Хенриксен Вера. Серебряный молот

   Повернувшись к Эльвиру, священник дрожащим голосом произнес:
   — Как может человек, поверивший во всемогущего Бога, отвернуться от него и поклоняться мерзким изображениям богов?
   — А нужно ли становиться христианином, чтобы верить во всемогущего Бога? — спросил Эльвир. — Легенды говорят о Боге, сотворившем все; так почему же он не может так же хорошо говорить со мной посредством изображений богов, как посредством изображений святых? Думаю, что и те, кто верит в Мухаммеда, тоже верят во всемогущего Бога.
   Но священник продолжал, словно не слыша его:
   — Ты говоришь, что был христианином и учился у священника. Значит, ты причащался и исповедовался. Делал ли ты это без колебаний, принимал ли благодать Божью с чистым сердцем?
   — Да, — коротко ответил Эльвир.
   Голос священника задрожал от гнева:
   — И после этого ты стал языческим жрецом! Ты возглавляешь эти постыдные жертвоприношения!
   — Да, — снова ответил Эльвир, — последний раз это было вчера. Но скажи мне, почему приносить в жертву животное хуже, чем приносить в жертву самого Спасителя?
   Перекрестившись, священник сказал:
   — Разве ты не боишься Божьего суда?
   Эльвир пожал плечами.
   — Я не буду выставлен на суд христианских священников! — сказал он. — К чему мне выполнять немыслимые, никому не приносящие пользы заветы, если я могу достойно жить, следуя понятным мне законам? Нет, когда придет Рагнарок, я предстану перед тем, кто сотворил все, я встречу его без колебаний, с достоинством неся меч и красный плащ жреца!
   Священник долго молчал, потом сказал:
   — Горько слышать такие слова и видеть человека, потерянного для церкви. Но, боюсь, я недостаточно учен, чтобы помочь тебе. Ты знаешь слишком много, но не все; слишком много, чтобы без возражений принять христианство, но еще недостаточно, чтобы по-настоящему понять его.
   Посмотрев ему прямо в глаза, Эльвир сказал:
   — Что ты хочешь, чтобы я понял, если даже ученые священники не живут по своим же заповедям?
   На что священник, не отводя глаз, возразил:
   — Свято учение, а не священники! Прощая меня, Господь знает, сколько раз я нарушал его заповеди. Именно потому, что мы так слабы, мы и нуждаемся в прощении Господа.
   — Но зачем предъявлять человеку требования, которые он заведомо не может выполнить, а затем спасать его с помощью человеческих жертв? Чем больше я наблюдаю христианство, тем больше я убеждаюсь в том, что оно делает жизнь человека неоправданно трудной.
   Священник вздохнул.
   — Ты думал, что был христианином, Эльвир, — сказал он. — Но если бы ты действительно понимал христианство, ты бы не говорил, что оно делает жизнь трудной. Мне остается только молиться за тебя. И я это сделаю, хотя и никогда раньше не думал, что мне придется упоминать в моих молитвах имя языческого жреца!
   После этого разговор иссяк, и ярл уехал.
   Оставшись наедине с Эльвиром, Сигрид осторожно спросила у него, что он думает по поводу этого разговора; но Эльвир, как он это часто делал последнее время, ответил, что она еще не достаточно взрослая, чтобы это понять.
   Сигрид не была раздосадована, она ощущала лишь подавленность и усталость. И когда она повернулась к нему, на глазах у нее были слезы.
   — Тебе кажется, что я достаточно взрослая, чтобы родить тебе ребенка, — сказала она. — Почему же ты не считаешь меня достаточно взрослой, чтобы делить с тобой не только постель?
   Впервые после жертвоприношения по случаю дня зимы он серьезно взглянул на нее. Он только теперь заметил, каким худым и бледным стало ее лицо. Ее серые глаза стали еще больше, в уголках рта залегли горькие складки.
