Херберт Джеймс. Гробница

   В тишине, повисшей в неподвижном воздухе, шаги Холлорана раздавались громче. Дорога впереди сужалась, и деревья, плотно обступавшие ее с обеих сторон, переплелись наверху своими ветвями, образовали длинный темный тоннель, заключив друг друга в жадные объятия.
   Внезапно ему стало жарко; воздух был спертым, в нем тяжело дышалось. Тучи заметно сгустились, и он подумал, что вот-вот будет дождь, а может быть, даже гроза. Но эти тяжелые темные громады высоко над его головой никак не хотели отдавать земле обратно выпитую из нее влагу.
   Он шел вперед, поглядывая то налево, то направо, время от времени оборачиваясь, чтобы осмотреть дорогу позади себя. Все было спокойно. Контуры домика у ворот неясно вырисовывались в вечерней мгле. Издалека сторожка казалась очень маленькой, почти неприметной.
   Дорога впереди заворачивала, и длинному тоннелю, образованному деревьями, не было видно конца.
   В стороне от дороги шевельнулась высокая трава — словно налетевший ветерок прошелестел в папоротнике. Чуть слышно хрустнула упавшая с дерева сухая ветка.
   Свет померк, когда он ступил под плотный покров из листьев и переплетенных ветвей. Здесь было чуть прохладнее, и Холлоран ускорил свой шаг. Чем дальше он продвигался под сводами живого тоннеля, тем темнее становилось вокруг. Казалось, внезапно наступила ночь. Все его чувства обострились, и теперь он чутко вслушивался в тишину вечернего леса, вглядываясь во мрак впереди. Его взгляд блуждал, не задерживаясь надолго в какой-то определенной точке, переходя от одного подозрительного сгустка тьмы меж деревьями и кустами к другому.
   Сперва он подумал, что тихое, заглушенное звуками его собственных шагов сопение просто послышалось ему, но вот оно раздалось снова. Он остановился, прислушиваясь. Снова все стихло. Это было более чем подозрительно. Обычно лес полон звуков — шорохов, хлопанья крыльев, вскриков ночных птиц. Много лет тому назад он научился отличать звуки, издаваемые животными или ветром, зашумевшим в листве, от шума, производимого людьми, крадущимися за своей жертвой или сидящими в засаде: если внезапно остановиться, то звуки, не таящие в себе скрытой опасности, — будь то возня какого-нибудь животного в кустах или шорох ветра — будут раздаваться еще хотя бы несколько секунд, тогда как человек мгновенно затаится.
   Он снова зашагал вперед, стараясь двигаться как можно тише; все его чувства сейчас были напряжены до предела. Он миновал поворот тоннеля. Справа послышался шорох; Холлоран успел различить во тьме едва заметное движение неясной тени. Он продолжал идти ровным шагом, на ходу вытаскивая браунинг из кобуры, размышляя, кто бы это мог быть.
   Он подумал, что днем собак держат где-то на привязи или взаперти, а ночью отпускают. Может быть, в ранних сумерках их уже выпустили на свободу.
   Опять раздалось это сопение, а затем кусты зашуршали громче, словно невидимые животные старались обогнать его, забегая вперед. Сначала звуки доносились из глубины леса, затем начали приближаться — похоже, собаки срезали угол дороги, пробираясь прямо через низкий кустарник. Теперь Холлоран шел, не останавливаясь, не замедляя и не ускоряя своих шагов. Среди деревьев мелькнула тень — зверь бежал рысью, опустив морду к земле. За ним показался еще один, и еще, и еще... он разглядел целую вереницу темных фигур, крадущихся меж кустов. Странно, что они до сих пор не напали на него. Впрочем, очень может быть, что они специально обучены окружать и гнать свою жертву; пугать ее, не нападая без крайней нужды. Он очень надеялся на это. Их также могли научить молча красться по следам преследуемого человека... Он едва пересилил желание побежать — ему не обогнать этих странных, молчаливых животных; а если он повернет назад, они непременно кинутся следом за ним... Его пальцы крепче сжали рукоять револьвера.
   Под плотной завесой ветвей было темно — казалось, что уже давно наступила полночь. Шорох справа затих, неясные тени мелькнули — и растворились во мраке. Очевидно, собаки пробежали дальше; их совсем не интересовал одинокий путник, мирно бредущий по дороге.
