Страница:
14
Скрипнули массивные петли, в портале отеля стоял слегка сгорбленный Шаффер.
– Какая чудесная ночь, пан профессор, – сказал он. – Я не удивляюсь, что вы не спите, это потому, что у вас романтическая душа. Остальные давно легли и храпят вовсю, в коридорах ни одной живой души, темно и тихо, я не слышал никаких подозрительных звуков, за исключением одного номера, в котором орал тот невысокий, гладко причесанный пан. Я вам не мешаю? Можете не отвечать, я догадываюсь, что мешаю, так же, как и эта луна, пани такая красивая, пана тоже бог не обидел, но представьте себе, пан профессор, что за многие месяцы это первая ночь, когда я нахожусь в обществе людей, да еще таких высокообразованных. Не выпить ли нам по этому случаю? У меня большое желание, но я хотел бы наконец выпить в компании интеллигентных людей.
– Чего он хочет? – спросила Анна.
– Выпить с нами.
– Ну что ж.
Шаффер возвратился с подносом, на котором стояли три рюмки. Хенрик смотрел, как Анна пьет, прищурив глаза, как будто вместе с вином она вливала в себя неземное блаженство, словно боялась, что, когда она их откроет, потекут ручьи слез. Потом Шаффер взял пустые рюмки и ушел назад. Они сели на ступенях террасы. Становилось темнее, луна опустилась ниже и пряталась за крышами домов.
– Вы хотели бы жить в лесу? – спросил Хенрик.
– Нет.
– Не со мной, с кем-нибудь другим, вообще…
– Может быть.
– Мне обидеться? – спросил он. Она вздохнула. Как если бы действительно страдала.
– Нет, – ответила она.
– Ас кем же?
– Не знаю. С каким-нибудь хорошим человеком. Но в лесу мне жить не хотелось бы.
– Вы замуж собираетесь?
– Может быть. За какого-нибудь хорошего человека. И старого. Чтобы как можно меньше иметь с ним дело.
– И вы считаете, что будете хорошей женой?
– Разумеется.
– Верная?
– Конечно.
«Она тоже хочет чистоты, – подумал он. – Только понимание чистоты у нее специфически женское. Если честь, то и раскаяние, и удобства, и материальная обеспеченность».
– А что, если вам понравится другой мужчина?
– Не нужны мне никакие мужчины.
– А если?
– Я повторю себе то, что сказала вам: «Я ушат с помоями, и мне нечего дать ему взамен».
Луна зашла за крыши домов, и темнота сгустилась.
– Вы никогда не сможете это забыть? – допытывался он.
– Никогда.
– Надо забыть.
– Нет, надо помнить.
«Сейчас я ей скажу, – твердил он про себя. – Скажу такое, от чего ей тошно станет».
– Попробую описать вам ваше будущее, – начал он. – Я не хиромант, но прошел лагерь, вы тоже, вчера я был на станции, видел там одну девушку, ее внешность меня поразила, я прекрасно помню ее лицо, хотя она мне только улыбнулась и я не обмолвился с ней даже словом.
– Смотрите, – перебила Анна, – поздравляю.
– Нет, это совсем не то, что вы думаете, просто она все время стоит у меня перед глазами. С вами такое тоже может случиться. Через год, два или через три вы увидите лицо, к которому почувствуете доверие, и оно вызовет у вас радость. Что-то в вас переменится, вы даже сами не заметите, как это произойдет. В одно прекрасное утро вы бодро выпрыгнете из постели. Вам будет весело, без причины. Возможно, будет солнечный день. Возможно, вы будете у моря и из окна увидите красивую лодку, качающуюся на волнах. Но это необязательно. Возможно, будет дождь или снег. Во время купания вы будете напевать, это будет приятное купание, так как я уверен, что без ванной вы замуж не выйдете.
– Какой вы злой.
– Потом вы заметите, что существуют и другие мужчины, что среди них есть симпатичные и даже привлекательные, и кто-нибудь из них станет вам особенно мил, он скажет, что вы прекрасно сложены, что у вас прекрасная фигура, и вам это будет приятно, вы забудете обо всем, и о своем счастье. Вот тогда вы почувствуете, что старый муж вас держит взаперти, вы станете с ним жестокой и даже не захотите вспоминать о том, что сами желали именно такого, старого и беспомощного.
– И что я тогда с ним сделаю, со своим мужем? Отравлю его?
– Грибами. Но, возможно, инфаркт у него будет раньше.
– Вы ужасны. Ни капли снисходительности.
– Я хочу вас убедить в том, что жизнь длинна, длиннее, чем нам кажется, и ее очень трудно заполнить.
– Стервец, – выругалась она.
– Что такое?
– Задали же вы мне задачу. С этим стариком, который станет мне немил. Так вот, я знаю, что я сделаю. Ни за кого я замуж не выйду, не хочу никому изменять… Значит, через сколько лет я забуду? Через два года?
Хенрик сказал:
– Предупреждаю, два года – это тоже немало.
Он не знал, согласится ли она с ним. «Два года – это ужасно долго. Я хотел бы дожить до завтрашнего дня. Мелецкий не сдастся без борьбы, может завязаться перестрелка, и я получу пулю в живот». Он заметил, что думает об этом без волнения. «Видимо, подсознательно я не верю, что будет уж очень плохо, – решил он. – Кто-нибудь отступит, я или он, а может быть, Анна права, может быть, лучше махнуть на них рукой, самое важное – это ночь, убегающая в глубь темноты, скоро начнет светать. Я не буду обладать Анной. Не узнаю вкуса ее наготы, не засну в ее объятиях». «Мама, – простонал Чесек, целуя пани Барбару, – мама», – повторил он и заснул. «Что-то безвозвратно ушло, луна спряталась, и стало темно, но я все еще жив, сижу возле нее и почти счастлив». Хенрик опять видел высокие неподвижные деревья, их шершавую кору, лес, пахнущий как… А если дать Мелецкому уехать?» Он достал пистолет. Осмотрел его: десять патронов в магазине, десять в запасной обойме, может не хватить.
– Что вы делаете? – спросила она сонным голосом.
– Ничего. Вы сможете заснуть?
– И очень даже быстро. Я падаю с ног.
– Я провожу вас в номер.
Хенрик помог ей подняться. Она прижалась к его плечу и стала на минуту такой близкой и знакомой. Ей, по всей вероятности, было приятно касаться пальцами его плеча, приятно было телу, которое она так презирала.
Шаффер дремал в вестибюле под пальмой. Хенрик разбудил его.
