Страница:
– Пол, это Майлз, – произнес Ланахан и решительно переступил порог палаты. – Пол, я…
Его окружали несколько человек весьма недружелюбного вида, и среди них Пол Чарди, полностью одетый, без каких-либо следов побоев. Если уж говорить о побоях, это Чарди не так давно отколотил кого-то: костяшки его правой руки были замотаны ослепительно белым бинтом.
– Пол, какого дья…
– Спокойно, Майлз.
– Пол, это…
– Майлз, не дергайся.
Учительский голос, учительский вид, деспотичный, безапелляционный. Что это за Чарди? Чарди у руля? Да кто дал ему право?
Но Майлз все же закрыл рот. Он был надежно помещен в кресло с прямой спинкой, связанный не материальными путами, но физически ощутимой силой, волей других. Кто они такие? И вообще, что это за госпиталь?
– Майлз, – сказал Чарди, – для начала ответь мне на один вопрос. На важный вопрос.
– Мы еще не подключили его, – подал голос кто-то.
– Не важно, – отозвался Чарди.
– Эй, Пол, это…
– Тс-с, Майлз! Тс-с! Доверься мне.
Чарди заботливый? Какой этот новый Чарди?
Потому что это воистину был новый Чарди. Неужели он обрел свою религию или утратил ее? Никогда еще Ланахан не видел Чарди более спокойным, менее враждебным. Куда подевалась его вечная манера лезть в бутылку? Где гонор бывшего спортсмена, готовность дать в морду любому, не заботясь о последствиях? Впечатление было такое, будто он сделал не то подтяжку лица, не то подтяжку мозгов, не то еще что-то.
– Послушай, – начал Чарди почти весело, – всего один маленький вопрос. Помоги нам, ладно? Мы знаем, что ты следил за мной, знаем, что ты пустил за мной хвост, знаем, что тот парень из Бостона, который занимался прослушиванием телефонных звонков в квартире Джоанны, отчитывался перед тобой. Значит, ты видел расшифровки записей. Так?
Ланахан ответил Чарди угрюмым взглядом.
– Ну конечно видел, Майлз. Ты не упустил бы такой возможности. А вот теперь последует большой вопрос. Мне позвонили. Из Иллинойса, из школы Пресвятой Девы. Одна монахиня. Если помнишь, ты сам помог ей найти меня. В общем, она зачитала мне телеграмму. Так?
– Так, Пол.
– Ты ее видел?
Вот он, миг торжества. Ланахан не смог удержаться от самодовольной ухмылки.
– Да, – наконец ответил он.
– Я так и знал. Разве я не говорил, Лео? Майлз очень, очень умен. А теперь разговор пойдет серьезный. Давай перейдем к следующему шагу, только смотри, нам нужна правда, Майлз. Если придется, я прикажу накачать тебя пентоталом натрия.
Кто-то обмотал грудь Ланахана ремнем и туго перетянул ее. Еще один человек склонился над ним, поднял рукав и перевязал руку резиновым жгутом.
– Э, вы должны получить мое разрешение, чтобы проверять меня на детекторе лжи, – возмутился он.
– Ну-ну, мистер Ланахан, давайте проявим немножечко терпения. Ну вот, все готово. Ну-ка, снимем контрольные показания. Вас зовут Майлз Ланахан?
– Майлз?
Ланахан словно воды в рот набрал.
– Брось, Майлз, не валяй дурака. Ответь ему.
Ланахан взглянул на потолок, потом на людей в палате – их было так много.
– Кто все эти ребята, Пол? И что за чертовщина…
– Меня зовут Лео Беннис, мистер Ланахан, я из Федерального бюро расследований. Эти люди – мои подчиненные. Все они профессионалы и все имеют высокий уровень допуска. Понятно?
Но Ланахан бросил на Чарди полный ужаса взгляд.
– Федералы! Господи Иисусе, вы переметнулись к федералам. Ох, Пол, вы так меня разочаровали. Господи, Пол, Сэм в порошок вас сотрет, он… Ох, Пол, ничего хуже и не придумать.
– Они уже некоторое время были в курсе, Майлз. И они прислушивались. А вы – нет. И никто другой – нет. Поэтому мне пришлось перейти на их сторону. Это их подача. Давай, Майлз, не тяни резину. Назови ему свое имя, и начнем.
– Пол, вы…
– Майлз, ничего этого не произошло бы, если бы мы не считали, что так надо, и точка. Надо. Давай, Майлз. Давай.
Ланахан снова огляделся вокруг. Говорили, что Чарди обработали сварочными горелками, прежде чем он раскололся. Но там было совсем другое дело, почти как на войне. У него было время подготовиться, его обучали.
Майлз обвел взглядом палату, потом снова посмотрел на Чарди, который не сводил с него глаз. Он отвел взгляд, стал смотреть в другую сторону. Но в этой палате пощады ему не было нигде.
– Меня зовут Майлз Ланахан.
– Где вы живете?
Майлз назвал адрес.
– Имя вашей матери?
Майлз ответил.
– Ладно, – сказал техник. – Было бы получше, если бы он не волновался так, но, думаю, с этим ничего не поделаешь. Начинайте, Чарди.
– Итак, Майлз. Какой вывод ты сделал из телеграммы?
Ланахан глубоко вдохнул. Он пройдет это испытание.
– Вы руководите действиями Тревитта. В Мексике. Тревитт жив.
– Видите, Лео, я же говорил вам, что у него чутье на такие вещи. Он отлично соображает, из капли информации может выжать уйму всего. Ладно, Майлз. Последний важный вопрос. Кому ты сказал об этом?
– Пол, эти ребята вас просто используют. Им плевать на вас, они просто манипулируют вами. Им нравится ставить управлению палки в колеса. Пол, вас ждут большие неприятности. Это не…
– Уколи его, Лео. Майлз, мне нужно знать. Это очень важно.
– Да не тычьте вы в меня этой штуковиной. Уберите ее.
Он оглядел палату, и она показалась ему удивительно большой. Похоже, когда-то давно она служила операционной: высокий потолок, ярко-желтые стены, покрытые какими-то трубками. А теперь ее превратили – во что? В штаб какой-то темной операции федералов, а иуда Чарди отирался среди фэбээровцев.
В памяти у него прозвучали слова Сэма, произнесенные всего несколько дней назад, четкие и звенящие: "Он заставит тебя сделать выбор. Он будет испытывать тебя, искушать тебя. Он умный и хитрый. Ты его не знаешь".
– Майлз, давай. Пора исповедоваться. Кому ты сказал об этом?
– Никому.
– Что показывает детектор?
