Хен Юзеф. Тост

   – Не хотите примерить его смокинг? – спросила Анна, когда Хенрик стал одевать старика. – Вам неинтересно, как вы в нем выглядите?
   – Этот немец нам пригодится.
   – Когда мы сюда пришли, его здесь не было, – вспомнила Анна.
   – Может быть, он пил где-нибудь поблизости. Услышал наши голоса и решил посмотреть, что происходит.
   – И слетел с лестницы, – закончила она.
   – У него такой вид, будто он возвращался с бала.
   – Вы думаете, их больше? – с беспокойством спросила она.
   – Не знаю. Шаффер нам все расскажет.
   Хенрик прошел прихожую и толкнул дверь, выходящую во двор.
   – Куда вы? – крикнула Анна.
   – Присмотрите за ним. Там где-то должна быть тележка.
   – Как вы догадались? – спросила она, когда он вернулся с тележкой.
   – Опыт. Поляки все носят на себе. Немцы давно уже такой глупости не делают. Вы можете прочитать в «Пане Тадеуше», что происходило после битвы под Йеной и какую роль в эвакуации сыграли вагены. Я должен был стать учителем польского языка. Вот видите, знания, полученные из книг, тоже иногда могут пригодиться. Нужно согнуть ему ноги в коленях.
   – Что вы хотите с ним сделать?
   – Отвезти в «Тиволи».
   Уложить пьяного на тележку было делом нелегким.
   – Шаффер, – говорил Хенрик, – не сопротивляйся, будь человеком.
   Парикмахер захрапел.
   – Так, так, Шаффер, спрячь педали. Уфф, – с облегчением вздохнул Хенрик, наконец уложив немца. – Можно везти. – Вдруг его обдала горячая волна. Он отвернулся и сделал вид, что рассматривает трещины на стене.
   – Что вы там ищете? – спросила Анна.
   – Счета за свет.
   – Я знаю что. Хенрик толкнул тележку.
   – Подержите дверь, – приказал он. «Догадливая! Интересно, у нее тоже кровь ударила в голову, она тоже увидела трупы?»– У вас бывают обмороки? – спросил он.
   – Никогда.
   – У меня тоже.
   – Нас этим не проймешь, – сказала она.
   – Да, мы из обожженной глины. – Он выкатил тележку на улицу. Перед домом росли липы, и можно было вздохнуть полной грудью, – Я чувствую, что нарублю сегодня дров, – сказал Хенрик.
   – Смулка хочет бить окна, – сказала она. Хенрик улыбнулся. Они тянули тележку вдвоем, – Шаффер не очень тяжелый, – сказал Хенрик. – Наверное, голодал. Ты голодал, Шаффер?
   – Давайте называть его Курт.
   – Да, теперь он наш. Ты голодал, Курт, или ты просто такой стройный? Смокинг сидит как влитой, жаль, что он его так заляпал.
   Они катили тележку вдоль железной ограды парка.
   – Не тарахти, Курт, – обратился Хенрик к пьяному, одна нога которого выпрямилась в колене и теперь билась пяткой о мостовую.
   – По-моему, еще кого-то обнаружили, – сказала женщина, прислушиваясь. – Мешает стук колес. Остановитесь.
   Хенрик остановился. Пьяница сладко всхрапнул.
   – Это оттуда, – сказал Хенрик, показывая на решетку, за которой находился теннисный корт, посыпанный кирпичной крошкой.
   Вияс, мужчина с прилизанными волосами, поднял ракетку кверху и подал мяч. Пани Барбара отбила, но мяч попал в сетку.
   – Они сошли с ума, – пробормотала Анна. – Идите сюда! – крикнула она. – Мы нашли немца!
   Теннисисты подбежали к забору, седая панн слегка хромала.
   – Я подвернула ногу, – пожаловалась она. И, показывая на Прилизанного, у которого было мокрое от пота лицо, добавила: – Играет как черт. Бегает за каждым мячом, будто от этого бог знает что зависит.
   Вияс заинтересовался пьяным.
   – Кто такой? – спросил он. – Немец.
   – Его зовут Курт, – сказала Анна, – Лежал пьянехонький на лестнице.
