Страница:
Авдеев был пьяница, он любил пьянство и пил всегда, когда можно было. Пил он дрожжевую гущу, которую доставал на злоказовском заводе, с ним пили его приближенные». (В России действовал «сухой закон», но дрожжевая гуща, пригодная для алкоголя, использовалась для каких-то производственных процессов).
Таковы были трое комиссаров, вышедших к вокзалу встречать четвертого – Яковлева.
О чем они говорили? Свои записи о тех днях Яковлев сочинял на рубеже 20-30-х годов, узником Соловецкого лагеря особого назначения: это общественное положение не способствовало излишней откровенности в написанных там мемуарах. В тексте встречаем недоговоренности, просто умолчания – в частности, и о разговоре тогда на вокзале, в Екатеринбурге. Разговор изложен примерно так:
«Тов. Дидковский пытался навязать мне свой план действий… В ответ на это я спросил его, не он ли был главным инициатором своих посланцев в Тобольск? Я сердечно поблагодарил его за советы и заявил, что уже прекрасно инструктирован центральным правительством… За то, что груз привезу, и живым, ручаюсь головой. Как это будет сделано, об этом извещу Москву. Прошу только немедленно инструктировать представителей в Тобольске и отряды, что с момента моего приезда все они должны выполнять мои распоряжения безусловно. Мой ответ сильно не понравился Дидковскому.»
Какой план действий навязывал ему Дидковский?
Что это за инструктаж посланцев Екатеринбурга в Тобольске?
Почему подчеркнуто в разговоре: «Груз привезу живым»?
Почему Дидковскому так не понравился приказ Москвы о переподчинении всех отрядов в Тобольске Яковлеву?
Почему, наконец, Дидковский послал с ним связного, Авдеева, которого Яковлев назвал «соглядатаем»?
Уже по дороге в Тобольск Яковлев повстречал выехавших ему навстречу представителей царскосельских стрелков и узнал: «Охрана не выполнила требований различных отрядов, ибо у них не было на руках предписаний центрального правительства.»
Тактика дальнейших действий стала проясняться. Труднее всего пришлось с теми, кто считался как бы его союзниками. Правда, омичи подчинились мандату за подписью Ленина без сопротивления, но «Заславский с места в карьер заявил:
– Ну, товарищ Яковлев, надо с этим делом кончать.
– С каким?
– С Романовыми!
Я насторожился: значит, все слухи, что есть отдельные попытки покончить с Николаем на месте, имеют под собой почву?»
Вот и проговорился комиссар, о чем шла речь на вокзале!
«Наружность Яковлева была такова, – описывал следователю полковник Кобылинский, – на вид лет 32-33, жгучий брюнет, волосы на голове большие, косым рядом, имеет привычку встряхивать головой и рукой поправлять волосы спереди назад. Усы черные, подстриженные по-английски, борода бритая, нос прямой, тонкий, лицо белое, но со смугловатым оттенком, длинное, чистое, глаза черные, жгучие, южного типа. Хорошо сложен, лицо довольно красивое. Видимо, русский, производит впечатление энергичного мужчины, интеллигентного человека, и, во всяком случае, если не вполне интеллигентного, то бывалого и долго жившего за границей. Говорит не только по-французски, но и по-английски, по-немецки. Видно было, что он прекрасно умеет говорить с толпой, играть на ее слабых струнках, и говорил он хорошо, красно».
Со стрелками охраны он поладил мгновенно, уплатив сполна задолженное жалованье. Затем ошеломил их сообщением, что забирает семью с собой. Стрелки забоялись – то ли что он подосланный убийца, то ли что организатор побега. Яковлев сломил их сопротивление, заговорив с военными, как с военными: ничего не объяснил, а сказал, что существуют военные приказы, которые выполняют. Он и сам объяснить ничего им не может – сам получил приказ – и обязан его выполнить, ни у кого не спрашивая объяснений. Как положено. На возражение об их, стрелков, ответственности отреагировал, предложив выделить ему делегатов от них для сопровождения в Екатеринбург, но с условием: те будут нести в дороге караульную службу. У него людей не хватает. Это предложение и решило последние сомнения.
Возражал КобылинскиЙ: «Но как Алексей Николаевич, он же болен?» (Как раз незадолго до того, у цесаревича в результате ушиба было тяжелое внутреннее кровоизлияние, он лежал и все время звал мать.) – «Я говорил по прямому проводу с ВЦИК. Приказано всю семью оставить, а бывшего государя перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю ехать завтра».
Кобылинский договорился об аудиенции.
Но на встречу с комиссаром пришла и царица. Яковлев объявил о завтрашнем отъезде. Пайпс пишет: «Кобылинский утверждает, что царь ответил: «Я никуда не поеду», что на царя непохоже.» Верно. Но на самом деле он ответил: «Я никуда не поеду, потому что не могу оставить больного сына», а это соответствует его характеру – верность семье была принципом. Яковлев проявил свойственную ему гибкость: «Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны: за вашу жизнь я отвечаю головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать, с кем угодно. Завтра в четыре утра выезжаем.»
Описание последней тобольской ночи мы встречаем в двух не совпадающих между собой источниках: в показаниях следователю лиц, близких к семье Романовых, и в воспоминаниях Яковлева.
Оказывается, царь и царица думали, что Николая везут… подписывать Брестский мирный договор.
Легче всего улыбнуться, прочитав эту фантазию: ничто не могло быть дальше от реальности, чем попытка Ленина вернуть в какой бы то ни было форме монарха на авансцену истории. Но – мы получаем редкую возможность заглянуть во внешне невозмутимые, покорные воле судьбы души этих фаталистов. Их послушание всему совершавшемуся вокруг было не следствием безразличия к испытаниям, но глубоко религиозным восприятием революции как Божьего Суда над своим помазанником.
«От Господа Бога вручена нам Власть Царская над народом нашим. Перед Его престолом мы дадим ответ за судьбы Державы Российской» (из Манифеста от 3.V1I.1907). Но помазаннику, как всякому, дана была свобода воли на Земле, а как он ее реализует – вот за это и несет ответ перед Вышним Престолом…
Свободной волей Николай, пошел на грех смертоубийства – на войну. Свободной волей поставил победу высшей ценностью своей всероссийской власти. Когда генералы уверили его, что «из любви к Родине, ради ее целости, независимости, ради достижения победы» (М. Алексеев) необходимо отречение от престола, пошел на это. Господь завершил его жертву – Брестом.