   Холлоран не выпускал оружия из рук.
   Низкая тень бесшумно возникла на открытом участке дороги впереди него. Он едва смог угадать в ней фигуру собаки — настолько густым был сумрак, но слышал звук быстрого тяжелого дыхания. Зверь стоял, не лая, не поскуливая. Ждал, пока Холлоран подойдет ближе. Следом за первым из кустов вынырнули другие звери. Они преградили путь Холлорану; их шумное дыхание сливалось в один ритмичный звук...
   Холлоран направил на них свой револьвер. Он приближался к их плотному полукольцу ровным, медленным шагом, не делая никаких лишних движений, которые могли бы напугать их.
   Он услышал их низкое рычание. Подойдя поближе, он скорее почувствовал, чем увидел, как звери напряглись, готовясь напасть. Между ним и ближайшей смутной тенью оставалось всего семь или восемь шагов. Он продолжал все так же медленно и твердо шагать вперед...
   Как вдруг за его спиной раздался другой звук, внезапно усилившийся в вечерней тишине. Шум мотора! Он остановился, не сводя глаз с неясных очертаний фигур собак впереди себя. В любой момент можно было ожидать стремительного броска какой-нибудь из этих жутких тварей. Приближающиеся огни осветили деревья и кусты, и наконец лучи упали на дорогу перед Холлораном.
   У него перехватило дыхание, и пальцы еще крепче сжали револьвер. Глаза, множество желтых глаз, вспыхнувших в отсвете фар передних автомобиля, смотрели прямо на него. Контуры тощих тел вырисовывались все ярче.
   Возможно, это были собаки, но какие отвратительные! Холлоран никогда раньше не видел собак такой породы.
   Они поднялись с земли и убежали обратно в лес; шорох в кустах постепенно утихал.
   Машина остановилась в нескольких шагах от него, и Холлоран спрятал свое оружие в кобуру. Окно автомобиля медленно открылось, и из кабины показалось лицо Палузинского.
   — Я подвезу вас, «мой коллега» — сказал телохранитель Клина. — Шакал может быть лютым зверем, когда нападает на безоружного.

Януш Палузинский

Выживший крестьянин

   Его отец, Генрик Палузинский, был простым человеком, крестьянином, вступившим в народное ополчение, чтобы идти под Замосць воевать с легендарной Первой Конной под командованием генерала Семена Буденного. Маленькая партизанская армия, состоявшая из польской кавалерии, крестьян-ополченцев и мелкопоместного дворянства, сражалась отчаянно. Люди шли на верную смерть, но это только придавало им мужества. Совершая чудеса храбрости на поле брани, поляки одержали победу над сильнейшим противником. Генералу Буденному пришлось отступить, уводя обратно в Россию свои разбитые эскадроны.
   Шел 1920 год. Януш Палузинский еще не родился.
   Генрик вернулся в родную деревню. Раненный, обессилевший на войне, исхудавший, оборванный, но воодушевленный победой, он чувствовал себя героем и глядел орлом. Глубокая рана на боку — след от удара шашкой — не зарубцевалась, и от нее исходил тяжелый запах гниющей плоти. Прошло еще немало времени, прежде чем гной, перемешанный с кровью, перестал сочиться из открытой раны. Соседи-крестьяне погоревали об убитых, не вернувшихся из этого похода, оплакали усопших и предложили свою помощь Казимире, жене своего героя-земляка: как может женщина одна управиться с большим хозяйством, когда ее муж лежит раненный? К несчастью, Генрик долго не поправлялся, и прошло еще несколько лет, прежде чем он окреп и смог приняться за работу на своей маленькой ферме, обрабатывать землю и сеять хлеб. И все это время кроткая, терпеливая Казимира трудилась от зари до зари, заботливо выхаживая своего мужа и в одиночку работая в поле. Соседи, конечно, помогали, но уже не столь часто, как прежде: военная гроза давно миновала, и селяне стали забывать о своем герое и о его ратных подвигах, которыми раньше так гордились. К тому же Генрик был уже не тот добродушный преуспевающий хозяин, которого знали и любили односельчане: немощь и зависимость от окружающих сильно озлобили его.