   – Давайте его застрелим, – предложил Вияс. Все молчали. Тогда он пояснил: – Когда мы сюда пришли, здесь никого не было, поэтому и дальше никого не должно быть.
   – Это сделаете вы? – спросил Хенрик.
   – Могу. Могу, – повторил он через минуту, но пистолет не вынул. Пьяный всхрапнул, и по его лицу разлилось блаженство.
   – Курт, – позвал Хенрик. – Я решил привести тебя в чувство. Потом мы выясним, кто ты такой. Что вы скажете? – обратился он к Виясу.
   – Хорошо, шеф решит. Избавиться от него мы всегда сумеем.
   – Ну как, вы в форме? – спросил он пани Барбару.
   – Не жалуюсь. Это что, переодетый гестаповец? – спросила она, показывая на немца.
   Ответила Анна:
   – Курт – парикмахер.
   – Чур, я первая! – воскликнула пани Барбара. – Первая на завивку! – И, повернувшись к Виясу: – Только, упаси боже, не стреляйте. Сначала мытье головы, окраска волос, перманент, а потом уже ваши мужские развлечения.

6

   Блондинка ходила по холлу, и подол ее цветастого шлафрока волочился по полу.
   – Какой красивый свитер! – воскликнула она, увидев Анну.
   Через некоторое время на антресолях появился Мелецкий. Спускаясь по лестнице, он причесывал седеющие волосы. Хенрик информировал его:
   – Найден немец.
   – Парикмахер, а я первая в очереди, – предупредила пани Барбара.
   – Где он? – спросил Мелецкий и засунул руку в карман. Хенрик сказал улыбаясь:
   – Спит на террасе. Пьян вдрызг.
   Старый парикмахер спал на солнцепеке. Место не очень удобное, но спал он крепко, и сны ему снились, по всей вероятности, приятные. Он отогнал рукой муху и перевернулся на другой бок. Мелецкий дернул его за руку:
   – Ауф!
   Пьяный забормотал. Хенрик и Мелецкий подняли его с тележки, немец зашатался, Хенрик поддержал его. Тогда пьяный протер глаза и опять что-то забормотал.
   – Что он говорит? – спросила пани Барбара.
   – Ему не нравится солнце, – объяснил Хенрик. – У него смешное произношение, но понять можно.
   Немец открыл глаза и снова закрыл их.
   – Ужасный сон! – сказал он, покачнулся, но, поддерживаемый Хенриком, не упал. – Это сон, опять сон.
   – Открой глаза, – приказал Мелецкий. – Ты нас видишь?
   – Сон, – упирался немец.
   – Мы поляки.
   Парикмахер заморгал, внимательно посмотрел на них и сразу отрезвел. Поправил бабочку, одернул полы смокинга.
   – Извините меня за мой вид, – сказал он. – Здравствуйте.
   Этот город называется Грауштадт, а моя фамилия Шаффер, я парикмахер, у меня мужской и дамский салоны.
   – Курт Шаффер, – дополнил Хенрик. – Временно невоеннообязанный. Острая форма ревматизма и хронический катар желудка.
   – Да, да, – подтвердил Шаффер, – это абсолютная правда, хотя мой конкурент Абендрехт утверждал, что я подкупил врача. Должен признаться, что с некоторых пор я действительно чувствую себя лучше. Даже, можно сказать, отлично.
   Они ввели его в холл.
   – Вы очень любезны, – сказал немец, – именно здесь я находился охотнее всего. – Он поскользнулся, но Анна его поддержала. – Данке шён. Я хотел постелить ковры, у меня уже давно было такое намерение, но не успел, очень трудно что-нибудь успеть, когда у тебя много свободного времени! Разрешите присесть?
   Он добрался до лестницы и тяжело опустился на ступеньку. Пришел Чесек, потом Смулка, группа была почти вся в сборе. Немец показал на ракетку, которую держала седая:
   – Я узнаю, это от Хаммерштейна. У него всегда был хороший товар, но он страшная сволочь. Писал доносы, будто парикмахер Курт Шаффер не верит в победу, а на самом деле он хотел забрать мой садик.
   – Давно ты здесь? – спросил Мелецкий.
