— Получится.
— Нет. Но я могу пересказать их кому-нибудь, кто сможет записать, — сказала Кэтрин. — Если бы ты относился ко мне получше, ты бы сам записал. Если бы ты любил меня, то был бы рад помочь.
— У меня только одно желание — убить тебя, — сказал Дэвид. — И я не делаю этого только потому, что ты — сумасшедшая.
— Ты не смеешь так говорить со мной, Дэвид.
— Неужели?
— Нет. Не смеешь. Не смеешь. Слышишь?
— Слышу.
— Тогда запомни, ты не смеешь говорить мне такое. Не смеешь говорить такие гадости.
— Слышу, слышу, — сказал Дэвид.
— Не смеешь. Я не потерплю. Я разведусь с тобой.
— Буду только рад.
— Тогда я останусь и не дам тебе развода.
— Тоже неплохо.
— Я сделаю с тобой все, что захочу.
— Уже сделала.
— Я убью тебя.
— Наплевать, — сказал Дэвид.
— Даже в такую минуту ты не способен выражаться как джентльмен.
— Интересно, что сказал бы джентльмен в такую минуту?
— Что он сожалеет.
— Ладно, — сказал Дэвид. — Я сожалею… Я сожалею, что встретил тебя. Я сожалею, что женился на тебе.
— Я тоже.
— Заткнись, будь добра. Расскажи это кому-нибудь другому, кто сможет изложить все на бумаге. Я сожалею, что твоя мать встретила твоего отца и они зачали тебя. Я сожалею, что ты родилась и выросла. Я сожалею обо всем, что мы делали вместе, — и плохом, и хорошем…
— Неправда.
— Ладно, — сказал он. — Заткнусь я. Я не собираюсь произносить речей.
— Тебе просто жаль самого себя.
— Возможно, — сказал Дэвид. — Но, черт возьми, дьяволенок, зачем тебе понадобилось их сжигать? Мои рассказы?
— Я должна была, Дэвид, — сказала она. — Жаль, если ты не понимаешь.
На самом деле он все понял еще раньше, и его вопрос, теперь это было ясно, был чисто риторическим. Он не любил пустых фраз, не доверял фразерам, и ему стало стыдно за свою слабость. Он неторопливо пил виски с содовой, думая о том, как ошибаемся мы, считая, что, поняв, можно все простить, и постарался внутренне собраться, как в былые времена, когда вместе с механиком и каптенармусом проверял перед вылетом самолет, его мотор и вооружение. Тогда в этом не было необходимости, потому что они и так превосходно делали свое дело, но для него это был способ не думать о предстоящем и, как ни сентиментально это звучит, хоть как-то утешало. Сейчас это было необходимо, потому что он искренне был готов убить Кэтрин. Ему было стыдно за последовавшую за этими словами тираду. Но все сказанное было правдой, и теперь нужно было взять себя в руки на случай, если он вдруг начнет терять контроль над собой. Он налил еще виски, добавил минеральной воды и стал смотреть, как поднимаются и лопаются крошечные пузырьки воздуха. «Чтоб ее черти взяли», — подумал он, но вслух сказал:
— Извини, я погорячился. Конечно же, я понимаю.
— Очень рада, Дэвид, — сказала она. — Утром я уезжаю.
— Далеко?
— В Андай, а оттуда в Париж, чтобы найти художников для книги.
— Вот как?
— Да. По-моему, надо ехать. Мы и так потеряли много времени, а сегодня мне столько удалось сделать, что не хочется сбавлять темп.
— Как ты поедешь?
— На «бугатти».
— Не стоит ехать одной.
— Но я хочу.
— Не стоит, дьяволенок, поверь мне. Я не отпущу тебя.
— А поездом можно? Есть поезд прямо до Байонна. А там или в Биаррице я могу взять напрокат машину.
— Давай поговорим об этом утром.
— Но я хочу сейчас.
— Тебе не следует ехать, дьяволенок.
— Я поеду, — сказала она. — И ты меня не остановишь.
— Я только думаю о том, как тебе лучше добраться.
— Нет. Неправда. Ты не хочешь, чтобы я ехала.
— Если подождешь немного, мы можем поехать вместе.
— Я не хочу ехать вместе. Я хочу поехать завтра на машине. Если ты против, я поеду поездом. Ты не можешь помешать мне уехать на поезде. Я уже достаточно взрослая, а быть твоей женой еще не значит быть твоей рабой или твоей собственностью. Я еду, и ты меня не остановишь.
— Ты вернешься?
— Думаю, да.
— Понятно.
— Ничего тебе не понятно, но это не важно. План очень разумный и правильный. Из него уже ничего не выбросишь…
— В мусорную корзину, — подсказал Дэвид, но тут же вспомнил о самообладании и сделал глоток виски. — Хочешь в Париже посоветоваться со своими адвокатами? — спросил он.
— Если понадобится. Обычно я с ними советуюсь. Раз у тебя нет адвокатов, это еще не значит, что другим возбраняется их иметь. Или ты хочешь обратиться к моим?
— Нет, — сказал Дэвид. — К черту твоих адвокатов.
— Как у тебя с деньгами?
— С деньгами все в порядке.
— Нет, правда, Дэвид? Рассказы, должно быть, немало стоили. Мне это не давало покоя, но я свои обязательства помню. Я все выясню и сделаю что положено.
— Что-что?
— Сделаю все, что положено.
— И что же положено?
— Я оценю их стоимость и перечислю на твой счет в два раза больше.
— Вот это щедрость, — сказал Дэвид. — Ты всегда была бессребреницей.
— Я хочу быть справедливой, Дэвид, и рассказы, возможно, стоят намного больше, чем их могут оценить.
— И кто же назначит цену?
— Найдется кто-нибудь. Есть же люди, знающие цену всему.
— Кто же?
— Ну, не знаю, Дэвид. Наверное, такие, как редактор журнала «Атлантик мансли», или «Харперз», или «Нувель ревю франсэз».
— Пойду-ка пройдусь немного, — сказал Дэвид. — С тобой все в порядке?
— Все, если не считать того, что меня гложет вина за причиненное тебе зло, и я должна это как-то компенсировать, — сказала Кэтрин. — Мне надо в Париж еще и поэтому. Не хотелось говорить тебе.
— Не будем считаться, — сказал Дэвид. — Итак, ты хочешь поехать поездом?
— Нет. Я хочу ехать на машине.
— Ладно. Поезжай на «бугатти». Только будь осторожна и на горной дороге не гони.
— Я поведу машину так, как ты учил меня, буду думать, что ты рядом, и стану болтать с тобой, рассказывать разные истории и еще фантазировать о том, как я спасла тебе жизнь. Это моя любимая тема. Рядом с тобой дорога покажется мне короче и легче, а скорость — не такой большой. Я чудесно доеду.
