходили от него; прежде это никогда его не тревожило.
– На этот раз, – подчеркнула она, – я ухожу.
И рассмеялась: она была дружелюбная девочка, добрая душа.
– Я тебе позвоню.
– Конечно, – сказала она.
– Нет, правда.
– Все нормально, доктор Данциг.
– Зови меня Джо.
– Все нормально, Джо, мне пора идти. Пока.
– До свидания, Сьюзен.
И она действительно ушла. Он слышал, как все глуше звучат ее шаги в холле, пока она не добралась до лестницы и не начала спускаться. Через минуту дверь за ней с негромким стуком захлопнулась. Он задумался, были ли агенты внизу вежливы с ней. Он очень на это надеялся. Пусть только попробуют не быть, он в два счета их выставит. Данциг дал себе слово потом обязательно это проверить.
Он снова стоял у окна. Его не покидало ощущение уязвимости, незащищенности. Не связано ли столь странное положение дел с присутствием этого призрачного курдского убийцы, которого, по всеобщему убеждению, в самом скором времени должны были схватить где-то в районе треугольника Колумбус – Дейтон – Цинциннати? Не исключено. Впрочем, его угнетало скорее другое присутствие, мрачная необходимость, которая давила на него через стену.
Потому что за этой стеной находилась другая комната, почти точная копия этой. В ней было просторно и немыслимо светло. Ухоженные цветы в кадках зеленели на фоне сливочно-белых стен, а муслиновые занавеси смягчали слепящий солнечный свет. Оттуда открывался вид, почти повторяющий тот, которым он любовался сейчас, прекрасный обзор на идеальный лабиринт сада. В той комнате, как и в этой, царили чистота и порядок, там, как и здесь, на полу лежал красный персидский ковер, там, как и здесь, стоял рабочий стол из красного дерева и раскладной диван. Но в отличие от этой комнаты там находились: один настольный копир "Xerox 2300", четыре контейнера тонера "Xerox 6R189" и масла для термофиксатора "Xerox 8R79", три электрические пишущие машинки "IBM Selectric", три диктофона "DCX III", шесть настольных ламп «Тензор», несколько десятков фунтов высококачественной бумаги "Xerox 4024", без счета копирок, ластиков, ручек «Bic», карандашей «Eagle» третьего номера, электрическая точилка для карандашей «Panasonic», промокательная бумага. А у одной стены, накрепко запертые и так ни разу и не открывавшиеся, его папки, журналы, документы, отчеты, черновики, вырезки, заимствования – его прошлое.
Там была комната книги, и это ужасало его.
В той комнате за тринадцать месяцев напряженной работы он, три научных сотрудника, два неутомимых секретаря и два редактора из знаменитого издательства на Мэдисон-авеню написали книгу. Это была в основном книга побед.
Однако очень скоро из этой комнаты должна была выйти другая книга, а в мире, на взгляд Данцига, не было ничего более удручающего, нежели комната, в которой должна быть написана книга, если эту книгу вам писать не хочется.
Данцигу писать не хотелось.
Он предпочитал экспромтом произносить речи, красоваться на телевидении, избегать своей жены, гоняться за известностью, спать с бесконечной чередой необычайно уступчивых молодых и молодящихся женщин. А книга… книга возвращала его обратно в эпоху катастроф, в 1975 год, когда разразился Вьетнам, к печальным бестолковым дням с новым президентом, который продержался так недолго.[33] Это должна была быть книга поражений.
Втайне он боялся, что растерял задор, утратил честолюбие. Пуф! Сегодня есть, завтра нет. За ним закрепилась репутация ярого честолюбца, безжалостного честолюбца, и, пожалуй, когда-то так оно и было. Но со временем из-под оболочки старого Данцига начал проступать другой Данциг, более мягкий, более одинокий человек, человек, жаждущий исследовать не сферу власти, а сферу чувств. Он надеялся, что это процесс изменения или преобразования. Но страшился, что вступил в пору энтропии.
Он подумал, что надо позвонить еще какой-нибудь девушке, потому что мысль о том, чтобы провести в этой комнате, рядом с той комнатой, в одиночестве, еще хотя бы одну секунду, была невыносима.