   – Пожалуй, давно. Очень давно.
   – Что ты здесь делал?
   – Ничего особенного. Открывал двери. Открыл почти все. И пил.
   – Ты для чего остался? – допытывался Мелецкий. – Почему не убежал?
   – Я должен вспомнить. Сейчас, может быть, я запил. Нет. Я подумал, что там у меня ничего нет, а здесь у меня мужской и дамский салоны. С красивыми зеркалами. Они не хотели брать мои зеркала.
   – Вы мне сделаете перманент, – сказала пожилая.
   – Да, да, к вашим услугам, и надо покрасить волосы, вы преждевременно поседели, у вас прекрасная кожа, и сразу видно, что вы еще совсем молодая.
   Хенрик:
   – Курт, вы дамский угодник и пустой человек.
   – Майн готт!
   – Разве нет? А что значит этот смокинг?
   – Видите ли, когда я открыл в «Тиволи» подвальчик, я решил устроить там дипломатический прием. Вечерний костюм обязателен. «Герр Шаффер, – сказал я себе, – запомни раз и навсегда, что ты на балу, это непрерывный бал, никогда в жизни ты не был на таком балу, будь доволен, что тебя туда пустили, и ты должен одеться как человек». Иногда я расстегивал пуговицу на воротничке, но сразу слышал голос: «Шаффер, имей в виду, метрдотель смотрит, вылетишь отсюда моментально».
   Вияс спросил Мелецкого:
   – Что он болтает?
   – Чепуху.
   – В расход?
   – Посмотрим. – Мелецкий обратился к немцу: – Господин Шаффер, я здесь новый бургомистр. Все движимое и недвижимое имущество города Грауштадта находится в моем распоряжении.
   – Разрешите вас приветствовать, господин бургомистр. – Немец встал и поклонился. – У вас будет неплохой кусок хлеба. – Полез в карман. – Ключи от подвала «Тиволи». Я вручаю их вам. При свидетелях.
   – Оставьте их у себя, Шаффер. И приготовьте ужин на высшем уровне.
   – Слушаюсь, пан бургомистр. У меня к вам маленькая просьба: не найдется ли у вас свободной минуты, чтобы разобрать дело Хаммерштейн против Шаффера? Речь идет о садике. Ваше мнение для суда будет решающим.
   – Я все улажу с Хаммерштейном, но не на голодный желудок. Пани Зося, – обратился он к рыжей, – помогите этому фрицу.
   – Какое вино пьет пан бургомистр в это время дня? – спросил немец.
   – Шампанское.
   – Слушаюсь, пан бургомистр. Но хочу предупредить, что у нас на складе нет льда.
   – Пошел к черту! Пани Зося, заберите этого проклятого парикмахера и заставьте работать, а то мы помрем с голоду.
   Хенрик предложил:
   – Прежде всего попробуем обеспечить сохранность материальных ценностей. Все, что осталось в магазинах и на складах, надо перевезти в одно место. Пересчитать, составить опись.
   – Перевезти сюда? – повторил Мелецкий. – Это мысль. Занимайте номера и сразу же за работу.
   Пани Барбара крикнула:
   – Девушки, купаться! К ужину каждая должна пахнуть, как фиалка! Правильно, пан бургомистр?
   – Как вам угодно, – ответил Мелецкий.

7

   Дирекция «Тиволи» не хотела пугать суеверных постояльцев, и после двенадцатого номера, который заняла Анна, находился номер, на дверях которого была цифра «четырнадцать». «А я здесь», – решил Хенрик. Чесек поместился рядом, Хенрик слышал, как он с шумом двигал стулья, бросал ботинком в стену, громко распевал. «Гуляй, душа, чего стесняться, дожили, куриная морда». Хенрик поднял жалюзи и открыл окно. «Свет и воздух, я и не надеялся, что такое еще когда-нибудь будет». Потом повернул ключ в замке.