«До Брестского мира государь верил в будущее благополучие России. После же потерял, видимо, эту веру. В то время он в самых резких выражениях отзывался о Керенском и Гучкове, считая их одними из главных виновников развала русской армии. Обвиняя их, он говорил, что они дали возможность бессознательно для самих себя разложить Россию» (П. Жильяр).
А вот рассказ Панкратова о реакции Николая на Октябрь:
«– Неужели Керенский не может остановить такое своеволие?
– По-видимому, не может.
– Как же так? Александр Федорович поставлен народом. Народ должен подчиниться… Ведь Керенский – любимец солдат, – желчно сказал бывший царь.
– И зачем разорять дворец? Зачем допускать грабежи и уничтожение богатств? – последние слова он произнес с дрожью в голосе. Лицо его побледнело, в глазах сверкнуло негодование».
А ведь обычно внешнее поведение всех Романовых было как раз отмечено исключительным самообладанием!
«Меня поражала незлобивость этих людей. Они ни на что не жаловались»
(В. Яковлев). А. Авдеев: «По виду царя никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело он себя держал».
Комментарий советских авторов: «Идиотское безразличие к событиям» (П. Быков); «напускное простодушие» (М. Касвинов).
Но под внешним спокойствием таилась, оказывается, надежда, что кто-то его вновь призовет, что жизнь не кончена. И вот за ними прибыл в ссылку комиссар, их увозят. Конечно, в Москву. Ни народ, ни державы не верят прочности мира, пока он не подписан законным правительством страны. Отказ от подписания Брестского мира станет его последней политической демонстрацией на земле. Вот оно, исполнение мечты, – самопожертвование во имя России, достойный политика конец поприща. Лишь одно мучило семью: выдержит ли один, ведь на него наверняка будут давить карами для родных. Вдруг уступит!
Больше всех страдала несчастная царица. «Первый раз в жизни не знаю, как поступить», – сказала камер-даме, металась: остаться с больным сыном или ехать в последнюю дорогу с мужем в Москву, чтобы дать ему силы, чтобы не совершил из-за них ту же ошибку, что с отречением. Наконец решилась: «Мы едем с Машей».
– «Воля твоя», – ответил муж. Оклеветанная при жизни и после смерти женщина решилась на разлуку с единственным сыном ради спасения чести России, как она ее понимала.
И молились они в ту пору об одном – о спасении родины. Узнав о прибытии в Тобольск Яковлева, пишет Николай в дневнике, «дети вообразили, что он придет делать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия даже свои дневники», но в бумагах великой княгини Ольги сохранились переписанные ею стихи поэта С. Бехтеева, видимо, настолько близкие душе, что не поднялась у нее рука их уничтожить. Вот эти стихи-молитвы:
«У себя дома я застал некоторых товарищей, пришедших сообщить под секретом очень серьезную новость… Один из екатеринбургских отрядов имел совещание и решил так или иначе покончить с Романовыми, и если это не удастся в Тобольске, то намечено осуществить покушение между Тобольском и Тюменью.»
Яковлев сразу отправился к Заславскому, который «невольно и в порыве злобы, выдал свой план:
– Дадут ли вам царя увезти, – вот вопрос. А, кроме того, если повезут, то дорогой может что-нибудь случиться.
– Товарищ Заславский, вопрос слишком серьезный, говорите яснее.
– Я ничего не знаю. За других не отвечаю. Только скажу определенно: повезете Романова, не садитесь рядом с ним.
– Вы хотите сказать, что и меня могут убить?
Заславский криво улыбнулся. Я вынул документ.
– Товарищ Заславский, вам очень полезно прочитать его, и прочесть внимательно.
Заславский неохотно взял мой мандат и прочитал.
– Так вот, ваш отряд будет охранять мой поезд от Тобольска до Иевлево. В тарантасе с Романовым буду находиться самолично. И если найдутся сумасшедшие головы, поступающие наперекор инструкциям Москвы по-своему, они жестоко поплатятся… Начальника отряда пришлите ко мне».
Из предосторожности Яковлев тут же вызвал навстречу экспедиции резервную группу из Тюмени во главе со своим помощником Петром Гузаковым и одновременно предупредил начальника екатеринбуржцев Гусяцкого (у Касвинова он Бусяцкий): «Если что-нибудь случится, вы будете расстреляны.»
В том месте воспоминаний Яковлева, опубликованных в свердловском журнале «Урал», где описаны его впечатления от семьи Романовых, стоит многоточие – либо это пропуск публикатора, либо сам Яковлев не хотел на Соловках подробно описывать сюжет. И единственное место, где он мельком коснулся «самочувствия груза», – это описание их отъезда утром 26 апреля:
«Обитатели дома все были на ногах. По всем углам слышались вздохи и всхлипывания. Дочери Романовых и весь их придворный штат вышли на крыльцо. Николай Романов как-то растерянно переходил от одного к другому и какими-то судорожными движениями крестил дочерей. Его надменная жена сдерживала слезы. Каждый ее жест, каждое слово говорили, что не нужно показывать своей слабости «Красному врагу». Она попыталась еще раз показать характер, заявив, что выберет экипаж по своему усмотрению.
– Садитесь, куда приказывают, – и с того момента она всю дорогу хранила упорное молчание».
Не мог же комиссар объяснять ей, что в дороге их поджидают убийцы и он обязан по должности сидеть рядом с ее мужем, чтобы затруднить задачу преступников.
В остальном проявил деликатность к узникам: увидев, например, что царь одет в одну шинель, приказал принести ему еще и плащ; удовлетворил просьбу Алекасандры Федоровны взять слугу. Это было непросто – пришлось долго пересаживать путников. Позволил он взять и много багажа по просьбе царицы, над чем иронизирует Касвинов: мол, раскапризничалась барыня!
Клавдия Битнер показала следователю, что, встретив царя утром у повозки, Яковлев отдал ему честь.