Глава 24
Чарди решил, что не станет рассказывать им – ни Ланахану, ни Йосту, и уж точно ни тому человеку, чье присутствие ощущалось буквально во всем, Сэму Мелмену, – о Тревитте и о Мексике.
– Пол, по-моему, вам пора возвращаться к Данцигу. Вер Стиг, – это имя Ланахан произнес с желчью в голосе; похоже, он не относился к числу поклонников Йоста, – говорит, что справится со всем за день-другой.
Майлз злился – он в дейтонскую группу не попал. Похоже, им пожертвовали в пользу людей, которым Йост не то больше доверял, не то меньше их боялся.
– Успокойся, Майлз. Ты еще увидишь Улу Бега. В Дейтоне Йост его не возьмет.
– Да они оцепили весь Дейтон. Он у них под колпаком. Это всего лишь вопрос времени, – уныло сказал Ланахан.
Он потел. Из-под его челки катились капли неразбавленного честолюбия.
Чарди вдруг понял, что Ланахан холодно и откровенно не желает, чтобы Йост поймал курда. Без его участия.
– Нет, Майлз. Йост совсем не знает курда. Думает, он какой-нибудь ошалевший террорист из третьего мира. Безмозглый стрелок, человек с оружием, которому моча ударила в голову. Он не понимает, что Улу Бег хлебнул по полной программе.
Хлебнул? Чего?
Но спрашивать Ланахан не стал, просто уставился на Чарди сердитым взглядом.
– Крысятам вроде Йоста не по зубам ловить героев вроде Улу Бега, – проговорил он наконец.
– Что-то в этом роде.
– Чарди, это все чушь собачья. Дурацкое убеждение, совершенно детское. Романтический бред, миф. Ерунда с начала до конца. На Улу Бега охотятся люди, вооруженные компьютерами, хитрой электроникой и оптикой. И человеческими ресурсами. У них полная свобода действий. Все, что угодно. Сколько хочешь пушечного мяса. Полное управление пушечного мяса. Вы прямо делаете из него благородного героя-одиночку, которого может одолеть только другой такой же герой с чистой душой. Мы все-таки живем не в прошлом веке – он, если вы еще не заметили, некоторое время назад закончился.
– Ладно, Майлз. Не говори потом, что я тебя не предупреждал. Ты мне почти нравишься. Ты так хочешь добиться успеха.
– Хватит, Пол.
– Ты хочешь вырваться наверх. Примазаться к гарвардским мальчикам.
– Хватит об этом говорить, Пол. Я должен сообщить Йосту, где вы. Советую вам отправиться туда, где вам положено находиться.
Нет, Чарди не станет говорить Майлзу о Тревитте. Потому что у Тревитта не было официального разрешения работать в Мексике, и потом не оберешься проблем, если вдруг окажется, что Тревитт проводил в Мексике какую-то операцию, категорически запрещенную Йостом.
Но тут крылось еще кое-что. И это, пожалуй, доставляло Чарди наибольшее удовольствие и лучше всего объясняло его решение: впервые за все время ему было известно что-то такое, чего они не знали.
Надо дать Тревитту какое-то время, пространство для маневра. Может, он что-нибудь и накопает. Но что? Или кого?
Чарди улыбнулся.
"Я, пожалуй, ставлю на Тревитта, – подумал он. – Мечтателя, едва вышедшего из школьного возраста, полного безумных, бредовых представлений о приключениях. Отягощенного легендами, бредящего героями – настоящего фаната, настолько не похожего на трезвомыслящего, мрачного, бесцеремонного коротышку Майлза, насколько это вообще возможно. Тревитт – это воплощенное рвение и лопоухая щенячья любовь".
Чарди подумал о всех тех ребятах, которым он прикрывал спину и которые прикрывали спину ему. О героях, начиная с Френчи Шорта, которые плохо кончили. А он тут со своими ставками на Тревитта.
– Что тут смешного, Пол?
– Не знаю. Все, Майлз. Ты, я, все.
Но Майлз не улыбнулся.
