Хенриксен Вера. Серебряный молот

   Эльвир расхохотался.
   — Я верю тебе, — сказал он. — Но после таких слов ты вообще-то не заслуживаешь…
 
   Приближалось Рождество, но до них не доходило никаких слухов о том, где сейчас ярл Свейн.
   И когда за четыре дня до солнцеворота фру Холмфрид родила дочь, никто по-прежнему ничего не знал. Девочка была слабенькой, и ее тут же окрестили; ее назвали Гуннхильд, и Тора была крестной матерью. И когда маленькая Гуннхильд окрепла, все вздохнули с облегчением. О бегстве ярла больше не говорили, и Сигрид казалось, что в усадьбе воцарилась гнетущая тишина.
   Но за день до солнцеворота прошел слух о том, что показался корабль ярла. И он прибыл не пустым: с ним пришел чужой корабль, а также весельная лодка, прихваченная в Стейнкьере Олавом Харальдссоном; суда были нагружены мешками, как и при отплытии.
   Не дожидаясь, пока его позовут, Эльвир поскакал на пристань вместе со своими людьми и сам ухватил канат, когда корабли причалили.
   И вместе с ярлом Свейном они радостно поскакали обратно в Эгга.
   — Сегодня мы будем пить вино! — сказал Эльвир. — Ни пиво, ни мед не годятся!
   И только за столом все узнали, что произошло. Берсе Скальдторвессон встал и произнес песнь об их бегстве. Это была длинная песнь; в ней рассказывалось во всех подробностях о том, что произошло с тех пор, как ярл Свейн покинул Стейнкьер; и в каждой строфе был припев:
 
   Пламя поднялось до небес,
   когда ярл поджег конунга дом.
 
   Увидев, что Олав вошел во фьорд, Свейн спрятал свой корабль в Мусвике, в результате чего смог избежать пленения. После этого он скрывался в окрестностях.
   Король же, вернувшись из Стейнкьера, засел в Нидаросе, где им были заново отстроены дома, принадлежавшие когда-то Олаву Трюггвассону.
   Узнав об этом, ярл Свейн и Эйнар Тамбарскьелве собрали войско и направились в Нидарос по суше. Но Олав был вовремя предупрежден. Ему удалось сбежать, на этот раз через фьорд — в Оркдал, а оттуда — через горы в Гудбрандсдален.
   И ярл Свейн забрал обратно свои рождественские припасы, а также все то, что королевские воины побросали в спешке. В довершение всего он сжег королевский дом в Нидаросе.
   Все смеялись над поспешным бегством Олава, и песнь Берсе очень хвалили.
   — Теперь я понимаю, почему ты молчал всю дорогу, — сказал ярл, вознаградив своего скальда.
 
   Было решено с наступлением весны собрать войско в Халогаланде, Трондхейме и Вестланде. И тогда королю Олаву не придется думать о добыче…
   Под конец ярл Свейн пригласил всех на большой пир в Стейнкьер; оставалось только ждать, когда Холмфрид достаточно окрепнет, чтобы ехать домой.
   Но все же вид у Эльвира был весьма озабоченным, когда ярл Свейн отправился обратно в Стейнкьер.
   — Драка за рождественские припасы… — с горечью усмехнулся он. — Было бы куда лучше иметь в качестве рождественского поросенка самого этого жирного Олава! Теперь он наверняка прожужжал всем уши, что ему удалось удрать. Представляю, как он пускает всем пыль в глаза, чтобы поменьше было разговоров… Ой, поосторожней, Сигрид, ты совсем задушила меня!..
   Она прижалась к нему, стиснула его в объятиях. Ведь то, что происходило в последнее время, вызывало у нее ощущение ненадежности, грозящее захватить ее целиком.

***

   Снег, выпавший в октябре, растаял, и больше в эту зиму не было обильных снегопадов.
   Огороженные почерневшими заборами пашни лежали на морозе без снега, окоем берега желтел на фоне серо-голубой, холодной воды.