– Ах, это вы, пан профессор, – сказал он. – Вам надо ложиться.
– Я сейчас это сделаю. Идите спать, Шаффер. Когда придет время дежурства, я вас разбужу.
Долговязый немец, покачиваясь, встал.
– Это очень плохо, что вы не спите, – сказал он. – Вы завтра будете не в форме?
– Я не должен быть в форме, – небрежно бросил Хенрик.
– Пан профессор.
– Jawohl?
– Этот пулемет, вы знаете, он стреляет со скоростью около шестисот выстрелов в минуту.
«Негодяй, упивается выстрелами. Ему хотелось бы, чтобы мы перебили друг друга. – Хенрик почувствовал, что его охватывает ненависть. – Если уж кропить, то надо начинать с него», – подумал он.
– Спокойной ночи, пан Шаффер, – сказал Хенрик. – Завтра увидимся.
– Спокойной ночи.
Хенрик считал ступени, по которым он поднимался с Анной, потом шаги, когда они шли по коридору. Все потеряно. Ночь кончится у дверей ее комнаты.
– Вам не будет страшно одной? – спросил Хенрик.
– Нет.
– Я советую вам запереться на ключ.
– Они не насилуют.
– Это правда, – согласился он. – И через минуту: – Если вам понадобится моя помощь, стучите в стену.
Она рассмеялась.
– Хорошо. Зато вам я советую забаррикадироваться. Они могут что-нибудь с вами сделать.
Хенрик не ответил. «Не закрою дверь, – подумал он. – Может быть, ты еще придешь. Может быть, надумаешь».
– Не устраивайте завтра никаких скандалов, – сказала она. – Это вам ничего не даст.
– Какая чудесная ночь, пан профессор, – сказал он. – Я не удивляюсь, что вы не спите, это потому, что у вас романтическая душа. Остальные давно легли и храпят вовсю, в коридорах ни одной живой души, темно и тихо, я не слышал никаких подозрительных звуков, за исключением одного номера, в котором орал тот невысокий, гладко причесанный пан. Я вам не мешаю? Можете не отвечать, я догадываюсь, что мешаю, так же, как и эта луна, пани такая красивая, пана тоже бог не обидел, но представьте себе, пан профессор, что за многие месяцы это первая ночь, когда я нахожусь в обществе людей, да еще таких высокообразованных. Не выпить ли нам по этому случаю? У меня большое желание, но я хотел бы наконец выпить в компании интеллигентных людей.
– Чего он хочет? – спросила Анна.
– Выпить с нами.
– Ну что ж.
Шаффер возвратился с подносом, на котором стояли три рюмки. Хенрик смотрел, как Анна пьет, прищурив глаза, как будто вместе с вином она вливала в себя неземное блаженство, словно боялась, что, когда она их откроет, потекут ручьи слез. Потом Шаффер взял пустые рюмки и ушел назад. Они сели на ступенях террасы. Становилось темнее, луна опустилась ниже и пряталась за крышами домов.
– Вы хотели бы жить в лесу? – спросил Хенрик.
– Нет.
– Не со мной, с кем-нибудь другим, вообще…
– Может быть.
– Мне обидеться? – спросил он. Она вздохнула. Как если бы действительно страдала.
– Нет, – ответила она.
– Ас кем же?
– Не знаю. С каким-нибудь хорошим человеком. Но в лесу мне жить не хотелось бы.
– Вы замуж собираетесь?
– Может быть. За какого-нибудь хорошего человека. И старого. Чтобы как можно меньше иметь с ним дело.
– И вы считаете, что будете хорошей женой?
– Разумеется.
– Верная?
– Конечно.
«Она тоже хочет чистоты, – подумал он. – Только понимание чистоты у нее специфически женское. Если честь, то и раскаяние, и удобства, и материальная обеспеченность».
– А что, если вам понравится другой мужчина?
– Не нужны мне никакие мужчины.
– А если?
– Я повторю себе то, что сказала вам: «Я ушат с помоями, и мне нечего дать ему взамен».
Луна зашла за крыши домов, и темнота сгустилась.
– Вы никогда не сможете это забыть? – допытывался он.
– Никогда.
– Надо забыть.
– Нет, надо помнить.
«Сейчас я ей скажу, – твердил он про себя. – Скажу такое, от чего ей тошно станет».
– Попробую описать вам ваше будущее, – начал он. – Я не хиромант, но прошел лагерь, вы тоже, вчера я был на станции, видел там одну девушку, ее внешность меня поразила, я прекрасно помню ее лицо, хотя она мне только улыбнулась и я не обмолвился с ней даже словом.
– Смотрите, – перебила Анна, – поздравляю.
– Нет, это совсем не то, что вы думаете, просто она все время стоит у меня перед глазами. С вами такое тоже может случиться. Через год, два или через три вы увидите лицо, к которому почувствуете доверие, и оно вызовет у вас радость. Что-то в вас переменится, вы даже сами не заметите, как это произойдет. В одно прекрасное утро вы бодро выпрыгнете из постели. Вам будет весело, без причины. Возможно, будет солнечный день. Возможно, вы будете у моря и из окна увидите красивую лодку, качающуюся на волнах. Но это необязательно. Возможно, будет дождь или снег. Во время купания вы будете напевать, это будет приятное купание, так как я уверен, что без ванной вы замуж не выйдете.
– Какой вы злой.
– Потом вы заметите, что существуют и другие мужчины, что среди них есть симпатичные и даже привлекательные, и кто-нибудь из них станет вам особенно мил, он скажет, что вы прекрасно сложены, что у вас прекрасная фигура, и вам это будет приятно, вы забудете обо всем, и о своем счастье. Вот тогда вы почувствуете, что старый муж вас держит взаперти, вы станете с ним жестокой и даже не захотите вспоминать о том, что сами желали именно такого, старого и беспомощного.
– И что я тогда с ним сделаю, со своим мужем? Отравлю его?
– Грибами. Но, возможно, инфаркт у него будет раньше.
– Вы ужасны. Ни капли снисходительности.
– Я хочу вас убедить в том, что жизнь длинна, длиннее, чем нам кажется, и ее очень трудно заполнить.
– Стервец, – выругалась она.
– Что такое?
– Задали же вы мне задачу. С этим стариком, который станет мне немил. Так вот, я знаю, что я сделаю. Ни за кого я замуж не выйду, не хочу никому изменять… Значит, через сколько лет я забуду? Через два года?
Хенрик сказал:
– Предупреждаю, два года – это тоже немало.