   Он, отгороженный от остальных, в светлой спокойной комнате. Сел на кровать, та тихо мяукнула, удобная, чистая, почти как у Штайнхагенов. «Почти как кровать моего детства. Лягу и засну. После всего, что было, надо отоспаться». Он действительно совсем не думал о том, что было; все, что было, прошло, кошмар уже позади, но мозг продолжал выбрасывать прежние мысли, надо отоспаться, когда-нибудь это кончится, но кошмар возвращался в виде прежних рефлексов, и тогда уютная комната казалась ему фантастическим видением. За одной стеной раздавался радостный вой Чесека, за другой – слабый шум горного потока. Вода наполняла ванну, Анна будет купаться. Он встал с кровати, чтобы включить свет. Света не было.
   Умоюсь. Приличная гостиница, честь и хвала дирекции, все на месте. Рядом с раковиной висели два полотенца и лежало небольшое розовое мыло. Хенрик разделся до пояса, провел рукой по заросшей щеке. Курт побреет, надеюсь, он не перережет мне горло. Умыться, побриться и броситься в кровать. После всего, что было, надо отоспаться. Анна тоже хотела отоспаться, она лежала на кровати Штайнхагена, вдавив голову в подушку, закрыв глаза, от ресниц на щеки падала тень. Вид у нее был кроткий, как у девушек из АЗС или из «Лехии», ^[2]идущих куда-то с портфелями под мышкой. Чесек перестал петь, туалет окончен, хлопнула дверь, он вышел. Не слышно шума горного потока, она закрыла кран, ванна наполнена. Всплеск, опустила ногу в холодную воду, всколыхнула воду, легла в ванну.
   Вдруг в дверь резко постучали.
   – Минуту! – крикнул он.
   Стук повторился. Там, за дверью, вспыхнула паника, тревога, слышалось чье-то частое дыхание, внизу урчали моторы, тревога, бежим. Он заправил рубашку в брюки, схватил со стола пиджак. Нащупал в кармане пистолет. Стук повторился с еще большей настойчивостью.
   – Откройте, пожалуйста!..
   «Она. Ко мне. – Он взял себя в руки. – Спокойно. Я не Смулка». Не торопясь повернул ключ в замке. Она стояла в красном купальном халате, озябшая, злая, лицо мокрое, капли воды скатывались по шее. «Вид непривлекательный», – подумал он, но сказал:
   – Пожалуйста.
   – Зайдите ко мне, – приказала Анна и повернулась. «Что-то случилось», – понял он. Она повела его в ванную.
   – Посмотрите.
   Ванна была почти полная. На полу образовалась большая лужа. Он ничего не понял.
   – Что случилось? – спросил он.
   – Мыло, – сказала она, показывая на ванну.
   – Что мыло?
   – Плавает. Почему оно плавает?
   Из коридора высунулась голова блондинки.
   – Пани Анна? – спросила она игриво. – У вас гость?
   – Мыло плавает, – объяснил Хенрик. – Пани Анне кажется, что это неестественно. Это просто такой сорт мыла. Бывают такие легкие сорта.
   Анна взяла обмылок и с вниманием стала его рассматривать.
   – Я не помню, чтобы до войны мыло плавало. Блондинка засмеялась:
   – Наверно, человеческое.
   – Человеческое? – спросила Анна, побледнев.
   – Они делали из людей мыло. Вы разве не слышали? Обмылок упал на пол, проскользил по нему и отскочил от стены. Анна стояла неподвижно, придерживая на груди халат.
   – Я дам вам свое, – сказала блондинка.
   – Не надо.
   – Парижское.
   – Не надо! – вскрикнула Анна. – Не хочу!
   – Настоящее парижское…
   – Не хочу! – заорала она. – Не нуждаюсь. Я могу обойтись без мыла! – Она стояла перед ними с поднятыми кулаками, с искаженным лицом. – Я могу обойтись без вас всех. Лучше вонять навозом! Лучше все, что угодно! Слышите? До конца жизни!
   Хенрик повернулся к блондинке:
   – Идите отсюда. Сейчас же!
   Он захлопнул за ней дверь. Анна молчала. Она еще глубже запахнула полы купального халата, но это не помогло, все ее тело охватила дрожь, кожа на лице сморщилась и посерела.
   – Хорошо, – сказал Хенрик. – Теперь по крайней мере что-то известно.
   – Вы думаете, что я истеричка? – набросилась она на него.