   — Сигрид! — растерянно произнес он. — Что же я сделал с тобой…
   Он прижал ее к себе, зарылся лицом в ее волосы. Потом так же внезапно отпустил ее и сел на кровати, обхватив голову руками.
   — Нет, — сказал он, обращаясь к самому себе. — Нет, я так не могу!
   Он встал.
   — Почему ты не безобразная ведьма? — почти крикнул он и бросился к двери.
   На следующий день Сигрид узнала, что он ушел куда-то на лыжах.
 
   Вскоре после зимнего жертвоприношения умерла Старая Гудрун. Она очень сдала за последнее время, у нее был жуткий кашель, и Сигрид прилагала все усилия, чтобы хоть как-то помочь ей.
   При этом она нарушала запрет свекрови, замечая к своей радости, что лишь немногие из дворовых слушаются Тору, нехотя подчиняясь ее приказу. Сигрид распорядилась, чтобы Гудрун перенесли в одну из кроватей в старом зале, где ей было гораздо спокойнее, чем на кухне.
   Сигрид проводила много времени со старушкой, и они говорили о многих вещах. Но временами Гудрун трудно было понять, мысли путались в ее старой голове. То она говорила о детстве Эльвира, то о своих собственных сыновьях, и Сигрид часто не понимала, о чем идет речь.
   В другой раз она рассказывала о своем муже, которого звали Асбьёрн, рассказывала о пожаре, который за одну ночь сделал ее бездетной вдовой. И когда она говорила об этом, события эти настолько оживали в ее памяти, что Сигрид казалось, будто она видит на фоне темного ночного неба яркое пламя, слышит, как трещит и ломается загоревшаяся крыша из торфа, чувствует запах дыма, смешанный с вонью горелого человеческого мяса.
   Однажды, рассказывая о пожаре, старуха сказала:
   — В тот раз я не дала им запутать себя — и тогда они напустили женщин!
   Понизив голос, она продолжала:
   — Мне нужно было сгореть на погребальном костре, как в давние времена!
   Ее голос слабел, последние ее слова прозвучали как вздох:
   — И тогда мы, возможно, возродились бы снова, Асбьёрн и я, как Сигрун и Хельги…
   Гудрун часто говорила о Эльвире. Но Сигрид не понимала, почему она почти никогда не упоминает о Торе, говоря о ее сыне, словно сама Гудрун заменяла ему мать.
   Она вспоминала слова Эльвира, сказанные им во время их первого спора, и однажды любопытство взяло верх. Зная, что поступает недостойно, она не могла удержаться от того, чтобы не расспросить об этом старуху.
   Гудрун просияла — и такой Сигрид никогда ее прежде не видела.
   — Эльвир рассказывал тебе что-нибудь? — спросила она.
   Сигрид сказала, о чем они говорили с Эльвиром. Вид у старухи был сонный, и когда она начала говорить, голос ее звучал приглушенно, так что Сигрид пришлось наклониться к ней, чтобы расслышать все, тем более что рассказ прерывался приступами кашля. Но мысль ее была ясной. Казалось, она переживает наяву события прошлого.
   — Грьетгард, мой брат, был уже довольно стар, когда женился на Торе дочери Эльвира и привез ее в Эгга. Он годился ей в отцы, — сказала она. — Она же была несравненной красавицей, и он ни в чем ей не отказывал…
   Голос ее то набирал силу, то пропадал совсем; иногда слова ее напоминали эхо давным-давно сказанных ею слов.
   — Эльвиру было лет десять-двенадцать, когда это произошло. Его отец заключил перемирие со своим родственником Хаконом Сигурдссоном, ярлом Ладе, с которым до этого у него была кровная вражда. Грьетгард Грьетгардссон отправился с ярлом Ладе в Хьерунгавог, чтобы участвовать в битве с викингами из Йома. После сражения он отправился с ярлом Эриком на восток страны и пробыл у него некоторое время, после чего вернулся домой в Трондхейм.