– Дыхание ровное. Никакого скачка. Если, конечно, он не наглотался транквилизаторов и не учился специально подавлять свои реакции, что вполне возможно.
– Я никогда в жизни ничем таким не занимался, – возмутился Ланахан, оскорбленный до глубины души.
– Почему, Майлз? Почему ты не сказал Сэму? Это ведь была бомба. Твой пропуск наверх.
– Потому что я не знал, как это истолковать. Я прикидывал и так и этак, но все равно не понял, как это истолковать. Я хотел раскрутить эту информацию или придержать ее в загашнике и выложить, когда она действительно будет иметь значение или когда она что-то мне даст.
– Ты все верно рассчитал, Майлз. Нам очень повезло, что в твоей группе ты один такой умный.
– Добрый старый Майлз, – сказал Лео.
Ланахан увидел, что напряжение в комнате значительно снизилось. Что за чертовщина?
– Тревитт – да-да, Тревитт, мечтатель Тревитт, – вышел в Мексике на одного малого, которого очень многие предпочитали бы увидеть мертвым. Но Тревитту каким-то образом это удалось. Вот только это стоило ему жизни. Он нашел мексиканского контрабандиста и сутенера, который в марте переправил через границу Улу Бега. Он сейчас в соседней палате, под моим именем.
– Я не…
– У этого толстяка был всего один секрет. Не о том, что Улу Бег в Америке – это мы и без него знали. Дело в том, что его прикрывали кубинцы – они вернулись, чтобы замести следы.
– Господи, Пол, зачем кубинцам…
– Да ну же, Майлз. Кубинцы работают на русских. Значит, Улу Бег здесь не по собственному почину, а в качестве заключительного этапа операции советской разведки.
– В управлении должны об этом знать. Мы обязаны сообщить об этом в управление.
– Нет. Потому что если об этом узнают в управлении, русские без лишнего шума пустят Улу Бегу пулю в затылок и быстренько свернут операцию. Мы должны позволить им дойти до последнего шага, и вот тогда уже можно будет их накрыть.
Ланахан ничего не сказал.
– Ладно, Майлз, – продолжал Чарди. – Теперь я расскажу тебе, как ты их остановишь. Остановишь Улу Бега и русского по фамилии Спешнев, который руководит их операцией, который придумал ее. Майлз, ты еще будешь ковбоем. Компьютерным ковбоем.
Глава 49
Глава 50
* * *
Когда Майлз в конце концов сориентировался заново, он с изумлением обнаружил, что по какому-то, словно списанному со страниц "Алисы в Стране чудес" повороту сюжета или парадоксу пациентом стал он. Его охватило жуткое, всеобъемлющее ощущение коренной перемены в материи его реальности, как будто, переступив через порог, он очутился в другой вселенной, свалился в кроличью нору.Его окружали несколько человек весьма недружелюбного вида, и среди них Пол Чарди, полностью одетый, без каких-либо следов побоев. Если уж говорить о побоях, это Чарди не так давно отколотил кого-то: костяшки его правой руки были замотаны ослепительно белым бинтом.
– Пол, какого дья…
– Спокойно, Майлз.
– Пол, это…
– Майлз, не дергайся.
Учительский голос, учительский вид, деспотичный, безапелляционный. Что это за Чарди? Чарди у руля? Да кто дал ему право?
Но Майлз все же закрыл рот. Он был надежно помещен в кресло с прямой спинкой, связанный не материальными путами, но физически ощутимой силой, волей других. Кто они такие? И вообще, что это за госпиталь?
– Майлз, – сказал Чарди, – для начала ответь мне на один вопрос. На важный вопрос.
– Мы еще не подключили его, – подал голос кто-то.
– Не важно, – отозвался Чарди.
– Эй, Пол, это…
– Тс-с, Майлз! Тс-с! Доверься мне.
Чарди заботливый? Какой этот новый Чарди?
Потому что это воистину был новый Чарди. Неужели он обрел свою религию или утратил ее? Никогда еще Ланахан не видел Чарди более спокойным, менее враждебным. Куда подевалась его вечная манера лезть в бутылку? Где гонор бывшего спортсмена, готовность дать в морду любому, не заботясь о последствиях? Впечатление было такое, будто он сделал не то подтяжку лица, не то подтяжку мозгов, не то еще что-то.
– Послушай, – начал Чарди почти весело, – всего один маленький вопрос. Помоги нам, ладно? Мы знаем, что ты следил за мной, знаем, что ты пустил за мной хвост, знаем, что тот парень из Бостона, который занимался прослушиванием телефонных звонков в квартире Джоанны, отчитывался перед тобой. Значит, ты видел расшифровки записей. Так?
Ланахан ответил Чарди угрюмым взглядом.
– Ну конечно видел, Майлз. Ты не упустил бы такой возможности. А вот теперь последует большой вопрос. Мне позвонили. Из Иллинойса, из школы Пресвятой Девы. Одна монахиня. Если помнишь, ты сам помог ей найти меня. В общем, она зачитала мне телеграмму. Так?
– Так, Пол.
– Ты ее видел?
Вот он, миг торжества. Ланахан не смог удержаться от самодовольной ухмылки.
– Да, – наконец ответил он.
– Я так и знал. Разве я не говорил, Лео? Майлз очень, очень умен. А теперь разговор пойдет серьезный. Давай перейдем к следующему шагу, только смотри, нам нужна правда, Майлз. Если придется, я прикажу накачать тебя пентоталом натрия.
Кто-то обмотал грудь Ланахана ремнем и туго перетянул ее. Еще один человек склонился над ним, поднял рукав и перевязал руку резиновым жгутом.
– Э, вы должны получить мое разрешение, чтобы проверять меня на детекторе лжи, – возмутился он.
– Ну-ну, мистер Ланахан, давайте проявим немножечко терпения. Ну вот, все готово. Ну-ка, снимем контрольные показания. Вас зовут Майлз Ланахан?
– Майлз?
Ланахан словно воды в рот набрал.
– Брось, Майлз, не валяй дурака. Ответь ему.
Ланахан взглянул на потолок, потом на людей в палате – их было так много.
– Кто все эти ребята, Пол? И что за чертовщина…
– Меня зовут Лео Беннис, мистер Ланахан, я из Федерального бюро расследований. Эти люди – мои подчиненные. Все они профессионалы и все имеют высокий уровень допуска. Понятно?
Но Ланахан бросил на Чарди полный ужаса взгляд.
– Федералы! Господи Иисусе, вы переметнулись к федералам. Ох, Пол, вы так меня разочаровали. Господи, Пол, Сэм в порошок вас сотрет, он… Ох, Пол, ничего хуже и не придумать.