— Хорошо, — сказал Дэвид. — Не бери в голову. Если не сумеешь выехать рано утром, заночуй в Ниме. В отеле «Император» нас еще не забыли.
— Я думаю доехать до Каркасона.
— Нет, дьяволенок, лучше не надо.
— А вдруг я встану пораньше и доберусь до Каркасона? Я поеду через Арль и Монпелье и не стану терять время на остановку в Ниме.
— Если выедешь поздно, остановись в Ниме.
— Ребячество какое-то, — сказала она.
— Я поеду с тобой, — сказал он.
— Нет, пожалуйста. Мне важно справиться самой. Это действительно так. Мне незачем тебя обманывать.
— Пусть так, — сказал он. — Но я должен ехать.
— Ну пожалуйста, не надо. Не бойся за меня. Я поведу машину осторожно и прекрасно доберусь без остановок.
— Нельзя, дьяволенок. Сейчас рано темнеет.
— Не волнуйся. Ты — прелесть, что отпускаешь меня. Ты мне все позволял. И ты простишь меня, если я сделаю что-нибудь не так. Я буду очень тосковать по тебе. Я уже тоскую. В следующий раз поедем вместе.
— У тебя сегодня был трудный день, — сказал Дэвид. — Ты устала. Разреши мне хотя бы проверить твою «бугатги». Я проеду до города и обратно.
Проходя мимо двери в комнату Мариты, он остановился и сказал:
— Хочешь покататься?
— Да, — ответила она.
— Тогда пошли.
Глава двадцать седьмая
Глава двадцать восьмая
Глава двадцать девятая
— Нет. Но я могу пересказать их кому-нибудь, кто сможет записать, — сказала Кэтрин. — Если бы ты относился ко мне получше, ты бы сам записал. Если бы ты любил меня, то был бы рад помочь.
— У меня только одно желание — убить тебя, — сказал Дэвид. — И я не делаю этого только потому, что ты — сумасшедшая.
— Ты не смеешь так говорить со мной, Дэвид.
— Неужели?
— Нет. Не смеешь. Не смеешь. Слышишь?
— Слышу.
— Тогда запомни, ты не смеешь говорить мне такое. Не смеешь говорить такие гадости.
— Слышу, слышу, — сказал Дэвид.
— Не смеешь. Я не потерплю. Я разведусь с тобой.
— Буду только рад.
— Тогда я останусь и не дам тебе развода.
— Тоже неплохо.
— Я сделаю с тобой все, что захочу.
— Уже сделала.
— Я убью тебя.
— Наплевать, — сказал Дэвид.
— Даже в такую минуту ты не способен выражаться как джентльмен.
— Интересно, что сказал бы джентльмен в такую минуту?
— Что он сожалеет.
— Ладно, — сказал Дэвид. — Я сожалею… Я сожалею, что встретил тебя. Я сожалею, что женился на тебе.
— Я тоже.
— Заткнись, будь добра. Расскажи это кому-нибудь другому, кто сможет изложить все на бумаге. Я сожалею, что твоя мать встретила твоего отца и они зачали тебя. Я сожалею, что ты родилась и выросла. Я сожалею обо всем, что мы делали вместе, — и плохом, и хорошем…
— Неправда.
— Ладно, — сказал он. — Заткнусь я. Я не собираюсь произносить речей.
— Тебе просто жаль самого себя.
— Возможно, — сказал Дэвид. — Но, черт возьми, дьяволенок, зачем тебе понадобилось их сжигать? Мои рассказы?
— Я должна была, Дэвид, — сказала она. — Жаль, если ты не понимаешь.
На самом деле он все понял еще раньше, и его вопрос, теперь это было ясно, был чисто риторическим. Он не любил пустых фраз, не доверял фразерам, и ему стало стыдно за свою слабость. Он неторопливо пил виски с содовой, думая о том, как ошибаемся мы, считая, что, поняв, можно все простить, и постарался внутренне собраться, как в былые времена, когда вместе с механиком и каптенармусом проверял перед вылетом самолет, его мотор и вооружение. Тогда в этом не было необходимости, потому что они и так превосходно делали свое дело, но для него это был способ не думать о предстоящем и, как ни сентиментально это звучит, хоть как-то утешало. Сейчас это было необходимо, потому что он искренне был готов убить Кэтрин. Ему было стыдно за последовавшую за этими словами тираду. Но все сказанное было правдой, и теперь нужно было взять себя в руки на случай, если он вдруг начнет терять контроль над собой. Он налил еще виски, добавил минеральной воды и стал смотреть, как поднимаются и лопаются крошечные пузырьки воздуха. «Чтоб ее черти взяли», — подумал он, но вслух сказал:
— Извини, я погорячился. Конечно же, я понимаю.
— Очень рада, Дэвид, — сказала она. — Утром я уезжаю.
— Далеко?
— В Андай, а оттуда в Париж, чтобы найти художников для книги.
— Вот как?
— Да. По-моему, надо ехать. Мы и так потеряли много времени, а сегодня мне столько удалось сделать, что не хочется сбавлять темп.
— Как ты поедешь?
— На «бугатти».
— Не стоит ехать одной.
— Но я хочу.
— Не стоит, дьяволенок, поверь мне. Я не отпущу тебя.
— А поездом можно? Есть поезд прямо до Байонна. А там или в Биаррице я могу взять напрокат машину.
— Давай поговорим об этом утром.
— Но я хочу сейчас.
— Тебе не следует ехать, дьяволенок.
— Я поеду, — сказала она. — И ты меня не остановишь.
— Я только думаю о том, как тебе лучше добраться.
— Нет. Неправда. Ты не хочешь, чтобы я ехала.
— Если подождешь немного, мы можем поехать вместе.
— Я не хочу ехать вместе. Я хочу поехать завтра на машине. Если ты против, я поеду поездом. Ты не можешь помешать мне уехать на поезде. Я уже достаточно взрослая, а быть твоей женой еще не значит быть твоей рабой или твоей собственностью. Я еду, и ты меня не остановишь.
— Ты вернешься?
— Думаю, да.
— Понятно.
— Ничего тебе не понятно, но это не важно. План очень разумный и правильный. Из него уже ничего не выбросишь…
— В мусорную корзину, — подсказал Дэвид, но тут же вспомнил о самообладании и сделал глоток виски. — Хочешь в Париже посоветоваться со своими адвокатами? — спросил он.
— Если понадобится. Обычно я с ними советуюсь. Раз у тебя нет адвокатов, это еще не значит, что другим возбраняется их иметь. Или ты хочешь обратиться к моим?
— Нет, — сказал Дэвид. — К черту твоих адвокатов.
— Как у тебя с деньгами?
— С деньгами все в порядке.
— Нет, правда, Дэвид? Рассказы, должно быть, немало стоили. Мне это не давало покоя, но я свои обязательства помню. Я все выясню и сделаю что положено.