   К концу 1923 года, когда маленький Януш появился на свет, хозяйство Палузинских, и без того едва сводивших концы с концами, окончательно пришло в упадок. Однако супруги были рады тому, что Бог наконец послал им сыночка. Сын вырастет крепким и сильным, каким был когда-то его отец. Он станет работать на ферме, и его заботливые руки вернут их запущенному дому и земле былую красоту. Так, мечтая о будущем и работая до седьмого пота, они жили, и их скудного хлеба хватало на то, чтобы худо-бедно прокормить семью. Януш рос здоровым и бойким мальчуганом.
   Благодаря выносливости и стойкости Казимиры, давшей ей силы мужественно бороться с житейскими невзгодами и переносить тяготы этих трудных лет, да помощи добрых людей — хоть и нечастой, но все же немного облегчившей бремя, лежавшее на хрупких женских плечах — семья Палузинских выжила. Как только Генрик начал вставать с постели, еще еле держась на ногах от слабости, соседи решили, что теперь на ферме есть хозяин, и Казимира осталась одна со своими ежедневными заботами о куске хлеба. Ее муж делал все, что мог, но прежняя сила так и не вернулась к нему.

* * *

   Глава семьи становился все более мрачным и угрюмым. Дела на ферме не ладились, и все чаще отец срывал злость на сыне. Генрик считал, что мальчик недостаточно трудолюбив — Януш послушно выполнял то, что ему прикажут, но никогда не старался сделать больше, чем требовал от него строгий отец. А Генрик ругал сына хитрым лентяем и заставлял трудиться почти как взрослого, не глядя на возраст ребенка, которому еще не исполнилось десяти лет. Мать Януша молча страдала, слыша, как отчитывает его отец, и частенько сама выполняла за него самую тяжелую работу, когда ее муж не мог узнать об этом.
   Они жили очень бедно, и мясо редко появлялось на столе — Палузинские не держали домашней скотины, ведь одной Казимире было не справиться с животными и с работой в поле. Репа, картофель и свекла были их основной пищей; к тому же, чтобы хоть как-то свести концы с концами, они продавали большую часть своего небогатого урожая. Но постная похлебка — не еда для мужчины-работника, да и маленькому Янушу, кроме пустых щей, требовалось что-то еще.
   И вот однажды отец, доведенный нуждой до отчаянья, украл у соседей поросенка. Это был молоденький поросенок, еще не успевший нагулять ни капли жира — видимо, первое, что попалось на глаза Генрику, прокравшемуся ночью на соседский двор. Генрик прибил поросенка одним сильным ударом «млотек», так что свиноматка, лежавшая рядом в закуте, даже не проснулась от короткого тонкого визга. Спрятав свою добычу под полою пальто, герой сраженья с Буденным торопливо побежал домой, опасливо озираясь по сторонам. Никто не заметил его, никто не попался навстречу на пустынной ночной улице.
   Вся семья собралась вокруг очага, разглядывая нежданный сюрприз. При виде нежного мяса у всех заурчало в животах. Мать не стала дожидаться утра, чтобы зажарить поросенка. Выпотрошив маленькую тушку, она насадила ее на вертел и повесила над очагом, отложив кости и внутренности в сторону, чтобы позже приготовить из них суп; затем покрошила в чугун овощи, добавив сушеных грибов — пир должен был удаться на славу, и хозяйка не жалела приправ для похлебки. Последние крохи неловкости и стыда, вызванные догадкой о том, откуда взялось мясо, бесследно исчезли, когда от очага донесся аромат жаркого.
   Маленький Януш вертелся под ногами у матери все время, пока она потрошила поросенка. В нежной плоти, разрезанной острым ножом, было что-то такое, что неудержимо влекло к себе девятилетнего парнишку. Отец достал бутылку дешевого вина — в последнее время он часто искал в ее горлышке забвения всех тягот горького житья — и до краев наполнил две оловянные кружки — свою и Казимиры, позволив сыну отхлебнуть несколько глотков. Домочадцы уже давно не видели своего угрюмого хозяина таким веселым и оживленным, и Казимира радовалась, видя, как прежняя бодрость возвращается к ее мужу. Поднимая тосты друг за друга, они пили, и Казимира не раз стыдливо опускала глаза под похотливыми взглядами Генрика. Януш пожирал глазами свиные печень и почки, оставшиеся лежать на столе.