   Бывало, над фьордом нависали тучи, на склонах холма белели облака. Но в воздухе кружились лишь редкие снежинки. И могучие ели стояли, опушенные инеем, по нескольку дней, словно их посыпал солью какой-то великан.
   Солнце прорывалось сквозь пелену облаков, озаряя потоками лучей холмы и землю, сверкая в волнах, набегающих на берег и разбивающих тонкий лед на прибрежной косе.
   И ветер ломал обледенелые ветви деревьев, вырывал с корнем сухую траву.
   Тревога разрывала Сигрид изнутри на части, словно порывы штормового ветра. Ее мысль была столь же беззащитной, как обнаженная земля, открытая всем штормам и холодам. И она старалась побороть эту неотступную тревогу. Она замечала, что стала раздражительной по отношению к детям и дворовым; даже с Эльвиром ей трудно было общаться. Она пробовала призвать на помощь здравый смысл, убеждая себя в том, что ей нечего бояться, что Олава Харальдссона убьют или возьмут в плен, когда ярл Свейн двинется на юг с большим войском, которое он теперь собирал, что Эльвир вернется к ней целым и невредимым.
   Ведь ярл собирался встретиться с королем Олавом, имея при себе немалые силы. Многие из могущественных хёвдингов страны присягнули ему на верность, и даже сам властитель Рюге, могущественный Эрлинг Скьялгссон, заключил с ним договор после смерти ярла Эрика. И договор между ними стал еще крепче после того, как Сигрид дочь Свейна вышла замуж за Аслака, старшего сына Эрлинга.
   На север и на юг были посланы гонцы; хёвдинги решили собраться ранней весной, чтобы плыть вдоль берега к Вику; там они собирались сразиться с Олавом.
   Турир Собака тоже получил известие. Если бы он приехал на юг по какой-то другой причине, Сигрид была бы только рада этому, ведь в последние годы Турир не слишком часто наведывался в Эгга. Теперь же даже малейшее упоминание о сражении и об Олаве Харальдссоне повергало ее в ужас.
   И даже игры мальчиков, бегавших с дикими криками по двору и набрасывающихся друг на друга с деревянными мечами, заставляли ее думать о предстоящем сражении.
   Она понимала, что это была боязнь потерять Эльвира. И она удивлялась, что не только не стала более приветливой по отношению к нему, а, напротив, вела себя хуже ежа. Сколько раз она мысленно убеждала себя в том, что если это последние моменты их совместной жизни, они должны провести их как можно лучше. Но, вопреки благим намерениям, она ощетинивала во все стороны иголки при малейшем недовольстве.
   Но если Сигрид была раздраженной, то Эльвир, напротив, был спокоен, как никогда, в эту зиму. И он много времени проводил с сыновьями.
   С того дня, когда мальчики увидели его в качестве хёвдинга, собравшего всех мужчин в округе, они стали смотреть на него как на бога. Во многом он был суров с ними: не терпел слез, когда они колотили друг друга, не любил, когда просили его придти на помощь. Тем не менее, они его любили.
   И не защищая никого из них, он терпеливо учил сыновей, как надо сражаться. Их игры с мечом становились серьезными, когда он приходил и говорил:
   — Нет, не так, ты так долго не выдержишь, мальчик. Вот как нужно управляться с мечом!
   Он смастерил им обоим луки и стрелы, и Грьетгард, будучи старшим, начал сам уже делать наконечники для стрел. Сначала они были косыми и кривыми и ударялись об лук, но потом дело пошло лучше. И Эльвир воспользовался случаем, чтобы научить их старинной мудрости:
 
   Не швыряй башмаком,
   Не швыряй сапогом
   в приятеля и друга!
   Если башмак дырявый,
   если стоптан сапог,
   друг может стать врагом.
 
   Что касается Торы, то в ее жизни произошел неожиданный поворот: вместо неприязни, которую она ожидала, делая первые попытки встать на ноги, она встречала почтение со стороны окружающих, что ее очень удивило.