– Поезжайте, Пол. Большой Человек ждет. И советую вам быть готовым в эти выходные сняться с места. Будет работенка.
Чарди обернулся, уязвленный.
– Я думал, он будет сидеть дома.
У него были планы на эти выходные.
– Только что выяснилось, что нет. Впрочем, может быть, Йосту повезет раньше.
– Не повезет.
– Не волнуйтесь. Вы полетите в Бостон.
– Пол, по-моему, вам пора возвращаться к Данцигу. Вер Стиг, – это имя Ланахан произнес с желчью в голосе; похоже, он не относился к числу поклонников Йоста, – говорит, что справится со всем за день-другой.
Майлз злился – он в дейтонскую группу не попал. Похоже, им пожертвовали в пользу людей, которым Йост не то больше доверял, не то меньше их боялся.
– Успокойся, Майлз. Ты еще увидишь Улу Бега. В Дейтоне Йост его не возьмет.
– Да они оцепили весь Дейтон. Он у них под колпаком. Это всего лишь вопрос времени, – уныло сказал Ланахан.
Он потел. Из-под его челки катились капли неразбавленного честолюбия.
Чарди вдруг понял, что Ланахан холодно и откровенно не желает, чтобы Йост поймал курда. Без его участия.
– Нет, Майлз. Йост совсем не знает курда. Думает, он какой-нибудь ошалевший террорист из третьего мира. Безмозглый стрелок, человек с оружием, которому моча ударила в голову. Он не понимает, что Улу Бег хлебнул по полной программе.
Хлебнул? Чего?
Но спрашивать Ланахан не стал, просто уставился на Чарди сердитым взглядом.
– Крысятам вроде Йоста не по зубам ловить героев вроде Улу Бега, – проговорил он наконец.
– Что-то в этом роде.
– Чарди, это все чушь собачья. Дурацкое убеждение, совершенно детское. Романтический бред, миф. Ерунда с начала до конца. На Улу Бега охотятся люди, вооруженные компьютерами, хитрой электроникой и оптикой. И человеческими ресурсами. У них полная свобода действий. Все, что угодно. Сколько хочешь пушечного мяса. Полное управление пушечного мяса. Вы прямо делаете из него благородного героя-одиночку, которого может одолеть только другой такой же герой с чистой душой. Мы все-таки живем не в прошлом веке – он, если вы еще не заметили, некоторое время назад закончился.
– Ладно, Майлз. Не говори потом, что я тебя не предупреждал. Ты мне почти нравишься. Ты так хочешь добиться успеха.
– Хватит, Пол.
– Ты хочешь вырваться наверх. Примазаться к гарвардским мальчикам.
– Хватит об этом говорить, Пол. Я должен сообщить Йосту, где вы. Советую вам отправиться туда, где вам положено находиться.
Нет, Чарди не станет говорить Майлзу о Тревитте. Потому что у Тревитта не было официального разрешения работать в Мексике, и потом не оберешься проблем, если вдруг окажется, что Тревитт проводил в Мексике какую-то операцию, категорически запрещенную Йостом.
Но тут крылось еще кое-что. И это, пожалуй, доставляло Чарди наибольшее удовольствие и лучше всего объясняло его решение: впервые за все время ему было известно что-то такое, чего они не знали.
Надо дать Тревитту какое-то время, пространство для маневра. Может, он что-нибудь и накопает. Но что? Или кого?
Чарди улыбнулся.
"Я, пожалуй, ставлю на Тревитта, – подумал он. – Мечтателя, едва вышедшего из школьного возраста, полного безумных, бредовых представлений о приключениях. Отягощенного легендами, бредящего героями – настоящего фаната, настолько не похожего на трезвомыслящего, мрачного, бесцеремонного коротышку Майлза, насколько это вообще возможно. Тревитт – это воплощенное рвение и лопоухая щенячья любовь".
Чарди подумал о всех тех ребятах, которым он прикрывал спину и которые прикрывали спину ему. О героях, начиная с Френчи Шорта, которые плохо кончили. А он тут со своими ставками на Тревитта.
– Что тут смешного, Пол?
– Не знаю. Все, Майлз. Ты, я, все.