Он не знал, согласится ли она с ним. «Два года – это ужасно долго. Я хотел бы дожить до завтрашнего дня. Мелецкий не сдастся без борьбы, может завязаться перестрелка, и я получу пулю в живот». Он заметил, что думает об этом без волнения. «Видимо, подсознательно я не верю, что будет уж очень плохо, – решил он. – Кто-нибудь отступит, я или он, а может быть, Анна права, может быть, лучше махнуть на них рукой, самое важное – это ночь, убегающая в глубь темноты, скоро начнет светать. Я не буду обладать Анной. Не узнаю вкуса ее наготы, не засну в ее объятиях». «Мама, – простонал Чесек, целуя пани Барбару, – мама», – повторил он и заснул. «Что-то безвозвратно ушло, луна спряталась, и стало темно, но я все еще жив, сижу возле нее и почти счастлив». Хенрик опять видел высокие неподвижные деревья, их шершавую кору, лес, пахнущий как… А если дать Мелецкому уехать?» Он достал пистолет. Осмотрел его: десять патронов в магазине, десять в запасной обойме, может не хватить.
– Что вы делаете? – спросила она сонным голосом.
– Ничего. Вы сможете заснуть?
– И очень даже быстро. Я падаю с ног.
– Я провожу вас в номер.
Хенрик помог ей подняться. Она прижалась к его плечу и стала на минуту такой близкой и знакомой. Ей, по всей вероятности, было приятно касаться пальцами его плеча, приятно было телу, которое она так презирала.
Шаффер дремал в вестибюле под пальмой. Хенрик разбудил его.
– Ах, это вы, пан профессор, – сказал он. – Вам надо ложиться.
– Я сейчас это сделаю. Идите спать, Шаффер. Когда придет время дежурства, я вас разбужу.
Долговязый немец, покачиваясь, встал.
– Это очень плохо, что вы не спите, – сказал он. – Вы завтра будете не в форме?
– Я не должен быть в форме, – небрежно бросил Хенрик.
– Пан профессор.
– Jawohl?
– Этот пулемет, вы знаете, он стреляет со скоростью около шестисот выстрелов в минуту.
«Негодяй, упивается выстрелами. Ему хотелось бы, чтобы мы перебили друг друга. – Хенрик почувствовал, что его охватывает ненависть. – Если уж кропить, то надо начинать с него», – подумал он.
– Спокойной ночи, пан Шаффер, – сказал Хенрик. – Завтра увидимся.
– Спокойной ночи.
Хенрик считал ступени, по которым он поднимался с Анной, потом шаги, когда они шли по коридору. Все потеряно. Ночь кончится у дверей ее комнаты.
– Вам не будет страшно одной? – спросил Хенрик.
– Нет.
– Я советую вам запереться на ключ.
– Они не насилуют.
– Это правда, – согласился он. – И через минуту: – Если вам понадобится моя помощь, стучите в стену.
Она рассмеялась.
– Хорошо. Зато вам я советую забаррикадироваться. Они могут что-нибудь с вами сделать.
Хенрик не ответил. «Не закрою дверь, – подумал он. – Может быть, ты еще придешь. Может быть, надумаешь».
– Не устраивайте завтра никаких скандалов, – сказала она. – Это вам ничего не даст.
15
Он лежал с открытыми глазами. Пряди черных волос свисали с потолка и касались век. Черная бездна поглотила девушку, растворила ее тихий смех. Он никогда не будет с ней, не будет с Анной, не будет ни с кем. «Кончается ночь, последняя ночь в моей жизни. Я должен уснуть, не то завтра я ни на что не буду годен, и эти типы сделают все, что захотят. Пистолет лежит под подушкой. Со мной Смулка, – начал он подсчитывать снова. – Освенцимец пойдет за мной. Не исключено, что и Рудловский, лишь бы продержаться до полудня, когда подоспеет поручник Вжесиньский с людьми, а потом еще два года, пока у нее не пройдет ощущение кошмара. Могла бы уже и забыть. Могла бы неслышно на пальцах подойти к моей двери и тихонечко постучать. Дверь открыта, достаточно нажать ручку. А потом она будет искать губами мои губы, нашла, прижимаюсь губами к ее губам, не отпускаю, чувствую, как они вспухают. „Люблю“, – скажу я. Теперь я знаю, для чего выжил. Для этого. И надо будет очень хорошо владеть собой, чтобы она не поняла, что это что-то большее, чем банальная любовная игра. Чтобы не поняла, что это действительно любовь». Мрак был непроницаемый, липкий, Хенрик с трудом различал пятно двери. Потом он услышал, как кто-то быстро бежит по коридору, на цыпочках, сейчас будет здесь. «И все-таки она пришла, несмотря на все зароки, пришла, но почему откуда-то издалека, почему с другой стороны, и все-таки пришла».
Шаги затихли возле его номера. С той стороны двери кто-то стоял. «Пистолет я положил под подушку». Послышалось шипение зажигаемой спички. «Мне ничего не угрожает, – решил он, – нападающий зажигать спичку не стал бы». А в это время тот, кто стоял с той стороны, уже проверил номер комнаты. Дверная ручка со скрипом повернулась, и дверь приоткрылась. «Слышу ее дыхание, повеяло теплом, слышу, как пульсирует кровь». Заскрипело, дверь закрылась. В темноте стояла она.
– Ты, – сказал он, садясь на постели.
Она несла ему свою наготу, он чувствовал ее тепло и форму, несла сквозь темень, он вытянул вперед руки и коснулся горячих и мягких округлостей.
– Ты, – повторил он.
– Я, – услышал он. Этот голос был чужой, с легкой хрипотцой, а потом она отыскала его губы, впилась в них и не отпускала, он чувствовал, как губы начинают терпнуть, получил свой выстраданный поцелуй, вкус был странный, он целовал, но мысли куда-то ускользали. «Этот голос, откуда я знаю этот голос? – силился он вспомнить. – „Я“, – сказала она с легкой хрипотцой. – Мы целуемся, но это не ты, губы терпнут, желание растет, но это не ты». Он деликатно отстранил ее от себя.
– Кто ты? – спросил он.
– Не узнал? – рассмеялась она.
Хенрик изо всех сил напряг память. «Эта хрипотца. Нет, не знаю», – подумал он про себя.
– Янка, – послышался ответ.
Да, этого можно было ожидать. Он вспомнил взгляд, который она бросила на него, когда дремала в кресле рядом с Рудловским. «Мне повезло, – подумал он, гладя ее голые плечи. – У нее смуглая кожа», – вспомнил он, и рукам стало еще приятней.