   Люди со всей округи почитали для себя за честь посетить Эгга, посидеть и поговорить с Торой; и все с уважением смотрели на ее неуклюжие попытки разработать мышцы, которые пребывали в бездействии столько лет.
   Но однажды во двор, запыхавшись, прибежал Энунд, волоча за собой плащ. Ему срочно нужно было переговорить с Эльвиром; увидев, в каком он возбуждении, Эльвир отложил работу и сел рядом с ним.
   Прежде чем начать говорить, Энунд с опаской огляделся по сторонам, словно желая удостовериться, что никто их не подслушивает.
   Эльвир удивленно смотрел на него, он никогда еще не видел священника таким взволнованным.
   — Успокойся, Энунд, — сказал он. — Конец света не наступил в тысячелетие рождества Христова, не наступит он и завтра.
   — Ты все такой же неисправимый, — сказал тот. — На тебя не действуют ни молитвы, ни угрозы.
   Энунд откинулся на спинку скамьи, чтобы перевести дух после крутого подъема.
   — Что заставило тебя в такой спешке явиться в Эгга?
   — Ты слышал, что говорят люди о твоей матери?
   — Они много что болтают о ней, и не все из этого правда. Что-нибудь новое?
   — Они говорят, что все это не просто так, — сказал Энунд. — Они говорят, что я вылечил ее!
   Эльвир хохотнул, видя испуганное лицо Энунда.
   — Хагиос Энундос^[39]… — сказал он, — святой Энунд, это звучит красиво. Ты просто купаешься в лучах славы…
   — Можешь оставить при себе свой греческий и свои насмешки, — ответил Энунд. — Ты все прекрасно понимаешь. Ведь для меня это может иметь серьезные последствия.
   Эльвир понял, что зашел слишком далеко, и придал лицу серьезное выражение.
   — Как ты узнал об этом? — спросил он.
   — Ко мне приносили больных и умоляли вылечить их, — сказал Энунд. — И я сказал им, что с удовольствием помогу, насколько позволяют мои скромные познания, но они бормотали что-то странное. В конце концов это стало казаться мне подозрительным. А сегодня ко мне явилась женщина из Бюра с маленьким мальчиком, у которого были вывернуты ступни. Я сказал ей, что ни один человек не может тут помочь. «Да, — сказала она. — Но Господь может помочь, если один из святых попросит его об этом». «Святой Лука был врачом, — ответил я. — Ты можешь попросить его о заступничестве». И тогда она посмотрела на меня так, что я испугался, и сказала: «Ты можешь помочь, если захочешь, как ты вылечил Тору из Эгга».
   — Да, дело плохо, — согласился Эльвир.
   — Вот именно, — подхватил Энунд. — Ты можешь мне сказать, что я должен делать? — в отчаянии произнес он. — Я совершенно беззащитен, ведь я не могу выдать тайну твоей матери.
   — Может, мне переговорить с ней? — предложил Эльвир.
   Энунд просиял.
   — Спроси у нее, не имеет ли она что-либо против, — сказал он. — Ведь если это будет так продолжаться, мне придется уехать отсюда.
   Эльвир задумался.
   — В принципе, состояние ее не изменилось, — сказал он. — Она просидела бы так до самой смерти, если бы не… — Он остановился и ничего больше не сказал. Потом резко поднялся, но когда Энунд собрался уходить, он попросил его немного подождать. Вернувшись, он положил на ладонь Энунда какую-то вещицу.
   Священник сидел и во все глаза смотрел на эту вещь.
   Это был великолепный золотой крест, украшенный драгоценными камнями, на толстой золотой цепочке.
   — Однажды я выменял его, сражаясь под предводительством одного из сыновей Хайиба аль-Мансура, — пояснил Эльвир, — прозванного позже аль-Музаффаром.
   Энунд хотел отказаться, но Эльвир покачал головой.