— Что-что?
— Сделаю все, что положено.
— И что же положено?
— Я оценю их стоимость и перечислю на твой счет в два раза больше.
— Вот это щедрость, — сказал Дэвид. — Ты всегда была бессребреницей.
— Я хочу быть справедливой, Дэвид, и рассказы, возможно, стоят намного больше, чем их могут оценить.
— И кто же назначит цену?
— Найдется кто-нибудь. Есть же люди, знающие цену всему.
— Кто же?
— Ну, не знаю, Дэвид. Наверное, такие, как редактор журнала «Атлантик мансли», или «Харперз», или «Нувель ревю франсэз».
— Пойду-ка пройдусь немного, — сказал Дэвид. — С тобой все в порядке?
— Все, если не считать того, что меня гложет вина за причиненное тебе зло, и я должна это как-то компенсировать, — сказала Кэтрин. — Мне надо в Париж еще и поэтому. Не хотелось говорить тебе.
— Не будем считаться, — сказал Дэвид. — Итак, ты хочешь поехать поездом?
— Нет. Я хочу ехать на машине.
— Ладно. Поезжай на «бугатти». Только будь осторожна и на горной дороге не гони.
— Я поведу машину так, как ты учил меня, буду думать, что ты рядом, и стану болтать с тобой, рассказывать разные истории и еще фантазировать о том, как я спасла тебе жизнь. Это моя любимая тема. Рядом с тобой дорога покажется мне короче и легче, а скорость — не такой большой. Я чудесно доеду.
— Хорошо, — сказал Дэвид. — Не бери в голову. Если не сумеешь выехать рано утром, заночуй в Ниме. В отеле «Император» нас еще не забыли.
— Я думаю доехать до Каркасона.
— Нет, дьяволенок, лучше не надо.
— А вдруг я встану пораньше и доберусь до Каркасона? Я поеду через Арль и Монпелье и не стану терять время на остановку в Ниме.
— Если выедешь поздно, остановись в Ниме.
— Ребячество какое-то, — сказала она.
— Я поеду с тобой, — сказал он.
— Нет, пожалуйста. Мне важно справиться самой. Это действительно так. Мне незачем тебя обманывать.
— Пусть так, — сказал он. — Но я должен ехать.
— Ну пожалуйста, не надо. Не бойся за меня. Я поведу машину осторожно и прекрасно доберусь без остановок.
— Нельзя, дьяволенок. Сейчас рано темнеет.
— Не волнуйся. Ты — прелесть, что отпускаешь меня. Ты мне все позволял. И ты простишь меня, если я сделаю что-нибудь не так. Я буду очень тосковать по тебе. Я уже тоскую. В следующий раз поедем вместе.
— У тебя сегодня был трудный день, — сказал Дэвид. — Ты устала. Разреши мне хотя бы проверить твою «бугатги». Я проеду до города и обратно.
Проходя мимо двери в комнату Мариты, он остановился и сказал:
— Хочешь покататься?
— Да, — ответила она.
— Тогда пошли.
Глава двадцать седьмая
Дэвид сел в машину, и Марита устроилась рядом на переднем сиденье. Он вырулил на дорогу, слегка припорошенную прибрежным песком, и поехал, посматривая то на черное шоссе, то на заросли папируса, начинавшиеся поодаль слева, то направо, на пустынный берег и море. Он ехал прямо по шоссе, пока не показался быстро приближавшийся, окрашенный белой краской мост, и тогда он, рассчитав расстояние, стал сбрасывать скорость — убрал ногу с педали газа и слегка нажал на тормоз. Машина хорошо держала дорогу, при каждом нажатии на педаль равномерно замедляла ход, и при этом ее не заносило и не вело в сторону. Перед мостом он остановился, переключил скорость, а затем под нарастающий мерный рев двигателя снова помчался по шоссе номер шесть в сторону Канн.
— Она все сожгла, — сказал он.
— О, Дэвид, — произнесла Марита.
Когда они въехали в Канны, в городе уже зажглись огни. Дэвид остановил машину под деревьями у входа в то самое кафе, где они впервые встретились.
— Может быть, хочешь пойти в другое кафе? — спросила Марита.
— Все равно, — сказал Дэвид. — Какая, к черту, разница.
— Можем просто покататься, — предложила Марита.
— Нет. Мне нужно немножко остыть, — сказал Дэвид. — Я только хотел проверить машину, перед тем как она уедет.
— Она уезжает?
— Говорит, что да.
Они сидели на террасе в рассеянной тени деревьев. Официант принес Марите коктейль «Дядюшка Пепе», а Дэвиду виски с содовой.
— Хочешь, я поеду с ней? — спросила Марита.
— Думаешь, может что-нибудь случиться?
— Нет, Дэвид. Она и так достаточно навредила.
— Да уж, — сказал Дэвид. — Сожгла, к черту, все, кроме записей о нашем путешествии. Тех, где я пишу о ней.
— Это прекрасный дневник, — сказала Марита.
— Не надо утешать, — сказал Дэвид. — Я написал и это, и то, что она сожгла. Так что не успокаивай.
— Ты можешь все восстановить.
— Нет, — сказал Дэвид. — Если вещь по-настоящему удалась, то по памяти ничего не восстановить. Читаешь и не перестаешь удивляться. Не верится, что ты мог так написать. Уж если что получилось, то повторить это нельзя. Настоящее удается только однажды. А в жизни каждому отпущено не так уж много.
— Чего не много?
— Настоящих удач.
— Но ты же можешь вспомнить. Ты должен.
— Нет. Это никому не дано. Их нет. Когда рассказ закончен, то дальше он живет сам по себе.
— Как зло она с тобой обошлась.
— Нет, — сказал Дэвид.
— Что же это тогда?
— Спешка, — сказал Дэвид. — Все произошло потому, что ей не хватало терпения.
— Надеюсь, ты будешь так же добр и ко мне.
— Ты, главное, будь рядом, чтобы я не убил ее. Знаешь, что она затеяла? Она хочет расплатиться со мной за рассказы, возместить ущерб.
— Нет.
— Именно так. Ее поверенные должны каким-то невероятным образом оценить их, точно ростовщики, а потом она возместит мне убытки в двойном размере.
— Не может быть, Дэвид, она не могла этого сказать.
— Именно это она и сказала. Осталось только уточнить детали. Больше того, возможность удвоить компенсацию, расплатиться щедро доставляет ей удовольствие.
— Нельзя отпускать ее в машине одну, Дэвид.
— Знаю.
— Что будешь делать?
— Не представляю. Но давай посидим здесь немного, — сказал Дэвид. — Спешить некуда. Она, должно быть, устала и легла спать. Я бы тоже поспал — с тобой, чтобы проснуться, а рукописи на месте и можно продолжать работать.