– Они уже некоторое время были в курсе, Майлз. И они прислушивались. А вы – нет. И никто другой – нет. Поэтому мне пришлось перейти на их сторону. Это их подача. Давай, Майлз, не тяни резину. Назови ему свое имя, и начнем.
– Пол, вы…
– Майлз, ничего этого не произошло бы, если бы мы не считали, что так надо, и точка. Надо. Давай, Майлз. Давай.
Ланахан снова огляделся вокруг. Говорили, что Чарди обработали сварочными горелками, прежде чем он раскололся. Но там было совсем другое дело, почти как на войне. У него было время подготовиться, его обучали.
Майлз обвел взглядом палату, потом снова посмотрел на Чарди, который не сводил с него глаз. Он отвел взгляд, стал смотреть в другую сторону. Но в этой палате пощады ему не было нигде.
– Меня зовут Майлз Ланахан.
– Где вы живете?
Майлз назвал адрес.
– Имя вашей матери?
Майлз ответил.
– Ладно, – сказал техник. – Было бы получше, если бы он не волновался так, но, думаю, с этим ничего не поделаешь. Начинайте, Чарди.
– Итак, Майлз. Какой вывод ты сделал из телеграммы?
Ланахан глубоко вдохнул. Он пройдет это испытание.
– Вы руководите действиями Тревитта. В Мексике. Тревитт жив.
– Видите, Лео, я же говорил вам, что у него чутье на такие вещи. Он отлично соображает, из капли информации может выжать уйму всего. Ладно, Майлз. Последний важный вопрос. Кому ты сказал об этом?
– Пол, эти ребята вас просто используют. Им плевать на вас, они просто манипулируют вами. Им нравится ставить управлению палки в колеса. Пол, вас ждут большие неприятности. Это не…
– Уколи его, Лео. Майлз, мне нужно знать. Это очень важно.
– Да не тычьте вы в меня этой штуковиной. Уберите ее.
Он оглядел палату, и она показалась ему удивительно большой. Похоже, когда-то давно она служила операционной: высокий потолок, ярко-желтые стены, покрытые какими-то трубками. А теперь ее превратили – во что? В штаб какой-то темной операции федералов, а иуда Чарди отирался среди фэбээровцев.
В памяти у него прозвучали слова Сэма, произнесенные всего несколько дней назад, четкие и звенящие: "Он заставит тебя сделать выбор. Он будет испытывать тебя, искушать тебя. Он умный и хитрый. Ты его не знаешь".
– Майлз, давай. Пора исповедоваться. Кому ты сказал об этом?
– Никому.
– Что показывает детектор?
– Дыхание ровное. Никакого скачка. Если, конечно, он не наглотался транквилизаторов и не учился специально подавлять свои реакции, что вполне возможно.
– Я никогда в жизни ничем таким не занимался, – возмутился Ланахан, оскорбленный до глубины души.
– Почему, Майлз? Почему ты не сказал Сэму? Это ведь была бомба. Твой пропуск наверх.
– Потому что я не знал, как это истолковать. Я прикидывал и так и этак, но все равно не понял, как это истолковать. Я хотел раскрутить эту информацию или придержать ее в загашнике и выложить, когда она действительно будет иметь значение или когда она что-то мне даст.
– Ты все верно рассчитал, Майлз. Нам очень повезло, что в твоей группе ты один такой умный.
– Добрый старый Майлз, – сказал Лео.
Ланахан увидел, что напряжение в комнате значительно снизилось. Что за чертовщина?
– Тревитт – да-да, Тревитт, мечтатель Тревитт, – вышел в Мексике на одного малого, которого очень многие предпочитали бы увидеть мертвым. Но Тревитту каким-то образом это удалось. Вот только это стоило ему жизни. Он нашел мексиканского контрабандиста и сутенера, который в марте переправил через границу Улу Бега. Он сейчас в соседней палате, под моим именем.
– Я не…
– У этого толстяка был всего один секрет. Не о том, что Улу Бег в Америке – это мы и без него знали. Дело в том, что его прикрывали кубинцы – они вернулись, чтобы замести следы.
– Господи, Пол, зачем кубинцам…
– Да ну же, Майлз. Кубинцы работают на русских. Значит, Улу Бег здесь не по собственному почину, а в качестве заключительного этапа операции советской разведки.
– В управлении должны об этом знать. Мы обязаны сообщить об этом в управление.
– Нет. Потому что если об этом узнают в управлении, русские без лишнего шума пустят Улу Бегу пулю в затылок и быстренько свернут операцию. Мы должны позволить им дойти до последнего шага, и вот тогда уже можно будет их накрыть.
Ланахан ничего не сказал.
– Ладно, Майлз, – продолжал Чарди. – Теперь я расскажу тебе, как ты их остановишь. Остановишь Улу Бега и русского по фамилии Спешнев, который руководит их операцией, который придумал ее. Майлз, ты еще будешь ковбоем. Компьютерным ковбоем.
Глава 49
Данциг сидел у себя в кабинете, посреди разбросанных вещей, пустых чашек, разгрома. Казалось, вокруг полно летучих мышей, разбитого стекла, прочих театральных атрибутов помешательства; с другой стороны, кабинет казался просто грязной комнатой, комнатой, в которой когда-то появилась на свет книга, а теперь царил беспорядок.
Он сидел с безучастным видом. Он слышал, слышал медленный ток времени, безвозвратно уходящего прочь. Это было странно. Мир, как всем прекрасно известно, состоит из атомов, даже из еще более мелких частиц; что же тогда представляет собой то, что мы зовем временем, если не прохождение одной частицы за другой в процессе трансформации в иное измерение?
Бред, разумеется. И все же в последнее время он находил прибежище в бредовых, сумасшедших, запутанных, извращенных, безнадежно банальных, дурацких идеях этого мира. К примеру, его крайне занимал Бермудский треугольник, равно как и теория палеоконтакта. Возможно ли, что это инопланетяне, посещавшие Землю в добиблейские времена, дали толчок к развитию того зловещего явления, которое мы именуем цивилизацией? Возможно ли, чтобы в его, Данцига, теперешнем бедственном положении угадывалась рука инопланетян, тень Марса? Неужели за всем этим стоят обитатели Луны?
Или вот снежный человек. Загадочное существо, недостающее звено эволюции; его даже запечатлели на пленке. Оно до странности походило на человека в костюме обезьяны – но все равно! Это была четкая система убеждений, способ логической организации данных. Чего у самого Данцига сейчас не имелось, и он не намерен был судить методы других людей в этой области.