   – Нет, почему?
   – Вы, конечно, пользовались здешним мылом.
   – Я не верю, что оно из человеческого жира.
   – Вам хочется не верить!
   – Возможно.
   – А я хочу верить! Вам это не нравится?
   – Наоборот. Нравится.
   Едва не сказал: «И пани тоже, – но сдержался. – Получу по физиономии».
   – Пани Анна, – сказал он.
   – Только не уговаривайте меня. Я не должна быть чистой! Я не хочу для вас благоухать!
   «Сейчас расплачется», – подумал он. Но Анна не заплакала. Она только поправила влажные волосы.
   – Выйдите, – сказала она низким, приглушенным голосом – Мне надо сменить воду и ополоснуться.
   – Мужское решение, – похвалил он. – А потом навести красоту.
   – Зачем?
   «Для Смулки, – хотел он сказать. – Получу по физиономии».
   – Для хорошего самочувствия. Для себя.
   – Вы советуете все делать для себя.
   – Не все. Некоторые вещи. Вы посмотрите в зеркало и подумаете: «Не смогли». Это уже кое-что.
   Она слушала его внимательно. Потом сказала в раздумье:
   – Это, кажется, комплимент?
   – Кажется.
   – Спасибо. Вы умеете быть приятным. Интересно, а раньше, до всего того, что было, вы уже бывали таким?
   «Наверное, – подумал он, закрывая за собой дверь. – Наверное, я могу быть приятным. Я уже не помню, каким был раньше. Тогда я не очень-то задумывался, что такое я, что такое другие. Я жил в нереальном мире, в розовой и голубой, легкой и воздушной вечности. Я не хочу быть ни приятным, ни неприятным. Для чего она мне это сказала? Хочет обольстить? Может быть, это у нее такой метод?»
   Он сошел вниз. В ресторане у буфетной стойки стояли мужчины и тянули через соломинку вино. Хенрику пододвинули стакан и соломинку в фирменной упаковке с надписью: «Tivoli». Живем как князья. Посасывая сладкое вино, Хенрик слушал распоряжения шефа:
   – Вы вместе со Смулкой отправитесь в город. Привезете кое-какое барахло. Мы будем все складировать здесь.
   Хенрик медленно тянул вино. «Слишком крепкое», – подумал он.

8

   Они нагрузили полную машину обуви. Большой выбор: дамская, мужская, без каблуков, с каблуками, на пробке, резине, дереве.
   – Ты видел когда-нибудь столько обуви сразу? – спросил Смулка.
   – Видел.
   – На фабрике, да?
   – Нет, в лагере, – ответил Хенрик.
   Смулка выругался. Потом нагружали прицеп, до половины конфекция, сверху коробка с сигаретами. Перешли ко второму павильону, у которого почти весь фасад был остеклен.
   – Есть что разбить. – Смулка потер руки.
   Это была водолечебница. Хенрик считал, что входить туда незачем, что там останется все как есть.
   – Неизвестно, – сказал Смулка и первый вошел внутрь. Хенрик шел за ним. Везде было прибрано, лишь тонкий слой пыли под ногами да громкий стук шагов в пустых коридорах говорили о продолжительности оцепенения, в котором находился этот дом. Запах медикаментов вдруг пропал, а потом появился снова, как будто заблудился в одном из колен бесчисленных коридоров. Все оборудование осталось на месте, можно начинать работу хоть завтра. Рентгеновские аппараты, электрокардиограф, соллюксы, душ-шарко, диатермия и какая-то неизвестная аппаратура, видимо дорогая, зубоврачебный кабинет с набором орудий пыток.
   – Едем на почту, – сказал Хенрик, когда они все осмотрели, Смулка не ответил. И только, заведя мотор, спросил:
   – Зачем на почту?
   – Попробуем связаться с воеводством.
   – Соскучился по тете?
   – По уполномоченному, – сказал Хенрик. – Мы должны были сообщить ему, можно ли двинуть сюда переселенцев. Где здесь почта?
   – Не знаю, – ответил Смулка. Машина тронулась.
   – Куда ты едешь? – спросил Хенрик.
   – К музею.