– А Рудловский? – спросил он.
– О! – воскликнула она. – Идиот! В последнюю минуту он спросил, не больна ли я. Я ответила в шутку, что не знаю. Он сразу скис. И моментально притворился спящим. Идиот!
«Мне повезло, – подумал он снова. – Все-таки женщина. Та или эта, в данный момент не имеет значения». Горячее, желанное тело, ласки, волосы, волнение, ритм наслаждения. Он привлек ее к себе.
– Ты озябла, – сказал он.
– Да, немного. Согреешь меня? Боже, какой ты приятный! Ты видел, как я строила тебе глазки?
– Нет.
– Доволен, что я пришла?
– Спрашиваешь!
– Ты мне нравишься.
– Ты же меня не видишь.
– Но я тебя помню, у меня есть воображение.
– У меня тоже.
– В моем воображении ты самый красивый.
– А если бы мы минутку помолчали? – предложил он жестко.
– Хорошо, ты прав.
Было темно, и он не различал даже контуры ее лица. «Ты Анна, – подумал он вдруг. В темноте была Анна. – Значит, вот как целует Анна. Значит, вот какое наслаждение дает Анна. Целуешь, дышишь, все-таки ты здесь, все-таки ты моя, Анна. О, как хорошо, что это ты, твое тело, твои губы, твои ладони, твои плечи, Анна», – повторил он мысленно, упорно поднимаясь к блаженству. Вершина была близко, близко, достаточно было протянуть руку, достаточно было одного усилия. «Это не Анна», – промелькнула мысль, и он опять опустился вниз, и надо было подниматься снова. Женщина что-то шептала. Он чувствовал ее нежные ладони: «Какой ты ужасно приятный».
«Анна меня любит. Иду к вершине, все время вверх, все время к Анне, она стоит там с лицом, освещенным солнцем. Любовь», – обрушилась на него мысль и потащила назад, он сполз по острым отвесным камням. А потом опять вперед. Дьявольское усилие. С камня на камень. Анна. Еще шаг, Анна, еще шаг, еще одно последнее усилие, протянул руку, ухватился за круглый камень. «Я здесь! Я здесь!» Она шептала что-то ликующее. На вершине было светло, голубой, уходящий вдаль простор, он ударил головой солнце, солнце превратилось в сияние, излучающее молнии. Хенрик вздохнул полной грудью. «Любовь», – подумал он, униженный.
– Ну и как? – спросила она.
«О господи! – испугался он. – Сейчас начнется болтовня. Любовь, черт бы ее побрал! Я все испортил». Это была не Анна. Он отодвинулся.
– Что с тобой? – спросила она.
– Не хватает воздуха.
– Спи.
– Рядом с тобой я не засну.
– Все равно не уйду, – сказала она и поцеловала его. – Ты мне очень нравишься.
«Мне везет», – подумал он.
– Я должен выспаться, – сказал он.
– Это так важно?
– Да. Я боюсь, что завтра будет драка с шефом.
– Драка?
– Он хочет вывезти аппаратуру из санатория.
– Ну и что?
– Ничего. Мне это не нравится.
– Ты с ним справишься, – сказала она убежденно. – Я уверена, что ты с ним справишься.
– Я должен выспаться.
– Я еще немножко полежу рядом с тобой.
– Хорошо, – согласился он.
Потом спросил:
– Рудловский знает, что ты здесь?
– Нет, он спит. В своем номере.
– Ты не дала ему в морду?
– Нет, за что? Он был такой смешной, что… что даже вызвал отвращение. Мерзость. Я подумала, пусть себе спит, очень хорошо, пойду к Хенрику. Я уже приходила сюда, тебя не было.
– Весьма польщен, но не могу понять, чем обязан такому вниманию.
– Ты мне нравишься. Он засмеялся.
– Это не причина.
– Ты мне кого-то напоминаешь, – призналась она.
Он вслушивался в ее голос. Он звучал иначе, чем до этого, очень мягко, даже хрипотца как-то уменьшилась.
– Ну что, уходить? – спросила она. Он обнял ее.
– Нет.
– Ты ужасно капризный. Совсем как он.
– Кто?
– Мой жених.
– Тот, которого я тебе напоминаю?
– Да.
– Вот как! А где он?
– Не знаю. Его взяли в тридцать девятом, и он пропал. Не хочешь выбросить меня из кровати?
– Нет.
– Значит, ты доволен, что я пришла?
– Очень.
Она рассмеялась.
– Эх вы, мужчины, – сказала она. – Это правда, что ты шепнул Рудловскому, что я тебе нравлюсь?
– Возможно.
– Я тебе тоже кого-то напоминаю?
– Нет. Ты любила своего жениха?
– Ужасно!
– Ты спала с ним?
– Тогда я этого не делала. Мы должны были пожениться. Мне хотелось торжественной свадьбы, уже было платье. Потом я его продала, потому что нечего было жрать. Не сердись, но знаешь, когда нам было так хорошо, я представляла себе…
– Что это он?
– Да.
Хенрик вздохнул. «Один, один, – подумал он. – Хоть раз я на что-то пригодился». Его молчание она приняла за смущение, потому что шепнула, блуждая губами по его лицу:
– Но ты мне действительно нравишься.
– Потому что я – это он?
– Теперь уже нет. Теперь уже потому, что ты – это ты.
Она прижалась к нему разгоряченная. Когда она осыпала его поцелуями, он спросил:
– А теперь ты с ним или со мной?
– С тобой, Хенрик, с тобой.
– И я с тобой, – сказал он.
Было по-прежнему темно, и лица женщины он не видел. Но слышал ее голос, это был голос Янки, мелодичный и полный нежности, хрипловатый голос, слышал в темноте свое имя. «Хенрик, Хенрик», – повторяла она имя, которое знала всего несколько часов.
Шаги затихли возле его номера. С той стороны двери кто-то стоял. «Пистолет я положил под подушку». Послышалось шипение зажигаемой спички. «Мне ничего не угрожает, – решил он, – нападающий зажигать спичку не стал бы». А в это время тот, кто стоял с той стороны, уже проверил номер комнаты. Дверная ручка со скрипом повернулась, и дверь приоткрылась. «Слышу ее дыхание, повеяло теплом, слышу, как пульсирует кровь». Заскрипело, дверь закрылась. В темноте стояла она.
– Ты, – сказал он, садясь на постели.
Она несла ему свою наготу, он чувствовал ее тепло и форму, несла сквозь темень, он вытянул вперед руки и коснулся горячих и мягких округлостей.
– Ты, – повторил он.
– Я, – услышал он. Этот голос был чужой, с легкой хрипотцой, а потом она отыскала его губы, впилась в них и не отпускала, он чувствовал, как губы начинают терпнуть, получил свой выстраданный поцелуй, вкус был странный, он целовал, но мысли куда-то ускользали. «Этот голос, откуда я знаю этот голос? – силился он вспомнить. – „Я“, – сказала она с легкой хрипотцой. – Мы целуемся, но это не ты, губы терпнут, желание растет, но это не ты». Он деликатно отстранил ее от себя.
– Кто ты? – спросил он.
– Не узнал? – рассмеялась она.
Хенрик изо всех сил напряг память. «Эта хрипотца. Нет, не знаю», – подумал он про себя.
– Янка, – послышался ответ.
Да, этого можно было ожидать. Он вспомнил взгляд, который она бросила на него, когда дремала в кресле рядом с Рудловским. «Мне повезло, – подумал он, гладя ее голые плечи. – У нее смуглая кожа», – вспомнил он, и рукам стало еще приятней.
– А Рудловский? – спросил он.
– О! – воскликнула она. – Идиот! В последнюю минуту он спросил, не больна ли я. Я ответила в шутку, что не знаю. Он сразу скис. И моментально притворился спящим. Идиот!
«Мне повезло, – подумал он снова. – Все-таки женщина. Та или эта, в данный момент не имеет значения». Горячее, желанное тело, ласки, волосы, волнение, ритм наслаждения. Он привлек ее к себе.
– Ты озябла, – сказал он.
– Да, немного. Согреешь меня? Боже, какой ты приятный! Ты видел, как я строила тебе глазки?
– Нет.
– Доволен, что я пришла?
– Спрашиваешь!
– Ты мне нравишься.
– Ты же меня не видишь.
– Но я тебя помню, у меня есть воображение.
– У меня тоже.
– В моем воображении ты самый красивый.
– А если бы мы минутку помолчали? – предложил он жестко.
– Хорошо, ты прав.
Было темно, и он не различал даже контуры ее лица. «Ты Анна, – подумал он вдруг. В темноте была Анна. – Значит, вот как целует Анна. Значит, вот какое наслаждение дает Анна. Целуешь, дышишь, все-таки ты здесь, все-таки ты моя, Анна. О, как хорошо, что это ты, твое тело, твои губы, твои ладони, твои плечи, Анна», – повторил он мысленно, упорно поднимаясь к блаженству. Вершина была близко, близко, достаточно было протянуть руку, достаточно было одного усилия. «Это не Анна», – промелькнула мысль, и он опять опустился вниз, и надо было подниматься снова. Женщина что-то шептала. Он чувствовал ее нежные ладони: «Какой ты ужасно приятный».
«Анна меня любит. Иду к вершине, все время вверх, все время к Анне, она стоит там с лицом, освещенным солнцем. Любовь», – обрушилась на него мысль и потащила назад, он сполз по острым отвесным камням. А потом опять вперед. Дьявольское усилие. С камня на камень. Анна. Еще шаг, Анна, еще шаг, еще одно последнее усилие, протянул руку, ухватился за круглый камень. «Я здесь! Я здесь!» Она шептала что-то ликующее. На вершине было светло, голубой, уходящий вдаль простор, он ударил головой солнце, солнце превратилось в сияние, излучающее молнии. Хенрик вздохнул полной грудью. «Любовь», – подумал он, униженный.
– Ну и как? – спросила она.
«О господи! – испугался он. – Сейчас начнется болтовня. Любовь, черт бы ее побрал! Я все испортил». Это была не Анна. Он отодвинулся.
– Что с тобой? – спросила она.
– Не хватает воздуха.
– Спи.
– Рядом с тобой я не засну.
– Все равно не уйду, – сказала она и поцеловала его. – Ты мне очень нравишься.
«Мне везет», – подумал он.
– Я должен выспаться, – сказал он.
– Это так важно?
– Да. Я боюсь, что завтра будет драка с шефом.
– Драка?
– Он хочет вывезти аппаратуру из санатория.
– Ну и что?
– Ничего. Мне это не нравится.
– Ты с ним справишься, – сказала она убежденно. – Я уверена, что ты с ним справишься.
– Я должен выспаться.
– Я еще немножко полежу рядом с тобой.
– Хорошо, – согласился он.
Потом спросил:
– Рудловский знает, что ты здесь?
– Нет, он спит. В своем номере.
– Ты не дала ему в морду?
– Нет, за что? Он был такой смешной, что… что даже вызвал отвращение. Мерзость. Я подумала, пусть себе спит, очень хорошо, пойду к Хенрику. Я уже приходила сюда, тебя не было.
– Весьма польщен, но не могу понять, чем обязан такому вниманию.
– Ты мне нравишься. Он засмеялся.
– Это не причина.
– Ты мне кого-то напоминаешь, – призналась она.
Он вслушивался в ее голос. Он звучал иначе, чем до этого, очень мягко, даже хрипотца как-то уменьшилась.
– Ну что, уходить? – спросила она. Он обнял ее.
– Нет.
– Ты ужасно капризный. Совсем как он.
– Кто?
– Мой жених.
– Тот, которого я тебе напоминаю?
– Да.
– Вот как! А где он?
– Не знаю. Его взяли в тридцать девятом, и он пропал. Не хочешь выбросить меня из кровати?
– Нет.
– Значит, ты доволен, что я пришла?
– Очень.
Она рассмеялась.
– Эх вы, мужчины, – сказала она. – Это правда, что ты шепнул Рудловскому, что я тебе нравлюсь?
– Возможно.
– Я тебе тоже кого-то напоминаю?
– Нет. Ты любила своего жениха?
– Ужасно!
– Ты спала с ним?
– Тогда я этого не делала. Мы должны были пожениться. Мне хотелось торжественной свадьбы, уже было платье. Потом я его продала, потому что нечего было жрать. Не сердись, но знаешь, когда нам было так хорошо, я представляла себе…
– Что это он?
– Да.
Хенрик вздохнул. «Один, один, – подумал он. – Хоть раз я на что-то пригодился». Его молчание она приняла за смущение, потому что шепнула, блуждая губами по его лицу:
– Но ты мне действительно нравишься.
– Потому что я – это он?
– Теперь уже нет. Теперь уже потому, что ты – это ты.
Она прижалась к нему разгоряченная. Когда она осыпала его поцелуями, он спросил:
– А теперь ты с ним или со мной?
– С тобой, Хенрик, с тобой.
– И я с тобой, – сказал он.
Было по-прежнему темно, и лица женщины он не видел. Но слышал ее голос, это был голос Янки, мелодичный и полный нежности, хрипловатый голос, слышал в темноте свое имя. «Хенрик, Хенрик», – повторяла она имя, которое знала всего несколько часов.
16
В парке на скамейке, под гигантскими деревьями, которые из кустов терна превратились в надвислянские тополя, в парке, нет, не в парке, не на скамейке, это мог быть какой-то зал, застенки гестапо, но почему без стен, почему сад, кроны деревьев, плывущие, как ручьи, и все-таки ночь, но скамейки не было, а эта женщина не сидела, она стояла, сгорбившись, под деревом, надвислянским тополем. Мать. Это была его мать. «Хенрик, я принесла тебе одежду, примерь». Он схватил, смутившись, помятые брюки, женщина сидела на скамейке, это была Анна. «Переодевайся, – сказала она, – не глупи». «Пришла», – шепнул он, протянул руки, прикоснулся к ее телу, оно было желеобразной теплой массой, проскользнуло между пальцами. «Мне не везет». Услышал лай собак. «За мной погоня, Анна, убегай!» – закричал он в темноту. Пес зарычал, ощерился. Хенрик увидел налитые кровью глаза. «Где я его видел? А, он допрашивал меня в гестапо!» Пес зарычал, Хенрик отскочил, бросился наутек, вся свора с лаем за ним, со всех сторон его окружили собаки, у них были человеческие лица, они лаяли человеческими голосами. Он бежал легко, почти не касаясь земли, несся над путями, поднимался над крышами, мимо лесов и лугов, на которые ложился туман. «Это не сон, – подумал он, – во сне так легко не бегают, это не сон, просто я в необыкновенной форме и побил все рекорды». Внезапно небо прояснилось. Он потерял под ногами почву, начал падать в голубую бездонную пропасть, полную звериных голосов. Голубизна порыжела, бездна сгустилась, и Хенрик почувствовал, что ноги вязнут в трясине. Погоня приближалась, а он по грудь сидел в болоте, слышал чмоканье тонущих, бульканье пузырьков воздуха, липкие ветви хлестали его по лицу, смрад и гниль. «Это не сон, увы, это не сон, я побил рекорд мира, но никто об этом не узнает». В темноте издалека блестели одноглазые огни человеческих жилищ. «Позову на помощь». Грязь наполняла рот. Собаки ворчали над ухом. «Вот видишь? – кричали собаки. – Вот видишь?» Кто-то схватил его за плечо и вытащил из трясины. Он висел, распятый на свастике, было не больно. «Удивительно, а я так боялся. Чего, собственно? Этот зуд в ладонях– это электрические провода». Собака с налитым кровью глазом зарычала. «Умру, – понял Хенрик. – Опять умру». Вспышки и треск, луна взорвалась и упала на глаза, иголки пронзили тело. Он падал на землю, падал долго. «Сейчас наступит смерть, – думал он, падая, – наступит, как только я коснусь земли. Коснулся – теперь смерть, теперь уже ничего нет, – подумал он. – Я умер, и ничего нет, значит, это смерть, совсем не страшно».
Некоторое время он лежал без движения. Постель, подушка. Смерть постепенно уходила из него. Он еще не жил, в нем еще находились какие-то последние остатки смерти, он удивлялся тому, что произошло. «Я умер и все-таки знаю об этом, значит, ничего страшного». С того света еще доносился лай собак, хриплое «вот видишь», смрад болота. «Заснуть на время, чтобы не видеть всего этого», – подумал он. Комната была серая, светало, ночь исчезла. «Я мало спал, – забеспокоился Хенрик, – но больше мне и нельзя, я проснулся вовремя». Рядом под одеялом, съежившись, лежала женщина, она спала с полуоткрытым ртом, погруженная в свою собственную боль. «Господи, что ей там снится, наши проклятые сны, а может быть, ничего такого, может быть, это гримаса блаженства, может быть, ей снится жених, которого она узнала благодаря мне». Он водил усталым взглядом по стене. «Я в гостиничном четырехместном номере „Тиволи“, Грауштадт, – собирал он разрозненные детали, – раковина, зеркало, полотенце, мыло, которое испугало Анну. Я жив. Женщина спит глубоким сном, ей нет никакого дела до наших счетов, спит теплая и доверчивая, хорошо сделала, что пришла ко мне, благодаря ей я не был в эту ночь один». Он нежно поцеловал ее над ухом, она что-то пробормотала, недовольная или счастливая, кто знает. Если бы не она, он не сомкнул бы глаз, ее ласки убаюкали его. «Женщина, – подумал он с нежностью. И сразу же: – Надо опередить Мелецкого».
Он спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Глаза набухли, как будто в них попал песок. «Я спал от силы три часа. Но и они не больше. Смулка, этот, наверное, выспался». Полоща рот, он ловил звуки из соседних номеров. «Анна, вероятно, еще спит». Чесек грохнул дверью, кто-то шел по коридору. «Не успею побриться. Неважно, я не англичанин, могу отправиться на тот свет и небритый». Накинул пиджак, нащупал пистолет и магазин с патронами.
Женщина в кровати зашевелилась.
– Хенрик, – сказала она лениво. Он остановился, держась за дверную ручку.
– Я должен поймать Смулку.
– Уходишь? – спросила она.
– Да.
– Подойди ко мне.
«Черт побери, я опаздываю». Когда он отвечал на поцелуй, его взгляд блуждал по стенам комнаты.
– Я должен идти, – сказал он, освобождаясь из ее объятий.
– Куда?
– Утрясти дела с ребятами.
– Смотри, они похожи на бандитов.
– Обыкновенные люди. – Это утверждение удивило его самого. Может быть, поэтому он повторил: – Да, обыкновенные люди.
– Водитель определенно похож на бандита, – настаивала она.
– Водитель на моей стороне.
– Ты не боишься?
– Немного.
– Ты смелый.
– Кто знает.
– Я знаю.
– Слишком уж много хвалили смелых, – сказал он. – Может, было бы лучше, если бы все были трусами, а?
– Как тот в очках, который испугался моей болезни?
– Попробую с ними договориться, – сказал Хенрик.
– Да ты не бойся, – успокоила она его. – Ты тоже хороший бандит.
– Освенцимец сделает все, о чем я его попрошу. Твой кавалер, наверно, тоже. Потом столкуюсь с шефом.
– Все будет как надо. Что там за шум? – Она прислушивалась. Хенрик подошел к окну. – Это въехали грузовики. Сейчас начнется погрузка.
– Спеши, – поторопила она.
Хенрик подошел к кровати и наклонился. Янка смотрела на него с ожиданием. Ее темные глаза, казалось, были покрыты лаком.
– Я люблю тебя, Янка. И знаешь за что?
– Нетрудно догадаться.
– Нет, не догадаешься. Я люблю тебя за то, что ты сказала, чтобы я спешил. Что ты не говоришь: «Оставь их в покое».
– Спеши.
– И еще. Не проболтайся женщинам, что провела ночь у меня.
– Ты тоже не хвались.
– Я напишу об этом в газету, – сказал он. Выходя, он чувствовал на себе ее взгляд. Подумал: «И все-таки что-то от этой ночи осталось, что-то большее, чем обмен услугами».
В коридоре он встретил небритого Рудловского. Рубашка на нем была грязная и мятая.
– Как спалось? – спросил Хенрик беззаботно.
– Кажется, у меня катар. Как кончим, схожу в аптеку.
– Грузите?
– Помаленьку. А вы?
– Я сейчас приду, – пообещал Хенрик. – Смулка с вами?
– Не видел.
– Еще спит?
– Наверно.
– Если шеф не стащил его с кровати!
– Пойду разбужу.
– Я с вами.
Они подошли к номеру Смулки. Дверь была закрыта. Хенрик постучал.
– Збышек! – позвал он. Ответа не было.
– Наверно, смылся, – сказал Рудловский.
– Куда?
– Куда-нибудь. Вчера они повздорили с шефом.
– Да?
– Я это узнал от шефа. Он сказал, что Смулка рехнулся.
– А обо мне ничего не говорил?
– О вас, что вы трудный, но толк будет. Идемте.
– Минутку.
В голове Хенрика шевельнулось подозрение. «Попал к бандитам. Сам похож на бандита». Хенрик достал из кармана отмычку и стал орудовать ею в замке.
– Вы думаете?.. – начал Рудловский.
– Сейчас убедимся.
Замок скрипнул, и дверь открылась. Смулка неподвижно лежал на кровати.
– Какой скандал! – пробормотал Рудловский. Они подошли ближе. Смулка лежал в той же позе, что и вчера вечером, одна рука вытянута вдоль тела, другая на груди, желтое лицо выражало безразличие, ноги в ботинках просунуты между железными прутьями спинки. «Бедный Смулка, кажется, отмаялся. Я опять один».
Рудловский осмотрел труп.
– В живот, – констатировал он. – Как вы думаете, это очень больно?
– Не знаю.
– Я не переношу боли.
– Наверное, не очень. Лицо у него спокойное.
– Такие вещи шеф выполняет ювелирно. Вы правы, он, наверное, не страдал, – сказал Рудловский и сделал несколько шагов назад. – Отойдите, пожалуйста.
– Почему?
– Бактерии.
Хенрик выглянул в окно. Перед отелем стояли три грузовика. Шеф, Вияс и Чесек загружали прицепы. «Я остался один. Я даже не могу им пригрозить. Чесек пойдет за мной. Может, и этот».
– Пан Рудловский, вчера вечером дверь была открыта. Кто же ее закрыл?
– Наверное, шеф. Или кто-нибудь из них, – Рудловский показал на окно.
– Они тоже? – удивился Хенрик.
– Кто-то из них. Шеф не смог бы один положить его на кровать.
Хенрик обвел взглядом комнату. Трус прав, на полу были следы крови. Он убил его не на постели. Потом они положили его, как будто он спит, даже дверь оставили открытой, чтобы придать этой версии правдоподобие. Утром Мелецкий решил, что игра окончена и лучше Смулку запереть.
– Бандюга этот ваш шеф, – сказал Хенрик.
– Так уж сразу и бандюга.
– Он вспарывает людям животы, а вы еще сомневаетесь.
– Смулка, наверное, качал права.
– Ну и что?
– Шеф не любит, когда качают права.
– У вас есть аттестат зрелости, Рудловский?
– Что-то в этом роде.
– Вы знаете, что такое этика?
– Пустой звук. Оставьте Смулку, мы все равно ему уже не поможем.
Хенрик прошел мимо Рудловского и загородил ему выход.
– Я хочу с вами поговорить, – сказал он.
– Об этике? – спросил Рудловский взволнованно, снял очки и стал протирать их платком. – Здесь не место. Этот труп…
– Я намерен помешать ограблению Сивова, – сказал Хенрик.
– Это почему же?
– Потому что мы приехали Сивово охранять.
– Это был только удобный повод.
– Для меня нет. Я приехал охранять. Если для вас это недостаточный мотив, то я вам напомню, что вообще присваивание чужих вещей – занятие некрасивое.
Некоторое время он лежал без движения. Постель, подушка. Смерть постепенно уходила из него. Он еще не жил, в нем еще находились какие-то последние остатки смерти, он удивлялся тому, что произошло. «Я умер и все-таки знаю об этом, значит, ничего страшного». С того света еще доносился лай собак, хриплое «вот видишь», смрад болота. «Заснуть на время, чтобы не видеть всего этого», – подумал он. Комната была серая, светало, ночь исчезла. «Я мало спал, – забеспокоился Хенрик, – но больше мне и нельзя, я проснулся вовремя». Рядом под одеялом, съежившись, лежала женщина, она спала с полуоткрытым ртом, погруженная в свою собственную боль. «Господи, что ей там снится, наши проклятые сны, а может быть, ничего такого, может быть, это гримаса блаженства, может быть, ей снится жених, которого она узнала благодаря мне». Он водил усталым взглядом по стене. «Я в гостиничном четырехместном номере „Тиволи“, Грауштадт, – собирал он разрозненные детали, – раковина, зеркало, полотенце, мыло, которое испугало Анну. Я жив. Женщина спит глубоким сном, ей нет никакого дела до наших счетов, спит теплая и доверчивая, хорошо сделала, что пришла ко мне, благодаря ей я не был в эту ночь один». Он нежно поцеловал ее над ухом, она что-то пробормотала, недовольная или счастливая, кто знает. Если бы не она, он не сомкнул бы глаз, ее ласки убаюкали его. «Женщина, – подумал он с нежностью. И сразу же: – Надо опередить Мелецкого».
Он спрыгнул с кровати и пошел в ванную. Глаза набухли, как будто в них попал песок. «Я спал от силы три часа. Но и они не больше. Смулка, этот, наверное, выспался». Полоща рот, он ловил звуки из соседних номеров. «Анна, вероятно, еще спит». Чесек грохнул дверью, кто-то шел по коридору. «Не успею побриться. Неважно, я не англичанин, могу отправиться на тот свет и небритый». Накинул пиджак, нащупал пистолет и магазин с патронами.
Женщина в кровати зашевелилась.
– Хенрик, – сказала она лениво. Он остановился, держась за дверную ручку.
– Я должен поймать Смулку.
– Уходишь? – спросила она.
– Да.
– Подойди ко мне.
«Черт побери, я опаздываю». Когда он отвечал на поцелуй, его взгляд блуждал по стенам комнаты.
– Я должен идти, – сказал он, освобождаясь из ее объятий.
– Куда?
– Утрясти дела с ребятами.
– Смотри, они похожи на бандитов.
– Обыкновенные люди. – Это утверждение удивило его самого. Может быть, поэтому он повторил: – Да, обыкновенные люди.
– Водитель определенно похож на бандита, – настаивала она.
– Водитель на моей стороне.
– Ты не боишься?
– Немного.
– Ты смелый.
– Кто знает.
– Я знаю.
– Слишком уж много хвалили смелых, – сказал он. – Может, было бы лучше, если бы все были трусами, а?
– Как тот в очках, который испугался моей болезни?
– Попробую с ними договориться, – сказал Хенрик.
– Да ты не бойся, – успокоила она его. – Ты тоже хороший бандит.
– Освенцимец сделает все, о чем я его попрошу. Твой кавалер, наверно, тоже. Потом столкуюсь с шефом.
– Все будет как надо. Что там за шум? – Она прислушивалась. Хенрик подошел к окну. – Это въехали грузовики. Сейчас начнется погрузка.
– Спеши, – поторопила она.
Хенрик подошел к кровати и наклонился. Янка смотрела на него с ожиданием. Ее темные глаза, казалось, были покрыты лаком.
– Я люблю тебя, Янка. И знаешь за что?
– Нетрудно догадаться.
– Нет, не догадаешься. Я люблю тебя за то, что ты сказала, чтобы я спешил. Что ты не говоришь: «Оставь их в покое».
– Спеши.
– И еще. Не проболтайся женщинам, что провела ночь у меня.
– Ты тоже не хвались.
– Я напишу об этом в газету, – сказал он. Выходя, он чувствовал на себе ее взгляд. Подумал: «И все-таки что-то от этой ночи осталось, что-то большее, чем обмен услугами».
В коридоре он встретил небритого Рудловского. Рубашка на нем была грязная и мятая.
– Как спалось? – спросил Хенрик беззаботно.
– Кажется, у меня катар. Как кончим, схожу в аптеку.
– Грузите?
– Помаленьку. А вы?
– Я сейчас приду, – пообещал Хенрик. – Смулка с вами?
– Не видел.
– Еще спит?
– Наверно.
– Если шеф не стащил его с кровати!
– Пойду разбужу.
– Я с вами.
Они подошли к номеру Смулки. Дверь была закрыта. Хенрик постучал.
– Збышек! – позвал он. Ответа не было.
– Наверно, смылся, – сказал Рудловский.
– Куда?
– Куда-нибудь. Вчера они повздорили с шефом.
– Да?
– Я это узнал от шефа. Он сказал, что Смулка рехнулся.
– А обо мне ничего не говорил?
– О вас, что вы трудный, но толк будет. Идемте.
– Минутку.
В голове Хенрика шевельнулось подозрение. «Попал к бандитам. Сам похож на бандита». Хенрик достал из кармана отмычку и стал орудовать ею в замке.
– Вы думаете?.. – начал Рудловский.
– Сейчас убедимся.
Замок скрипнул, и дверь открылась. Смулка неподвижно лежал на кровати.
– Какой скандал! – пробормотал Рудловский. Они подошли ближе. Смулка лежал в той же позе, что и вчера вечером, одна рука вытянута вдоль тела, другая на груди, желтое лицо выражало безразличие, ноги в ботинках просунуты между железными прутьями спинки. «Бедный Смулка, кажется, отмаялся. Я опять один».
Рудловский осмотрел труп.
– В живот, – констатировал он. – Как вы думаете, это очень больно?
– Не знаю.
– Я не переношу боли.
– Наверное, не очень. Лицо у него спокойное.
– Такие вещи шеф выполняет ювелирно. Вы правы, он, наверное, не страдал, – сказал Рудловский и сделал несколько шагов назад. – Отойдите, пожалуйста.
– Почему?
– Бактерии.
Хенрик выглянул в окно. Перед отелем стояли три грузовика. Шеф, Вияс и Чесек загружали прицепы. «Я остался один. Я даже не могу им пригрозить. Чесек пойдет за мной. Может, и этот».
– Пан Рудловский, вчера вечером дверь была открыта. Кто же ее закрыл?
– Наверное, шеф. Или кто-нибудь из них, – Рудловский показал на окно.
– Они тоже? – удивился Хенрик.
– Кто-то из них. Шеф не смог бы один положить его на кровать.
Хенрик обвел взглядом комнату. Трус прав, на полу были следы крови. Он убил его не на постели. Потом они положили его, как будто он спит, даже дверь оставили открытой, чтобы придать этой версии правдоподобие. Утром Мелецкий решил, что игра окончена и лучше Смулку запереть.
– Бандюга этот ваш шеф, – сказал Хенрик.
– Так уж сразу и бандюга.
– Он вспарывает людям животы, а вы еще сомневаетесь.
– Смулка, наверное, качал права.
– Ну и что?
– Шеф не любит, когда качают права.
– У вас есть аттестат зрелости, Рудловский?
– Что-то в этом роде.
– Вы знаете, что такое этика?
– Пустой звук. Оставьте Смулку, мы все равно ему уже не поможем.
Хенрик прошел мимо Рудловского и загородил ему выход.
– Я хочу с вами поговорить, – сказал он.
– Об этике? – спросил Рудловский взволнованно, снял очки и стал протирать их платком. – Здесь не место. Этот труп…
– Я намерен помешать ограблению Сивова, – сказал Хенрик.
– Это почему же?
– Потому что мы приехали Сивово охранять.
– Это был только удобный повод.
– Для меня нет. Я приехал охранять. Если для вас это недостаточный мотив, то я вам напомню, что вообще присваивание чужих вещей – занятие некрасивое.