— Только после него?
Он смешал абсент так, чтобы напиток получился покрепче.
— Вперед, — сказал он. — Не жди меня.
Она сделала большой глоток, потом он взял у нее стакан, выпил сам и сказал:
— Спасибо, мадам. Это вселяет бодрость.
— Тогда сделай себе отдельно, ты, обожатель газетных вырезок.
— Что-что? — спросил молодой человек.
— А что я такого сказала?
Но он хорошо ее понял:
— Ты бы помолчала о вырезках.
— Почему? — спросила она, наклонившись к нему и повысив голос. — Почему я должна молчать? Уж не потому ли, что сегодня утром ты изволил писать? По-твоему, я вышла за тебя потому, что ты — писатель? За тебя и твои газетные вырезки.
— Ну ладно, — сказал молодой человек. — Остальное выскажешь, когда мы будем одни.
— И не сомневайся, выскажу, — сказала она.
— Надеюсь, нет.
— Не надейся. Будь уверен, выскажу.
Дэвид Берн встал, подошел к вешалке, оделся и не оглядываясь вышел.
Кэтрин, оставшись одна, подняла стакан, попробовала абсент и не спеша допила его маленькими глотками.
Дверь отворилась, Дэвид вернулся и подошел к столу. На нем была та же теплая полушинель и надвинутый на глаза берет.
— Ключи от машины у тебя?
— Да, — сказала она.
— Можешь мне их дать?
Она протянула ему ключи и сказала:
— Не глупи, Дэвид. Во всем виноват дождь да еще то, что работаешь ты один. Сядь.
— Ты этого хочешь?
— Пожалуйста, — сказала она.
Он сел. «Зачем все это? — подумал он. — Ты ушел, чтобы взять машину, уехать подальше и послать ее к черту, а сам вернулся и вынужден просить ключи, да еще снова уселся, как слюнтяй». Он взял свой стакан и допил оставшееся. Абсент по крайней мере был хорош.
— Обедать собираешься? — спросил он.
— Скажи куда, и я пойду с тобой. Ты ведь еще любишь меня?
— Не дури.
— Мерзкая была ссора, — сказала Кэтрин.
— К тому же первая.
— Я виновата. Вспомнила о газетных вырезках.
— Давай не будем об этих проклятых вырезках.
— Все из-за них.
— Все потому, что ты думала о них, когда пила. Не надо было пить, тогда бы это не пришло тебе в голову.
— Точно отрыжка после вина, — сказала она. — Ужасно. Хотела пошутить, и вдруг сорвалось с языка.
— Что у трезвого на уме…
— Ну хватит, — сказала она. — Я думала, ты уже забыл.
— Забыл.
— Что ж тогда только об этом и говоришь?
— Не стоило нам пить абсент.
— Да. Конечно, не стоило. Особенно мне. Тебе-то он был необходим. Думаешь, тебе станет лучше?
— Слушай, неужели нельзя остановиться?
— С меня-то уж точно хватит. Осточертело.
— Терпеть не могу это слово.
— Хорошо, только это.
— О черт, — сказал он. — Обедай сама.
— Нет. Мы пообедаем вместе и будем вести себя по-людски.
— Попробуем.
— Прости меня. Я действительно пошутила, но не удачно. Правда, Дэвид, забудем об этом.
Глава пятая
Глава шестая
Глава седьмая
Он смешал абсент так, чтобы напиток получился покрепче.
— Вперед, — сказал он. — Не жди меня.
Она сделала большой глоток, потом он взял у нее стакан, выпил сам и сказал:
— Спасибо, мадам. Это вселяет бодрость.
— Тогда сделай себе отдельно, ты, обожатель газетных вырезок.
— Что-что? — спросил молодой человек.
— А что я такого сказала?
Но он хорошо ее понял:
— Ты бы помолчала о вырезках.
— Почему? — спросила она, наклонившись к нему и повысив голос. — Почему я должна молчать? Уж не потому ли, что сегодня утром ты изволил писать? По-твоему, я вышла за тебя потому, что ты — писатель? За тебя и твои газетные вырезки.
— Ну ладно, — сказал молодой человек. — Остальное выскажешь, когда мы будем одни.
— И не сомневайся, выскажу, — сказала она.
— Надеюсь, нет.
— Не надейся. Будь уверен, выскажу.
Дэвид Берн встал, подошел к вешалке, оделся и не оглядываясь вышел.
Кэтрин, оставшись одна, подняла стакан, попробовала абсент и не спеша допила его маленькими глотками.
Дверь отворилась, Дэвид вернулся и подошел к столу. На нем была та же теплая полушинель и надвинутый на глаза берет.
— Ключи от машины у тебя?
— Да, — сказала она.
— Можешь мне их дать?
Она протянула ему ключи и сказала:
— Не глупи, Дэвид. Во всем виноват дождь да еще то, что работаешь ты один. Сядь.
— Ты этого хочешь?
— Пожалуйста, — сказала она.
Он сел. «Зачем все это? — подумал он. — Ты ушел, чтобы взять машину, уехать подальше и послать ее к черту, а сам вернулся и вынужден просить ключи, да еще снова уселся, как слюнтяй». Он взял свой стакан и допил оставшееся. Абсент по крайней мере был хорош.
— Обедать собираешься? — спросил он.
— Скажи куда, и я пойду с тобой. Ты ведь еще любишь меня?
— Не дури.
— Мерзкая была ссора, — сказала Кэтрин.
— К тому же первая.
— Я виновата. Вспомнила о газетных вырезках.
— Давай не будем об этих проклятых вырезках.
— Все из-за них.
— Все потому, что ты думала о них, когда пила. Не надо было пить, тогда бы это не пришло тебе в голову.
— Точно отрыжка после вина, — сказала она. — Ужасно. Хотела пошутить, и вдруг сорвалось с языка.
— Что у трезвого на уме…
— Ну хватит, — сказала она. — Я думала, ты уже забыл.
— Забыл.
— Что ж тогда только об этом и говоришь?
— Не стоило нам пить абсент.
— Да. Конечно, не стоило. Особенно мне. Тебе-то он был необходим. Думаешь, тебе станет лучше?
— Слушай, неужели нельзя остановиться?
— С меня-то уж точно хватит. Осточертело.
— Терпеть не могу это слово.
— Хорошо, только это.
— О черт, — сказал он. — Обедай сама.
— Нет. Мы пообедаем вместе и будем вести себя по-людски.
— Попробуем.
— Прости меня. Я действительно пошутила, но не удачно. Правда, Дэвид, забудем об этом.
Глава пятая
Когда Дэвид Берн проснулся, начался отлив, солнце ярко высветило полосу берега, и море стало темно-синим. Горы стояли зеленые, посвежевшие, и облаков не было. Кэтрин еще спала. Дышала она ровно, солнечный луч падал ей на лицо, и Дэвид подумал, как это странно, что солнце не будит ее.