   Крепкое вино, выпитое на пустой желудок, вскружило головы двоим супругам, и Генрик, наказав сыну глядеть за жарким в оба — «шкуру спущу, щенок, если что случится» — увлек в спальню свою «коханну». Януш послушно встал у очага, поворачивая ручку вертела каждые две минуты — ведь если поросенок подгорит, ему не избежать суровых побоев — и поглядывая на стол, где лежало сырое мясо. У мальчугана текли слюни от запаха жаркого. Удостоверившись, что дверь в спальню крепко заперта, мальчик на цыпочках подошел к столу, воровски озираясь. Дрожащими руками он взял кусок свиной печени; скользкое сырое мясо отнюдь не казалось ему неприятным на ощупь. Понюхав его, словно трусливая дворняжка, готовая стащить лакомый кусочек из-под носа зазевавшейся хозяйки — запах не был сильным, но заглушал аромат, доносящийся от очага, — он впился в сырую печень зубами.
   Оказалось, есть сырое мясо не так-то просто. Оно было жестким и упругим, словно резина, и от него невозможно было откусить ни кусочка. Януш положил печень на стол и взял кухонный нож. Осторожно отрезав тонкий ломтик (при этом ему доставляло удовольствие смотреть как кровь стекает по острому лезвию, терзающему нежную плоть) он положил его в рот и начал жевать. Сначала оно показалось ему отвратительным, но постепенно он привык к необычному вкусу и даже ощутил в нем своеобразную прелесть.
   Мальчик проглотил мясо и отрезал еще один кусок.
   В предрассветный час, когда соседи еще спали, вся семья собралась за столом, чтобы отведать поросенка. Ели молча — голодные рты были слишком заняты вкусными овощами и свининой, чтобы разговаривать. Генрик потягивал вино из бутылки, пока она не опустела, и изредка подмигивал Казимире; его губы кривились в сальной ухмылке. Даже то, что Генрик своровал для них это мясо, придавало еде особый пикантный вкус.
   Этот пир запомнился Янушу на всю жизнь. Даже теперь его рот наполнялся слюной при одном воспоминании о сочном, нежном, ароматном жарком.
   Родители словно и не заметили пропажи свиной печени, стянутой мальчиком со стола. Может быть, Генрик, ощущая свою вину перед соседями, не стал ругать сына за мелкое воровство — ведь и сам отец не мог похвастать тем, что добыл поросенка честным путем. Казимира же очень опечалилась и чуть не расплакалась, подумав, до какой степени нужды дошла их семья, если ее маленький голодный сынишка съел большой кусок сырой свинины. Как водится, после сладкого застолья наступило горькое похмелье: сосед подозревал, что поросенка украл Генрик Палузинский; и хотя в открытую его никто не обвинял, помощь от соседей, и без того довольно редкая, почти совсем прекратилась.
   Януш рос, и хотя природа наградила его здоровым и крепким организмом, он оставался тощим и долговязым подростком; чрезмерная худоба не красила молодого парня — торчащие ключицы и острые лопатки бросались в глаза. Он не был в чести у мальчишек-односельчан, соседских сыновей: всеми забытая доблесть его отца-героя вряд ли могла стать надежным капиталом, а сам Януш прослыл среди своих сверстников хитрым и изворотливым типом. Постоянно будучи последним человеком в любой компании, он все время старался прежде всего набить свое брюхо (он почти всегда был голоден, а это вряд ли служит формированию твердого характера), и редко отличался в драках, нередких среди задиристых деревенских мальчишек.
   Прошло еще несколько лет, и Януш смог помогать своим родителям обрабатывать землю — теперь даже самая тяжелая мужская работа была ему по плечу. Он неохотно тянул эту лямку; тем не менее дела у Палузинских стали понемногу улучшаться. Правда, они все еще находились на краю нищеты, но и большинство их соседей тоже были очень бедны; старая рана Генрика сделала из него плохого работника, лишив былой силы, — тем не менее стол в семье был уже не таким скудным, как раньше, и Палузинским даже удалось скопить несколько «злотых» на обновление кой-какого хозяйственного инвентаря. В то время Польша переживала перемены к лучшему: новое либеральное правительство начало проводить земельные реформы, и в центре внимания новой аграрной политики оказались мелкие фермерские хозяйства. Система социального страхования и забота правительства о здоровье сельского населения оказали крестьянам существенную поддержку. Судьба, казалось, наконец повернулась к Палузинским, дав шанс и молодому Янушу, но тут новая беда нависла над всей землей польской.