Были и другие темы: летающие тарелки, френология, розенкрейцерство, мормонство, сайентологя, нудизм. Во все эти безукоризненно стройные системы убеждений не вписывалась всего одна крошечная деталь, которая, как ошибка всего в один градус в показаниях компаса, уводила их последователей в сторону, завлекала во владения безумия. Но утешительные! Полные вечной любви! Предлагающие спасение!
"Для меня нет спасения", – подумалось Данцигу.
"Я хочу сказать, что… А что я хочу сказать?"
Он огляделся вокруг себя. Повсюду громоздились друг на друге папки.
Ему нужен способ организовать этот хаос. Пусть безумная, пусть розенкрейцерская, пусть причудливая, но ему нужна единая теория, в свете которой идею можно рассмотреть, проверить и, если она окажется неверной, отбросить.
Ему нужна наука.
А то, что у него есть, – безумие.
Это помещение наводило на него ужас. Оно было воплощением все того же принципа энтропии: торжества случайности, беспорядка, высвобождения энергии, не имеющего никаких осмысленных целей, кроме разрушения.
Вон там, в жутком отдельном углу, хранился архив по Бангладеш, ворох машинописных страниц, пропахших голодом и предательством (ему вспомнились фотографии пакистанских интеллигентов, которых подростки до смерти забили штыками в угоду западным репортерам).
Или вон те залежи, состоящие по большей части из расплывчатых документов, небогатые материалы Госдепа, в беспорядке перемешанные с документами ЦРУ, добавленными для объема, под заголовком «Китай». Он помнил Чжоу[42] в огромном зале; вот любопытно: переломный миг в истории западной и восточной цивилизаций, первая за два миллиона лет существования человечества встреча двух культур на равных – и все, что осталось от этого в его памяти после того, как он почти десяток лет где только не говорил и не писал об этой поездке, – жуткие китайские туалеты, нужники, выгребные ямы, сточные канавы, кишащие первобытными инфекциями.
А вот тут, в более аккуратной и куда менее объемистой стопке – наглядное свидетельство того, что история пощадила хорошенькие нарядные здания и живописные горные пейзажи – "Западная Европа".
Потом «Африка», неразвитая, несколько жалких бумажек.
Затем пухлая и растрепанная кипа под заголовком "Юго-Восточная Азия", где на несколько долгих и горьких лет история остановилась.
И наконец, – у него не хватало духу взяться за нее – "Ближний Восток". Все эти маленькие государства, горячие, буйные, богатые, бесшабашные маленькие страны, ужас изгнания и предательства, стальная воля, экзотические обычаи.
Кому под силу разобраться во всем этом? Ни одному человеку. Даже наделенному таким выдающимся интеллектом и честолюбием, как Данциг.
Он развернулся (в своем махровом халате и босиком, вытянув перед собой изборожденные венами плоскостопные ноги с желтоватыми пальцами) и взглянул на бумаги.
"Ближний Восток". Этот раздел занимал полкабинета. Как-то раз, во время одного из приступов апатии, он начал было делить свой огромный архив на более мелкие кучки: «Иран», "Ирак", "Саудовская Аравия", кошмарная, кошмарная маленькая «Палестина» и раздутый «Израиль». Одна кипа бумаг за другой: рабочие доклады, отчеты, каталоги, торговые реестры, экономические сводки, отчеты разведки, снимки, сделанные со спутника, компьютерные распечатки, обзоры, черновые заметки, бюллетени разнообразных научно-исследовательских институтов – хлам, макулатура, фактическая протоплазма истории. И все это были документы наивысшего уровня секретности, святая святых.
В подвале у него хранилось еще тонны полторы нерассортированных документов, и на складе в Кенсингтоне тоже – газетные вырезки, приглашения в посольства, сопроводительные записки. Ни одному человеку было не под силу освоить все эти залежи со всеми их сложностями, всеми странными тонкостями.
И где-то среди этих бумаг, в одной папке или в сотне из них, лежал ответ на вопрос: кто пытается убить его? И почему. Неудивительно, что он сходит с ума. А кто бы на его месте не сошел? "Просто чудо, что я не спятил раньше. Неудивительно, что я ищу утешения в безумных идеях, восхищаясь причудливыми коридорами, по которым человеческий разум способен тащить громоздкие трупы".
Данциг разглядывал кипы папок, наконец-то ощутив свой собственный кислый запах. Он чувствовал себя как какой-нибудь герой Борхеса, заблудившийся в бумажном лабиринте, где кто-то приказал времени остановиться. Нет, правда – он угодил в ситуацию, которую могло породить лишь воображение слепого гения библиотекаря из Аргентины. И все же ему негде больше было находиться. Он не мог покинуть лабиринт. Если он выберется оттуда, его убьют.
Данциг пощипал переносицу. Она вдруг ни с того ни с сего начала ныть. Очки держались на ней всю его взрослую жизнь, и все же сейчас, в минуту величайшего напряжения, она тоже взбунтовалась. Все тело у него болело, его пучило, голова раскалывалась – всегда, всегда, всегда. Все системы его организма отказывали, он не мог ни на чем сосредоточиться дольше чем на несколько минут, без конца ерзал и крутился. Всякий раз, едва он решал чем-нибудь заняться, в тот же миг в голову ему приходила мысль о другом, столь же неотложном деле, и Данциг немедленно за него хватался. Поэтому ни одно дело даже не приблизилось к завершению. Он превращался в Говарда Хьюза, гения-затворника, выдающегося психа, живущего вне всякой реальности, за исключением той, что творилась у него в голове.
"Я утратил власть над своей жизнью. Я – изгнанник в своем собственном доме, в своем собственном мозгу".
Внезапно он поднялся, но за усилием над собой позабыл, зачем вставал. К тому времени, когда он полностью стоял на ногах, он уже не мог бы сказать, что побудило его к этому шагу. Он снова уселся, так же внезапно, и заплакал.
Сколько времени он плакал? Наверное, несколько часов. Его жалость к самому себе достигла гомерической силы и остроты. Он плакал и плакал. Близилась ночь. Он устал. Дважды кто-то подкрадывался по коридору к двери, чтобы послушать. Он пытался взять себя в руки.
Ох, помогите мне, пожалуйста. Хоть кто-нибудь. Пожалуйста.
Кто ему поможет? Жена? От нее никакого толку. Они не спали вместе уже несколько лет. Когда он говорил, ее взгляд блуждал по потолку; она была способна удерживать внимание не дольше кузнечика. Сэм Мелмен? Помоги мне, Сэм, пожалуйста, помоги мне. Но Сэм слишком рьяный, слишком обходительный, слишком честолюбивый.
"Помогите мне, о, пожалуйста, помогите мне".
Ланахан? Этот маленький святоша с лицом, до сих пор усеянным юношескими прыщами, такой упрямый, преисполненный такой решимости добиться успеха. Но Ланахан даже еще больший псих, чем он сам.
"Помогите мне, помогите, о, помогите мне.
Помоги мне, Чарди. Помоги".
Данциг смотрел в полумрак, заставляя себя разъяриться на глупость Чарди. Чарди ничего не знает. Чарди – порождение фантазии Данцига, выдумка, фикция, коллаж. Он – простой вояка, рубака, ограниченный и лишенный воображения. Данциг по глупости наделил его чертами, которых в нем не было. Вот откуда началась его болезнь, с этого дела с Чарди. Оно стало первым признаком его слабости. Разве не из-за беспечного поведения Чарди с той женщиной из Гарварда он тогда чуть не погиб в перестрелке? Разве не Чарди позволил курду подобраться к нему достаточно близко? Чарди – ничтожество. Он – посредственность в самом худшем смысле этого слова.
Он ненавидит Чарди. Ему вдруг пришло в голову без промедления позвонить Сэму Мелмену и потребовать, чтобы Чарди уволили, вышвырнули. Нет, этого мало: пусть его накажут, опозорят, посадят в тюрьму. Чарди – ничтожество. Нельзя зависеть от Чарди. Как только в деле появился Чарди, все начало разваливаться.
Его гнев разгорался. Он представлял, как Чарди арестовывают, допрашивают, унижают. Он представлял Чарди в тюрьме, вместе с психами, с черным и с белым быдлом. Чарди обесчещенного, Чарди, отданного на поругание. Чарди растоптанного. Данциг упивался этими фантазиями. Они грели ему душу и тешили его, и в какой-то миг он и в самом деле взял телефон (просто чудо, что его вообще удалось отыскать в таком-то беспорядке) и набрал первые две цифры.
И помертвел.
Может, они и хотят, чтобы он возненавидел Чарди. Может, они вбили клин между ним и Чарди, понимая, что эти двое – естественные союзники, страшась возможности сговора между ними. Следовательно, может, лучше…
Он снова откинулся назад.
"Я ни к чему не приду. Я волнуюсь ни о чем. Они лишают меня разума – этот курд и те, на кого он работает".
У него свело живот. Его охватила острая необходимость опорожнить кишечник. Он испугался, что обделается, осквернит свое собственное убежище – ниже и падать некуда.
"Системы моего собственного организма тоже предают меня. Они взбунтовались".
Он с оглушительным треском испортил воздух. От запаха его затошнило. Данциг бросился в примыкающий туалет и плюхнулся на унитаз. Он сидел там долгое время, даже после того, как закончил испражняться, чтобы убедиться, что приступ закончился.
"По крайней мере одно дело я делать еще могу.
Я еще могу гадить".
Он протянул руку к рулону туалетной бумаги и отмотал длинный кусок, собирая его в ладони. Но в тот самый миг, когда он потянул за конец, чтобы аккуратно оторвать по линии перфорации, что-то упало на пол. В темноте невозможно было разглядеть что. Данциг наклонился, провел пальцами по кафельному полу. Он нащупал клочок бумаги и быстро поднес его к глазам.
"Меттерних", – было написано на нем.
Данциг подтерся, встал и бросился обратно в кабинет к стеллажам.
Он снял с полки собственную книгу под названием "Меттерних, творец порядка", выпущенную издательством Гарвардского университета в 1964 году, и принялся пролистывать ее.
Из нее вывалилась записка.
"Вы должны бежать", – было написано в ней.
"Вас хотят убить", – было написано в ней.
Кроме того, там было написано, куда ему бежать и когда.
Подпись гласила: "Чарди".
Он сидел с безучастным видом. Он слышал, слышал медленный ток времени, безвозвратно уходящего прочь. Это было странно. Мир, как всем прекрасно известно, состоит из атомов, даже из еще более мелких частиц; что же тогда представляет собой то, что мы зовем временем, если не прохождение одной частицы за другой в процессе трансформации в иное измерение?
Бред, разумеется. И все же в последнее время он находил прибежище в бредовых, сумасшедших, запутанных, извращенных, безнадежно банальных, дурацких идеях этого мира. К примеру, его крайне занимал Бермудский треугольник, равно как и теория палеоконтакта. Возможно ли, что это инопланетяне, посещавшие Землю в добиблейские времена, дали толчок к развитию того зловещего явления, которое мы именуем цивилизацией? Возможно ли, чтобы в его, Данцига, теперешнем бедственном положении угадывалась рука инопланетян, тень Марса? Неужели за всем этим стоят обитатели Луны?
Или вот снежный человек. Загадочное существо, недостающее звено эволюции; его даже запечатлели на пленке. Оно до странности походило на человека в костюме обезьяны – но все равно! Это была четкая система убеждений, способ логической организации данных. Чего у самого Данцига сейчас не имелось, и он не намерен был судить методы других людей в этой области.
Были и другие темы: летающие тарелки, френология, розенкрейцерство, мормонство, сайентологя, нудизм. Во все эти безукоризненно стройные системы убеждений не вписывалась всего одна крошечная деталь, которая, как ошибка всего в один градус в показаниях компаса, уводила их последователей в сторону, завлекала во владения безумия. Но утешительные! Полные вечной любви! Предлагающие спасение!
"Для меня нет спасения", – подумалось Данцигу.
"Я хочу сказать, что… А что я хочу сказать?"
Он огляделся вокруг себя. Повсюду громоздились друг на друге папки.
Ему нужен способ организовать этот хаос. Пусть безумная, пусть розенкрейцерская, пусть причудливая, но ему нужна единая теория, в свете которой идею можно рассмотреть, проверить и, если она окажется неверной, отбросить.
Ему нужна наука.
А то, что у него есть, – безумие.
Это помещение наводило на него ужас. Оно было воплощением все того же принципа энтропии: торжества случайности, беспорядка, высвобождения энергии, не имеющего никаких осмысленных целей, кроме разрушения.
Вон там, в жутком отдельном углу, хранился архив по Бангладеш, ворох машинописных страниц, пропахших голодом и предательством (ему вспомнились фотографии пакистанских интеллигентов, которых подростки до смерти забили штыками в угоду западным репортерам).