   Вернувшись в Эгга, он застал Тору беременной. Но она не пожелала сказать, кто отец ребенка, и об этом рассказала ему Гудрун.
   Тот человек согласен был заплатить виру, но Грьетгард отказался. Вступив с ним в единоборство, Грьетгард убил его.
   А Тору он не прогнал, оставил жить в усадьбе. Когда же у нее родился ребенок, он отнес его в лес на съедение диким зверям. Когда у человека есть право выставлять за дверь собственных детей, нет ничего удивительного в том, что он избавляется от чужого.
   Он был жесток с Торой, часто бил ее, и однажды она слегла. С тех пор она не ходит. После этого она перестала заниматься Эльвиром, и заботу о нем взяла на себя Гудрун.
   — Тора способна ходить, если захочет! — неожиданно сказала Гудрун.
   Потом откинулась назад и закрыла глаза.
   Сигрид долго сидела и размышляла. Она слабо верила в то, что Тора способна ходить, но решила быть снисходительной к свекрови.
   Несколько дней спустя Гудрун сказала, что Эльвир воспитывался у нее — и глаза ее сверкнули, когда она говорила это.
   — Эльвир хороший мальчик, — сказала она.
   Сигрид нечего было ответить на это.
 
   Выйдя на следующее утро во двор, она увидела, что жгут солому, и была очень рассержена, что ее никто не разбудил, чтобы попрощаться с умирающей. Но, узнав, что с ней Эльвир, она успокоилась.
   После смерти Гудрун Сигрид почувствовала пустоту — гораздо большую, чем ожидала. Ведь Сигрид лишилась человека, о котором не только заботилась, но с которым проводила большую часть времени. И вот теперь она оказалась с пустыми руками. Ее собственные переживания, отступившие на второй план во время болезни Гудрун, теперь навалились на нее с новой силой.
   Теперь она лучше знала жизнь. Она чувствовала внутри себя шевеленье ребенка Эльвира — слабое, словно трепыханье птенца, которого держишь в руке. Раньше она надеялась, что проникнется любовью к этой маленькой жизни, ощутив в себе ее присутствие. Но оказалось, что ее ненависть к ребенку стала еще сильнее, имея уже вполне определенную направленность. И она через силу следовала всем тем мудрым советам, которые давали ей другие женщины.
   Эльвира она теперь почти не видела. И когда он бывал дома, он спал на отдельной кровати.
 
   Однажды она споткнулась об игрушку, оставленную на полу в поварне сыном Рагнхильд. Не удержавшись, она упала. Все бросились поднимать ее, но кроме пары синяков и царапин на руке, у нее не оказалось никаких повреждений. Но Тора так разозлилась, что потеряла над собой контроль.
   — Что ты ходишь тут и спотыкаешься на каждом шагу! — сказала она. — Могла бы смотреть под ноги! Уж лучше бы Кхадийя, его наложница, была в твоем положении, она бы уж смогла позаботиться о ребенке Эльвира!
   Сигрид почувствовала, как на лбу у нее выступил холодный пот. Она подумывала о том, есть ли у Эльвира наложница; но она никак не ожидала, что Тора скажет ей об этом в присутствии всех.
   И в голосе ее зазвучали опасные нотки, когда она ответила Торе, так что та сжалась вся на своей скамье.
   — Эльвир знает, на что идет, — сказала она. — Я же отвечаю за то, что отцом моего ребенка является мой муж!
   В поварне стало совершенно тихо; Сигрид слышала лишь кипение каши в котле над огнем. Она повернулась и вышла, не дожидаясь ответа Торы.
 
   Через три дня после этого Эльвир вернулся в Эгга. Он сказал, что был в Огндалене. Весь вечер он сидел со своими людьми и пил, а Сигрид дожидалась его. И когда он пришел к ней в постель, настроение у него было неважное.
   — Я слышал, что ты всерьез повздорила с моей матерью, — сказал он.
   — Да, — ответила она, — и я думаю, что между мной и ею все кончено. Она рассказывала тебе, что она заявила мне?
   Он отложил в сторону пояс.
   — Ты хочешь уверить меня в том, что раньше об этом не знала?
   — Одно дело — предполагать, но совсем другое — когда тебе бросают это в лицо в присутствии большей половины домочадцев… Но, мне кажется, ты мог бы поберечь себя и не отправляться в дальние зимние походы, словно блудливый кот, на виду у всех. Над нами будут меньше смеяться, если ты привезешь свою наложницу в Эгга!
   Она почувствовала боль еще до того, как он ударил ее — а он ударил ее с такой силой, что отшвырнул к стене. Все поплыло у нее перед глазами; и когда полились слезы, она не знала, что является их причиной — боль, ярость или отчаяние.
   Она снова села на постель, а он стоял и смотрел на нее.
   — Во имя Фрейра… — начал он.
   — Фрейр здесь ни при чем! — оборвала она его.
   — Думаю, ты права, Сигрид, — нехотя произнес он. — Будет лучше, если Кхадийя вернется в Эгга.
 
   Весна была поздней, приходилось очищать поля от снега, чтобы он поскорее таял. Часть скота пришлось зарезать, потому что было плохо с кормами. А те животные, которые перезимовали, были такими слабыми, что едва держались на ногах, когда их вывели в загон.
   Сигрид никогда не думала, что весна может быть такой отвратительной. Каждая лужица, каждый ручеек, пробивавшийся из-под снега, казались ей открывшейся раной. Древесные соки, возвращающие жизнь в мертвые ветки, казались ей оживающей болью.
   Сама же она казалась себе теплым, плодородным дыханием земли — она была сама этой землей, как Герд. Думая о той ночи, когда Эльвир рассказывал ей о Фрейре и Герд, она чувствовала в сердце нож, потому что теперь в душе ее был один лишь холод. И она поддерживала в себе этот холод, делавший ее твердой и жестокой. Ей казалось, что если ее сердце отогреется, если в него войдет весенний свет и тепло, она умрет.
   И все-таки весна пробудила в ней новую надежду. Надежду на то, что Турир приедет в Эгга. И она мечтала о том, как это будет. О том, что он возьмет ее на руки и понесет на свой корабль, а потом отправится с ней в Бьяркей. В другой раз она представляла себе, как он вызывает Эльвира на поединок и вынуждает его просить у нее прощения, но она гордо отказывает ему в милосердии. И тогда Кхадийя падает на колени и просит пощадить Эльвира — Кхадийя с волосами цвета воронова крыла…
   Кхадийя вернулась и стала жить в доме, как прежде. Она прожила здесь больше, чем Сигрид. Для Сигрид было слабым утешением то, что служанки всячески показывали свою привязанность к ней и презрение к Кхадийе.
   И Сигрид не понимала, что сама является предметом ненависти той, другой, женщины. Она ходила, тяжелая и неповоротливая, бледная и поникшая, — и Эльвир к ней не притрагивался. И Кхадийя не упускала случая, чтобы ранить ее. И даже плохо говоря по-норвежски, она умела, если ей было нужно, сказать так, чтобы ее поняли.
   И еще одного Сигрид не могла понять: причину отлучек Эльвира, которые были столь же продолжительными, как и прежде, когда он навещал свою наложницу.
   И Сигрид приходила в голову мысль, что, возможно, у него есть где-то третья…
 
   Шел первый месяц лета. Прислонившись к телеге, Эльвир смотрел, как рабы чинят забор. До него донесся голос Кхадийи: на своем ломаном норвежском языке она пыталась объяснить что-то служанке, но та делала вид, что ничего не понимает. Но он и не думал придти ей на помощь… Ему уже стали надоедать и она сама, и ее нескладная речь.
   В который раз он уже собирался обдумать все и навести порядок в своих отношениях с женщинами.
   Вскоре он с двумя дружинниками отправился пешком со двора, взяв с собой собак.
   И только на следующий вечер, сидя в лесу у костра, он принялся всерьез обдумывать свои мысли.
   Кхадийя была его наложницей, когда он жил на Юге, в солнечной Кордове; он знал, что она считает себя его женой. И, согласно обычаям ее страны, она была права в этом, хотя сам он не считал их отношениях супружескими. Когда он сказал ей, что собирается жениться на Сигрид, ей это не понравилось, хотя она и приняла это безропотно; она привыкла к тому, что мужчины имели не одну жену. Но когда он удалил ее из Эгга, она была в ярости.
   Он не мог отрицать того, что с ней ему было очень хорошо, но она никогда не значила для него так много, чтобы он не искал себе другую. И когда он снова увидел ее на празднике зимнего дня, он был очень недоволен, что она пришла: это нарушало все приличия.
   Но — он бросил в костер еловую шишку — что остается делать мужчине, если девка сама лезет в его постель? К тому же он не давал слова этой девчонке Сигрид, что будет верен ей.
   Он не знал, как поведет себя Сигрид, и чувствовал себя полным ничтожеством; но ведь все это началось еще до того, как он стал двоеженцем. И, начиная с первого дня зимы, он чувствовал себя подлецом в ее присутствии.
   И он стал чаще наведываться в усадьбу в Огндалене, где жила Кхадийя. И Кхадийя давала ему понять, что хорошо представляет себе, как мало радости доставляет ему такая малолетка, как Сигрид.
   Но он не испытывал к ней прежних чувств, ему мешала мысль о Сигрид.
   Он злился из-за того, что чувствует привязанность к девчонке — и это он, никогда прежде не бывший зависимым от женщины! Однажды, будучи еще мальчишкой и чувствуя себя брошенным своей матерью (о чем он не любил вспоминать, даже став мужчиной), он пообещал самому себе, что никогда не доверится ни одной женщине. И, ощущая в себе стремление защитить эту девчонку и сделать для нее добро, он одновременно чувствовал к ней неприязнь, почти ненависть…
   На следующий вечер после праздника середины зимы он отправился в Огндален, чтобы сказать Кхадийе, что между ними все кончено. И сказал ей, что отошлет ее с богатыми подарками на родину. Но она оказалась настолько расстроенной, что окончание их встречи было вовсе не таким, как он ожидал.
   В тот раз он заметил по ее поведению, что она понимает невозможность их прежних отношений. И когда она вернулась в Эгга и увидела Сигрид, она была вне себя.
   Что, кстати, сказала Сигрид о его посещениях Огндалена? Что это «дальние зимние походы блудливого кота на виду у всех»! Теперь он посмеялся бы, услышав такое; но тогда это его страшно разозлило. Девчонка была остра на язык — живя в браке с ней, вряд ли можно было соскучиться.
   И теперь дело зашло так далеко, что к следующему полнолунию у нее должен родиться его ребенок. Бедняжка, она ведь сама еще ребенок…
   И он вспомнил, какой радостной была Сигрид в Бьяркее…
   Мысли его перепутались, ему стало страшно, что он так долго колебался и что теперь уже поздно возвращаться к ней…
   Он посмотрел на спящих парней. Да, они спали, потому что завтра рано утром им предстояло ехать домой, где их ожидала совсем другая жизнь.
   А Кхадийю нужно гнать со двора, даже если ему придется нести ее связанной на корабль!
 
   В сумерках, когда Эльвир шел через лес со своими парнями, в Эгга пришел какой-то корабль.
   Узнав об этом, Сигрид заторопилась из дому, насколько позволяло ее положение, надеясь, что, может быть, может быть, это корабль Турира. Из-за домов она не видела, что это за корабль, поэтому решила спуститься к фьорду по крутому склону холма.