   – Давай на почту.
   – Нет.
   – Скажу шефу! – пригрозил Хенрик.
   Смулка рассмеялся. Он не боялся шефа. А ведь казалось, что Мелецкий держит их железной рукой.
   – Перестань гоготать.
   – Ладно. Будет сделано. Я тебе, Хенек, вот что скажу: легче на поворотах. И не суетись. Я тебе дело говорю.
   В голосе Смулки не было угрозы. Вид доброжелательный. Он держал руки на баранке и улыбался про себя, это была философская улыбка, левая бровь поднята, правый глаз прищурен – фраер, что ты в жизни видел. Вдруг, неизвестно почему, Хенрик почувствовал какую-то опасность. Пистолет! Есть. Он с облегчением вздохнул, но беспокойство не исчезло. Здесь что-то происходит, но что, чего хотят эти люди, кто они?.. Сердце колотилось, как при неожиданной неприятной встрече на улице. Поклониться? Отвернуться? А может быть, плюнуть в рожу? Надо подождать. Я знаю, чего хочу, интересно, чего хотят они. А чего хочу я? «Минутку: брюки, – вспомнил он. – А потом? Отоспаться. Укрыться в лесной сторожке. „Мне было бы страшно“, – сказала Анна. Я ничего не боюсь». Смулка затормозил.
   – Что это? – спросил Хенрик.
   – Музей.
   Его, видимо, приготовили к эвакуации. Полно незаколоченных ящиков. У стен картины. Голые рамы. Какие-то беспорядочно нагроможденные скульптуры.
   – Дорогие? – спросил Смулка.
   – Не очень, – ответил Хенрик. Две картины школы Рубенса. Мощные розовые ягодицы были видны плохо, потому что солнце уже заходило и в музее становилось сумрачно.
   – Паскудные рисунки, – возмущался Смулка.
   – О боге здесь никто не думал. У них не было богословского факультета, – объяснил Хенрик.
   – Ну так сук им в глаз. Закурили.
   – Какой сегодня день? – спросил Смулка. – Пятница?
   – Не знаю, нет.
   – Хорошо, что не пятница. Люблю поесть. Мелецкий приготовит мясо, а по пятницам мясо есть нельзя, в пятницу надо поститься. Ты постишься?
   – Постился несколько лет, до конца жизни хватит.
   – Ты, Хенек, свои законы установить хочешь. Все собственным умом измерить. А что он стоит, человеческий ум? Что им охватишь? Лучше придерживаться старых истин. Законы даны нам самим богом, человеку не понять, что и почему, покорись, так будет лучше.
   – Ты все делаешь, как бог велит? – спросил Хенрик.
   – Нет. Так уж получается. Знаю, что погряз в грехах, знаю, что наступит кара, но я не страшусь, ибо чувствую, браток, что верю, и мне это зачтется. За всем следует божье наказание. На все есть промысел божий, и не надо ему противиться.
   – Как хочешь, тогда помолись за меня, – сказал Хенрик, – только не болтай о промысле божьем. Я подобное уже слышал от одного раввина, покорный был, как овечка, мухи не обидел. «Гитлер, – говорил он, – это только орудие, чтобы нас, слабых, испробовать». Шут гороховый. Пошел в газовую камеру, как все остальные. Я иногда думал, как он там в последнюю минуту… благословлял бога или проклинал? Можешь рубать мясо в пятницу, ничего не будет, не бойся.
   – А что, если у животных есть душа? – настаивал Смулка. – А если у них есть душа, тогда что?
   «Он тоже свои законы устанавливает, – подумал Хенрик. – Ишь ты».
   – Мне это пришло в голову, – продолжал Смулка, – когда Чесек рассказывал о людях, которые шли в газовые камеры. Шли и шли, смирившись со своей судьбой, шли, как стадо на чикагской бойне. И тогда я подумал о бойне. А что, если они тоже знают? Знают, куда идут, и знают, что это конец, и представляют его себе. Что тогда? На кого мы, люди, похожи? Обычно говорят, что животные ничего не могут себе представить, что только человек имеет душу, но, может быть, это неправда? Что мы о них знаем?