Наконец готовы были «ужасные тарантасы, из которых один только имел покрытие (это были так называемые «кошевы», сани на длинных дрожжинах, – такой вид повозок Яковлев выбрал потому, что не знал, будет дорога в распутицу еще санной или уже колесной. – М.Х.). Во дворе было немного соломы, которой мы застелили пол. Лица опухли от слез. Мы все старались скрыть наше горе и держать себя спокойно. Было такое чувство, что если кто-то сорвется, мы все не выдержим и заплачем. Государь с женой были спокойны и собранны. Было видно, что они готовы на любые жертвы, даже на собственную гибель, если Бог в Его непостижимой мудрости сочтет это нужным для блага страны… Я пошел к мальчику в комнату: он лежал на постели и плакал. Через пару минут мы услышали шум колес. Княжны пошли к себе, когда они проходили мимо комнаты брата, я слышал, как они всхлипывали» (Пьер Жильяр исполнял в это время обязанности воспитателя наследника).
Ровно в 4 утра Яковлев попрощался с царскосельскими стрелками. «Очевидно, Керенский произвел специальный подбор этих статных, сильных красавцев, большинство с открытыми, чистыми русскими лицами», – вспоминал он. Ехать предстояло свыше 200 верст. «Холодно, серо и ветрено, – записала в тот день в дневник Александра Федоровна. – Дорога кошмарная, земля замерзшая, грязь, снег, вода доходит лошадям до пояса, тряска жуткая, всю ломит… Переночевали в доме, который раньше был магазином, спали по три человека в комнате. Мария (великая княжна, поехавшая с родителями – М. X.) на полу на матрасе». Через Иртыш ехали по пояс в воде, через Тобол лошади не могли уже идти, люди перебирались пешком по залитому водой настилу, через Туру по кладке шли вброд.
Ямщик Севастьянов потом рассказывал: «Царь все гутарил с Яковлевым, да спорил, да про политику, и про все такое прочее, наседал на него прямо страсть как, прямо-таки прижимал на лопатки.»
Яковлев об этом почему-то не пишет… Зато в его мемуарах есть эпизод, совсем не отраженный на страницах следственного дела: «Не доезжая нескольких станций до Иевлево, мы встретили Петра Гузакова. Его тройка была вся в пене, с ним находился какой-то незнакомый мне красноармеец… Он сообщил мне тревожные вести, полученные от перебежчика из отряда Гусяцкого. Нам в пути угрожала большая опасность. Гузаков… предложил мне расспросить Неволина (видимо, фамилия перебежчика? – М. X.). Мы с Гузаковым стали обсуждать дальнейший план действий: с момента прибытия в Тюмень мы будем в полной безопасности, подъезд к Екатеринбургу тоже сумеем обезопасить. Самое серьезное – добраться до Тюмени…
– Обрати внимание на Авдеева, – предупредил Гузаков. – Имей в виду, он играет двойную роль… Ведет какие-то переговоры с друзьями Заславского.
– …Уверен, что он по своей трусливости никакого вреда, кроме мелкой пакости, мне не сделает. Пусть болтается.
В Иевлево мы приехали поздно вечером. Гузаков окружил арестованных тройным кольцом. Несколько красноармейцев с ручными гранатами находились начеку. Гузаков, Касьян, Зенцов и я дежурили беспрерывно, Ночь прошла спокойно».
После прочтения многозначительного, с явными умолчаниями рассказа Яковлева мне вспомнились свидетельские показания в деле, вначале казавшиеся ложными, как, наверно, всем, кто читал их в деле до меня, – все, рассказанное судье Сергееву бывшим уральским комиссаром здравоохранения – врачом Саковичем.
Во всяком случае, получив материал для великолепного документального сюжета, восемь томов дела о цареубийстве, он понял, что настал миг вожделенный для исполнения интеллектуальных мечтаний дальневосточного Воеводы. И начал повествование беллетризованной сценкой: белые освободители вступают в изнасилованный комиссарами Екатеринбург, все радуются, а двое обывателей не радуются… Ждут возмездия за преступления: красноармеец Михаил Летемин и врач Николай Сакович. Этакая художественная проза в представлении генерала!
Хотя читателю сразу приходит в голову: но почему же эти преступники не уехали из города? Товарищи Летемина по караулу в ДОНе все уехали, а он нет; все коллеги Саковича по Уральскому совету эвакуировались, а он остался. Чтобы поджидать неминуемого белого возмездия?
Николай Арсеньевич Сакович, 34-х лет, врач, офицер, человек правых убеждений (по некоторым сведениям, до революции – член «Союза русского народа»), любитель женщин и вина, первым в дивизионе запевавший в компании «Боже, Царя храни» (показания его командира), в декабре 1917 года вступил в правительственную тогда партию левых эсеров. И сразу как профессионал-медик сделал политическую карьеру: стал областным комиссаром здравоохранения. Стиль работы новых товарищей ему не понравился, и когда врач узнал, что к Екатеринбургу подступают войска Учредительного собрания, охотно остался их дожидаться, полагая, что самый страшный его грех при прошлом режиме – неохотное оформление справок, освобождавших «буржуев» от окопных работ. Судя по протоколу, оскорбился, когда бравые офицеры при аресте польстились на его деньги.
Так вот, член Уралоблисполкома (по должности) врач Сакович показал следователю, что никакого обсуждения вопроса о цареубийстве в июле 1918 года в Екатеринбурге вообще не было. Красочно описанные в СССР эпизоды («с утра 12 июля 1918 года заседает в здании Волжско-Камского банка исполком Уральского совета… Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов полны страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается судьба бывшего царя… Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполком единогласно утверждает приговор») – все это, если верить Саковичу, оказалось на поверку исторической беллетристикой, возбужденной у авторов чтением французских сочинений о заседаниях Конвента.
Саковичу в 1918—1919 годах никто не поверил, его показания казались самоочевидно ложными – чтобы выгородить самого себя от обвинения в соучастии. Но в свете сегодняшней исторической информации думается, что он говорил правду.