После душа он почистил зубы, побрился, и ему захотелось есть, но он надел шорты и свитер, достал тетрадь, карандаши и точилку и сел за стол у окна, смотревшего на устье реки, за которой начиналась Испания. Он стал писать и забыл о Кэтрин и о виде из окна, и слова ложились на бумагу сами собой, как бывало всегда, когда удача сопутствовала ему. Он описал все, как было, и горечь проступала в рассказе лишь слегка, точно едва заметная пена на спокойной зыби, помечающей в тихую погоду подводные рифы.
Поработав, он снова повернулся к Кэтрин. Она по-прежнему спала, улыбаясь во сне, и через открытое окно на ее коричневое тело падал солнечный прямоугольник, а на фоне сбившейся белой простыни и нетронутой подушки ее загорелое лицо и темно-рыжая головка казались еще темнее.
«Завтракать уже поздно, — подумал он. — Оставлю записку, спущусь в кафе и выпью cafe creme6 с чем-нибудь». Но пока он убирал тетрадь и карандаши в чемодан, Кэтрин проснулась, подошла к нему, обняла, поцеловала в шею и сказала:
— Я твоя ленивая голая жена.
— Зачем ты встала?
— Не знаю. Скажи, куда ты идешь, и я буду там через пять минут.
— Я иду завтракать в кафе.
— Иди. Я скоро приду. Ты работал?
— Конечно.
— Какой же ты молодец, особенно после вчерашнего. Я так горжусь тобой. Поцелуй меня и посмотри на нас в зеркало.
Он поцеловал ее, и они вместе посмотрели в большое зеркало.
— Как приятно, когда на тебе не слишком много надето, — сказала она. — Веди себя хорошо и постарайся благополучно добраться до кафе. Закажи мне oeuf au jambon.7 Не жди. Прости, что я тебя задержала.
В кафе он нашел утреннюю местную и вчерашние парижские газеты, и официант принес ему кофе с молоком, ветчину из Байонна и прекрасное свежее яйцо, которое, перед тем как взять ложечкой желток, Дэвид посыпал грубо-молотым перцем и смазал тонким слоем горчицы. Кэтрин долго не было, и, чтобы яичница не остыла, он съел и ее порцию и вытер тарелку кусочком свежевыпеченного хлеба.
— Вот и мадам, — сказал официант. — Я принесу еще порцию.
На ней была юбка, кашемировый свитер и нитка жемчуга. Волосы она вытерла полотенцем, но расчесала их влажными, и от этого они казались прямыми и темными, сливаясь с ее необыкновенно загорелым лицом.
— Какой чудесный день, — сказала она. — Жаль, что я припозднилась.
— Ты куда разоделась?
— Я хотела бы съездить в Биарриц. Поедешь со мной?
— Ты же хочешь поехать одна?
— Да, — сказала она. — Но ты не помешаешь. — Когда он встал, она сказала: — Я хочу привезти тебе сюрприз.
— Не надо.
— Надо. Тебе понравится.
— Давай-ка я поеду, чтобы ты опять чего-нибудь не выкинула.
— Нет. Лучше, если я буду одна. Я вернусь во второй половине дня. И не жди меня к обеду.
Дэвид прочел газеты, а потом прошелся по городу в поисках удобного для жилья квартала или шале, которое можно было бы снять, и новые застройки показались ему приятными, но скучными. Он полюбовался видом на залив и устье реки, за которой начиналась Испания, и старинным серокаменным замком Фуэнтеррабья, и ослепительно белыми коттеджами по обе стороны замка, и коричневыми горами, отбрасывающими синие тени. Он удивился, что ураган так быстро стих, и подумал, что, должно быть, здесь прошла всего лишь северная граница урагана, пронесшегося над Бискайским заливом. Бискайский залив называли еще Вискайя, но теперь так называлась баскская провинция, расположенная вдали от побережья за Сан-Себастьяном. Горы, возвышавшиеся над крышами пограничного городка Ирун, находились в провинции Гипускоа, а дальше начиналась провинция Наварра, или Наварре. «Что мы здесь делаем? — подумал он. — Зачем ты бродишь по этому курортному городку, глазея на недавно посаженные магнолии и чертову мимозу, в надежде увидеть на псевдобаскских виллах табличку „Сдается“? Уж не так много ты работал утром, чтобы окончательно оглупеть, или, может, перебрал вчера? На самом деле ты вовсе не работал. А неплохо бы начать поскорее, потому что время уходит, а с ним уходишь и ты, и не успеешь оглянуться, как с тобой будет покончено. Может быть, уже. Ладно. Не заводись. По крайней мере помни об этом». Он пошел дальше по городу, и восприятие его обострила злость и закалила испепеляющая красота дня.
Ветер с моря гулял по комнате, а он читал, опершись спиной на две подушки. Одну, сложенную пополам, он подложил под голову. После обеда клонило в сон, но ему недоставало ее, и он читал и ждал. Потом он услышал, как открылась дверь и она вошла в комнату, но не сразу узнал ее. Она стояла перед ним, скрестив руки под грудью на свитере, и дышала прерывисто, точно после бега.
— О нет, — сказала она. — Нет.
Она бросилась на постель и, спрятав голову на груди Дэвида, повторяла:
— Нет, нет! Пожалуйста, Дэвид. Неужели ты ничего не замечаешь?
Он прижал ее голову к своей груди и почувствовал, что волосы ее острижены совсем коротко и на ощупь напоминают грубый шелк. Она продолжала прижиматься к нему.
— Ты что наделала, дьяволенок?
Она подняла голову, посмотрела на него, поцеловала, потерлась губами о его губы и прижалась к нему всем телом.
— Сейчас расскажу, — сказала она. — Я так рада. Мне так повезло. Теперь у тебя совершенно новая девочка, можешь попробовать.
— Дай взглянуть.
— Подожди минутку.
Она вернулась и встала у постели так, что солнце из окна освещало ее. Она была без юбки, босиком, в одном только свитере и с ниткой жемчуга на загорелой шее.
— Смотри хорошенько, — сказала она. — Вот какая я стала.
Он окинул взглядом ее длинные, загорелые ноги, стройную фигуру, смуглое лицо и точеную рыжую головку, и она посмотрела ему в глаза и сказала:
— Спасибо.
— Как тебя угораздило?
— Можно, я расскажу все в постели?
— Только в двух словах.
— Нет. Не торопи. Дай рассказать. Впервые это пришло мне в голову еще по дороге сюда, где-то после Эксан-Прованс. Возможно, в Ниме, когда мы гуляли в саду. Но тогда я еще не знала, что из этого выйдет и как объяснить парикмахеру, чего я хочу. Позже я все обдумала и решилась.