   1 сентября 1939 года немецкие войска вошли в Польшу, а вместе с ними пришли террор и ужас беззакония. Видные политические деятели, ученые, просветители были смещены со своих постов или уничтожены новым «Центральным Правительством». Малейшее неповиновение могло привести человека в тюрьму, а то и на казнь. Повсюду царили паника и растерянность перед сложившейся ситуацией. Страна должна была покориться захватчикам: бесчисленные убийства, утопившие землю в крови с первых дней оккупации, жестокость немецких солдат и офицеров по отношению к коренным жителям Польши держали простой люд в постоянном страхе и тоскливом ожидании еще большей катастрофы. Неподчинение жестким законам Третьего Рейха каралось беспощадно: бесчисленное множество людей отправлялось в концентрационные лагеря — лагеря смерти. Немцы безжалостно уничтожали евреев; укрывательство или пособничество евреям означало расстрел или лагерное заключение для польских граждан.
   Для Польши это означало возврат к тем давно прошедшим мрачным временам, когда власть в стране держалась на насилии и страхе. Для шестнадцатилетнего Януша Палузинского это означало возврат к тем дням, когда он постоянно голодал.
   Нацисты поработили польских крестьян, заставляя их работать на немцев. В каждом селе был назначен свой староста, следивший за тем, чтобы крестьяне не прятали продукты. Продовольствие изымалось вооруженными отрядами захватчиков, и лишь малая часть добра оставалась хозяину и его семье, чтобы они не умерли с голоду. Тех, кто укрывал часть своего урожая, расстреливали.
   Односельчане Януша — мужчины и женщины, старики и молодежь — не могли смириться с наглостью оккупантов, беззастенчиво грабивших их дома, позоривших девушек, оскорблявших стариков. И немцы, занявшие деревню, расстреляли каждого десятого, не щадя ни детей, ни женщин, ни стариков. Родное село Януша разделило горькую участь всей страны. И все же нацисты не смогли сломить сопротивления гордого и непокорного польского народа, любившего свою землю и полного ненависти к врагам. Молодые парни ушли в партизаны; скрываясь в окрестных лесах днем, партизанские отряды совершали смелые вылазки ночью.
   Генрик Палузинский воспрянул духом, считая, что пришло время вернуть себе былую славу. Возраст и полученная в давнем сражении рана не позволяли ему активно участвовать в народном сопротивлении, и он прилагал все силы к тому, чтобы снабжать продовольствием партизан. Собирая те скудные крохи, которые ему и его односельчанам удавалось сэкономить или спрятать от немцев, он переправлял их добровольческим отрядам, скрывавшимся в лесах возле его деревни. Вместе с продовольствием связные получали от него информацию о расположении и действиях немецких войск в окрестности. Генрик не раз говорил своему сыну о том, что пора бы ему вступить в какой-нибудь из партизанских отрядов; но Януш каждый раз отмахивался от настойчивых уговоров отца, проявляя при этом еще большее упрямство, чем тогда, когда его приходилось заставлять работать в поле. Пожаловавшись матери, Януш обрел в ее лице надежного союзника. Казимира запретила своему мужу даже думать о том, что могло разлучить ее с горячо любимым единственным сыном. И без того все они уже достаточно рискуют, собирая продовольствие для партизан, и она не позволит подвергать сына еще большей опасности. Кроме того, кто будет обрабатывать землю, если с мальчиком что-то случится? Огорченный тем, что его сын так позорно струсил, Генрик все же прислушался к разумным речам Казимиры.