Врач ведь не отрицал: обсуждение цареубийства в Уралсовете происходило – причем в его присутствии. Он только уверял следователей, что было это не в июле, когда царя убили, а в апреле, когда его только еще везли в Екатеринбург:
«…я был очевидцем отвратительных сцен: например, был возбужден вопрос, кем не упомню, чтобы устроить при переезде бывшего царя крушение. Вопрос этот даже баллотировался, было решено перевезти бывшего царя в Екатеринбург. Помню, случайно узнал, что… центром большевистской власти было ясно сказано, что за целость б. Государя екатеринбургские комиссары отвечают головой… Там были Белобородов, Голощекин, Сафаров, Тунтул, Войков, всего человек 7 или 8…»
Николай Соколов вообще ни разу не допросил Саковича: слишком показания того не совпадали со следственной версией. По словам Дитерихса, «доктор Сакович умер в июне 1919 года в Омской тюрьме от скоротечной чахотки. Он умер в тот самый день, когда за ним прибыл караул для отвода его на допрос к следователю Соколову» (т.1, стр. 36), меньше, чем через год после ареста.
Но теперь, прочитав недосказанные, темные намеки в воспоминаниях Яковлева о «большой опасности», которая грозила его спецэкспедиции, мы начинаем понимать, что Сакович, видимо, открыл следствию правду: екатеринбургские комиссары вотировали в узком кругу покушение на царя в пути. Эту информацию Яковлев и получил, видимо, от перебежчика из екатеринбургского отряда и, добравшись до железной дороги, вызвал с тюменского вокзала к телеграфу Свердлова:
«Подробно изложил ему создавшуюся обстановку и попросил дальнейших указаний. На телеграфе я пробыл около 5 часов, пока определенно не сговорился со Свердловым, который дал мне инструкцию немедленно ехать в сторону Омска.»
Вот и разгадка «загадочного образа действий» комиссара: по дороге к Екатеринбургу его собирались взорвать, и он испросил приказа у начальства добраться до центра другим, менее опасным путем (через Омск шла южная железная дорога к его, яковлевскому, оплоту, на Уфу).
Яковлев был весьма доволен своим хитроумием: как он конспиративно устроил поворот спецпоезда с западного направления на восточное! В его нападках на Авдеева, насмешках на ним чувствуется, однако, не прошедшая с годами обида – ибо простак-то Авдеев обошел его… Хотя поезд останавливался только для набора воды, Авдеев каким-то непонятным способом успел дать телеграмму в Екатеринбург. Председатель Уралсовета Белобородов немедленно разослал «всем, всем» телеграмму, объявившую Яковлева изменником, похитившим Николая II!
Возле Омска «вся линия была усеяна вооруженными людьми.
– Я чрезвычайный комиссар ВЦИКа Яковлев, мне нужно видеть председателя Омского совета товарища Косарева.
– Здесь он, здесь, – толпа расступилась.
– Антон, ты ли это? – воскликнул удивленно подошедший Косарев.
– Здоров, Владимир! – узнал, наконец, я старого товарища, с которым мы были вместе в партийной школе у Горького на Капри. – Скажи, дружище, чего вы так ощетинились?
– А это против тебя, контрреволюционер, – захохотал Косарев. И действительно… то и дело встречались вооруженные отряды… повсюду угрожающе зияли дула пулеметов.»
О разговоре со Свердловым рассказано нарочито скупо: «Получив от Свердлова приказ немедленно воротиться (в Екатеринбург. – М. X.), мы с Косаревым поехали в Совет».
К сюжету со Свердловым еще вернемся, а пока последуем за поездом Яковлева. Он за сутки добрался до Екатеринбурга. Царь записал в дневник: «Все находились в бодром настроении» – Романовы, бедные, опасались, что комиссар собирался депортировать их за границу, радовались оставлению на родине!
Вот поезд прибыл на пятую платформу екатеринбургского вокзала.
«Когда нас увидели, стали требовать вывести Николая и показать им («как вышло, что население о нашем предстоящем приезде было уведомлено, мы не знали», – вскользь бросил Яковлев выше.) В воздухе стоял шум, то и дело раздавались крики: «Задушить их надо! Наконец-то они в наших руках!» Беспорядочные толпы начали надвигаться на состав. Я… для острастки приготовил пулеметы. Сам вокзальный комиссар… издали громко закричал мне: «Яковлев! Выведи Романова из вагона! Дай я ему в рожу плюну!»
– Приготовить пулеметы!
…Толпа отхлынула, но… тот же вокзальный комиссар исступленным голосом вопил:
– Не боимся твоих пулеметов! У нас против тебя пушки приготовлены!
…действительно шевелились жерла трехдюймовок».
От боя Яковлев спасся маневром на путях – поезд умчался на станцию Екатеринбург-2 (Шарташ).
Туда и прибыли автомобили с главными комиссарами области: Белобородовым, Голощекиным, Дидковским. «Наша встреча была чрезвычайно суха. Видно, Москва дала им хорошую головомойку – это чувствовалось на каждом шагу».
Яковлев передал им пленников и потребовал официального аннулирования телеграммы об объявлении его изменником. В тот же день состоялась «трехчасовая перепалка» (Р. Пайпс):
«Эсеры и Белобородов с Дидковским старались поставить вопрос так, точно я являюсь подсудимым, тогда как я пришел требовать аннулирования телеграммы. Страсти разгорались… но обычное благоразумие товарища Голощекина одержало верх, и решено было вернуть мне «исторический документ». (Яковлев имеет в виду расписку Совета, что тот Романовых принял и претензий к нему не имеет),
«Сидя на облучке, мы мирно беседовали с Голощекиным, – продолжает он, – и разбирали все подробности. Наконец, он не выдержал и сказал:
Таковы были трое комиссаров, вышедших к вокзалу встречать четвертого – Яковлева.
О чем они говорили? Свои записи о тех днях Яковлев сочинял на рубеже 20-30-х годов, узником Соловецкого лагеря особого назначения: это общественное положение не способствовало излишней откровенности в написанных там мемуарах. В тексте встречаем недоговоренности, просто умолчания – в частности, и о разговоре тогда на вокзале, в Екатеринбурге. Разговор изложен примерно так:
«Тов. Дидковский пытался навязать мне свой план действий… В ответ на это я спросил его, не он ли был главным инициатором своих посланцев в Тобольск? Я сердечно поблагодарил его за советы и заявил, что уже прекрасно инструктирован центральным правительством… За то, что груз привезу, и живым, ручаюсь головой. Как это будет сделано, об этом извещу Москву. Прошу только немедленно инструктировать представителей в Тобольске и отряды, что с момента моего приезда все они должны выполнять мои распоряжения безусловно. Мой ответ сильно не понравился Дидковскому.»