— Я буду с тобой, и однажды ты проснешься и сможешь работать так же чудесно, как сегодня утром.
— Ты очень славная, — сказал Дэвид. — Но в тот вечер, оказавшись с нами в кафе, ты нажила себе кучу неприятностей, правда?
— Ты меня недооцениваешь, — сказала Марита. — Я прекрасно понимала, что меня ждет.
— Конечно, — сказал Дэвид. — Мы оба понимали. Хочешь еще выпить?
— Как ты, — сказала Марита и добавила: — Когда я пришла, я не понимала, что вступаю в бой.
— Я тоже.
— Твой единственный противник — время.
— Не время, а Кэтрин.
— Это потому, что у нее другой отсчет времени. Она его панически боится. Сегодня ты сказал, что все случилось из-за гонки. Это не так, но многое объясняет. И пока в единоборстве со временем выигрываешь ты.
Уже почти ночью он подозвал официанта, расплатился, оставив солидные чаевые, запустил двигатель, включил фары и, отпуская сцепление, вдруг ясно осознал происшедшее. Он вспомнил все так отчетливо и живо, как в тот момент, когда впервые заглянул в ящик для мусора и увидел там пепел. Он осторожно нащупывал фарами путь из опустевшего, притихшего ночного городка и, миновав порт, выехал на шоссе. Марита сидела, прижавшись к его плечу, и он услышал, как она сказала:
— Я понимаю, Дэвид. Мне тоже было больно.
— Напрасно.
— Нет, не напрасно. Случившегося не вернешь, но мы что-нибудь придумаем.
— Хорошо.
— Правда придумаем. Toi et moi.43
— Она все сожгла, — сказал он.
— О, Дэвид, — произнесла Марита.
Когда они въехали в Канны, в городе уже зажглись огни. Дэвид остановил машину под деревьями у входа в то самое кафе, где они впервые встретились.
— Может быть, хочешь пойти в другое кафе? — спросила Марита.
— Все равно, — сказал Дэвид. — Какая, к черту, разница.
— Можем просто покататься, — предложила Марита.
— Нет. Мне нужно немножко остыть, — сказал Дэвид. — Я только хотел проверить машину, перед тем как она уедет.
— Она уезжает?
— Говорит, что да.
Они сидели на террасе в рассеянной тени деревьев. Официант принес Марите коктейль «Дядюшка Пепе», а Дэвиду виски с содовой.
— Хочешь, я поеду с ней? — спросила Марита.
— Думаешь, может что-нибудь случиться?
— Нет, Дэвид. Она и так достаточно навредила.
— Да уж, — сказал Дэвид. — Сожгла, к черту, все, кроме записей о нашем путешествии. Тех, где я пишу о ней.
— Это прекрасный дневник, — сказала Марита.
— Не надо утешать, — сказал Дэвид. — Я написал и это, и то, что она сожгла. Так что не успокаивай.
— Ты можешь все восстановить.
— Нет, — сказал Дэвид. — Если вещь по-настоящему удалась, то по памяти ничего не восстановить. Читаешь и не перестаешь удивляться. Не верится, что ты мог так написать. Уж если что получилось, то повторить это нельзя. Настоящее удается только однажды. А в жизни каждому отпущено не так уж много.
— Чего не много?
— Настоящих удач.
— Но ты же можешь вспомнить. Ты должен.
— Нет. Это никому не дано. Их нет. Когда рассказ закончен, то дальше он живет сам по себе.
— Как зло она с тобой обошлась.
— Нет, — сказал Дэвид.
— Что же это тогда?
— Спешка, — сказал Дэвид. — Все произошло потому, что ей не хватало терпения.
— Надеюсь, ты будешь так же добр и ко мне.
— Ты, главное, будь рядом, чтобы я не убил ее. Знаешь, что она затеяла? Она хочет расплатиться со мной за рассказы, возместить ущерб.
— Нет.
— Именно так. Ее поверенные должны каким-то невероятным образом оценить их, точно ростовщики, а потом она возместит мне убытки в двойном размере.
— Не может быть, Дэвид, она не могла этого сказать.
— Именно это она и сказала. Осталось только уточнить детали. Больше того, возможность удвоить компенсацию, расплатиться щедро доставляет ей удовольствие.
— Нельзя отпускать ее в машине одну, Дэвид.
— Знаю.
— Что будешь делать?
— Не представляю. Но давай посидим здесь немного, — сказал Дэвид. — Спешить некуда. Она, должно быть, устала и легла спать. Я бы тоже поспал — с тобой, чтобы проснуться, а рукописи на месте и можно продолжать работать.
— Я буду с тобой, и однажды ты проснешься и сможешь работать так же чудесно, как сегодня утром.
— Ты очень славная, — сказал Дэвид. — Но в тот вечер, оказавшись с нами в кафе, ты нажила себе кучу неприятностей, правда?
— Ты меня недооцениваешь, — сказала Марита. — Я прекрасно понимала, что меня ждет.
— Конечно, — сказал Дэвид. — Мы оба понимали. Хочешь еще выпить?
— Как ты, — сказала Марита и добавила: — Когда я пришла, я не понимала, что вступаю в бой.
— Я тоже.
— Твой единственный противник — время.
— Не время, а Кэтрин.
— Это потому, что у нее другой отсчет времени. Она его панически боится. Сегодня ты сказал, что все случилось из-за гонки. Это не так, но многое объясняет. И пока в единоборстве со временем выигрываешь ты.
Уже почти ночью он подозвал официанта, расплатился, оставив солидные чаевые, запустил двигатель, включил фары и, отпуская сцепление, вдруг ясно осознал происшедшее. Он вспомнил все так отчетливо и живо, как в тот момент, когда впервые заглянул в ящик для мусора и увидел там пепел. Он осторожно нащупывал фарами путь из опустевшего, притихшего ночного городка и, миновав порт, выехал на шоссе. Марита сидела, прижавшись к его плечу, и он услышал, как она сказала:
— Я понимаю, Дэвид. Мне тоже было больно.
— Напрасно.
— Нет, не напрасно. Случившегося не вернешь, но мы что-нибудь придумаем.
— Хорошо.
— Правда придумаем. Toi et moi.43
Глава двадцать восьмая
В гостинице, когда Дэвид и Марита вошли в зал, навстречу им из кухни вышла хозяйка. В руках она держала письмо.
— Мадам уехала поездом в Биарриц, — сказала она. — Вот, оставила письмо для месье.
— Когда она уехала? — спросил Дэвид.
— Тотчас после вашего отъезда, — сказала мадам Ороль. — Она послала прислугу на станцию за билетом в wagon-lit44.
Дэвид распечатал письмо.
— Что будете есть? — спросила мадам. — Есть холодный цыпленок и салат. Или омлет для начала? Баранина, если месье пожелает. Что он будет есть, мадам?