   — Ты имеешь на это больше прав, чем я, — сказал он. — Он попал в мои руки в результате чьей-то насильственной смерти.
   — В таком случае, я возьму его, — согласился Энунд. — Но не для себя, а для церкви.
   — Когда будет следующая месса? — неожиданно спросил Эльвир.
   И когда Энунд ответил ему, он сказал:
   — Ты хорошенько окропи все святой водой, потому что я намереваюсь явиться в церковь.
   Энунд бросил на него быстрый взгляд, но на лице Эльвира ничего невозможно было прочесть.
 
   Тора пришла в ужас, узнав, в какой переплет попал из-за нее священник. Она охотно рассказала бы теперь всю правду. И лицо ее просияло, когда она услышала, что Эльвир собирается пойти с ней в церковь.
   Эльвир хотел взять с собой Сигрид и вкратце объяснил ей, что такое месса. Он сказал, что священник является посредником Бога, когда хлеб и вино превращаются в тело и кровь Христовы. Но ему не удалось отделаться от нее так легко, как он думал: у Сигрид было много вопросов.
   Люди расступились, когда Торе помогли слезть с лошади и когда она, поддерживаемая Эльвиром и Сигрид, медленно вошла в церковь. Там ее усадили на специально поставленную скамью.
   Сигрид раньше никогда не была в церкви и теперь смотрела по сторонам — ей хотелось быть уверенной в том, что она здесь не лишняя.
   Пришли ярл и фру Холмфрид, а также другие знакомые, которым она кивнула.
   Но наибольшее впечатление на нее произвело то, что люди, входя в церковь, отвешивали глубокие поклоны, а некоторые опускались на колени.
   По своим размерам церковь была не больше языческого храма, но колеблющийся свет факелов и запах благовоний создавали в церкви совсем иную атмосферу, нежели в темном, душном языческом храме. И она не почувствовала страха, неизменно возникавшего у нее в храме; изображения святых были приятны на вид, в них не было той мрачной свирепости, которую она привыкла видеть у своих богов.
   Вошли Энунд и двое юношей, которых она знала. Он что-то нес в руках, и вид у него был торжественный, как никогда. И он начал говорить нараспев на каком-то непонятном ей языке. В начале службы прихожане стали на колени. Но Эльвир продолжал стоять и Сигрид, глядя на него, тоже. Время от времени она украдкой посматривала на мужа, но лицо его ничего не выражало. Лишь один раз она заметила, как он прикусил губу.
   И вот наступил момент, когда все устремились к алтарю, чтобы принять святые дары.
   Эльвир помог Торе подняться и пройти несколько шагов вперед. И, повернувшись, он направился обратно, но внезапно остановился. Немного помедлив, он вернулся к алтарю и стал на колени — и стоял так, опустив голову. Сигрид услышала, как все в церкви зашептались; она видела, как Энунд прервал на миг священнодействие и возвел глаза к небу. И она сама не понимала, почему ее сердце забилось вдруг с такой силой.
   После окончания службы они посадили Тору на лошадь, а сами ненадолго задержались на церковном дворике вместе с ярлом Свейном и Холмфрид. Ярл словом не обмолвился о том, что произошло. Но он положил руку на плечо Эльвира и посмотрел ему в глаза.
   И пока они стояли так и разговаривали, к ним подошел священник. Он и Эльвир были серьезны, пожимая друг другу руки.
   — Я надеюсь, что скоро ты начнешь с нами причащаться, — сказал Энунд.
   — Дай мне время, — ответил Эльвир.
   — Никто никогда не знает, каким временем он располагает, — сказал Энунд. — Ведь тебе скоро предстоит участвовать в сражении…
   Эльвир не ответил.
   И он был молчалив на обратном пути в Эгга.
 
   — Сигрид, ты спишь?
   — Да.
   Эльвир потряс ее.
   — Я не могу заснуть, — сказал он.
   — И поэтому тебе нужно будить меня?