Дэвид погладил ее по голове от затылка до лба.
— Ну дай рассказать, — сказала она. — Я знала, что в Биаррице бывают англичане, а значит, должны быть и хорошие парикмахеры. Приехав туда, я сразу же пошла в лучший салон и попросила парикмахера зачесать все волосы вперед. Они доставали до носа, и мне почти ничего не было видно, и тогда я попросила подрезать их, как у мальчишки, впервые идущего в колледж. Он спросил, в какой колледж, и я ответила: «Итон или Винчестер», — потому что других колледжей я просто не знаю, кроме, конечно, Регби, но такой стрижки, как в Регби, мне не нужно. «Какой все-таки колледж?» — спросил он. Я назвала Итон, только надо зачесать волосы вперед. Когда он закончил, я стала похожа на самую хорошенькую ученицу Итона, я заставила его снять еще, пока от Итона не осталось и следа. И тогда он процедил сквозь зубы, что это, мадемуазель, уже не итонская стрижка. А я сказала, что мне, месье, и не хотелось никакой итонской стрижки и что я просто-напросто не знала, как объяснить, что мне нужно, да к тому же я не мадемуазель, а мадам. И тут я заставила его укоротить их еще и еще, и получилось то ли прекрасно, то ли ужасно. Ты не против? Итонская стрижка лезла мне на глаза.
— Восхитительно.
— Жутко классическая голова, — сказала она. — А на ощупь, как шкурка зверька. Потрогай.
Он потрогал.
— Не беспокойся, я не буду выглядеть слишком строго, — сказала она. — Стоит мне только открыть рот. А теперь займемся любовью?
Она нагнула голову, он стянул с нее свитер и наклонился, чтобы расстегнуть застежку ожерелья.
— Нет. Оставь его.
Она легла на спину, плотно сжав загорелые ноги, так что голова лежала на простыне рядом с подушкой, и нитка жемчуга соскользнула с груди. Глаза она закрыла, а руки вытянула вдоль тела. Она действительно изменилась, даже губы стали какими-то другими. Стараясь сдерживать дыхание, она сказала:
— Начнем все с самого начала.
— Начало здесь?
— О да. Только скорее, скорее.
Ночью она лежала, свернувшись калачиком, нежно терлась головой о его грудь, потом легла повыше, обняла его, поцеловала в губы и сказала:
— Ты такой славный и послушный, когда, спишь, и ты все не просыпался и не просыпался. Как было хорошо. Ты был такой послушный. Ты думал, это сон? Не просыпайся. Я попробую заснуть, но если не смогу, тогда держись. Твоя женщина не спит. Она позаботится о тебе. А ты спи и помни, что я здесь. Пожалуйста, спи.
Утром, когда он проснулся, его женщина была рядом, и он посмотрел на ее красивое тело, смуглые, как вощеное дерево, плечи и шею и рыжую головку, напоминавшую маленького зверька, и наклонился к ней и поцеловал в лоб, чувствуя губами ее волосы, а потом в глаза и очень нежно в губы.
— Я сплю.
— Я тоже спал.
— Знаю. Потрогай, как чудесно. Всю ночь мне было хорошо и непривычно.
— Ничего непривычного.
— Пусть будет, как ты хочешь. Мы так подходим друг другу. Давай поспим вместе.
— Хочешь спать?
— Только вместе.
— Попробую.
— Спишь?
— Нет.
— Пожалуйста, постарайся.
— Стараюсь.
— Тогда закрой глаза. Как же можно заснуть с открытыми глазами?
— Мне нравится смотреть на тебя по утрам. Утром все кажется новым и необычным.
— Правда, я здорово придумала?
— Не разговаривай.
— Это единственный способ продлить удовольствие. Мне хорошо. Ты догадался? Конечно, ты догадался. Послушай, послушай, послушай, как бьются наши сердца, как одно, только это имеет значение, а мы не в счет, это так чудесно и хорошо, так хорошо и чудесно…
Она вернулась в большую комнату, подошла к зеркалу и, критически глядя на себя, расчесала волосы.
— Давай позавтракаем в постели, — сказала она. Закажем шампанское, если это не слишком безнравственно? В баре было два хороших сорта — лансонское и «Перье-Жуэ». Можно, я позвоню?
— Да, — сказал он и пошел в душ. Перед тем как открыть кран, он услышал, как она говорит что-то по телефону.
Когда он вошел, она чинно сидела в постели, опершись спиной на две аккуратно взбитые подушки, и еще две подушки лежали в изголовье кровати для него.
— Ничего, что я с мокрой головой?
— Она чуть влажная. Ты же вытерла волосы полотенцем.
— Хочешь, я укорочу их спереди еще? Я могу сделать это сама. Или ты поможешь.
— Мне больше нравилось, когда они закрывали тебе глаза.
— Может быть, они отрастут, — сказала она. — Кто знает? Глядишь, и нам наскучат классические формы. А сегодня будем на пляже весь день. Заберемся подальше и, когда все уйдут обедать, позагораем как следует, а потом, как проголодаемся, поедем в Сан-Жан в баскский бар. Но сначала на пляж. Нам это просто необходимо.
— Хорошо.
Дэвид пододвинул поближе стул и взял ее за руки. Она подняла на него глаза и сказала:
— Два дня назад я все поняла, а потом из-за абсента все перевернулось в голове.
— Знаю, — сказал Дэвид. — Ты не виновата.
— Но с этими газетными вырезками я обидела тебя.
— Нет, — сказал он. — Ты хотела, но у тебя не получилось.
— Прости меня, Дэвид. Пожалуйста, верь мне.
— Все мы не ангелы. Ты же не нарочно.
— Нет, — сказала она и покачала головой.
— Все хорошо, — сказал Дэвид. — Не плачь. Все хорошо.
— Я никогда не плачу, — сказала она. — Но не могу сдержаться.
— Я понимаю, и ты прекрасна, когда плачешь.
— Нет. Не говори так. Я раньше не плакала, да?
— Никогда.
— Ты не против, если мы проведем здесь еще два дня и позагораем? Мы ведь почти не купались, и будет глупо уехать отсюда и даже не искупаться. А куда поедем потом? Мы еще не решили? Придумаем вечером или завтра утром. Куда бы ты хотел?
— Нам везде будет хорошо, — сказал Дэвид.
— Может быть, так и сделаем.
— Мест хватит.
— Хорошо быть одним, правда? Я все упакую как следует.
— А что нам нужно? Сложить туалетные принадлежности и два рюкзака.
— Уедем утром, если хочешь. Я не хочу мешать тебе.
В дверь постучали.