Пока мадам Ороль и Марита разговаривали, Дэвид прочел письмо и, спрятав его в карман, повернулся к хозяйке:
— Как, по-вашему, она держалась спокойно, когда уезжала?
— Возможно, не совсем, месье.
— Она вернется, — сказал Дэвид.
— Да, месье.
— Нужно будет ей помочь.
— Да, месье, — всхлипнула хозяйка, выкладывая на тарелку омлет, и Дэвид обнял ее. — Идите, поговорите с мадам, — сказала она, — а я накрою на стол. Ороль и племянник в городе, у них там дела — флирт пополам с политикой.
— Я накрою на стол, — сказала Марита. — Пожалуйста, Дэвид, открой вино. Может быть, выпьем лансонского?
Он захлопнул дверцу ледника и, взяв холодную бутылку, снял сургуч, ослабил проволоку, а затем стал осторожно вынимать пробку, зажав ее большим и указательным пальцами, чувствуя острие металлического ободка пробки и многообещающий холодок округлой высокой бутылки. Он легко вынул пробку, взял три бокала и разлил вино. Мадам отошла от плиты, и они подняли бокалы. Дэвид не знал, за что следует пить, и сказал первые пришедшие в голову слова: «A nous et a la liberte!»45
Они выпили, мадам подала омлет, и они выпили еще, но уже молча.
— Поешь, Дэвид, пожалуйста, — сказала Марита.
— Ладно, — ответил он и, выпив еще вина, съел кусочек омлета.
— Поешь хотя бы немного, — сказала Марита. — Тебе будет легче.
Мадам взглянула на Мариту и покачала головой.
— Голод — плохой помощник, — сказала мадам.
— Конечно, — согласился Дэвид. Он ел медленно и пил шампанское, пенившееся всякий раз, как он наполнял бокал.
— Где она оставила машину? — спросил он.
— На вокзале, — сказала мадам. — Посыльный ездил с ней и привез назад ключи. Они в вашей комнате.
— В вагоне было много народа?
— Нет. Он сам посадил ее в поезд. Пассажиров было очень мало. Ей будет удобно.
— Это хороший поезд, — сказал Дэвид.
— Поешьте цыпленка, — сказала мадам, — и выпейте еще вина. Откройте вторую бутылку. Ваших женщин тоже мучает жажда.
— Меня не мучает, — сказала Марита.
— Мучает, мучает, — сказала мадам. — Выпейте и возьмите бутылку с собой. Я-то знаю. Ему хорошее вино только на пользу.
— Сегодня мне не надо много пить, cherie,46 — сказал Дэвид, обращаясь к мадам. — Завтра тяжелый день, и мне нужна ясная голова.
— Не страшно. Я вас знаю. Только поешьте сейчас. Ну, пожалуйста, ради меня.
Через несколько минут она извинилась и вышла. Дэвид наконец осилил цыпленка и съел весь салат, а когда мадам вернулась, они выпили еще по бокалу, пожелали ставшей вдруг очень сдержанной мадам спокойной ночи и вышли на террасу полюбоваться ночью. Им хотелось поскорее остаться вдвоем. Дэвид нес ведерко со льдом и начатой бутылкой. Он поставил ведерко, привлек к себе Мариту и поцеловал ее. Они постояли молча, обнявшись, а потом пошли в комнату Мариты.
Кровать была постелена на двоих. Дэвид спросил:
— Мадам?
— Да, — сказала Марита. — Кто же еще.
Они лежали рядом. Ночь была ясная и прохладная, и с моря дул легкий ветерок.
— Я люблю тебя, Дэвид, — сказала Марита. — Теперь я в этом уверена.
«Уверена? — подумал Дэвид. — Уверена. Ни в чем нельзя быть уверенным».
— Раньше, — сказала Марита, — когда я не могла оставаться с тобой до утра, я все думала, что тебе не понравится жена, которой не спится одной.
— А какой женой будешь ты?
— Увидишь. Счастливой.
Потом ему показалось, что он еще долго не мог заснуть, но впечатление было ошибочным, заснул он быстро, а проснувшись в предрассветном полумраке и увидев спящую рядом Мариту, почувствовал себя счастливым, пока не вспомнил о том, что произошло. Он не хотел будить ее, но когда она пошевелилась, поцеловал, прежде чем подняться с постели, Марита улыбнулась и сказала:
— Доброе утро, Дэвид.
А он ответил:
— Спи, моя единственная любовь.
— Хорошо, — сказала она и, быстро повернувшись на бок, точно маленький темноволосый зверек, свернулась калачиком и закрыла глаза. Ее длинные темные блестящие ресницы выделялись на фоне розово-коричневой, по-утреннему свежей кожи. Дэвид посмотрел на нее и подумал, что даже во сне она оставалась сама собой. «Она очень красивая, — подумал Дэвид, — и кожа у нее необыкновенно гладкая, как у яванки». За окном быстро светлело, и краски на лице Мариты становились ярче. Дэвид стряхнул сон и, перекинув одежду через левую руку, прикрыл за собой дверь и пошел босиком по мокрым от росы каменным плитам.
В номере, где они жили с Кэтрин, Дэвид принял душ, побрился, нашел свежую рубашку и шорты, оделся, окинул взглядом пустую спальню, где впервые рядом с ним не было Кэтрин, а потом прошел на кухню, достал банку макрели в белом вине, открыл ее и, стараясь не облиться соусом из полной банки, перенес ее и бутылку холодного туборгского пива в бар.
Он открыл бутылку, сплющил колпачок, сдавив его большим и указательным пальцами, и, не найдя корзины для мусора, сунул ее в карман. Потом взял в руку запотевшую бутылку, и капельки влаги покатились по пальцам. Вдыхая пряный запах маринованной макрели из открытой банки, он сделал глоток холодного пива и, поставив бутылку на стойку бара, достал из заднего кармана конверт, раскрыл его и стал перечитывать письмо Кэтрин.
«Дэвид, ты поймешь меня, но я вдруг почувствовала, как это ужасно. Страшнее, чем сбить кого-то, скажем, ребенка, машиной. Что может быть хуже? Глухой, тяжелый удар о крыло или всего лишь легкий толчок, и вот уже остальное происходит само собой, и собирается, ужасаясь, толпа. И француженка пронзительно кричит ecrasseuse47, даже если виноват был ребенок. Я виновата, я поняла, что виновата, и ничего не поправить. Сознавать это ужасно. Но что сделано, то сделано.
Постараюсь быть краткой. Я вернусь, и мы все уладим наилучшим образом. Не беспокойся. Я сообщу о себе телеграммой, напишу письмо и сделаю все, что нужно для твоей книги, только бы ты ее закончил. Остальное мне пришлось сжечь. Хуже всего оправдываться, но, надеюсь, ты меня понимаешь. Я не прошу простить меня, но, пожалуйста, будь счастлив, а я сделаю все, что от меня зависит.