   — Мне хочется поговорить с тобой!
   — Тогда потряси меня посильнее, — пробормотала Сигрид, — если хочешь получить разумный ответ…
   — Я хочу поговорить о том, что произошло сегодня в церкви, — сказал он. — Я не могу понять, что на меня нашло.
   — А я и подавно не знаю…
   На этот раз он растолкал ее всерьез.
   — А может, спросить об этом Энунда? — предложила она.
   — Я знаю, что он ответит. Он скажет, что Господь заставил меня сделать это. А потом скажет, чтобы я поскорее заключил мир с церковью.
   — Ты всегда говорил, что веришь в богов, — сказала Сигрид, наконец-то проснувшись.
   — Я уже не знаю, во что верю, — признался Эльвир. Пошарив рукой в темноте, он нашел кремень и зажег огонь.
   — Надеюсь, мы не разбудим детей, — сказала Сигрид.
   — Мне хочется пить, — заявил Эльвир. — Не можешь ли ты принести пива?
   Сигрид вздохнула.
   — Тебе мало того, что ты разбудил меня среди ночи! — сказал она.
   — Не хочешь ли ты сказать, что я должен слоняться по двору со связкой ключей?
   Сигрид улыбнулась, представив себе это; она встала и оделась, стуча зубами и дрожа от холода.
   Выйдя наружу, она боязливо покосилась на могильные курганы и на глубокие тени между домами. И, услышав шорох возле стены амбара, вздрогнула, но тут же взяла себя в руки, решив, что это крыса.
   Снова послышался шорох, что-то приближалось к ней… Ее рука потянулась к молоточку, висевшему у нее на шее, и она почувствовала себя спокойнее, дотронувшись до него. И она решила, что если Эльвир будет спать, когда она вернется, она выплеснет пиво ему в лицо.
   Навстречу ей двигалась, покачиваясь, какая-то фигура; она попятилась назад, хотела закричать…
   — И тогда я показал Лейву эту рыбу… — неразборчиво пробормотал тот, кто двигался ей навстречу.
   — Да это же Хьяртан! — с облегчением произнесла Сигрид и засмеялась. — Не пора ли тебе спать? А то, смотри, замерзнешь!
   — Тюра не пускает меня в постель, — сказал он, растерянно тараща на нее глаза. — Она говорит, что я слишком набрался…
   Сигрид не знала, что с ним делать, а будить людей ей не хотелось.
   — Ты можешь переночевать в хлеве, — сказала она, — там, по крайней мере, тепло.
   И она помогла ему протиснуться в дверь хлева, а потом отправилась в кладовую за пивом.
   Эльвир не спал, когда Сигрид вернулась; он сидел и ждал ее.
   — Как ты добра, — сказал он и рассмеялся. — Ты принесла здоровенную кружку!
   Сигрид выразила надежду, что одного раза будет достаточно.
   Сидя на постели, они по очереди пили из кружки, при этом он растирал ей спину, помогая согреться.
   — Значит, ты больше не веришь в богов? — наконец спросила она, видя, что он не собирается возвращаться к начатому разговору.
   До этого он болтал и смеялся, но тут вдруг замолчал. Но потом не спеша произнес:
   — Трудно выразить это, но боги ушли от меня. Они покинули меня вместе с порождаемыми ими силами, и в конце концов со мной произошло то же, что и с Торкелем: я не хочу никакого иного бога, кроме того, который сотворил все. И еще я думал о том всемогущем боге, о котором говорится в песнях о богах. И я был удивлен, как много знали о христианстве те, кто слагал песни…
   — Но разве ты не боишься гнева богов? — с опаской произнесла Сигрид.
   — Я не очень-то верю в то, что они могут причинить кому-то вред. Я не знаю, что такое гром, но мне трудно принять всерьез придурковатого молотобойца и все эти мрачные старинные изображения богов…
   — Но ведь ты же жрец храма! — с возмущением произнесла Сигрид. — И ты как-то сказал, что изображения богов ничем не хуже изображений христианских святых…
   — Тебе не следует прислушиваться ко всему, что я говорю!