Но Майлз не улыбнулся.
– Поезжайте, Пол. Большой Человек ждет. И советую вам быть готовым в эти выходные сняться с места. Будет работенка.
Чарди обернулся, уязвленный.
– Я думал, он будет сидеть дома.
У него были планы на эти выходные.
– Только что выяснилось, что нет. Впрочем, может быть, Йосту повезет раньше.
– Не повезет.
– Не волнуйтесь. Вы полетите в Бостон.
Глава 25
Ее звали Ли. Его имени она не спрашивала. На второй день она начала называть его Джим. Он не спрашивал почему.
Ли была высокой крепкой женщиной с широко расставленными шалыми глазами, приплюснутым носом и длинными пальцами, которые оказались на удивление розовыми с обратной стороны. Волосы она стригла коротко, по-мальчишески, и у нее имелись три чудесных парика – рыжий, желтый и угольно-черный, – которые она надевала в зависимости от настроения. Кожа у нее была коричневая, почти желтая. Держалась Ли серьезно и степенно – до тех пор, пока не пропускала несколько стаканчиков вина, что случалось каждый вечер. Тогда она принималась хохотать и прыскать, как разболтанная девчонка.
Работала она в каком-то "Райксе",[34] в отделе (как она сама это называла) уцененки. Но он так и не смог взять в толк, что собой представляет этот «Райкс» и что такое эта уцененка. Должно быть, это заведение имело какое-то отношение к одежде, потому что она принесла ему кое-что: костюм, какие носят американские бизнесмены, плащ, щегольскую шляпу.
– Это тебе, милый, – сказала она.
Он взглянул на подарок. Ему нельзя иметь гардероб, потому что нужно передвигаться быстро. Нельзя обременять себя багажом, роскошью. Богатство не интересовало его. Он обернулся и взглянул на чернокожую женщину. Ее лицо было оживленным.
– Очень красиво, Ли. Но я не могу это носить.
– Но почему, милый? Я хочу, чтобы ты хорошо выглядел. Ты видный мужчина, рослый и крепкий.
Она уже успела хлопнуть несколько стаканов вина.
– Ли, – сказал он. – Я не могу больше у тебя оставаться. Мне нужно дальше.
– Почему такая спешка, Джим?
– Э-э.
Он отвечал ей уклончиво. Не потому, что не доверял, просто понимал, что никогда не сможет все объяснить. На это уйдет слишком много времени, слишком далеко в прошлое придется углубиться.
– Мне нужно в одно место. Повидаться с одним человеком.
– Ты что-то задумал. – Она оглушительно расхохоталась. – Что-то нехорошее. Я уже видела такое выражение, как у тебя. Я много лет подряд его вижу. Как у кого-то, кто хочет спереть что-то у другого человека. Смотри только не попадись, слышишь?
В этом была вся Ли: она никого не судила. Он вошел в ее жизнь так гладко, как будто для нее не было в этом ничего необычного, как будто она только и делала, что подбирала на улице истекающих кровью мужчин и приводила их к себе домой. Она не просила ни о чем, кроме его общества, и если он никогда не выходил за порог, если у него не было прошлого и он не хотел говорить о будущем, кроме как в самых сдержанных и обтекаемых выражениях, значит, она принимала это.
– Почему, Ли? Почему ты помогла мне? Я ничем не могу тебе отплатить.
– Милый, ты кое-кого мне напоминаешь. "Они украли у меня бумажник", – она передразнила его голос, – и давай нестись вверх по холму, как будто тебе жить надоело. А через минуту ты спускаешься обратно. Никогда не видела ничего подобного, после того как мой братишка вздул мальца шерифа Газери, Чарли, в пятьдесят восьмом, в Западной Виргинии. Все твердят: "Бобби, он от тебя мокрого места не оставит". А Бобби знай себе отвечает: "Он украл у меня деньги", идет прямиком к его дому, разделывает щенка под орех и получает обратно все до цента. В тех местах никто не видел ничего подобного многие годы.
Она снова засмеялась своим давним воспоминаниям.
Судя по всему, этот Бобби был второй Джарди.
– Храбрый человек. Он был солдат, твой брат Бобби?
– О, Бобби был чудо что такое. В пятьдесят седьмом он выиграл забег на пятьдесят метров на соревнованиях школ Западной Виргинии. Да, вот такой у меня был братишка, чудо что такое. Белые сказали, что он их ограбил. Ну, его сразу в тюрьму, в Моргантаун. А там кто-то пырнул его ножом. И трех недель там не просидел, как его убили.
– Это ужасно, – сказал Улу Бег.
Он сам долгое время провел в тюрьме в Багдаде и знал, какие дела там творятся.
– Спаси бог его душу.
– Потом мама умерла, а я подалась в Дейтон и вот с тех самых пор так здесь и живу. В «Райксе» уже двадцать лет как работаю. Это не та жизнь, о какой я мечтала, но какая уж есть.
– Ты должна быть сильной. Должна заставить их заплатить.
– Кого «их», Джим? Никто ни за что не заплатит.
Она налила себе еще вина.
Квартирка у нее была тесная и темная, в старом доме с пропахшими мочой, замусоренными коридорами. Лампочки выбиты, все стены исписаны. Улу Бег узнал английское слово, означавшее «свобода», нацарапанное огромными белыми буквами. Здесь жили одни только черные; когда он выглядывал из окна, то видел только черных, кроме разве что полицейских в патрульных машинах, которые порой опасливо проезжали по улице.
– Не бойся их, милый, – сказала она как-то. – Сюда они не суются.
– Послушай, Джим, – говорила она сейчас. – Кто ты такой? Ты белый? Ты выглядишь как белый, ходишь как белый и говоришь смешно, прямо как белый. Но ты не белый. Я вижу.
– Конечно белый. – Теперь он сам рассмеялся. – Белым родился, белым умру.
– Но ты не американец.
– В Америку приезжают многие. За новой жизнью. Вот и я – я ищу новую жизнь.
– Только не с пушкой. Я заглянула в твой рюкзак.
Он немного помолчал.
– Ли, не надо было этого делать.
– Ты в бегах? Бежишь куда-то или откуда-то, Джим? Мне все равно. Выпей вина. Ты собрался кого-то прикончить? Мне все равно. Только не вздумай попасться, слышишь, потому что тогда тебя упекут в страшное место на веки вечные, Джим. Никогда еще не видела такого странного белого, как ты.
Ли была высокой крепкой женщиной с широко расставленными шалыми глазами, приплюснутым носом и длинными пальцами, которые оказались на удивление розовыми с обратной стороны. Волосы она стригла коротко, по-мальчишески, и у нее имелись три чудесных парика – рыжий, желтый и угольно-черный, – которые она надевала в зависимости от настроения. Кожа у нее была коричневая, почти желтая. Держалась Ли серьезно и степенно – до тех пор, пока не пропускала несколько стаканчиков вина, что случалось каждый вечер. Тогда она принималась хохотать и прыскать, как разболтанная девчонка.
Работала она в каком-то "Райксе",[34] в отделе (как она сама это называла) уцененки. Но он так и не смог взять в толк, что собой представляет этот «Райкс» и что такое эта уцененка. Должно быть, это заведение имело какое-то отношение к одежде, потому что она принесла ему кое-что: костюм, какие носят американские бизнесмены, плащ, щегольскую шляпу.
– Это тебе, милый, – сказала она.
Он взглянул на подарок. Ему нельзя иметь гардероб, потому что нужно передвигаться быстро. Нельзя обременять себя багажом, роскошью. Богатство не интересовало его. Он обернулся и взглянул на чернокожую женщину. Ее лицо было оживленным.
– Очень красиво, Ли. Но я не могу это носить.
– Но почему, милый? Я хочу, чтобы ты хорошо выглядел. Ты видный мужчина, рослый и крепкий.
Она уже успела хлопнуть несколько стаканов вина.
– Ли, – сказал он. – Я не могу больше у тебя оставаться. Мне нужно дальше.
– Почему такая спешка, Джим?
– Э-э.
Он отвечал ей уклончиво. Не потому, что не доверял, просто понимал, что никогда не сможет все объяснить. На это уйдет слишком много времени, слишком далеко в прошлое придется углубиться.
– Мне нужно в одно место. Повидаться с одним человеком.
– Ты что-то задумал. – Она оглушительно расхохоталась. – Что-то нехорошее. Я уже видела такое выражение, как у тебя. Я много лет подряд его вижу. Как у кого-то, кто хочет спереть что-то у другого человека. Смотри только не попадись, слышишь?
В этом была вся Ли: она никого не судила. Он вошел в ее жизнь так гладко, как будто для нее не было в этом ничего необычного, как будто она только и делала, что подбирала на улице истекающих кровью мужчин и приводила их к себе домой. Она не просила ни о чем, кроме его общества, и если он никогда не выходил за порог, если у него не было прошлого и он не хотел говорить о будущем, кроме как в самых сдержанных и обтекаемых выражениях, значит, она принимала это.
– Почему, Ли? Почему ты помогла мне? Я ничем не могу тебе отплатить.
– Милый, ты кое-кого мне напоминаешь. "Они украли у меня бумажник", – она передразнила его голос, – и давай нестись вверх по холму, как будто тебе жить надоело. А через минуту ты спускаешься обратно. Никогда не видела ничего подобного, после того как мой братишка вздул мальца шерифа Газери, Чарли, в пятьдесят восьмом, в Западной Виргинии. Все твердят: "Бобби, он от тебя мокрого места не оставит". А Бобби знай себе отвечает: "Он украл у меня деньги", идет прямиком к его дому, разделывает щенка под орех и получает обратно все до цента. В тех местах никто не видел ничего подобного многие годы.
Она снова засмеялась своим давним воспоминаниям.
Судя по всему, этот Бобби был второй Джарди.
– Храбрый человек. Он был солдат, твой брат Бобби?
– О, Бобби был чудо что такое. В пятьдесят седьмом он выиграл забег на пятьдесят метров на соревнованиях школ Западной Виргинии. Да, вот такой у меня был братишка, чудо что такое. Белые сказали, что он их ограбил. Ну, его сразу в тюрьму, в Моргантаун. А там кто-то пырнул его ножом. И трех недель там не просидел, как его убили.
– Это ужасно, – сказал Улу Бег.
Он сам долгое время провел в тюрьме в Багдаде и знал, какие дела там творятся.
– Спаси бог его душу.
– Потом мама умерла, а я подалась в Дейтон и вот с тех самых пор так здесь и живу. В «Райксе» уже двадцать лет как работаю. Это не та жизнь, о какой я мечтала, но какая уж есть.
– Ты должна быть сильной. Должна заставить их заплатить.
– Кого «их», Джим? Никто ни за что не заплатит.
Она налила себе еще вина.
Квартирка у нее была тесная и темная, в старом доме с пропахшими мочой, замусоренными коридорами. Лампочки выбиты, все стены исписаны. Улу Бег узнал английское слово, означавшее «свобода», нацарапанное огромными белыми буквами. Здесь жили одни только черные; когда он выглядывал из окна, то видел только черных, кроме разве что полицейских в патрульных машинах, которые порой опасливо проезжали по улице.
– Не бойся их, милый, – сказала она как-то. – Сюда они не суются.
– Послушай, Джим, – говорила она сейчас. – Кто ты такой? Ты белый? Ты выглядишь как белый, ходишь как белый и говоришь смешно, прямо как белый. Но ты не белый. Я вижу.
– Конечно белый. – Теперь он сам рассмеялся. – Белым родился, белым умру.
– Но ты не американец.
– В Америку приезжают многие. За новой жизнью. Вот и я – я ищу новую жизнь.
– Только не с пушкой. Я заглянула в твой рюкзак.
Он немного помолчал.
– Ли, не надо было этого делать.
– Ты в бегах? Бежишь куда-то или откуда-то, Джим? Мне все равно. Выпей вина. Ты собрался кого-то прикончить? Мне все равно. Только не вздумай попасться, слышишь, потому что тогда тебя упекут в страшное место на веки вечные, Джим. Никогда еще не видела такого странного белого, как ты.