   Подойдя поближе, она увидела, что это не бьяркейский корабль. Настроение у нее сразу упало. Но она все же продолжала спускаться вниз, ведь на корабле мог быть кто-то, привезший известие с севера. Она знала, что не подобает ей ходить одной к морю, тем более — в ее положении. Но ее это не тревожило, и она продолжала спускаться вниз.
   Мужчины уставились на нее, когда она подошла к кораблю: Гутторм и еще несколько парней из Эгга. Судя по выражению их лиц, они были не в восторге от ее появления.
   — Есть здесь кто-нибудь, кто привез известие из Бьяркея от моего брата, Турира Собаки? — крикнула она находящимся на борту людям.
   Те быстро переговорили между собой, и она узнала, что корабль пришел из Тьетты и что хозяин корабля — Хорек Эйвиндссон. Один из парней показался ей знакомым: она вспомнила, что видела его в Трондарнесе на жертвоприношении.
   — Ранней весной Турир Собака отправился в поход, — сказал он, — он грузился на корабль, когда я отправлялся из Хинна.
   — Спасибо, — сказала Сигрид.
   Она не знала, долго ли стояла у причала, глядя на воду. Она слышала, как люди сходят с корабля, как поднимаются в усадьбу; слышала визги и крики, доносящиеся из Стейнкьера, где толпа молодых парней грузилась на корабль, чтобы покататься по морю светлой летней ночью…
   Турир не приехал. Турир отправился в поход. Снова и снова в ее голове вертелось одно лишь слово: Турир, Турир…
   Она чувствовала, как шевелится в ней ребенок Эльвира, чувствовала, что он крупный и тяжелый. О, как она ненавидела это существо, жившее в ней, этого ребенка, которому вскоре предстояло родиться на свет и которого будут называть «сын Эльвира».
   Нет! Она не хотела давать Эльвиру сына. Она поняла, что он имел дело с ней только потому, что та черноглазая девка не была способна родить ему ребенка.
   Стоя так, возле воды, она почувствовала головокружение — а что, если она упадет?.. Там, на дне, темно и холодно, зато так спокойно…
   О, нет, с дрожью подумала она, вспоминая страшную Хель, половина лица которой была мертвой и темной, ту, что принимала мертвецов, прибывающих в Хельхейм…
   Но вода манила ее своей волнующейся поверхностью, разбивающей на куски отражение ее лица.
   Что, если она никогда больше не поднимется к дому… никогда больше не увидит искаженное ненавистью лицо Торы, не увидит Кхадийю… не будет переживать в одиночестве пустые, никчемные дни… не будет… она вспомнила крики Рагнхильд той ночью, на кухне…
   Она подалась вперед и, почувствовав, как вода смыкается у нее над головой, больше уже не думала о том, оступилась ли она или спрыгнула в воду.
   — Нет! Нет! Нет!
   Она вырывалась, словно росомаха из капкана, царапалась, кусалась, била.
   И уже будучи вытащенной на берег, она увидела, что это Гутторм, насквозь промокший, железной хваткой вцепился в ее руку.
   — Никогда не думал, что настанет день, когда у меня появится желание убить Эльвира Грьетгардссона, — сквозь зубы процедил он.
   — Я думала, что ты ушел вместе со всеми… — равнодушно произнесла Сигрид.
   — Неужели я мог бы спокойно уйти, оставив тебя одну на берегу в твоем положении?
   — Гутторм, мне кажется…
   Он посмотрел на нее.
   — Ребенок? — спросил он.
   Она кивнула.
   Он поднял ее и понес, словно пушинку, обратно в Эгга.
 
   В этот светлый летний вечер во дворе толпилось много народу. Парни стояли, прислонившись к стене амбара, на скамейках сидели девушки и несколько мальчишек. Все замерли, как зачарованные, увидев входящего во двор Гутторма с Сигрид на руках.
   — Она свалилась в воду, — коротко пояснил он, обращаясь ко всем и ни к кому, и понес ее дальше, к старому зданию.