— «Перье-Жуэ» не осталось, мадам, — сказал официант, — я принес лансонское.
Она перестала плакать, но Дэвид еще держал ее руки в своих.
— Я все понимаю, — сказал он.
После душа он почистил зубы, побрился, и ему захотелось есть, но он надел шорты и свитер, достал тетрадь, карандаши и точилку и сел за стол у окна, смотревшего на устье реки, за которой начиналась Испания. Он стал писать и забыл о Кэтрин и о виде из окна, и слова ложились на бумагу сами собой, как бывало всегда, когда удача сопутствовала ему. Он описал все, как было, и горечь проступала в рассказе лишь слегка, точно едва заметная пена на спокойной зыби, помечающей в тихую погоду подводные рифы.
Поработав, он снова повернулся к Кэтрин. Она по-прежнему спала, улыбаясь во сне, и через открытое окно на ее коричневое тело падал солнечный прямоугольник, а на фоне сбившейся белой простыни и нетронутой подушки ее загорелое лицо и темно-рыжая головка казались еще темнее.
«Завтракать уже поздно, — подумал он. — Оставлю записку, спущусь в кафе и выпью cafe creme6 с чем-нибудь». Но пока он убирал тетрадь и карандаши в чемодан, Кэтрин проснулась, подошла к нему, обняла, поцеловала в шею и сказала:
— Я твоя ленивая голая жена.
— Зачем ты встала?
— Не знаю. Скажи, куда ты идешь, и я буду там через пять минут.
— Я иду завтракать в кафе.
— Иди. Я скоро приду. Ты работал?
— Конечно.
— Какой же ты молодец, особенно после вчерашнего. Я так горжусь тобой. Поцелуй меня и посмотри на нас в зеркало.
Он поцеловал ее, и они вместе посмотрели в большое зеркало.
— Как приятно, когда на тебе не слишком много надето, — сказала она. — Веди себя хорошо и постарайся благополучно добраться до кафе. Закажи мне oeuf au jambon.7 Не жди. Прости, что я тебя задержала.
В кафе он нашел утреннюю местную и вчерашние парижские газеты, и официант принес ему кофе с молоком, ветчину из Байонна и прекрасное свежее яйцо, которое, перед тем как взять ложечкой желток, Дэвид посыпал грубо-молотым перцем и смазал тонким слоем горчицы. Кэтрин долго не было, и, чтобы яичница не остыла, он съел и ее порцию и вытер тарелку кусочком свежевыпеченного хлеба.
— Вот и мадам, — сказал официант. — Я принесу еще порцию.
На ней была юбка, кашемировый свитер и нитка жемчуга. Волосы она вытерла полотенцем, но расчесала их влажными, и от этого они казались прямыми и темными, сливаясь с ее необыкновенно загорелым лицом.
— Какой чудесный день, — сказала она. — Жаль, что я припозднилась.
— Ты куда разоделась?
— Я хотела бы съездить в Биарриц. Поедешь со мной?
— Ты же хочешь поехать одна?
— Да, — сказала она. — Но ты не помешаешь. — Когда он встал, она сказала: — Я хочу привезти тебе сюрприз.
— Не надо.
— Надо. Тебе понравится.
— Давай-ка я поеду, чтобы ты опять чего-нибудь не выкинула.
— Нет. Лучше, если я буду одна. Я вернусь во второй половине дня. И не жди меня к обеду.
Дэвид прочел газеты, а потом прошелся по городу в поисках удобного для жилья квартала или шале, которое можно было бы снять, и новые застройки показались ему приятными, но скучными. Он полюбовался видом на залив и устье реки, за которой начиналась Испания, и старинным серокаменным замком Фуэнтеррабья, и ослепительно белыми коттеджами по обе стороны замка, и коричневыми горами, отбрасывающими синие тени. Он удивился, что ураган так быстро стих, и подумал, что, должно быть, здесь прошла всего лишь северная граница урагана, пронесшегося над Бискайским заливом. Бискайский залив называли еще Вискайя, но теперь так называлась баскская провинция, расположенная вдали от побережья за Сан-Себастьяном. Горы, возвышавшиеся над крышами пограничного городка Ирун, находились в провинции Гипускоа, а дальше начиналась провинция Наварра, или Наварре. «Что мы здесь делаем? — подумал он. — Зачем ты бродишь по этому курортному городку, глазея на недавно посаженные магнолии и чертову мимозу, в надежде увидеть на псевдобаскских виллах табличку „Сдается“? Уж не так много ты работал утром, чтобы окончательно оглупеть, или, может, перебрал вчера? На самом деле ты вовсе не работал. А неплохо бы начать поскорее, потому что время уходит, а с ним уходишь и ты, и не успеешь оглянуться, как с тобой будет покончено. Может быть, уже. Ладно. Не заводись. По крайней мере помни об этом». Он пошел дальше по городу, и восприятие его обострила злость и закалила испепеляющая красота дня.
Ветер с моря гулял по комнате, а он читал, опершись спиной на две подушки. Одну, сложенную пополам, он подложил под голову. После обеда клонило в сон, но ему недоставало ее, и он читал и ждал. Потом он услышал, как открылась дверь и она вошла в комнату, но не сразу узнал ее. Она стояла перед ним, скрестив руки под грудью на свитере, и дышала прерывисто, точно после бега.
— О нет, — сказала она. — Нет.
Она бросилась на постель и, спрятав голову на груди Дэвида, повторяла:
— Нет, нет! Пожалуйста, Дэвид. Неужели ты ничего не замечаешь?
Он прижал ее голову к своей груди и почувствовал, что волосы ее острижены совсем коротко и на ощупь напоминают грубый шелк. Она продолжала прижиматься к нему.
— Ты что наделала, дьяволенок?
Она подняла голову, посмотрела на него, поцеловала, потерлась губами о его губы и прижалась к нему всем телом.
— Сейчас расскажу, — сказала она. — Я так рада. Мне так повезло. Теперь у тебя совершенно новая девочка, можешь попробовать.
— Дай взглянуть.
— Подожди минутку.
Она вернулась и встала у постели так, что солнце из окна освещало ее. Она была без юбки, босиком, в одном только свитере и с ниткой жемчуга на загорелой шее.
— Смотри хорошенько, — сказала она. — Вот какая я стала.
Он окинул взглядом ее длинные, загорелые ноги, стройную фигуру, смуглое лицо и точеную рыжую головку, и она посмотрела ему в глаза и сказала:
— Спасибо.
— Как тебя угораздило?
— Можно, я расскажу все в постели?
— Только в двух словах.
— Нет. Не торопи. Дай рассказать. Впервые это пришло мне в голову еще по дороге сюда, где-то после Эксан-Прованс. Возможно, в Ниме, когда мы гуляли в саду. Но тогда я еще не знала, что из этого выйдет и как объяснить парикмахеру, чего я хочу. Позже я все обдумала и решилась.