Какой план действий навязывал ему Дидковский?
Что это за инструктаж посланцев Екатеринбурга в Тобольске?
Почему подчеркнуто в разговоре: «Груз привезу живым»?
Почему Дидковскому так не понравился приказ Москвы о переподчинении всех отрядов в Тобольске Яковлеву?
Почему, наконец, Дидковский послал с ним связного, Авдеева, которого Яковлев назвал «соглядатаем»?
Уже по дороге в Тобольск Яковлев повстречал выехавших ему навстречу представителей царскосельских стрелков и узнал: «Охрана не выполнила требований различных отрядов, ибо у них не было на руках предписаний центрального правительства.»
Тактика дальнейших действий стала проясняться. Труднее всего пришлось с теми, кто считался как бы его союзниками. Правда, омичи подчинились мандату за подписью Ленина без сопротивления, но «Заславский с места в карьер заявил:
– Ну, товарищ Яковлев, надо с этим делом кончать.
– С каким?
– С Романовыми!
Я насторожился: значит, все слухи, что есть отдельные попытки покончить с Николаем на месте, имеют под собой почву?»
Вот и проговорился комиссар, о чем шла речь на вокзале!
«Наружность Яковлева была такова, – описывал следователю полковник Кобылинский, – на вид лет 32-33, жгучий брюнет, волосы на голове большие, косым рядом, имеет привычку встряхивать головой и рукой поправлять волосы спереди назад. Усы черные, подстриженные по-английски, борода бритая, нос прямой, тонкий, лицо белое, но со смугловатым оттенком, длинное, чистое, глаза черные, жгучие, южного типа. Хорошо сложен, лицо довольно красивое. Видимо, русский, производит впечатление энергичного мужчины, интеллигентного человека, и, во всяком случае, если не вполне интеллигентного, то бывалого и долго жившего за границей. Говорит не только по-французски, но и по-английски, по-немецки. Видно было, что он прекрасно умеет говорить с толпой, играть на ее слабых струнках, и говорил он хорошо, красно».
Со стрелками охраны он поладил мгновенно, уплатив сполна задолженное жалованье. Затем ошеломил их сообщением, что забирает семью с собой. Стрелки забоялись – то ли что он подосланный убийца, то ли что организатор побега. Яковлев сломил их сопротивление, заговорив с военными, как с военными: ничего не объяснил, а сказал, что существуют военные приказы, которые выполняют. Он и сам объяснить ничего им не может – сам получил приказ – и обязан его выполнить, ни у кого не спрашивая объяснений. Как положено. На возражение об их, стрелков, ответственности отреагировал, предложив выделить ему делегатов от них для сопровождения в Екатеринбург, но с условием: те будут нести в дороге караульную службу. У него людей не хватает. Это предложение и решило последние сомнения.
Возражал КобылинскиЙ: «Но как Алексей Николаевич, он же болен?» (Как раз незадолго до того, у цесаревича в результате ушиба было тяжелое внутреннее кровоизлияние, он лежал и все время звал мать.) – «Я говорил по прямому проводу с ВЦИК. Приказано всю семью оставить, а бывшего государя перевезти. Когда мы с вами пойдем к ним? Я думаю ехать завтра».
Кобылинский договорился об аудиенции.
Но на встречу с комиссаром пришла и царица. Яковлев объявил о завтрашнем отъезде. Пайпс пишет: «Кобылинский утверждает, что царь ответил: «Я никуда не поеду», что на царя непохоже.» Верно. Но на самом деле он ответил: «Я никуда не поеду, потому что не могу оставить больного сына», а это соответствует его характеру – верность семье была принципом. Яковлев проявил свойственную ему гибкость: «Прошу этого не делать. Я должен исполнить приказание. Если вы отказываетесь ехать, я должен или воспользоваться силой, или отказаться от возложенного на меня поручения. Тогда могут прислать вместо меня другого, менее гуманного человека. Вы можете быть спокойны: за вашу жизнь я отвечаю головой. Если вы не хотите ехать один, можете ехать, с кем угодно. Завтра в четыре утра выезжаем.»
Описание последней тобольской ночи мы встречаем в двух не совпадающих между собой источниках: в показаниях следователю лиц, близких к семье Романовых, и в воспоминаниях Яковлева.
Оказывается, царь и царица думали, что Николая везут… подписывать Брестский мирный договор.
Легче всего улыбнуться, прочитав эту фантазию: ничто не могло быть дальше от реальности, чем попытка Ленина вернуть в какой бы то ни было форме монарха на авансцену истории. Но – мы получаем редкую возможность заглянуть во внешне невозмутимые, покорные воле судьбы души этих фаталистов. Их послушание всему совершавшемуся вокруг было не следствием безразличия к испытаниям, но глубоко религиозным восприятием революции как Божьего Суда над своим помазанником.
«От Господа Бога вручена нам Власть Царская над народом нашим. Перед Его престолом мы дадим ответ за судьбы Державы Российской» (из Манифеста от 3.V1I.1907). Но помазаннику, как всякому, дана была свобода воли на Земле, а как он ее реализует – вот за это и несет ответ перед Вышним Престолом…
Свободной волей Николай, пошел на грех смертоубийства – на войну. Свободной волей поставил победу высшей ценностью своей всероссийской власти. Когда генералы уверили его, что «из любви к Родине, ради ее целости, независимости, ради достижения победы» (М. Алексеев) необходимо отречение от престола, пошел на это. Господь завершил его жертву – Брестом.
«До Брестского мира государь верил в будущее благополучие России. После же потерял, видимо, эту веру. В то время он в самых резких выражениях отзывался о Керенском и Гучкове, считая их одними из главных виновников развала русской армии. Обвиняя их, он говорил, что они дали возможность бессознательно для самих себя разложить Россию» (П. Жильяр).
А вот рассказ Панкратова о реакции Николая на Октябрь:
«– Неужели Керенский не может остановить такое своеволие?
– По-видимому, не может.
– Как же так? Александр Федорович поставлен народом. Народ должен подчиниться… Ведь Керенский – любимец солдат, – желчно сказал бывший царь.