   Рагнхильд и Гюда помогли ей снять мокрую одежду. И Сигрид позволяла им делать с собой все, что угодно: она была не в себе.
   Гутторм ничего не сказал женщинам — ни о том, как она оказалась в воде, ни о том, что у нее начинаются схватки. Но Рагнхильд, раздевавшая Сигрид, поняла, что с ней происходит.
   — Сигрид, почему ты ничего не сказала? — испуганно спросила она. Ничего не ответив, Сигрид легла в постель.
   Послали за женщинами, обещавшими придти на роды, среди которых была Холмфрид, дочь короля. Она сама сказала, что будет рада помочь Сигрид.
   Сигрид перенесли в зал, где было удобнее, и к этому времени все уже пришли.
   Ломота в пояснице становилась все сильнее, промежутки между приступами сокращались. Она не думала о том, где находится, она чувствовала, что все в ней умерло, и только эти схватки, неотступно следующие одна за другой, возвращали ее к жизни, которой она не желала.
   Она видела фру Холмфрид и Рагнхильд и Гюду; их лица то приближались к ней, то удалялись от нее, словно в тумане. Фру Холмфрид склонилась над ней, лицо ее было нежным и прекрасным.
   — Да поможет тебе святая Богоматерь, дитя мое, — сказала она. Кто-то сказал Сигрид, что если она встанет и походит, дело пойдет быстрее. Но она качала головой, продолжая лежать.
   Принесли Тору, пожелавшую присутствовать при появлении на свет ребенка Эльвира — и она теперь восседала на скамье возле стены.
   Кто-то, как показалось Сигрид, Рагнхильд, дал ей снотворное.
   Она не знала, сколько времени прошло, сколько она спала и бодрствовала во время схваток. Она чувствовала только, что приступы становились сильнее, и наконец что-то лопнуло в ней, полилась жидкость.
   «Сын Эльвира», — думала она в то время, как все мускулы ее напрягались от боли. Груз, который она против своей воли носила в себе, ребенок, которого она не желала, теперь готов был придти в мир. И она ничем не могла воспрепятствовать этому! Ей оставалось только пройти через все это, посылая проклятия Норнам, которые пряли и пряли нить ее судьбы, отказываясь оборвать ее даже тогда, когда ледяная вода сомкнулась над ее головой.
   Гюда наклонилась к ней.
   — Кричи, Сигрид! — сказала она. — Это помогает!
   Но из далекого прошлого ей слышался другой голос, голос Сигурда: «Дочери хёвдинга не плачут, Сигрид!»
   И она крепко сжала зубы.
   Но при следующем приступе на нее накатил страх — страх перед тем, что ее ожидает. И она поддалась этому страху и отчаянию.
   И тут взгляд ее упал на жесткое, белое лицо Торы. И она собрала все свое упрямство и гордость. Никогда, никогда она не доставит этой женщине радость видеть ее сдавшейся, плачущей!
   Когда начался следующий приступ, она откинулась на подушке и, не шевелясь, закрыла глаза. И ей показалось, что боль стихает.
   И потом, когда схватки последовали одна за другой, в ней проснулось новое, дикое ощущение радости от сознания того, что она смогла обуздать боль. Она могла разрываться изнутри на части, но все-таки в ней было что-то непобедимое.
   — Кричи! — услышала она над своим ухом, и это был голос Холмфрид. — Кричи, ради Бога!
   Она ничего не ответила.
   Но когда наступили потуги и она почувствовала, что содрогается от внутренних сил, действие которых было ей неподвластно, на нее снова накатил страх; ей казалось, что она попала в железные тиски. Но все-таки она боролась, пуская в ход последние остатки воли. И посреди боли и бессилия она черпала силы в самой себе — силы, которые невозможно было уничтожить, которые не подчинялись процессам в ее теле.
   Они хотели, чтобы она оперлась на локти и на колени, но она отказалась; потом ей дали какое-то питье, и по вкусу она определила, что это отвар «плавающих камешков».