Наследница не причинила зла ни мне, ни тебе, и мне не за что ее ненавидеть.
На прощание я хотела бы сказать совсем другие слова, но не стану, потому что это покажется совершенно нелепым. И все же я скажу, поскольку я всегда поступала грубо и бесцеремонно, а последнее время, как мы оба знаем, еще и вопреки здравому смыслу. Я люблю тебя и буду любить всегда. Прости меня. Какое бессмысленное слово!
Кэтрин».
Дочитав письмо до конца, он прочел его еще раз. Ему не доводилось раньше читать писем Кэтрин. С того дня, как они познакомились в Париже в баре «Grillon»48, и до самой свадьбы в американской церкви на авеню Хот они виделись ежедневно, и сейчас, читая в третий раз ее первое письмо, он понял, что она волновала и по-прежнему волнует его.
Он спрятал письмо в задний карман, съел из банки еще одну пухленькую рыбешку в ароматном соусе из белого вина и допил холодное пиво. Потом он вернулся на кухню за хлебом, чтобы собрать им винный соус, и прихватил еще бутылку пива. Сегодня он попытается работать, но наверняка из этого ничего не выйдет. Слишком много волнений, слишком много потерь, вообще слишком много всего, и даже новая его привязанность, какой бы логичной она ни казалась, как бы все ни упрощала, давалась ему мучительно тяжело, и письмо Кэтрин лишь обострило это ощущение.
«Будет тебе, Берн, — думал он, начав вторую бутылку пива, — будет убивать время в размышлениях о том, как все плохо. Выбирай одно из трех: либо попытайся восстановить уничтоженное, либо начни писать новую вещь, либо закончи проклятую повесть о путешествии. Подумай как следует и реши, что лучше. Ты же всегда рисковал, когда нужно было ставить на самого себя. „Никогда не полагайся на людей“, — сказал как-то твой отец, а ты добавил: „Кроме тебя“. „Нет, Дэвид, на себя бы я тоже не положился, — сказал отец, — но ты, маленький хладнокровный шельмец, пожалуй, можешь рискнуть“. Отец хотел сказать „бесчувственный“, но пожалел его. А может быть, он именно это и имел в виду. Не обольщайся, накачавшись туборгским.
Итак, выбирай самый верный путь. Пиши новую вещь, и как можно лучше. И помни, Марита намучилась не меньше тебя. Может, даже больше. Рискуй. Она так же, как ты, переживает утрату».
— Мадам уехала поездом в Биарриц, — сказала она. — Вот, оставила письмо для месье.
— Когда она уехала? — спросил Дэвид.
— Тотчас после вашего отъезда, — сказала мадам Ороль. — Она послала прислугу на станцию за билетом в wagon-lit44.
Дэвид распечатал письмо.
— Что будете есть? — спросила мадам. — Есть холодный цыпленок и салат. Или омлет для начала? Баранина, если месье пожелает. Что он будет есть, мадам?
Пока мадам Ороль и Марита разговаривали, Дэвид прочел письмо и, спрятав его в карман, повернулся к хозяйке:
— Как, по-вашему, она держалась спокойно, когда уезжала?
— Возможно, не совсем, месье.
— Она вернется, — сказал Дэвид.
— Да, месье.
— Нужно будет ей помочь.
— Да, месье, — всхлипнула хозяйка, выкладывая на тарелку омлет, и Дэвид обнял ее. — Идите, поговорите с мадам, — сказала она, — а я накрою на стол. Ороль и племянник в городе, у них там дела — флирт пополам с политикой.
— Я накрою на стол, — сказала Марита. — Пожалуйста, Дэвид, открой вино. Может быть, выпьем лансонского?
Он захлопнул дверцу ледника и, взяв холодную бутылку, снял сургуч, ослабил проволоку, а затем стал осторожно вынимать пробку, зажав ее большим и указательным пальцами, чувствуя острие металлического ободка пробки и многообещающий холодок округлой высокой бутылки. Он легко вынул пробку, взял три бокала и разлил вино. Мадам отошла от плиты, и они подняли бокалы. Дэвид не знал, за что следует пить, и сказал первые пришедшие в голову слова: «A nous et a la liberte!»45
Они выпили, мадам подала омлет, и они выпили еще, но уже молча.
— Поешь, Дэвид, пожалуйста, — сказала Марита.
— Ладно, — ответил он и, выпив еще вина, съел кусочек омлета.
— Поешь хотя бы немного, — сказала Марита. — Тебе будет легче.
Мадам взглянула на Мариту и покачала головой.
— Голод — плохой помощник, — сказала мадам.
— Конечно, — согласился Дэвид. Он ел медленно и пил шампанское, пенившееся всякий раз, как он наполнял бокал.
— Где она оставила машину? — спросил он.
— На вокзале, — сказала мадам. — Посыльный ездил с ней и привез назад ключи. Они в вашей комнате.
— В вагоне было много народа?
— Нет. Он сам посадил ее в поезд. Пассажиров было очень мало. Ей будет удобно.
— Это хороший поезд, — сказал Дэвид.
— Поешьте цыпленка, — сказала мадам, — и выпейте еще вина. Откройте вторую бутылку. Ваших женщин тоже мучает жажда.
— Меня не мучает, — сказала Марита.
— Мучает, мучает, — сказала мадам. — Выпейте и возьмите бутылку с собой. Я-то знаю. Ему хорошее вино только на пользу.
— Сегодня мне не надо много пить, cherie,46 — сказал Дэвид, обращаясь к мадам. — Завтра тяжелый день, и мне нужна ясная голова.
— Не страшно. Я вас знаю. Только поешьте сейчас. Ну, пожалуйста, ради меня.
Через несколько минут она извинилась и вышла. Дэвид наконец осилил цыпленка и съел весь салат, а когда мадам вернулась, они выпили еще по бокалу, пожелали ставшей вдруг очень сдержанной мадам спокойной ночи и вышли на террасу полюбоваться ночью. Им хотелось поскорее остаться вдвоем. Дэвид нес ведерко со льдом и начатой бутылкой. Он поставил ведерко, привлек к себе Мариту и поцеловал ее. Они постояли молча, обнявшись, а потом пошли в комнату Мариты.
Кровать была постелена на двоих. Дэвид спросил:
— Мадам?
— Да, — сказала Марита. — Кто же еще.
Они лежали рядом. Ночь была ясная и прохладная, и с моря дул легкий ветерок.
— Я люблю тебя, Дэвид, — сказала Марита. — Теперь я в этом уверена.
«Уверена? — подумал Дэвид. — Уверена. Ни в чем нельзя быть уверенным».
— Раньше, — сказала Марита, — когда я не могла оставаться с тобой до утра, я все думала, что тебе не понравится жена, которой не спится одной.