– И зачем разорять дворец? Зачем допускать грабежи и уничтожение богатств? – последние слова он произнес с дрожью в голосе. Лицо его побледнело, в глазах сверкнуло негодование».
А ведь обычно внешнее поведение всех Романовых было как раз отмечено исключительным самообладанием!
«Меня поражала незлобивость этих людей. Они ни на что не жаловались»
(В. Яковлев). А. Авдеев: «По виду царя никак нельзя было сказать, что он арестованный, так непринужденно весело он себя держал».
Комментарий советских авторов: «Идиотское безразличие к событиям» (П. Быков); «напускное простодушие» (М. Касвинов).
Но под внешним спокойствием таилась, оказывается, надежда, что кто-то его вновь призовет, что жизнь не кончена. И вот за ними прибыл в ссылку комиссар, их увозят. Конечно, в Москву. Ни народ, ни державы не верят прочности мира, пока он не подписан законным правительством страны. Отказ от подписания Брестского мира станет его последней политической демонстрацией на земле. Вот оно, исполнение мечты, – самопожертвование во имя России, достойный политика конец поприща. Лишь одно мучило семью: выдержит ли один, ведь на него наверняка будут давить карами для родных. Вдруг уступит!
Больше всех страдала несчастная царица. «Первый раз в жизни не знаю, как поступить», – сказала камер-даме, металась: остаться с больным сыном или ехать в последнюю дорогу с мужем в Москву, чтобы дать ему силы, чтобы не совершил из-за них ту же ошибку, что с отречением. Наконец решилась: «Мы едем с Машей».
– «Воля твоя», – ответил муж. Оклеветанная при жизни и после смерти женщина решилась на разлуку с единственным сыном ради спасения чести России, как она ее понимала.
И молились они в ту пору об одном – о спасении родины. Узнав о прибытии в Тобольск Яковлева, пишет Николай в дневнике, «дети вообразили, что он придет делать обыск, и сожгли все письма, а Мария и Анастасия даже свои дневники», но в бумагах великой княгини Ольги сохранились переписанные ею стихи поэта С. Бехтеева, видимо, настолько близкие душе, что не поднялась у нее рука их уничтожить. Вот эти стихи-молитвы:
Перед иконой Богоматери
Царица неба и земли,
Скорбящих утешенье,
Молитве грешников внемли –
В Тебе надежда и спасенье.
Погрязли мы во мгле страстей,
Блуждаем в тьме порока.
Но наша родина… О, к ней
Склони всевидящее око.
Святая Русь, Твой светлый дом,
Почти что погибает.
К Тебе, заступница, зовем,
Иной никто из нас не знает.
О, не оставь своих детей,
Скорбящих Упованье –
Не отврати своих очей
От нашей скорби и страданья.
Молитва
Пошли нам, господи, терпенье –
В годину мрачных, буйных дней
Сносить народное гоненье
И пытки наших палачей.
Дай крепость нам, о Боже правый,
Злодейство ближнего прощать,
И крест тяжелый и кровавый
С твоею кротостью встречать.
И в дни мятежного волненья,
Когда ограбят нас враги,
Терпеть позор и оскорбленья,
Христос-Спаситель, помоги.
Владыка мира, Бог всесильный,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимо страшный час.
И у преддверия могилы
Вдохни в уста Твоих рабов
Нечеловеческие силы
Молиться кротко за врагов.
* * *
Пока Романовы готовились к путешествию в неизвестность, на комиссара Яковлева свалились неожиданные заботы.«У себя дома я застал некоторых товарищей, пришедших сообщить под секретом очень серьезную новость… Один из екатеринбургских отрядов имел совещание и решил так или иначе покончить с Романовыми, и если это не удастся в Тобольске, то намечено осуществить покушение между Тобольском и Тюменью.»
Яковлев сразу отправился к Заславскому, который «невольно и в порыве злобы, выдал свой план:
– Дадут ли вам царя увезти, – вот вопрос. А, кроме того, если повезут, то дорогой может что-нибудь случиться.
– Товарищ Заславский, вопрос слишком серьезный, говорите яснее.
– Я ничего не знаю. За других не отвечаю. Только скажу определенно: повезете Романова, не садитесь рядом с ним.
– Вы хотите сказать, что и меня могут убить?
Заславский криво улыбнулся. Я вынул документ.
– Товарищ Заславский, вам очень полезно прочитать его, и прочесть внимательно.
Заславский неохотно взял мой мандат и прочитал.
– Так вот, ваш отряд будет охранять мой поезд от Тобольска до Иевлево. В тарантасе с Романовым буду находиться самолично. И если найдутся сумасшедшие головы, поступающие наперекор инструкциям Москвы по-своему, они жестоко поплатятся… Начальника отряда пришлите ко мне».
Из предосторожности Яковлев тут же вызвал навстречу экспедиции резервную группу из Тюмени во главе со своим помощником Петром Гузаковым и одновременно предупредил начальника екатеринбуржцев Гусяцкого (у Касвинова он Бусяцкий): «Если что-нибудь случится, вы будете расстреляны.»
В том месте воспоминаний Яковлева, опубликованных в свердловском журнале «Урал», где описаны его впечатления от семьи Романовых, стоит многоточие – либо это пропуск публикатора, либо сам Яковлев не хотел на Соловках подробно описывать сюжет. И единственное место, где он мельком коснулся «самочувствия груза», – это описание их отъезда утром 26 апреля:
«Обитатели дома все были на ногах. По всем углам слышались вздохи и всхлипывания. Дочери Романовых и весь их придворный штат вышли на крыльцо. Николай Романов как-то растерянно переходил от одного к другому и какими-то судорожными движениями крестил дочерей. Его надменная жена сдерживала слезы. Каждый ее жест, каждое слово говорили, что не нужно показывать своей слабости «Красному врагу». Она попыталась еще раз показать характер, заявив, что выберет экипаж по своему усмотрению.
– Садитесь, куда приказывают, – и с того момента она всю дорогу хранила упорное молчание».
Не мог же комиссар объяснять ей, что в дороге их поджидают убийцы и он обязан по должности сидеть рядом с ее мужем, чтобы затруднить задачу преступников.