Дэвид погладил ее по голове от затылка до лба.
— Ну дай рассказать, — сказала она. — Я знала, что в Биаррице бывают англичане, а значит, должны быть и хорошие парикмахеры. Приехав туда, я сразу же пошла в лучший салон и попросила парикмахера зачесать все волосы вперед. Они доставали до носа, и мне почти ничего не было видно, и тогда я попросила подрезать их, как у мальчишки, впервые идущего в колледж. Он спросил, в какой колледж, и я ответила: «Итон или Винчестер», — потому что других колледжей я просто не знаю, кроме, конечно, Регби, но такой стрижки, как в Регби, мне не нужно. «Какой все-таки колледж?» — спросил он. Я назвала Итон, только надо зачесать волосы вперед. Когда он закончил, я стала похожа на самую хорошенькую ученицу Итона, я заставила его снять еще, пока от Итона не осталось и следа. И тогда он процедил сквозь зубы, что это, мадемуазель, уже не итонская стрижка. А я сказала, что мне, месье, и не хотелось никакой итонской стрижки и что я просто-напросто не знала, как объяснить, что мне нужно, да к тому же я не мадемуазель, а мадам. И тут я заставила его укоротить их еще и еще, и получилось то ли прекрасно, то ли ужасно. Ты не против? Итонская стрижка лезла мне на глаза.
— Восхитительно.
— Жутко классическая голова, — сказала она. — А на ощупь, как шкурка зверька. Потрогай.
Он потрогал.
— Не беспокойся, я не буду выглядеть слишком строго, — сказала она. — Стоит мне только открыть рот. А теперь займемся любовью?
Она нагнула голову, он стянул с нее свитер и наклонился, чтобы расстегнуть застежку ожерелья.
— Нет. Оставь его.
Она легла на спину, плотно сжав загорелые ноги, так что голова лежала на простыне рядом с подушкой, и нитка жемчуга соскользнула с груди. Глаза она закрыла, а руки вытянула вдоль тела. Она действительно изменилась, даже губы стали какими-то другими. Стараясь сдерживать дыхание, она сказала:
— Начнем все с самого начала.
— Начало здесь?
— О да. Только скорее, скорее.
Ночью она лежала, свернувшись калачиком, нежно терлась головой о его грудь, потом легла повыше, обняла его, поцеловала в губы и сказала:
— Ты такой славный и послушный, когда, спишь, и ты все не просыпался и не просыпался. Как было хорошо. Ты был такой послушный. Ты думал, это сон? Не просыпайся. Я попробую заснуть, но если не смогу, тогда держись. Твоя женщина не спит. Она позаботится о тебе. А ты спи и помни, что я здесь. Пожалуйста, спи.
Утром, когда он проснулся, его женщина была рядом, и он посмотрел на ее красивое тело, смуглые, как вощеное дерево, плечи и шею и рыжую головку, напоминавшую маленького зверька, и наклонился к ней и поцеловал в лоб, чувствуя губами ее волосы, а потом в глаза и очень нежно в губы.
— Я сплю.
— Я тоже спал.
— Знаю. Потрогай, как чудесно. Всю ночь мне было хорошо и непривычно.
— Ничего непривычного.
— Пусть будет, как ты хочешь. Мы так подходим друг другу. Давай поспим вместе.
— Хочешь спать?
— Только вместе.
— Попробую.
— Спишь?
— Нет.
— Пожалуйста, постарайся.
— Стараюсь.
— Тогда закрой глаза. Как же можно заснуть с открытыми глазами?
— Мне нравится смотреть на тебя по утрам. Утром все кажется новым и необычным.
— Правда, я здорово придумала?
— Не разговаривай.
— Это единственный способ продлить удовольствие. Мне хорошо. Ты догадался? Конечно, ты догадался. Послушай, послушай, послушай, как бьются наши сердца, как одно, только это имеет значение, а мы не в счет, это так чудесно и хорошо, так хорошо и чудесно…
Она вернулась в большую комнату, подошла к зеркалу и, критически глядя на себя, расчесала волосы.
— Давай позавтракаем в постели, — сказала она. Закажем шампанское, если это не слишком безнравственно? В баре было два хороших сорта — лансонское и «Перье-Жуэ». Можно, я позвоню?
— Да, — сказал он и пошел в душ. Перед тем как открыть кран, он услышал, как она говорит что-то по телефону.
Когда он вошел, она чинно сидела в постели, опершись спиной на две аккуратно взбитые подушки, и еще две подушки лежали в изголовье кровати для него.
— Ничего, что я с мокрой головой?
— Она чуть влажная. Ты же вытерла волосы полотенцем.
— Хочешь, я укорочу их спереди еще? Я могу сделать это сама. Или ты поможешь.
— Мне больше нравилось, когда они закрывали тебе глаза.
— Может быть, они отрастут, — сказала она. — Кто знает? Глядишь, и нам наскучат классические формы. А сегодня будем на пляже весь день. Заберемся подальше и, когда все уйдут обедать, позагораем как следует, а потом, как проголодаемся, поедем в Сан-Жан в баскский бар. Но сначала на пляж. Нам это просто необходимо.
— Хорошо.
Дэвид пододвинул поближе стул и взял ее за руки. Она подняла на него глаза и сказала:
— Два дня назад я все поняла, а потом из-за абсента все перевернулось в голове.
— Знаю, — сказал Дэвид. — Ты не виновата.
— Но с этими газетными вырезками я обидела тебя.
— Нет, — сказал он. — Ты хотела, но у тебя не получилось.
— Прости меня, Дэвид. Пожалуйста, верь мне.
— Все мы не ангелы. Ты же не нарочно.
— Нет, — сказала она и покачала головой.
— Все хорошо, — сказал Дэвид. — Не плачь. Все хорошо.
— Я никогда не плачу, — сказала она. — Но не могу сдержаться.
— Я понимаю, и ты прекрасна, когда плачешь.
— Нет. Не говори так. Я раньше не плакала, да?
— Никогда.
— Ты не против, если мы проведем здесь еще два дня и позагораем? Мы ведь почти не купались, и будет глупо уехать отсюда и даже не искупаться. А куда поедем потом? Мы еще не решили? Придумаем вечером или завтра утром. Куда бы ты хотел?
— Нам везде будет хорошо, — сказал Дэвид.
— Может быть, так и сделаем.
— Мест хватит.
— Хорошо быть одним, правда? Я все упакую как следует.
— А что нам нужно? Сложить туалетные принадлежности и два рюкзака.
— Уедем утром, если хочешь. Я не хочу мешать тебе.
В дверь постучали.