Или вон те залежи, состоящие по большей части из расплывчатых документов, небогатые материалы Госдепа, в беспорядке перемешанные с документами ЦРУ, добавленными для объема, под заголовком «Китай». Он помнил Чжоу[42] в огромном зале; вот любопытно: переломный миг в истории западной и восточной цивилизаций, первая за два миллиона лет существования человечества встреча двух культур на равных – и все, что осталось от этого в его памяти после того, как он почти десяток лет где только не говорил и не писал об этой поездке, – жуткие китайские туалеты, нужники, выгребные ямы, сточные канавы, кишащие первобытными инфекциями.
А вот тут, в более аккуратной и куда менее объемистой стопке – наглядное свидетельство того, что история пощадила хорошенькие нарядные здания и живописные горные пейзажи – "Западная Европа".
Потом «Африка», неразвитая, несколько жалких бумажек.
Затем пухлая и растрепанная кипа под заголовком "Юго-Восточная Азия", где на несколько долгих и горьких лет история остановилась.
И наконец, – у него не хватало духу взяться за нее – "Ближний Восток". Все эти маленькие государства, горячие, буйные, богатые, бесшабашные маленькие страны, ужас изгнания и предательства, стальная воля, экзотические обычаи.
Кому под силу разобраться во всем этом? Ни одному человеку. Даже наделенному таким выдающимся интеллектом и честолюбием, как Данциг.
Он развернулся (в своем махровом халате и босиком, вытянув перед собой изборожденные венами плоскостопные ноги с желтоватыми пальцами) и взглянул на бумаги.
"Ближний Восток". Этот раздел занимал полкабинета. Как-то раз, во время одного из приступов апатии, он начал было делить свой огромный архив на более мелкие кучки: «Иран», "Ирак", "Саудовская Аравия", кошмарная, кошмарная маленькая «Палестина» и раздутый «Израиль». Одна кипа бумаг за другой: рабочие доклады, отчеты, каталоги, торговые реестры, экономические сводки, отчеты разведки, снимки, сделанные со спутника, компьютерные распечатки, обзоры, черновые заметки, бюллетени разнообразных научно-исследовательских институтов – хлам, макулатура, фактическая протоплазма истории. И все это были документы наивысшего уровня секретности, святая святых.
В подвале у него хранилось еще тонны полторы нерассортированных документов, и на складе в Кенсингтоне тоже – газетные вырезки, приглашения в посольства, сопроводительные записки. Ни одному человеку было не под силу освоить все эти залежи со всеми их сложностями, всеми странными тонкостями.
И где-то среди этих бумаг, в одной папке или в сотне из них, лежал ответ на вопрос: кто пытается убить его? И почему. Неудивительно, что он сходит с ума. А кто бы на его месте не сошел? "Просто чудо, что я не спятил раньше. Неудивительно, что я ищу утешения в безумных идеях, восхищаясь причудливыми коридорами, по которым человеческий разум способен тащить громоздкие трупы".
Данциг разглядывал кипы папок, наконец-то ощутив свой собственный кислый запах. Он чувствовал себя как какой-нибудь герой Борхеса, заблудившийся в бумажном лабиринте, где кто-то приказал времени остановиться. Нет, правда – он угодил в ситуацию, которую могло породить лишь воображение слепого гения библиотекаря из Аргентины. И все же ему негде больше было находиться. Он не мог покинуть лабиринт. Если он выберется оттуда, его убьют.
Данциг пощипал переносицу. Она вдруг ни с того ни с сего начала ныть. Очки держались на ней всю его взрослую жизнь, и все же сейчас, в минуту величайшего напряжения, она тоже взбунтовалась. Все тело у него болело, его пучило, голова раскалывалась – всегда, всегда, всегда. Все системы его организма отказывали, он не мог ни на чем сосредоточиться дольше чем на несколько минут, без конца ерзал и крутился. Всякий раз, едва он решал чем-нибудь заняться, в тот же миг в голову ему приходила мысль о другом, столь же неотложном деле, и Данциг немедленно за него хватался. Поэтому ни одно дело даже не приблизилось к завершению. Он превращался в Говарда Хьюза, гения-затворника, выдающегося психа, живущего вне всякой реальности, за исключением той, что творилась у него в голове.
"Я утратил власть над своей жизнью. Я – изгнанник в своем собственном доме, в своем собственном мозгу".
Внезапно он поднялся, но за усилием над собой позабыл, зачем вставал. К тому времени, когда он полностью стоял на ногах, он уже не мог бы сказать, что побудило его к этому шагу. Он снова уселся, так же внезапно, и заплакал.
Сколько времени он плакал? Наверное, несколько часов. Его жалость к самому себе достигла гомерической силы и остроты. Он плакал и плакал. Близилась ночь. Он устал. Дважды кто-то подкрадывался по коридору к двери, чтобы послушать. Он пытался взять себя в руки.
Ох, помогите мне, пожалуйста. Хоть кто-нибудь. Пожалуйста.
Кто ему поможет? Жена? От нее никакого толку. Они не спали вместе уже несколько лет. Когда он говорил, ее взгляд блуждал по потолку; она была способна удерживать внимание не дольше кузнечика. Сэм Мелмен? Помоги мне, Сэм, пожалуйста, помоги мне. Но Сэм слишком рьяный, слишком обходительный, слишком честолюбивый.
"Помогите мне, о, пожалуйста, помогите мне".
Ланахан? Этот маленький святоша с лицом, до сих пор усеянным юношескими прыщами, такой упрямый, преисполненный такой решимости добиться успеха. Но Ланахан даже еще больший псих, чем он сам.
"Помогите мне, помогите, о, помогите мне.
Помоги мне, Чарди. Помоги".
* * *
Он жалел, что рядом с ним нет Чарди. Но при этом он ненавидел Чарди. Не нужно Чарди; Чарди стал еще одним разочарованием, Чарди тоже не оправдал его ожиданий. Чарди смотрел на него с дурацким видом. Он сидел, с тусклыми глазами, источая бессильную ярость. Чарди тоже болван.Данциг смотрел в полумрак, заставляя себя разъяриться на глупость Чарди. Чарди ничего не знает. Чарди – порождение фантазии Данцига, выдумка, фикция, коллаж. Он – простой вояка, рубака, ограниченный и лишенный воображения. Данциг по глупости наделил его чертами, которых в нем не было. Вот откуда началась его болезнь, с этого дела с Чарди. Оно стало первым признаком его слабости. Разве не из-за беспечного поведения Чарди с той женщиной из Гарварда он тогда чуть не погиб в перестрелке? Разве не Чарди позволил курду подобраться к нему достаточно близко? Чарди – ничтожество. Он – посредственность в самом худшем смысле этого слова.
Он ненавидит Чарди. Ему вдруг пришло в голову без промедления позвонить Сэму Мелмену и потребовать, чтобы Чарди уволили, вышвырнули. Нет, этого мало: пусть его накажут, опозорят, посадят в тюрьму. Чарди – ничтожество. Нельзя зависеть от Чарди. Как только в деле появился Чарди, все начало разваливаться.
Его гнев разгорался. Он представлял, как Чарди арестовывают, допрашивают, унижают. Он представлял Чарди в тюрьме, вместе с психами, с черным и с белым быдлом. Чарди обесчещенного, Чарди, отданного на поругание. Чарди растоптанного. Данциг упивался этими фантазиями. Они грели ему душу и тешили его, и в какой-то миг он и в самом деле взял телефон (просто чудо, что его вообще удалось отыскать в таком-то беспорядке) и набрал первые две цифры.
И помертвел.
Может, они и хотят, чтобы он возненавидел Чарди. Может, они вбили клин между ним и Чарди, понимая, что эти двое – естественные союзники, страшась возможности сговора между ними. Следовательно, может, лучше…
Он снова откинулся назад.
"Я ни к чему не приду. Я волнуюсь ни о чем. Они лишают меня разума – этот курд и те, на кого он работает".
У него свело живот. Его охватила острая необходимость опорожнить кишечник. Он испугался, что обделается, осквернит свое собственное убежище – ниже и падать некуда.
"Системы моего собственного организма тоже предают меня. Они взбунтовались".
Он с оглушительным треском испортил воздух. От запаха его затошнило. Данциг бросился в примыкающий туалет и плюхнулся на унитаз. Он сидел там долгое время, даже после того, как закончил испражняться, чтобы убедиться, что приступ закончился.
"По крайней мере одно дело я делать еще могу.
Я еще могу гадить".
Он протянул руку к рулону туалетной бумаги и отмотал длинный кусок, собирая его в ладони. Но в тот самый миг, когда он потянул за конец, чтобы аккуратно оторвать по линии перфорации, что-то упало на пол. В темноте невозможно было разглядеть что. Данциг наклонился, провел пальцами по кафельному полу. Он нащупал клочок бумаги и быстро поднес его к глазам.
"Меттерних", – было написано на нем.
Данциг подтерся, встал и бросился обратно в кабинет к стеллажам.
Он снял с полки собственную книгу под названием "Меттерних, творец порядка", выпущенную издательством Гарвардского университета в 1964 году, и принялся пролистывать ее.
Из нее вывалилась записка.
"Вы должны бежать", – было написано в ней.
"Вас хотят убить", – было написано в ней.
Кроме того, там было написано, куда ему бежать и когда.
Подпись гласила: "Чарди".
Глава 50
– Ладно, Майлз. А теперь поговорим о компьютерах.
– Валяйте, говорите, – отозвался Ланахан.
Он будет просто сидеть и вежливо слушать. Он не станет никого злить. Все закончится, а потом он двинет к Сэму так быстро, как только…
– Нет, Майлз. Говорить придется тебе.
– Я не могу рассказать вам ничего о компьютерах, – сказал Ланахан. – Вся эта информация строго засекречена.
– Я еще могу вколоть ему сыворотку, – предложил Лео.
– Нет, – сказал Чарди. – Он нужен нам с ясной головой.
Он снова обратился к Ланахану.
– Майлз, мы совсем близко от чего-то очень важного. И случилось так, что у тебя есть к этому ключ.
Майлз ответил ему непонимающим взглядом.
– Архивы. Все они занесены в компьютер, верно? – спросил Чарди.
Ланахан ответил молчанием. Впрочем, его глаза, похоже, ответили утвердительно, потому что беседа продолжилась. Однако он не понимал, откуда вдруг всплыла его склонность к компьютерам. Такое впечатление, что эта тема появилась из ниоткуда. Хотя, возможно, им все было известно с самого начала, только он об этом не знал.
– Подряд на поставку заполучил «Хэррис», так? – спросил новый голос. – У вас в «яме» терминалы серии пятнадцать-ноль-ноль. Их еще не заменили на семнадцать-пятьдесят?
Эксперт. У них есть эксперт.
Он ничего не ответил.
– Мистер Ланахан, если хотите, я могу показать вам фотокопии контракта. Мы опираемся на твердые факты.
– Пол, зачем вы так со мной поступаете?
Впервые за все время Чарди вспылил.
– Послушай, тебе никто ничего не сделал. Из-за этого дела погибли люди, погибли ужасно, бессмысленно. Их погубили, уничтожили…
– Пол… – попытался Лео утихомирить его.
– Вот по каким правилам играют в эту игру, вот как жестко ее могут вести. А ты так ничего и не понял. Да на тебя никто даже не дохнул. Так что не рассказывай мне, как трудно тебе приходится, Майлз, потому что у меня нет времени это слушать.
Он заставит тебя сделать выбор, сказал тогда Сэм. Сэм знал. Должно быть, Сэм с самого начала подозревал об этом, догадался обо всем, пытался предостеречь его, укрепить. Сэм знал, что все произойдет именно так: Сэм и Пол, сцепившиеся в схватке за неокрепшую душу Майлза.
– На самом деле это не так уж и важно, – вмешался эксперт. – Если ты умеешь управляться с пятнадцать-ноль-ноль, справишься и с семнадцать-пятьдесят. Клавиатура почти та же самая, библиотека команд тоже. Они просто побольше, погибче, и время реакции у них намного короче, что важно, когда спешишь.
– Я не уверен, что семнадцать-пятьдесят подключили к системе, – наконец сказал Майлз. – Их собирались ставить еще раньше, но с этими делами вечные задержки. Я никогда не работал на семнадцать-пятьдесят. Когда я работал в «яме», мы все сидели на пятнадцать-ноль-ноль. Если вы так много знаете, почему тогда…
– Да, Майлз, это справедливый вопрос. Вот тебе ответ. Мы считаем, что в памяти компьютера в Лэнгли хранится какая-то информация. И мы…
Но Ланахан, компьютерный гений, немедленно увидел в этом предположении слабое место и не смог сдержаться.
– Это безумие! – возмутился он. – Это самая крупная, самая тщательно охраняемая, самая лучшая компьютерная система в мире. Там везде ограниченный доступ, и питание от внутренних генераторов. Нет ни входящих, ни исходящих каналов. К ней невозможно ни подсоединиться, ни что-то ввести в нее.
– Человек, который спрятал там эту информацию, сделал это очень давно, еще в самые первые дни, когда систему только устанавливали. Он работал там некоторое время. И спрятал он эту информацию очень тщательно.