— А какой женой будешь ты?
— Увидишь. Счастливой.
Потом ему показалось, что он еще долго не мог заснуть, но впечатление было ошибочным, заснул он быстро, а проснувшись в предрассветном полумраке и увидев спящую рядом Мариту, почувствовал себя счастливым, пока не вспомнил о том, что произошло. Он не хотел будить ее, но когда она пошевелилась, поцеловал, прежде чем подняться с постели, Марита улыбнулась и сказала:
— Доброе утро, Дэвид.
А он ответил:
— Спи, моя единственная любовь.
— Хорошо, — сказала она и, быстро повернувшись на бок, точно маленький темноволосый зверек, свернулась калачиком и закрыла глаза. Ее длинные темные блестящие ресницы выделялись на фоне розово-коричневой, по-утреннему свежей кожи. Дэвид посмотрел на нее и подумал, что даже во сне она оставалась сама собой. «Она очень красивая, — подумал Дэвид, — и кожа у нее необыкновенно гладкая, как у яванки». За окном быстро светлело, и краски на лице Мариты становились ярче. Дэвид стряхнул сон и, перекинув одежду через левую руку, прикрыл за собой дверь и пошел босиком по мокрым от росы каменным плитам.
В номере, где они жили с Кэтрин, Дэвид принял душ, побрился, нашел свежую рубашку и шорты, оделся, окинул взглядом пустую спальню, где впервые рядом с ним не было Кэтрин, а потом прошел на кухню, достал банку макрели в белом вине, открыл ее и, стараясь не облиться соусом из полной банки, перенес ее и бутылку холодного туборгского пива в бар.
Он открыл бутылку, сплющил колпачок, сдавив его большим и указательным пальцами, и, не найдя корзины для мусора, сунул ее в карман. Потом взял в руку запотевшую бутылку, и капельки влаги покатились по пальцам. Вдыхая пряный запах маринованной макрели из открытой банки, он сделал глоток холодного пива и, поставив бутылку на стойку бара, достал из заднего кармана конверт, раскрыл его и стал перечитывать письмо Кэтрин.
«Дэвид, ты поймешь меня, но я вдруг почувствовала, как это ужасно. Страшнее, чем сбить кого-то, скажем, ребенка, машиной. Что может быть хуже? Глухой, тяжелый удар о крыло или всего лишь легкий толчок, и вот уже остальное происходит само собой, и собирается, ужасаясь, толпа. И француженка пронзительно кричит ecrasseuse47, даже если виноват был ребенок. Я виновата, я поняла, что виновата, и ничего не поправить. Сознавать это ужасно. Но что сделано, то сделано.
Постараюсь быть краткой. Я вернусь, и мы все уладим наилучшим образом. Не беспокойся. Я сообщу о себе телеграммой, напишу письмо и сделаю все, что нужно для твоей книги, только бы ты ее закончил. Остальное мне пришлось сжечь. Хуже всего оправдываться, но, надеюсь, ты меня понимаешь. Я не прошу простить меня, но, пожалуйста, будь счастлив, а я сделаю все, что от меня зависит.
Наследница не причинила зла ни мне, ни тебе, и мне не за что ее ненавидеть.
На прощание я хотела бы сказать совсем другие слова, но не стану, потому что это покажется совершенно нелепым. И все же я скажу, поскольку я всегда поступала грубо и бесцеремонно, а последнее время, как мы оба знаем, еще и вопреки здравому смыслу. Я люблю тебя и буду любить всегда. Прости меня. Какое бессмысленное слово!
Кэтрин».
Дочитав письмо до конца, он прочел его еще раз. Ему не доводилось раньше читать писем Кэтрин. С того дня, как они познакомились в Париже в баре «Grillon»48, и до самой свадьбы в американской церкви на авеню Хот они виделись ежедневно, и сейчас, читая в третий раз ее первое письмо, он понял, что она волновала и по-прежнему волнует его.
Он спрятал письмо в задний карман, съел из банки еще одну пухленькую рыбешку в ароматном соусе из белого вина и допил холодное пиво. Потом он вернулся на кухню за хлебом, чтобы собрать им винный соус, и прихватил еще бутылку пива. Сегодня он попытается работать, но наверняка из этого ничего не выйдет. Слишком много волнений, слишком много потерь, вообще слишком много всего, и даже новая его привязанность, какой бы логичной она ни казалась, как бы все ни упрощала, давалась ему мучительно тяжело, и письмо Кэтрин лишь обострило это ощущение.
«Будет тебе, Берн, — думал он, начав вторую бутылку пива, — будет убивать время в размышлениях о том, как все плохо. Выбирай одно из трех: либо попытайся восстановить уничтоженное, либо начни писать новую вещь, либо закончи проклятую повесть о путешествии. Подумай как следует и реши, что лучше. Ты же всегда рисковал, когда нужно было ставить на самого себя. „Никогда не полагайся на людей“, — сказал как-то твой отец, а ты добавил: „Кроме тебя“. „Нет, Дэвид, на себя бы я тоже не положился, — сказал отец, — но ты, маленький хладнокровный шельмец, пожалуй, можешь рискнуть“. Отец хотел сказать „бесчувственный“, но пожалел его. А может быть, он именно это и имел в виду. Не обольщайся, накачавшись туборгским.
Итак, выбирай самый верный путь. Пиши новую вещь, и как можно лучше. И помни, Марита намучилась не меньше тебя. Может, даже больше. Рискуй. Она так же, как ты, переживает утрату».
Глава двадцать девятая
Только в полдень он наконец отказался от попыток работать. Первое предложение он написал сразу же, как только вошел в комнату, но дальше ничего не получалось. Дэвид зачеркнул первую фразу и попробовал начать сначала, и снова — полная пустота. Следующая фраза не шла, хотя он отчетливо слышал ее. Дэвид попытался еще раз начать с простого предложения, и снова — ничего. Ничто не изменилось и через два часа. Дальше первой фразы он так и не двинулся, а все последующие получались чрезвычайно пустыми и бесцветными. Дэвид не сдавался целых четыре часа, пока не понял, что его настойчивость бессильна перед случившимся. Он признал это, но не смирился, закрыл и спрятал тетрадь с зачеркнутыми рядами строчек и отправился на поиски Мариты.
Она читала на террасе, греясь на солнышке, и, едва взглянув на Дэвида, все поняла и спросила:
— Ничего?
— Хуже, чем ничего.
— Совсем-совсем?
— Ни строчки.
— Давай выпьем, — сказала Марита.
— Давай, — согласился Дэвид.
Они вошли в бар, и вслед за ними в открытую дверь проник теплый день. Это был прекрасный день, такой же, как вчера, или даже лучше, потому что лето уже уходило, и каждый погожий день воспринимался как подарок. «Нельзя терять времени, — подумал Дэвид. — Попробуем провести его хорошо, в свое удовольствие». Он смешал мартини, наполнил стаканы, и напиток получился на вкус ледяным и несладким.