   – Немного. Давай кончать, уже темнеет. Они стали осматривать ящики.
   – Надо будет отослать их в Варшаву, – сказал Хенрик.
   – Зачем?
   – Чтобы исследовали специалисты.
   – Это что-нибудь стоящее?
   – Кажется, да.
   Хенрик обвел взглядом стены музея. Где все это помещалось? Слишком много картин для такого небольшого помещения. Может быть, мне кажется. «КУ НИК, – читал он корявые буквы, написанные мелом на ящике. – Между „у“ и „н“ стерта буква. Какая? Кунник, Купник, Кугник, – пробовал он отгадать. – Курник? Библиотека из Курника!» – Хенрик свистнул сквозь зубы. Вот это находка! На одном из ящиков разобрал буквы: «W. R.. HAU» Warschau.
   – Мы дома, – сказал он.
   – Конечно, – засмеялся Смулка.
   – Это все наше.
   – А как же!
   – Я имею в виду, что это польское. Из библиотеки в Курнике. А эти картины из Варшавы. Посмотри. – Он раскатал рулон. – Хелмоньский. А тот поменьше– Герымский.
   – Дорогие? – спросил Смулка.
   – Будь уверен.
   Хенрик достал переплетенный манускрипт. Потертый древний пергамент. Он когда-то читал о нем, но достаточно было одного взгляда, нескольких первых слов, чтобы стало ясно: у него в руках один из древнейших памятников польской письменности. «Спасен!»– обрадовался Хенрик. В этой ограбленной и сожженной стране любая сбереженная от уничтожения вещь имеет ценность.
   – Что это? – спросил Смулка.
   – Рукопись из Тыньца. Замечательная вещь.
   – Дорогая?
   – Чертовски.
   – Сколько?
   – Ей нет цены.
   – Сто тысяч дадут?
   – С закрытыми глазами.
   – Полмиллиона? Миллион?
   – Нет цены. Миллион наверняка.
   – Покажи.
   Смулка стал перелистывать книгу.
   – А та маленькая картинка дорого стоит? – спросил он.
   – Герымский? Изрядно.
   – Ну тогда бери.
   Хенрик взял картину. Стал рассматривать. Он знал ее по многочисленным репродукциям. «Счастье идет мне в руки, будут деньги, обзаведусь всем необходимым, – подумал он, поворачивая полотно во все стороны. – Темные, неподвижные деревья, – думал он, – кора с застывшими потеками живицы, запах которой напоминает… Не помню. Запах распущенных волос, которые мелькнули и исчезли. Не помню. Беспокойство не проходило, буду богатый, сейчас начнется. Знаю эту картину, Герымский висел в Национальном музее в Варшаве, сейчас начнется то еще, я уже чувствую. Смулка выше меня, и кулаки у него как гири». Хенрик положил полотно в ящик.
   – Нет, – сказал он.
   – Я возьму эти каракули, а ты картинку, – настаивал Смулка.
   – Оставь, это народное достояние.
   – От народа не убудет. Бери картинку.
   – Она мне не нужна.
   – Разбогатеешь. – Положи книгу.
   – А мне нужна, – сказал Смулка.
   – Положи книгу!
   – Смотри, плохо будет.
   – Доктор Мелецкий… – начал Хенрик. Смулка опять рассмеялся.
   – Ты что, Хенрик, дурак? Доктор давно бы тебя прикончил, а я только дам в морду. Хочешь – бери картинку, не хочешь – не бери, только держи язык за зубами, а то пожалеешь.
   «Пожалею. Это точно. Я попал к бандитам. Они думают, что могут здесь творить что хотят. Посмотрим. А может, не стоит? Может, лучше плюнуть? В конце концов, какое мне до всего до этого дело».
   – Положи книгу, – сказал Хенрик. – Положи назад в ящик. Закроем и отошлем в Варшаву.
   Смулка стоял не двигаясь, исподлобья глядя на Хенрика.
   – Живым ты отсюда не выйдешь, – сказал он.
   – Хорошо, хорошо. Положи…
   Руки у Смулки были заняты, и можно было ударить его по морде. «Потом дам пинка в живот. Но книга. Восемь столетий, нет, пусть сначала положит».