   События получили дальнейшее развитие, когда поздней осенью Генрик Палузинский слег в постель с воспалением легких, простыв на холодном ветру. Однажды рано утром, когда больной лежал в спальне, кашляя и хрипя, в дверь дома громко и настойчиво постучали. Испуганная Казимира пошла открывать, гадая, кто стоит там, за дверью. Это могли быть немецкие солдаты, обшаривающие хутора вокруг деревни в поисках укрытого продовольствия, но могли быть и партизаны. Казимира сдерживала в своем сердце нараставшую тревогу, отворяя дверь. Она облегченно вздохнула, увидев стоящую у порога женщину с блестящими, мокрыми от мелкого, моросящего дождя волосами. Эта женщина была из их деревни; ее муж участвовал в Сопротивлении. В руках она держала небольшой узелок.
   — Здесь еда для моего мужа, «пани» Палузинская, — сказала она Казимире. — Немцы заметили меня, они подозревают, что и мой Миколай связан с партизанами. Но наши мужики голодают там, в лесу. «Пан» Палузинский должен отнести это им.
   Казимира объяснила, что Генрик очень болен и не может сейчас отправиться в такой долгий, опасный путь.
   — У вас есть здоровый, крепкий сын, — холодно ответила женщина Казимире.
   Генрик слышал весь разговор через открытую дверь своей комнаты. Он позвал свою жену, велев ей провести женщину в дом, чтобы случайно не попасться на глаза проходящему мимо патрулю. Крестьянка быстро вошла в дом к Палузинским и стала упрашивать Генрика послать сына в лес к партизанам, чтобы отнести еду. Палузинский-отец встал с постели, собираясь пойти сам, несмотря на то, что чувствовал себя очень плохо и еле стоял на ногах от слабости. После долгих уговоров Казимира уложила его обратно, согласившись, что к партизанам должен идти их сын. Она испугалась, что прогулка под холодным осенним дождем сведет ее мужа в могилу.
   У Януша не оставалось выбора. Отказавшись, он навсегда потерял бы уважение соседей и односельчан. До конца своих дней носил бы позорное клеймо труса, а постоянные укоры отца сделали бы его жизнь совершенно несносной. К тому же в эти утренние предрассветные часы риск попасть в лапы немцам был минимальным.
   Отец дал ему подробные инструкции, как найти скрытое убежище партизан, и юноша ушел, поплотнее подвязав поясом пальто и подняв воротник, чтобы укрыться от моросящего дождя. Казимира видела, какой гордостью светились глаза ее мужа, когда он провожал взглядом Януша. Генрику редко приходилось гордиться поступками сына, но сегодня его Янушу удалось отличиться. К несчастью, эта гордость очень скоро обернулась бедой...
   В лесу Януша схватили немецкие солдаты, которые были прекрасно осведомлены о том, что между партизанами и жителями окрестных сел существует налаженная связь. По капризу судьбы вражеский патруль прочесывал именно тот участок леса, куда направился молодой Палузинский. Януш попался немцам через десять минут после того, как он вышел из дома.
   К чести молодого человека надо сказать, что он не сразу сдался, когда фашисты стали зверски бить его. Однако в страшных застенках Люблина палачи Гестапо за один день сумели развязать ему язык.
   Он назвал имена партизан и те деревни, откуда они были родом, рассказал, где в лесу расположены их основные лагеря, припомнил, кто из местных жителей участвовал в Сопротивлении, а кто снабжал партизан продовольствием. (Большинство из этих сведений были его собственными догадками, и он старался, чтобы его речь на допросе звучала убедительно). Это случилось, когда его привели в камеру, специально оборудованную для пыток. Его голову погружали в воду и держали, пока он не терял сознание, захлебываясь, затем приводили в себя, избивали и снова пригибали к лохани с водой, и так до тех пор, пока он не признался, что его родители поддерживают связь с партизанами... Только когда после нескольких ожогов горящими сигаретами кожи в паху с разбитых губ юноши не сорвалось никаких новых показаний, его мучители поняли, что больше он ничего не знает.
   На следующий день Януша отправили в Замок Люблин — древнюю крепость, стоящую на холме. Немцы разместили здесь тюрьму и здание суда. Здесь, в маленькой часовне, превратившейся в зал судебных заседаний, ошеломленного юношу приговорили к лишению свободы. Ему повезло: он остался жить, в то время как несколько польских граждан, приведенных под конвоем в немецкое судилище вместе с Янушем Палузинским, были признаны виновными. Их тотчас же увели в соседнюю комнату и там расстреляли.