– Скажите им, – воззвал он к эксперту, – скажите им, что память компьютера в Лэнгли – два миллиарда бит. Такое огромное число и в голове-то не укладывается. Это все библиотеки мира, триллион слов. И все это множество разбито на отдельные элементы или записи, именуемые строками, а строки находятся в директориях. А внутри директорий есть свои директории. Каждая директория вызывается своим кодом. Она состоит из десяти тысяч закодированных записей. Одна, всего одна из этого множества дает доступ к другой директории. Здесь все то же самое. Получаются коды внутри кодов, комбинации. Это самый большой сейф с кодовым замком во всей вселенной. Во-первых…
Он с отчаянием в глазах огляделся по сторонам.
– …во-первых, вы должны иметь доступ к терминалу в «яме». Я имею в виду, вы должны физически попасть в это треклятое здание, миновать все контрольно-пропускные пункты, спуститься на лифте вниз и найти свободный терминал, а терминалы всегда заняты, каждое утро, каждый день, каждую ночь, каждую секунду.
Он перевел дух и понял, что не убедил их.
– Затем, – продолжил он, – затем вам понадобится правильный код или последовательность кодов. Я хочу сказать, что там нет никакой справочной службы, которая помогла бы вам. Нужно знать код, и знать назубок. А он может быть каким угодно – у каждого директората свой стиль. Он может состоять из букв, из цифр, может представлять собой последовательность того и другого, комбинацию, он может…
– Валяйте, говорите, – отозвался Ланахан.
Он будет просто сидеть и вежливо слушать. Он не станет никого злить. Все закончится, а потом он двинет к Сэму так быстро, как только…
– Нет, Майлз. Говорить придется тебе.
– Я не могу рассказать вам ничего о компьютерах, – сказал Ланахан. – Вся эта информация строго засекречена.
– Я еще могу вколоть ему сыворотку, – предложил Лео.
– Нет, – сказал Чарди. – Он нужен нам с ясной головой.
Он снова обратился к Ланахану.
– Майлз, мы совсем близко от чего-то очень важного. И случилось так, что у тебя есть к этому ключ.
Майлз ответил ему непонимающим взглядом.
– Архивы. Все они занесены в компьютер, верно? – спросил Чарди.
Ланахан ответил молчанием. Впрочем, его глаза, похоже, ответили утвердительно, потому что беседа продолжилась. Однако он не понимал, откуда вдруг всплыла его склонность к компьютерам. Такое впечатление, что эта тема появилась из ниоткуда. Хотя, возможно, им все было известно с самого начала, только он об этом не знал.
– Подряд на поставку заполучил «Хэррис», так? – спросил новый голос. – У вас в «яме» терминалы серии пятнадцать-ноль-ноль. Их еще не заменили на семнадцать-пятьдесят?
Эксперт. У них есть эксперт.
Он ничего не ответил.
– Мистер Ланахан, если хотите, я могу показать вам фотокопии контракта. Мы опираемся на твердые факты.
– Пол, зачем вы так со мной поступаете?
Впервые за все время Чарди вспылил.
– Послушай, тебе никто ничего не сделал. Из-за этого дела погибли люди, погибли ужасно, бессмысленно. Их погубили, уничтожили…
– Пол… – попытался Лео утихомирить его.
– Вот по каким правилам играют в эту игру, вот как жестко ее могут вести. А ты так ничего и не понял. Да на тебя никто даже не дохнул. Так что не рассказывай мне, как трудно тебе приходится, Майлз, потому что у меня нет времени это слушать.
Он заставит тебя сделать выбор, сказал тогда Сэм. Сэм знал. Должно быть, Сэм с самого начала подозревал об этом, догадался обо всем, пытался предостеречь его, укрепить. Сэм знал, что все произойдет именно так: Сэм и Пол, сцепившиеся в схватке за неокрепшую душу Майлза.
– На самом деле это не так уж и важно, – вмешался эксперт. – Если ты умеешь управляться с пятнадцать-ноль-ноль, справишься и с семнадцать-пятьдесят. Клавиатура почти та же самая, библиотека команд тоже. Они просто побольше, погибче, и время реакции у них намного короче, что важно, когда спешишь.
– Я не уверен, что семнадцать-пятьдесят подключили к системе, – наконец сказал Майлз. – Их собирались ставить еще раньше, но с этими делами вечные задержки. Я никогда не работал на семнадцать-пятьдесят. Когда я работал в «яме», мы все сидели на пятнадцать-ноль-ноль. Если вы так много знаете, почему тогда…
– Да, Майлз, это справедливый вопрос. Вот тебе ответ. Мы считаем, что в памяти компьютера в Лэнгли хранится какая-то информация. И мы…
Но Ланахан, компьютерный гений, немедленно увидел в этом предположении слабое место и не смог сдержаться.
– Это безумие! – возмутился он. – Это самая крупная, самая тщательно охраняемая, самая лучшая компьютерная система в мире. Там везде ограниченный доступ, и питание от внутренних генераторов. Нет ни входящих, ни исходящих каналов. К ней невозможно ни подсоединиться, ни что-то ввести в нее.
– Человек, который спрятал там эту информацию, сделал это очень давно, еще в самые первые дни, когда систему только устанавливали. Он работал там некоторое время. И спрятал он эту информацию очень тщательно.
– Скажите им, – воззвал он к эксперту, – скажите им, что память компьютера в Лэнгли – два миллиарда бит. Такое огромное число и в голове-то не укладывается. Это все библиотеки мира, триллион слов. И все это множество разбито на отдельные элементы или записи, именуемые строками, а строки находятся в директориях. А внутри директорий есть свои директории. Каждая директория вызывается своим кодом. Она состоит из десяти тысяч закодированных записей. Одна, всего одна из этого множества дает доступ к другой директории. Здесь все то же самое. Получаются коды внутри кодов, комбинации. Это самый большой сейф с кодовым замком во всей вселенной. Во-первых…
Он с отчаянием в глазах огляделся по сторонам.
– …во-первых, вы должны иметь доступ к терминалу в «яме». Я имею в виду, вы должны физически попасть в это треклятое здание, миновать все контрольно-пропускные пункты, спуститься на лифте вниз и найти свободный терминал, а терминалы всегда заняты, каждое утро, каждый день, каждую ночь, каждую секунду.
Он перевел дух и понял, что не убедил их.
– Затем, – продолжил он, – затем вам понадобится правильный код или последовательность кодов. Я хочу сказать, что там нет никакой справочной службы, которая помогла бы вам. Нужно знать код, и знать назубок. А он может быть каким угодно – у каждого директората свой стиль. Он может состоять из букв, из цифр, может представлять собой последовательность того и другого, комбинацию, он может…