— «Перье-Жуэ» не осталось, мадам, — сказал официант, — я принес лансонское.
Она перестала плакать, но Дэвид еще держал ее руки в своих.
— Я все понимаю, — сказал он.
Глава шестая
Утро они провели в музее «Прадо» и теперь сидели в прохладе старинного ресторанчика, в доме с толстыми каменными стенами. Вдоль стен стояли бочонки с вином. Столы были старинные, тяжелые, а стулья — истертые. Свет проникал через дверь. Официант принес два стакана лансанильского вина, привезенного из южных долин, что неподалеку от Кадиса, тонко нарезанный jambon serrano,8 для приготовления которого свиней откармливают желудями, ярко-красные острые колбаски и какие-то еще более острые, темного цвета, колбаски из городка Вик с анчоусами, чесноком, вымоченными в чесноке оливками и зеленью. Они съели все и запили легким вином с привкусом ореха.
На столе перед Кэтрин лежал учебник испанского языка в зеленой обложке, а перед Дэвидом — стопка утренних газет. День был жарким, но в старинном здании было прохладно.
— Вам подать gazpacho9? — спросил официант и подлил им еще вина. Это был совсем пожилой человек.
— Думаете, сеньорите понравится?
— Проверьте, — мрачно сказал официант, точно речь шла о кобыле.
Блюдо подали в большой миске. Хрустящие кусочки огурца, помидоры, чесночный хлеб, зеленый и красный перец и лед плавали в приправленной перцем жидкости, похожей на смесь растительного масла с уксусом.
— Это же овощной суп, — сказала Кэтрин. — Как вкусно!
— Это gazpacho, — сказал официант.
Они выпили вальдепеньясского вина, которое быстро пьянило после лансанильского, временно нейтрализованного gazpacho. Все вместе ударило в голову.
— Что это за вино? — спросила Кэтрин.
— Африканское, — сказал Дэвид.
— Недаром говорят, Африка начинается за Пиренеями, — сказала Кэтрин. — Помню, я поразилась, услышав это впервые.
— Сказать легко, — сказал Дэвид. — На самом деле все не так просто. Пей вино.
— Откуда же мне знать, где начинается Африка, если я никогда не была там? Все так и норовят тебя надуть.
— Не сомневайся. Африку видно сразу.
— Уж Страна-то Басков точно не похожа на Африку, во всяком случае, как я ее себе представляю.
— Астурия и Галисия тоже не похожи, но чем дальше от побережья, тем больше это напоминает Африку.
— А почему никто никогда не писал эту страну? — спросила Кэтрин. — На всех картинах только Эскориал на фоне гор.
— Вокруг сплошь одни горы, — сказал Дэвид. — Никто не хотел покупать картины Кастилии, такой, как ты ее видела. Здесь не было пейзажистов. А художники писали только то, что им заказывали.
— Кроме «Толедо» Эль Греко. Ужасно, такая прекрасная страна, и не нашлось хороших художников написать ее, — сказала Кэтрин.
— Возьмем что-нибудь после супа? — спросил Дэвид.
К ним подошел хозяин ресторанчика, грузный, с квадратным лицом, коротышка средних лет.
— Он хочет, чтобы мы взяли что-нибудь мясное.
— Hay solomillio muy bueno,10 — настаивал хозяин.
— Нет, спасибо, — сказала Кэтрин. — Только салат.
— Ладно, хотя бы выпейте немного, — сказал хозяин и, открыв кран бочонка, стоявшего за стойкой бара, наполнил кувшин.
— Пожалуй, мне не надо пить, — сказала Кэтрин. — Прости, я так разболталась. Извини, если наговорила глупостей. Вот так всегда.
— Ты очень интересно рассуждаешь, особенно для такого жаркого дня. Вино развязало тебе язычок?
— Но совсем не так, как после абсента, — сказала Кэтрин. — Ничего опасного. Я начала новую, добропорядочную, жизнь и теперь читаю, стараюсь познать окружающий мир и поменьше думать о себе, и я попытаюсь так держать, но вряд ли нам следует оставаться в городе в такое время года. Может быть, уедем? По дороге я видела столько прекрасного и хотела бы все нарисовать, но я не рисую и никогда не умела. А еще не знаю, столько интересного я могла бы писать, но даже письма у меня толком не получаются. До приезда в эту страну я и не думала стать художницей или начать писать. А теперь меня точно гложет что-то, и я ничего не могу поделать.
— Пейзаж есть пейзаж. И делать с ним ничего не надо. И «Прадо» есть «Прадо», — сказал Дэвид.
— Существует только то, что мы видим, — сказала она. — И я не хочу, чтобы я умерла и все исчезло.
— Ты запомнишь каждую милю нашего пути. Желтую землю, и седые горы, и гонимую ветром соломенную сечку, и длинные ряды сосен вдоль дороги. Ты запомнишь все, что видела и что чувствовала, и все это твое. Разве ты не запомнила Ле-Гро-дю-Руа или Эг-Морт и долину Камарг, которую мы исколесили на велосипедах? Все это останется.
— А что будет, когда я умру?
— Тогда не будет тебя.
— Но я не хочу умирать.
— Тогда живи, пока живется. Смотри, слушай и запоминай.
— А если не смогу запомнить?
Он говорил о смерти так, словно она ничего не меняла. Женщина выпила вино и посмотрела на толстые стены с зарешеченными окошками, выходившими на узкую улочку, где никогда не было солнца. А в открытую дверь видна была сводчатая галерея и яркий солнечный свет на стертых булыжниках площади.
— Опасно выходить за пределы своего мирка, — сказала Кэтрин. — Пожалуй, я вернусь в свой, наш мирок, который я выдумала. Я хочу сказать, мы выдумали. Я там пользовалась большим успехом. Прошло всего четыре недели. Вдруг мне опять повезет? Принесли салат, и теперь они не видели ничего, кроме зелени на темном столе да солнца на площади за сводчатой галереей.
— Тебе полегче? — спросил Дэвид.
— Да, — сказала она. — Я так много думала о себе, что снова стала несносной, как художник, у которого в голове только собственный портрет. Это было ужасно. Теперь мне лучше. Надеюсь, все будет хорошо.
Прошел сильный дождь, и жара спала. В затененной жалюзи просторной комнате отеля «Палас» было прохладно. Они вместе легли в глубокую ванну, а потом повернули кран, и стремительный поток воды со всей силой обрушился на их тела. Они растерли друг друга большими полотенцами и забрались в постель. Свежий ветер с моря проникал через ставни и ласкал их тела. Кэтрин лежала, подперев голову руками.
— А что, если мне снова превратиться в мальчика? Это не очень неприятно?
— Ты нравишься мне такая, как есть.
— Так заманчиво. Но наверное, в Испании следует быть осторожнее. Это такая строгая страна.
— Оставайся сама собой.
— А почему у тебя голос меняется, когда ты говоришь мне это? Пожалуй, я решусь.
— Нет. Не теперь.
— Спасибо и на этом. Тогда буду любить тебя как женщина, а уж потом…
— Ты — женщина. Женщина. Моя любимая девочка, Кэтрин.
— Да, я — твоя женщина, и я люблю тебя, люблю, люблю.
— Молчи.
— Не буду. Я — твоя Кэтрин, и я люблю тебя, ну пожалуйста, я люблю тебя всегда, всегда…
— Тебе незачем повторять это. Я сам вижу.
— Мне нравится говорить, и я должна и буду говорить. Я всегда была чудной и послушной девочкой и буду такой. Обязательно буду.
— Можешь не повторять.
— А я буду. Я говорю и говорила, и ты сам говорил. А теперь, пожалуйста. Ну пожалуйста.
Они лежали неподвижно, и она сказала:
— Я так люблю тебя, и ты такой замечательный муж.
— Не может быть!
— Я тебе понравилась?
— А ты как думаешь?
— Думаю, да.
— Очень.
— Раз обещала, то буду стараться. А теперь, можно, я снова стану мальчиком?
— Зачем?
— Ну чуть-чуть.
— Не понимаю.
— Все было чудесно, и мне хорошо, но ночью я хотела бы еще раз попробовать, если ты не против. Ну можно? Только если ты не против?
— Мне-то что?
— Значит, можно?
— Тебе очень хочется?
Он не спросил, нужно ли ей это, и все же она сказала:
— Не то чтобы мне это было нужно, но, пожалуйста, если можно, ладно?
— Ладно. — Он обнял ее и поцеловал.
— Кроме нас, никто не догадается, кто я. Мальчиком я буду только по ночам, и тебе не придется краснеть за меня. Можешь не волноваться.
— Ладно, малыш.
— Я соврала, что мне это не нужно. Сегодня на меня нашло так неожиданно.
Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать, но ощущение потери не оставляло его.
— А сейчас давай поменяемся. Ну же. Теперь твоя очередь меняться. Не заставляй меня делать это за тебя. Ну? Хорошо, я сама. Вот теперь ты другой, да? Ты сам этого хотел. Да? Ты сам. Ты тоже хотел. Да? Я заставила, но ведь и ты… Да, да, ты сам. Ты моя сладкая нежная Кэтрин. Ты моя девочка, моя любимая, единственная девочка. О, спасибо тебе, моя Кэтрин…
Она долго лежала рядом, и он решил, что она заснула. Потом она медленно поднялась на локтях и сказала:
— На завтра я приготовила себе дивный сюрприз. Утром пойду в «Прадо» и посмотрю все картины глазами мальчика.
— Сдаюсь, — сказал Дэвид.
На столе перед Кэтрин лежал учебник испанского языка в зеленой обложке, а перед Дэвидом — стопка утренних газет. День был жарким, но в старинном здании было прохладно.
— Вам подать gazpacho9? — спросил официант и подлил им еще вина. Это был совсем пожилой человек.
— Думаете, сеньорите понравится?
— Проверьте, — мрачно сказал официант, точно речь шла о кобыле.
Блюдо подали в большой миске. Хрустящие кусочки огурца, помидоры, чесночный хлеб, зеленый и красный перец и лед плавали в приправленной перцем жидкости, похожей на смесь растительного масла с уксусом.
— Это же овощной суп, — сказала Кэтрин. — Как вкусно!
— Это gazpacho, — сказал официант.
Они выпили вальдепеньясского вина, которое быстро пьянило после лансанильского, временно нейтрализованного gazpacho. Все вместе ударило в голову.
— Что это за вино? — спросила Кэтрин.
— Африканское, — сказал Дэвид.
— Недаром говорят, Африка начинается за Пиренеями, — сказала Кэтрин. — Помню, я поразилась, услышав это впервые.
— Сказать легко, — сказал Дэвид. — На самом деле все не так просто. Пей вино.
— Откуда же мне знать, где начинается Африка, если я никогда не была там? Все так и норовят тебя надуть.
— Не сомневайся. Африку видно сразу.
— Уж Страна-то Басков точно не похожа на Африку, во всяком случае, как я ее себе представляю.
— Астурия и Галисия тоже не похожи, но чем дальше от побережья, тем больше это напоминает Африку.
— А почему никто никогда не писал эту страну? — спросила Кэтрин. — На всех картинах только Эскориал на фоне гор.
— Вокруг сплошь одни горы, — сказал Дэвид. — Никто не хотел покупать картины Кастилии, такой, как ты ее видела. Здесь не было пейзажистов. А художники писали только то, что им заказывали.
— Кроме «Толедо» Эль Греко. Ужасно, такая прекрасная страна, и не нашлось хороших художников написать ее, — сказала Кэтрин.
— Возьмем что-нибудь после супа? — спросил Дэвид.
К ним подошел хозяин ресторанчика, грузный, с квадратным лицом, коротышка средних лет.
— Он хочет, чтобы мы взяли что-нибудь мясное.
— Hay solomillio muy bueno,10 — настаивал хозяин.
— Нет, спасибо, — сказала Кэтрин. — Только салат.
— Ладно, хотя бы выпейте немного, — сказал хозяин и, открыв кран бочонка, стоявшего за стойкой бара, наполнил кувшин.
— Пожалуй, мне не надо пить, — сказала Кэтрин. — Прости, я так разболталась. Извини, если наговорила глупостей. Вот так всегда.
— Ты очень интересно рассуждаешь, особенно для такого жаркого дня. Вино развязало тебе язычок?
— Но совсем не так, как после абсента, — сказала Кэтрин. — Ничего опасного. Я начала новую, добропорядочную, жизнь и теперь читаю, стараюсь познать окружающий мир и поменьше думать о себе, и я попытаюсь так держать, но вряд ли нам следует оставаться в городе в такое время года. Может быть, уедем? По дороге я видела столько прекрасного и хотела бы все нарисовать, но я не рисую и никогда не умела. А еще не знаю, столько интересного я могла бы писать, но даже письма у меня толком не получаются. До приезда в эту страну я и не думала стать художницей или начать писать. А теперь меня точно гложет что-то, и я ничего не могу поделать.
— Пейзаж есть пейзаж. И делать с ним ничего не надо. И «Прадо» есть «Прадо», — сказал Дэвид.
— Существует только то, что мы видим, — сказала она. — И я не хочу, чтобы я умерла и все исчезло.
— Ты запомнишь каждую милю нашего пути. Желтую землю, и седые горы, и гонимую ветром соломенную сечку, и длинные ряды сосен вдоль дороги. Ты запомнишь все, что видела и что чувствовала, и все это твое. Разве ты не запомнила Ле-Гро-дю-Руа или Эг-Морт и долину Камарг, которую мы исколесили на велосипедах? Все это останется.
— А что будет, когда я умру?
— Тогда не будет тебя.
— Но я не хочу умирать.
— Тогда живи, пока живется. Смотри, слушай и запоминай.
— А если не смогу запомнить?
Он говорил о смерти так, словно она ничего не меняла. Женщина выпила вино и посмотрела на толстые стены с зарешеченными окошками, выходившими на узкую улочку, где никогда не было солнца. А в открытую дверь видна была сводчатая галерея и яркий солнечный свет на стертых булыжниках площади.
— Опасно выходить за пределы своего мирка, — сказала Кэтрин. — Пожалуй, я вернусь в свой, наш мирок, который я выдумала. Я хочу сказать, мы выдумали. Я там пользовалась большим успехом. Прошло всего четыре недели. Вдруг мне опять повезет? Принесли салат, и теперь они не видели ничего, кроме зелени на темном столе да солнца на площади за сводчатой галереей.
— Тебе полегче? — спросил Дэвид.
— Да, — сказала она. — Я так много думала о себе, что снова стала несносной, как художник, у которого в голове только собственный портрет. Это было ужасно. Теперь мне лучше. Надеюсь, все будет хорошо.
Прошел сильный дождь, и жара спала. В затененной жалюзи просторной комнате отеля «Палас» было прохладно. Они вместе легли в глубокую ванну, а потом повернули кран, и стремительный поток воды со всей силой обрушился на их тела. Они растерли друг друга большими полотенцами и забрались в постель. Свежий ветер с моря проникал через ставни и ласкал их тела. Кэтрин лежала, подперев голову руками.
— А что, если мне снова превратиться в мальчика? Это не очень неприятно?
— Ты нравишься мне такая, как есть.
— Так заманчиво. Но наверное, в Испании следует быть осторожнее. Это такая строгая страна.
— Оставайся сама собой.
— А почему у тебя голос меняется, когда ты говоришь мне это? Пожалуй, я решусь.
— Нет. Не теперь.
— Спасибо и на этом. Тогда буду любить тебя как женщина, а уж потом…
— Ты — женщина. Женщина. Моя любимая девочка, Кэтрин.
— Да, я — твоя женщина, и я люблю тебя, люблю, люблю.
— Молчи.
— Не буду. Я — твоя Кэтрин, и я люблю тебя, ну пожалуйста, я люблю тебя всегда, всегда…
— Тебе незачем повторять это. Я сам вижу.
— Мне нравится говорить, и я должна и буду говорить. Я всегда была чудной и послушной девочкой и буду такой. Обязательно буду.
— Можешь не повторять.
— А я буду. Я говорю и говорила, и ты сам говорил. А теперь, пожалуйста. Ну пожалуйста.
Они лежали неподвижно, и она сказала:
— Я так люблю тебя, и ты такой замечательный муж.
— Не может быть!
— Я тебе понравилась?
— А ты как думаешь?
— Думаю, да.
— Очень.
— Раз обещала, то буду стараться. А теперь, можно, я снова стану мальчиком?
— Зачем?
— Ну чуть-чуть.
— Не понимаю.
— Все было чудесно, и мне хорошо, но ночью я хотела бы еще раз попробовать, если ты не против. Ну можно? Только если ты не против?
— Мне-то что?
— Значит, можно?
— Тебе очень хочется?
Он не спросил, нужно ли ей это, и все же она сказала:
— Не то чтобы мне это было нужно, но, пожалуйста, если можно, ладно?
— Ладно. — Он обнял ее и поцеловал.
— Кроме нас, никто не догадается, кто я. Мальчиком я буду только по ночам, и тебе не придется краснеть за меня. Можешь не волноваться.
— Ладно, малыш.
— Я соврала, что мне это не нужно. Сегодня на меня нашло так неожиданно.
Он закрыл глаза и старался ни о чем не думать, но ощущение потери не оставляло его.
— А сейчас давай поменяемся. Ну же. Теперь твоя очередь меняться. Не заставляй меня делать это за тебя. Ну? Хорошо, я сама. Вот теперь ты другой, да? Ты сам этого хотел. Да? Ты сам. Ты тоже хотел. Да? Я заставила, но ведь и ты… Да, да, ты сам. Ты моя сладкая нежная Кэтрин. Ты моя девочка, моя любимая, единственная девочка. О, спасибо тебе, моя Кэтрин…
Она долго лежала рядом, и он решил, что она заснула. Потом она медленно поднялась на локтях и сказала:
— На завтра я приготовила себе дивный сюрприз. Утром пойду в «Прадо» и посмотрю все картины глазами мальчика.
— Сдаюсь, — сказал Дэвид.
Глава седьмая
Утром он встал, пока она еще спала, и вышел из отеля, вдыхая прозрачный, по-утреннему свежий воздух высокогорного плато. Он прошел вверх по улице до площади Санта-Ана, позавтракал в кафе и прочел местные газеты. Кэтрин собиралась в «Прадо» к десяти, когда музей открывался, поэтому, уходя, он поставил будильник на девять часов. На улице, поднимаясь в гору, он представлял ее себе спящей — красивая взъерошенная головка, похожая на фоне белой постели на старинную монету, подушка отброшена в сторону, и простыня плотно облегает тело. «Это длилось месяц, — подумал он, — или около того. Еще в Ле-Гро-дю-Руа, а потом месяца два до Андайе все было нормально. Нет, меньше, она стала думать об этом уже в Ниме. Двух месяцев еще не прошло. Мы женаты три месяца и две недели. Надеюсь, она была счастлива со мной. Но в ее причудах я ей не помощник. Хватит того, что я ничего ей не запрещаю. Ничего страшного не произошло. Но на этот раз она сама заговорила об этом. Сама».
Прочитав газеты, он расплатился и вышел. Ветер изменился, и на плато снова опустилась жара. Он добрался до банка, погруженного в уныло-учтивую прохладу, и забрал присланную из Парижа почту.
Он вскрыл конверты и, пока стоял у бесчисленных окошек в ожидании завершения бесконечных формальностей, необходимых для получения денег по чеку, который переслали сюда из его банка, стал читать письма.
Прочитав газеты, он расплатился и вышел. Ветер изменился, и на плато снова опустилась жара. Он добрался до банка, погруженного в уныло-учтивую прохладу, и забрал присланную из Парижа почту.
Он вскрыл конверты и, пока стоял у бесчисленных окошек в ожидании завершения бесконечных формальностей, необходимых для получения денег по чеку, который переслали сюда из его банка, стал читать письма.