   Сигрид не ответила; у нее было такое ощущение, будто она идет по шатающемуся мостику.
   — Говоря о том, что я верю в богов, — хохотнул он, не глядя на нее, — я пытался внушить это самому себе.
   Немного помолчав, он повернулся к ней и торжественно произнес:
   — Ты знаешь, однажды, в Миклагарде, я был христианином. Я пробовал жить по христианским заповедям, но мне это не удалось. И я решил, что это учение ложное. Но однажды Энунд сказал нечто такое, что заставило меня помучиться. Он сказал, что я потому отвернулся от христианства, что не захотел считать себя обычным, грешным человеком, в смирении искупающим свои грехи. И он сказал, что я настолько самоуверен, что считаю себя лучше других, считаю себя чуть ли не святым. Он сказал, что я отвернулся от христианства потому, что не хотел выглядеть в глазах окружающих непригодным для жизни святого. Когда он сказал это, я был в ярости, но со временем я обдумал все это.
   — Почему ты стал христианином в Миклагарде? — спросила Сигрид, уже согревшись.
   — Живя в Уппсале вместе с ярлом Свейном в то время, когда здесь правил Олав Трюгвассон, я как-то раз совершил паломничество в Миклагард с толпой шведов. Я пробыл там около трех лет, служа в варяжской дружине базилевса Базиля. Там у меня была любовница.
   — Могу себе представить, — язвительно вставила Сигрид. Эльвир рассмеялся.
   — Помимо прочих услуг, она научила меня своему языку, — сказал он.
   — Это она сделала тебя христианином?
   — Нет, — ответил он. — Но брат ее матери был священником. Однажды он пришел ко мне и сказал, что раз уж я принудил его маленькую племянницу к греховной жизни, я должен, по крайней мере, жениться на ней. Я ответил, что не подозревал о том, что он хочет выдать девушку замуж за такого закоренелого язычника, как я. Слово за слово, и в конце концов он захотел обратить меня в свою веру.
   — Если я правильно тебя понимаю, — сказала Сигрид, — твоему крещению способствовали не только усилия этого священника. Тебе самому нравилось это учение…
   — Я не знал, стоит ли мне решиться на это, — ответил он. — Я не находил в себе достаточно мужества…
   — В этом я не могу тебе посочувствовать, — сказала Сигрид.
   Он улыбнулся краем губ.
   — Принять крещение меня заставило учение Христа о том, что люди должны любить друг друга и делать друг другу добро. Но мужчине не подобает быть таким, мужчине пристало быть суровым.
   — Почему же?
   — Опять эти твои «почему»…
   — Ты сам научил меня задавать вопросы! Ты думаешь, нам было бы очень радостно вдвоем, если бы ты был бесчувственным и жестоким?
   Эльвир тряхнул головой.
   — Микаэль, так звали одного священника, много говорил об «агапе»^[40]. Это своего рода любовь, не требующая отдачи, не имеющая ничего общего с собственнической любовью.
   — Что-то я не понимаю…
   — Сначала я и сам мало что понимал, — сказал Эльвир. — И я не знаю, понимаю ли я это сейчас… — он задумался, но потом спросил: — Помнишь, что рассказывал Энунд о том священнике, который сделал его в Англии христианином?
   — Тот, который ухаживал за ним, когда он был ранен?
   — Да, который приютил его, хотя Энунд был его врагом. Думаю, его поступок Микаэль и называл «агапе». Хотя, возможно, это и не так… Не принесешь ли ты мне еще пива?
   — Я выплесну пиво тебе в лицо, если ты заснешь!
   — А вот это уже не будет «агапе».
   И он серьезно продолжал:
   — Я часто думаю, что это та любовь, которую Бог испытывает к людям, которая заставила Христа принять смерть ради людей. Любовь, которую мы не в силах постичь до конца. Такую любовь люди могут испытывать к Богу и друг к другу, если они хоть немного поймут, что хотел сказать Христос своей жертвой.