— Ты правильно сделал, что начал писать сегодня утром, — сказала Марита. — Но давай пока забудем об этом.
— Хорошо.
Он взял бутылку джина «Гордонз», слил воду из-под оттаявшего льда и стал отмерять напитки, наливая их в пустой стакан.
— Чудесный день, — сказал он. — Что будем делать?
— Пойдем купаться, — сказала Марита. — Жаль терять такой день.
— Хорошо, — сказал Дэвид. — Предупредить мадам, что мы опоздаем к обеду?
— Она уже приготовила для нас холодные закуски, — сказала Марита. — Я подумала, ты захочешь поплавать в любом случае, как бы тебе ни работалось.
— Очень предусмотрительно, — сказал Дэвид. — А как мадам?
— С синяком под глазом, — ответила Марита.
— Не может быть.
Марита рассмеялась.
Они обогнули мыс по лесной дороге, оставили машину в одном из тенистых островков хвойного леса и перенесли корзину с едой и пляжные принадлежности в спрятавшуюся в прибрежных скалах бухту. Дул слабый восточный ветер, и, когда они вышли из зарослей пиний к морю, оно было темно-синего цвета. Прибрежные скалы были красными, песок в бухте лежал желтыми складками, а вода над песчаным дном, когда они подошли к морю, оказалась янтарно-прозрачной. Они спрятали корзину и рюкзак в тени самого большого из камней, разделись, и Дэвид, собираясь нырять, забрался на камень. Он стоял на камне под солнцем, голый и загорелый, и смотрел на море.
— Хочешь нырнуть? — крикнул он Марите.
Она покачала головой.
— Я подожду тебя.
— Нет, — крикнула она и вошла в воду по бедра.
— Ну и как? — спросил Дэвид сверху.
— Прохладнее, чем обычно. Почти холодная.
— Хорошо, — сказал он, и, пока она, глядя вверх на Дэвида, медленно входила в воду, сначала по живот, потом по грудь, он выпрямился, привстал на мысках, на какое-то время застыл в воздухе, а потом метнулся вперед и вниз, легко разрезав воду, точно дельфин. Она поплыла к бурлящему кругу, но Дэвид уже вынырнул рядом, подхватил ее, обнял и прижался солеными губами к ее губам.
— Elle est bonne, la mer, — сказал он. — Toi aussi.49
Они поплыли за пределы бухты в открытое море, туда, где подножие горы скрывалось под водой, и там, лежа на спине, раскачивались на волнах. Вода остыла, но верхний слой немного прогрелся, и Марита лежала, выгнув спину, так что вся голова, кроме носа, была под водой, а поднятые ветерком еле заметные волны нежно омывали ее загорелую грудь. Из-за яркого солнца глаза ее были закрыты. Дэвид плыл рядом и, поддержав ее голову рукой, поцеловал сначала левую, а потом правую грудь.
— У них вкус моря, — сказал он.
— Ты мог бы заснуть прямо здесь?
— А ты?
— Я не смогу лежать только на спине.
Она читала на террасе, греясь на солнышке, и, едва взглянув на Дэвида, все поняла и спросила:
— Ничего?
— Хуже, чем ничего.
— Совсем-совсем?
— Ни строчки.
— Давай выпьем, — сказала Марита.
— Давай, — согласился Дэвид.
Они вошли в бар, и вслед за ними в открытую дверь проник теплый день. Это был прекрасный день, такой же, как вчера, или даже лучше, потому что лето уже уходило, и каждый погожий день воспринимался как подарок. «Нельзя терять времени, — подумал Дэвид. — Попробуем провести его хорошо, в свое удовольствие». Он смешал мартини, наполнил стаканы, и напиток получился на вкус ледяным и несладким.
— Ты правильно сделал, что начал писать сегодня утром, — сказала Марита. — Но давай пока забудем об этом.
— Хорошо.
Он взял бутылку джина «Гордонз», слил воду из-под оттаявшего льда и стал отмерять напитки, наливая их в пустой стакан.
— Чудесный день, — сказал он. — Что будем делать?
— Пойдем купаться, — сказала Марита. — Жаль терять такой день.
— Хорошо, — сказал Дэвид. — Предупредить мадам, что мы опоздаем к обеду?
— Она уже приготовила для нас холодные закуски, — сказала Марита. — Я подумала, ты захочешь поплавать в любом случае, как бы тебе ни работалось.
— Очень предусмотрительно, — сказал Дэвид. — А как мадам?
— С синяком под глазом, — ответила Марита.
— Не может быть.
Марита рассмеялась.
Они обогнули мыс по лесной дороге, оставили машину в одном из тенистых островков хвойного леса и перенесли корзину с едой и пляжные принадлежности в спрятавшуюся в прибрежных скалах бухту. Дул слабый восточный ветер, и, когда они вышли из зарослей пиний к морю, оно было темно-синего цвета. Прибрежные скалы были красными, песок в бухте лежал желтыми складками, а вода над песчаным дном, когда они подошли к морю, оказалась янтарно-прозрачной. Они спрятали корзину и рюкзак в тени самого большого из камней, разделись, и Дэвид, собираясь нырять, забрался на камень. Он стоял на камне под солнцем, голый и загорелый, и смотрел на море.
— Хочешь нырнуть? — крикнул он Марите.
Она покачала головой.
— Я подожду тебя.
— Нет, — крикнула она и вошла в воду по бедра.
— Ну и как? — спросил Дэвид сверху.
— Прохладнее, чем обычно. Почти холодная.
— Хорошо, — сказал он, и, пока она, глядя вверх на Дэвида, медленно входила в воду, сначала по живот, потом по грудь, он выпрямился, привстал на мысках, на какое-то время застыл в воздухе, а потом метнулся вперед и вниз, легко разрезав воду, точно дельфин. Она поплыла к бурлящему кругу, но Дэвид уже вынырнул рядом, подхватил ее, обнял и прижался солеными губами к ее губам.
— Elle est bonne, la mer, — сказал он. — Toi aussi.49
Они поплыли за пределы бухты в открытое море, туда, где подножие горы скрывалось под водой, и там, лежа на спине, раскачивались на волнах. Вода остыла, но верхний слой немного прогрелся, и Марита лежала, выгнув спину, так что вся голова, кроме носа, была под водой, а поднятые ветерком еле заметные волны нежно омывали ее загорелую грудь. Из-за яркого солнца глаза ее были закрыты. Дэвид плыл рядом и, поддержав ее голову рукой, поцеловал сначала левую, а потом правую грудь.
— У них вкус моря, — сказал он.
— Ты мог бы заснуть прямо здесь?
— А ты?
— Я не смогу лежать только на спине.