В остальном проявил деликатность к узникам: увидев, например, что царь одет в одну шинель, приказал принести ему еще и плащ; удовлетворил просьбу Алекасандры Федоровны взять слугу. Это было непросто – пришлось долго пересаживать путников. Позволил он взять и много багажа по просьбе царицы, над чем иронизирует Касвинов: мол, раскапризничалась барыня!
Клавдия Битнер показала следователю, что, встретив царя утром у повозки, Яковлев отдал ему честь.
Наконец готовы были «ужасные тарантасы, из которых один только имел покрытие (это были так называемые «кошевы», сани на длинных дрожжинах, – такой вид повозок Яковлев выбрал потому, что не знал, будет дорога в распутицу еще санной или уже колесной. – М.Х.). Во дворе было немного соломы, которой мы застелили пол. Лица опухли от слез. Мы все старались скрыть наше горе и держать себя спокойно. Было такое чувство, что если кто-то сорвется, мы все не выдержим и заплачем. Государь с женой были спокойны и собранны. Было видно, что они готовы на любые жертвы, даже на собственную гибель, если Бог в Его непостижимой мудрости сочтет это нужным для блага страны… Я пошел к мальчику в комнату: он лежал на постели и плакал. Через пару минут мы услышали шум колес. Княжны пошли к себе, когда они проходили мимо комнаты брата, я слышал, как они всхлипывали» (Пьер Жильяр исполнял в это время обязанности воспитателя наследника).
Ровно в 4 утра Яковлев попрощался с царскосельскими стрелками. «Очевидно, Керенский произвел специальный подбор этих статных, сильных красавцев, большинство с открытыми, чистыми русскими лицами», – вспоминал он. Ехать предстояло свыше 200 верст. «Холодно, серо и ветрено, – записала в тот день в дневник Александра Федоровна. – Дорога кошмарная, земля замерзшая, грязь, снег, вода доходит лошадям до пояса, тряска жуткая, всю ломит… Переночевали в доме, который раньше был магазином, спали по три человека в комнате. Мария (великая княжна, поехавшая с родителями – М. X.) на полу на матрасе». Через Иртыш ехали по пояс в воде, через Тобол лошади не могли уже идти, люди перебирались пешком по залитому водой настилу, через Туру по кладке шли вброд.
Ямщик Севастьянов потом рассказывал: «Царь все гутарил с Яковлевым, да спорил, да про политику, и про все такое прочее, наседал на него прямо страсть как, прямо-таки прижимал на лопатки.»
Яковлев об этом почему-то не пишет… Зато в его мемуарах есть эпизод, совсем не отраженный на страницах следственного дела: «Не доезжая нескольких станций до Иевлево, мы встретили Петра Гузакова. Его тройка была вся в пене, с ним находился какой-то незнакомый мне красноармеец… Он сообщил мне тревожные вести, полученные от перебежчика из отряда Гусяцкого. Нам в пути угрожала большая опасность. Гузаков… предложил мне расспросить Неволина (видимо, фамилия перебежчика? – М. X.). Мы с Гузаковым стали обсуждать дальнейший план действий: с момента прибытия в Тюмень мы будем в полной безопасности, подъезд к Екатеринбургу тоже сумеем обезопасить. Самое серьезное – добраться до Тюмени…
– Обрати внимание на Авдеева, – предупредил Гузаков. – Имей в виду, он играет двойную роль… Ведет какие-то переговоры с друзьями Заславского.
– …Уверен, что он по своей трусливости никакого вреда, кроме мелкой пакости, мне не сделает. Пусть болтается.
В Иевлево мы приехали поздно вечером. Гузаков окружил арестованных тройным кольцом. Несколько красноармейцев с ручными гранатами находились начеку. Гузаков, Касьян, Зенцов и я дежурили беспрерывно, Ночь прошла спокойно».
После прочтения многозначительного, с явными умолчаниями рассказа Яковлева мне вспомнились свидетельские показания в деле, вначале казавшиеся ложными, как, наверно, всем, кто читал их в деле до меня, – все, рассказанное судье Сергееву бывшим уральским комиссаром здравоохранения – врачом Саковичем.
* * *
Мне кажется, генерал Дитерихс мечтал сделаться литератором.Во всяком случае, получив материал для великолепного документального сюжета, восемь томов дела о цареубийстве, он понял, что настал миг вожделенный для исполнения интеллектуальных мечтаний дальневосточного Воеводы. И начал повествование беллетризованной сценкой: белые освободители вступают в изнасилованный комиссарами Екатеринбург, все радуются, а двое обывателей не радуются… Ждут возмездия за преступления: красноармеец Михаил Летемин и врач Николай Сакович. Этакая художественная проза в представлении генерала!
Хотя читателю сразу приходит в голову: но почему же эти преступники не уехали из города? Товарищи Летемина по караулу в ДОНе все уехали, а он нет; все коллеги Саковича по Уральскому совету эвакуировались, а он остался. Чтобы поджидать неминуемого белого возмездия?
Николай Арсеньевич Сакович, 34-х лет, врач, офицер, человек правых убеждений (по некоторым сведениям, до революции – член «Союза русского народа»), любитель женщин и вина, первым в дивизионе запевавший в компании «Боже, Царя храни» (показания его командира), в декабре 1917 года вступил в правительственную тогда партию левых эсеров. И сразу как профессионал-медик сделал политическую карьеру: стал областным комиссаром здравоохранения. Стиль работы новых товарищей ему не понравился, и когда врач узнал, что к Екатеринбургу подступают войска Учредительного собрания, охотно остался их дожидаться, полагая, что самый страшный его грех при прошлом режиме – неохотное оформление справок, освобождавших «буржуев» от окопных работ. Судя по протоколу, оскорбился, когда бравые офицеры при аресте польстились на его деньги.
Так вот, член Уралоблисполкома (по должности) врач Сакович показал следователю, что никакого обсуждения вопроса о цареубийстве в июле 1918 года в Екатеринбурге вообще не было. Красочно описанные в СССР эпизоды («с утра 12 июля 1918 года заседает в здании Волжско-Камского банка исполком Уральского совета… Заседание проходит напряженно. Выступления ораторов полны страсти. Реплики резки, подчас неистовы: решается судьба бывшего царя… Уже далеко за полдень Белобородов встал и объявил голосование. Исполком единогласно утверждает приговор») – все это, если верить Саковичу, оказалось на поверку исторической беллетристикой, возбужденной у авторов чтением французских сочинений о заседаниях Конвента.