   — Ты говорил, что месса имеет отношение к Христовой жертве, — сказала Сигрид. — Имело ли какое-то отношение к «агапе» или — как ты сам это называешь — то, что Энунд делал сегодня в церкви?
   — Да, — ответил Эльвир, — имело. Ведь через причастие человек приобщается к самому Богу. Но не спрашивай меня, как это происходит, мне самому трудно во всем этом разобраться. И Энунд здесь не поможет. Он говорит только, что это непостижимое чудо. Нечто подобное я ощутил, будучи в Миклагарде на церковной службе, и у меня нет слов, чтобы описать это, — сказал он, тяжело вздохнув. — Энунд говорит такие утешительные слова о том, что стоит только отдать себя в руки Господа, как обретешь мир. Но все это не так просто. Как может ожидать от меня Энунд, что я приму то, с чем я не согласен, если сам он не разбирается в этом? Энунд говорит: «Стань лицом к Богу, Признай имя Христа. И дай Ему вести тебя за собой, дай Его церкви помочь тебе понять, что такое истина. И если ты согрешил, предстань перед священником Господа, прими порицание и покайся, как мужчина, и ты получишь отпущение грехов… » — Эльвир опять вздохнул. — Я так устал, Сигрид! Устал размышлять о вещах, которые мне непонятны и в которых мне никто не поможет разобраться. Мне кажется, я нуждаюсь в том мире, о котором говорит Энунд.
   Он положил голову ей на колени, и она провела пальцами по его волосам. Он улыбнулся ей.
   — Я обретаю мир только рядом с тобой, — сказал он.
   — Учитывая то, какой злюкой я была всю эту зиму, — сказала она, — не очень-то много мира я принесла тебе…
   — Это ничего не значит. Я знаю, что ты не хотела мне зла.
   — Я так боюсь, что что-нибудь случится с тобой, когда ты отправишься на юг, — сказала она.
   Он ничего не ответил на это, сказав лишь:
   — То, что было между нами, ты никогда не сможешь потерять, Сигрид. Ты ошибалась, ошибался и я, но ты дала мне все, что женщина может дать мужчине. Ты никогда ни на что не скупилась, никогда ничего не делала ради выгоды, никогда ничего не требовала от меня взамен. И если случится так, что я не вернусь домой, все богатство, которое ты дала мне, останется с тобой. Тем же, кто не раздаривает себя, остается лишь горечь, пустота и сознание того, что они никогда по-настоящему не жили.
   Сигрид сидела и молча слушала его. Она думала о том, что Эльвир безоговорочно решил отправиться в поход и что это может изменить жизнь обоих. Она вспомнила Гудрун, тетку Эльвира, не пожелавшую снова выйти замуж после гибели мужа. И Сигрид поняла, что сокровищем Гудрун были ее воспоминания и что это сокровище никто не мог у нее отнять.
   Внезапно Эльвир поднял голову.
   — Агапе… — произнес он.
   — Имеет ли это какое-то отношение к нашей любви?
   — Я не знаю. Думаю, что вряд ли. Но мне пришла в голову вот какая мысль: возможно, дело обстоит так, что когда кто-то отдает себя целиком и без оглядки, он каким-то непостижимым образом становится богаче…
   Сигрид долго молчала, но потом любопытство взяло верх, и она спросила:
   — Что же случилось с твоей любовницей?
   — Я никогда не собирался жениться на ней, — ответил он. — Но я помог ей собрать хорошее приданое, и она удачно вышла замуж.
   — А потом? — спросила Сигрид.
   — Потом я пошел в учение к священнику, — ответил он. — Целый год я прожил со священниками и монахами, изучая христианство. Я пробовал обходиться без женщин, но это у меня не получалось… — Он вдруг задумался о чем-то. — Если бы я продолжал учение…