Саковичу в 1918—1919 годах никто не поверил, его показания казались самоочевидно ложными – чтобы выгородить самого себя от обвинения в соучастии. Но в свете сегодняшней исторической информации думается, что он говорил правду.
Врач ведь не отрицал: обсуждение цареубийства в Уралсовете происходило – причем в его присутствии. Он только уверял следователей, что было это не в июле, когда царя убили, а в апреле, когда его только еще везли в Екатеринбург:
«…я был очевидцем отвратительных сцен: например, был возбужден вопрос, кем не упомню, чтобы устроить при переезде бывшего царя крушение. Вопрос этот даже баллотировался, было решено перевезти бывшего царя в Екатеринбург. Помню, случайно узнал, что… центром большевистской власти было ясно сказано, что за целость б. Государя екатеринбургские комиссары отвечают головой… Там были Белобородов, Голощекин, Сафаров, Тунтул, Войков, всего человек 7 или 8…»
Николай Соколов вообще ни разу не допросил Саковича: слишком показания того не совпадали со следственной версией. По словам Дитерихса, «доктор Сакович умер в июне 1919 года в Омской тюрьме от скоротечной чахотки. Он умер в тот самый день, когда за ним прибыл караул для отвода его на допрос к следователю Соколову» (т.1, стр. 36), меньше, чем через год после ареста.
Но теперь, прочитав недосказанные, темные намеки в воспоминаниях Яковлева о «большой опасности», которая грозила его спецэкспедиции, мы начинаем понимать, что Сакович, видимо, открыл следствию правду: екатеринбургские комиссары вотировали в узком кругу покушение на царя в пути. Эту информацию Яковлев и получил, видимо, от перебежчика из екатеринбургского отряда и, добравшись до железной дороги, вызвал с тюменского вокзала к телеграфу Свердлова:
«Подробно изложил ему создавшуюся обстановку и попросил дальнейших указаний. На телеграфе я пробыл около 5 часов, пока определенно не сговорился со Свердловым, который дал мне инструкцию немедленно ехать в сторону Омска.»
Вот и разгадка «загадочного образа действий» комиссара: по дороге к Екатеринбургу его собирались взорвать, и он испросил приказа у начальства добраться до центра другим, менее опасным путем (через Омск шла южная железная дорога к его, яковлевскому, оплоту, на Уфу).
Яковлев был весьма доволен своим хитроумием: как он конспиративно устроил поворот спецпоезда с западного направления на восточное! В его нападках на Авдеева, насмешках на ним чувствуется, однако, не прошедшая с годами обида – ибо простак-то Авдеев обошел его… Хотя поезд останавливался только для набора воды, Авдеев каким-то непонятным способом успел дать телеграмму в Екатеринбург. Председатель Уралсовета Белобородов немедленно разослал «всем, всем» телеграмму, объявившую Яковлева изменником, похитившим Николая II!
Возле Омска «вся линия была усеяна вооруженными людьми.
– Я чрезвычайный комиссар ВЦИКа Яковлев, мне нужно видеть председателя Омского совета товарища Косарева.
– Здесь он, здесь, – толпа расступилась.
– Антон, ты ли это? – воскликнул удивленно подошедший Косарев.
– Здоров, Владимир! – узнал, наконец, я старого товарища, с которым мы были вместе в партийной школе у Горького на Капри. – Скажи, дружище, чего вы так ощетинились?
– А это против тебя, контрреволюционер, – захохотал Косарев. И действительно… то и дело встречались вооруженные отряды… повсюду угрожающе зияли дула пулеметов.»
О разговоре со Свердловым рассказано нарочито скупо: «Получив от Свердлова приказ немедленно воротиться (в Екатеринбург. – М. X.), мы с Косаревым поехали в Совет».
К сюжету со Свердловым еще вернемся, а пока последуем за поездом Яковлева. Он за сутки добрался до Екатеринбурга. Царь записал в дневник: «Все находились в бодром настроении» – Романовы, бедные, опасались, что комиссар собирался депортировать их за границу, радовались оставлению на родине!
Вот поезд прибыл на пятую платформу екатеринбургского вокзала.
«Когда нас увидели, стали требовать вывести Николая и показать им («как вышло, что население о нашем предстоящем приезде было уведомлено, мы не знали», – вскользь бросил Яковлев выше.) В воздухе стоял шум, то и дело раздавались крики: «Задушить их надо! Наконец-то они в наших руках!» Беспорядочные толпы начали надвигаться на состав. Я… для острастки приготовил пулеметы. Сам вокзальный комиссар… издали громко закричал мне: «Яковлев! Выведи Романова из вагона! Дай я ему в рожу плюну!»
– Приготовить пулеметы!
…Толпа отхлынула, но… тот же вокзальный комиссар исступленным голосом вопил:
– Не боимся твоих пулеметов! У нас против тебя пушки приготовлены!
…действительно шевелились жерла трехдюймовок».
От боя Яковлев спасся маневром на путях – поезд умчался на станцию Екатеринбург-2 (Шарташ).
Туда и прибыли автомобили с главными комиссарами области: Белобородовым, Голощекиным, Дидковским. «Наша встреча была чрезвычайно суха. Видно, Москва дала им хорошую головомойку – это чувствовалось на каждом шагу».
Яковлев передал им пленников и потребовал официального аннулирования телеграммы об объявлении его изменником. В тот же день состоялась «трехчасовая перепалка» (Р. Пайпс):
«Эсеры и Белобородов с Дидковским старались поставить вопрос так, точно я являюсь подсудимым, тогда как я пришел требовать аннулирования телеграммы. Страсти разгорались… но обычное благоразумие товарища Голощекина одержало верх, и решено было вернуть мне «исторический документ». (Яковлев имеет в виду расписку Совета, что тот Романовых принял и претензий к нему не имеет),
«Сидя на облучке, мы мирно беседовали с Голощекиным, – продолжает он, – и разбирали все подробности. Наконец, он не выдержал и сказал: