Страница:
Вернулся я из мыльной, а мое белье сдвинуто с места и кубики открыты... Надзиратель был один - его напарник увел Айрикяна в парикмахерскую комнату снимать под "ноль" отросшие в ПКТ волосы. Глядя мне прямо в зрачки, мент довольно усмехнулся - мол, не провел ты меня... И тогда я в открытую передал при нем свои кубики Осипову и Чорноволу.
А ведь в надзирательской команде этот парень считался едва ли не самым въедливым, зловредным. Но тогда был один. Без напарника...
Второй случай. Большая Белградская голодовка подорвала мне иммунитет, и небольшой сквозняк в камере привел к острому флюсу. Последовал приказ направить в амбулаторию, на удаление зубов, к лагерному стоматологу из зэков, сионисту Михаилу Коренблиту. В кабинете врача тоже сидел надзиратель - скверный, трусовато-старательный мальчишка ("молодые хуже стариков" солженицынский Иван Денисович заметил). Завершив операцию, Коренблит вытащил из тумбочки припасенный бутерброд, глюкозу, еще что-то из еды (врачу, конечно, подкидывали еду благодарные пациенты-вольняшки) и неуверенным и одновременно нагловатым тоном сказал: "Начальник, ругаться не будешь?"
Тот зыркнул на дверь и невнятно бормотнул: "Только по-шустрому".
Он ведь был - один.
Почти каждый из них лучше того, каким заставляют его быть. И видно, что зло не от него, а от той силы, что требует от него зла - как требует она того же и от меня...
Ну, а если взять ступень выше - офицеров МВД?
Да, есть люди порочные, вроде Зиненко, но чаще обычные парни из знакомого мне, маргинального плебса. Вот характерный пример: уже к концу срока в лагерях ввели новые правила - вводился бессрочный карцер и бессрочное ПКТ, обязательность лагерного труда даже для инвалидов 1-й и 2-й групп. Зачитать правила на лагерном митинге решил сам "Хозяин", начальник зоны. Вышел на трибуну, встал боком к собравшимся и минуты три (не преувеличиваю, правда, минуты три!) на трибуне... причесывался. Волосок к волоску подбирал. Вот вам образчик пана начальника... А отрядник, лейтенант Пятаченко, рассказал эпизод, ошеломивший даже на четвертом году запроволочной жизни: на встрече Нового года он играл роль Деда Мороза по ПРИКАЗУ ПО ЗОНЕ, подписанному начальником лагеря. В тот же приказ по его рекомендации была включена жена одного из офицеров на роль Снегурочки - и, Боже мой, какие интриги развернулись в поселке вокруг престижного назначения. Потому наш Пятак и убивался... Тем не менее, среди офицеров МВД есть много по-своему вполне приличных людей. Опять-таки - служба, а не характер толкает этих офицеров на зло.
Тот же Пятаченко, любопытствующий, пытавшийся что-то в жизни понять и "своих" защищать не только карцерами, делился с Борей Пэнсоном своими служебным неудачами. Начинал "Пятак" в бытовой зоне. Там зэки в кооперации с "воспитателями" наладили махинации по доставке в зону продуктов и даже водки - за двойную, понятно, цену в пользу посредников. Ретивый Пятаченко пытался помешать "нарушению закона", и в благодарность он получил резкий втык от "Хозяина", который - что вполне допустимо - либо сам был в доле, либо считал полезным, чтоб его офицеры имели приварок к жалованью, а зэки, дававшие ему план и соответственно продвижение ему по службе, кормились посытнее... "Оттуда меня перевели сюда с характеристикой "идиота", - пожаловался Пятак. Пэнсон изумился: "Гражданин начальник, вы хотели, чтоб голодающие люди, которым удалось вырвать где-то новый кусок хлеба, оставались голодными? Как вам не стыдно!" Обалдел отрядный: с такой позиции он свою службу просто никогда не видел.
Другой случай. Моя мама, семидесятилетняя больная женщина, в законный срок, имея письменное согласие начальника режима, приехала к сыночку на положенное раз в год свидание. Дорога дальняя, несколько суток, три пересадки на железных дорогах, да еще тащила на себе большую поклажу в едой ("вдруг раздобрятся, разрешат сыночка покормить"). А ей просто отказали в свидании... Злодейства не было: она получила письменное согласие режимника, когда запросила, в апреле, он ответил ей, мол, приезжайте в октябре, согласно правилам режима, и позабыл... Он просто позабыл, что 30 октября отмечают День советского политзаключенного. А вдруг в зоне намечена акция, а вдруг я передам что-то на волю? И отменил... В знак протеста против произвола я пошел в штаб - объявить "бессрочный невыход на работу". Объясняю причину акции дежурному капитану, сморщенному, седоголовому, сгорбленному, похожему на грифа, и начинает этот гражданин офицер меня воспитывать:
- Бросьте вы себя мучить, Михаил Рувимович. Правды в этой стране вы все равно никогда не добьетесь.
Вот так. Ни убавить-ни прибавить. Это было со мной лично.
Еще личный пример. Другой дежурный капитан был молодым человеком: он старался выглядеть блюстителем незыблемого закона. Помню, в журнале карцерных дежурств забавные его записи: "Нарушений социалистической законности не обнаружено". Мол, dura lex, sed lex! Когда за три недели до конца срока ВячеславаЧорновола насильно, в наручниках остригли (закон запрещает стричь заключенного без его согласия за три месяца, остающиеся до конца срока заключения. Но Чорноволу мстили начальники, как организатору "Статусной акции"), и я напомнил дежурному, исполнявшему "Операцию "Стрижка" про закон, он рыкнул:
- Что от меня-то вы хотите? Я выполняю приказ, - и жалобно добавил: Вы можете наконец понять - что я могу?
Итак, вопреки опасениям моего следователя, если меня кто и озлобил, то не мордовские люди. Важная доля моего отвращения к машине, творящей зло, была сформирована раньше - в частности, элегантными, иногда и лощеными господами с Литейного проспекта в Ленинграде.
Как это все произошло?
В здание "Большого дома" я вошел человеком, который - что уж "туфту гнать" - конечно, был совершенно наивным относительно знаменитой "практики". До сорока лет у меня не было никаких контактов с системой юриспруденции. Признаюсь - вообще о системе правосудия я судил тогда по американским фильмам типа крамеровского "Нюрнбергского процесса" - мол, происходит судебное состязание двух сторон, обвинения и защиты, а судьи разбираются на весах закона, кто прав. И как раз незадолго до ареста я прочитал самиздатскую стенограмму процесса ленинградского математика Николая Явора. Этот еврейский "отказник", чем-то крепко насоливший гебухе, был обвинен в "хулиганстве, связанном с особым цинизмом и оскорблением общества" (он, как уверяло следствие, помочился в каком-то дворике, где играли дети, ах... Дело, однако, было сочинено настолько бездарно, что адвокат раздолбал обвиниловку в суде на осколки, и даже Верховный суд, которого не касались личные обиды питерских Держиморд и Ляпкиных-Тяпкиных, постановил: "ограничиться отсиженным"). Я вспомнил дело потому, что в мою память врезалось: на процессе Явора прокурор вообще... отсутствовал. Обвинение против адвоката поддерживал- судья!!! Как он может объективно судить, если сам представляет сторону в процессе? Тогда же прочитал горделивую статью в "Правде", мол, мы достигли таких высот правосудия, что нынче почти половина обвинительных заключений в судах поддерживают прокуроры... Экое торжество правосудия! А как другая половина? - думалось мне.
Не следует переоценивать мою наивность. Разумеется, я понимал, что живу не в Британском королевстве и что судьи - члены компартии и обязаны в судах выполнять рекомендации партийных комитетов. Я не думал так, а точно знал: у меня имелись знакомые судьи. Но это было единственной коррективой, которую я вносил в стандартное представление о судебной системе СССР. То есть я понимал так, что если законные интересы подсудимого вступают в конфликт с намерениями КПСС, то судья несомненно вынесет приговор не согласно закону (или толкованию закона), а по директиве партийных органов. Но вот если конфликта интересов с властью у подсудимого нет, то должен действовать, полагал я, нормальный юридический механизм состязания сторон.
Что ж открылось мне в ЛенУКГБ?
Я увидел, что на самом деле интерес советской власти относительно мало волновал работников ее карательной системы. Судьба благоприятствовала мне, позволила попадать в переделки, каких не появлялось у других политзэков, и я с несомненностью понял, что не только я, но и мои следователи осознавали вредность или уж, по крайней мере, излишность суда надо мной для стратегических задача Кремля. И потому боялись, что московское начальство вдруг да сообразит то же самое- и отменит начатую ими питерскую игру. Не партийные интересы их волновали, даже не ведомственные интересы ГБ... Люди, с которыми я контактировал непосредственно, просто зарабатывали звездочки на погоны, отлично понимая, что работают при этом против так называемой партии и даже против так называемого своего руководства - ибо прибыль от успешного завершения дела могла быть перечислена на их счета, а возможные и понятные им убытки можно списать, скажем, на Брежнева с Андроповым. Вот за это именно я презирал моих следователей с Литейного.
Парадокс карателей
Однажды на допросе у Валерия Карабанова зашла почему-то речь о "наших предшественниках". У моих "новых друзей" постоянно чувствовался комплекс неполноценности из-за своей "родовитости" - от Ежова до Серова. Мне сегодня видится, что следователи искренно думали, будто неприязненное отношение широкой публики к их конторе объяснимо исключительно "эксцессами" бывших хозяев их кабинетов.
- Валерий Павлович, - начал я возражения, - но ведь "предшественники" были исполнителями. На все аресты и все приговоры они получали предписания и санкции парторганов. Они органы системы. Ответственность за содеянное лежит на мозге системы, на партии. Теперь она корчит невинное личико, мол, сама была жертвой злодеев-чекистов. Пожалуйста, продавайте этот товар публике, но я-то диссидент, т. е. инакомыслящий, потому инако мыслю и тут. Я в преступлениях виню не органы, а политический аппарат. А вы как коммунист, конечно, осуждаете органы?
(Конечно, злорадно иронизировал...)
- Да-а-а... - неискренно тянул он. - Думаю, виноваты были органы.
- Нои вы сами на месте "предшественников" делали бы то же! Вот ваш начальник, полковник Леонид Иванович Барков, вызывает вас и Виталия Николаевича и информирует: на важную стройку, скажем, на авиазавод, или танковый, на стратегическую линию связи нужно доставить тысячу зэков по таким-то примерно специальностям. Карабанов и Рябчук, изыщите по вашим оперданным необходимые возможности... Если вы промекаете, мол, в чем же людей обвинять, то Леонид Иванович разъяснит: от вас зависит безопасность родины, рассматривайте арест как мобилизацию, когда желания у граждан никто не спрашивает, а просто посылают их в бой, на смерть, по списку военкомата. А вам даже не на смерть положено посылать, а всего-то на срок... Коммунист должен рассматривать поручение как задание своей партии. Вы щелкнете каблуками и пойдете приказ выполнять...
По-моему, предложенная умственная игра захватила воображение следователя. Валерий Павлович поднял лицо к потолку, явно представляя подобный разговор с шефом.
- Н-нет, - он даже головой затряс .- Без состава преступления, без каких-то доказательств... Не могу.
- Принято, - согласился я. - Но вы работник новой формации - вас учили юриспруденции в университете, знания сидят в голове и душе. А "предшественников" лишили этой юридической подготовки - их сопротивление нарушению закона не могло быть столь серьезным, они закон как следует не знали. Тем более, что требование нарушать закон исходило от законотворческой инстанции, от законодателя!
(Сейчас, припоминая тот разговор, признаю: я был совсем не прав. Совсем. Не понимал исторической ситуации. Или - слишком мало ее знал. В конце концов, гитлеровские палачи были как правило люди с положенным им по рангу образованием: напомню юриста Франка или доктора философии Геббельса. Да и причины террора выглядят в истории намного более страшно и сложно, чем логически обоснованные мною перед следователем оборонные или политические интересы... Есть и частное возражение: мой Карабанов выполнил бы все вообще без вопросов - либо был бы сразу уничтожен - как многие профессионалы из аппарата Ягоды. "Хоть ты и в новой коже, а сердце у тебя все то же", - эта басенная строчка часто вспоминалась мне в беседах с гебистами.)
Работники карательного аппарата не просто выполняли инструкции партии, но они и кормились политическими арестами и казнями. Санкции и решения принимались политическими властями, верно, но готовились они, обкатывались, нередко выпрашивались, а главное - обуславливались наличием непропорционально большого числа карателей. Продвижение в гебистской иерархии чинов и отличий зависело от умения подготовить политические процессы. Чем спокойнее была реальная ситуация в государстве, тем меньше Большие Лорды, распорядители государственных кредитов, нуждались в этой армии тайной полиции. Условием для выживания, тем паче для расширения влияния этой социально-чиновничьей группы становилось обострение напряженности в стране. Социальный парадокс: условием служебного благоденствия обитателей этой касты являлось обострение болезней на теле хозяина... Мое умозаключение относится отнюдь не только к отношениям советской власти с КГБ! Разница, например, между Россией и СССР состояла лишь в том, что, начиная с 60-х гг. XIX века и до 1917 года органы царской политический полиции оказались несвободными в акциях от противодействия контролирующего, независимого от них судебного аппарата, ревизора чистоты и качественности их работы. Потому они вынуждены были тайно поддерживать подлинные революционные организации, провоцировать подлинные революционные акции (Дегаев, Малиновский, Азеф, Серебрякова и пр.). А вот позже, получив через приводной ремень парторганов контроль над судьями, органы ВЧК-КГБ могли более не утруждать себя столь ювелирной провокаторской работой, просто хватали домашних полканов и объявляли их на весь мир ужасными империалистическими волками...
В силу специфики своей работы органы политической полиции не могут не воспитывать из приходящих туда вполне приличных молодых людей самый худший сорт государственных слуг. Объективно там предают всех, включая собственных хозяев.
С такими вот представителями государственной власти сталкивались в их служебных кабинетах идеологически заряженные идеалисты-вольнодумцы.
Когда же и суд, видевшийся неким медиатором, посреднической инстанцией, вставал на сторону тайной полиции, тогда интеллигенты отождествляли всю государственную систему с тайной полицией. Подчеркиваю - были несправедливы, были озлоблены. Но вот что примерно они все думали:
"Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие - все какое-то жулье, сброд, с которым им по воле судьбы приходится разговаривать" (Отчет по "Делу о Казанской демонстрации", 1876 г.);
"Это не суд, а пустая комедия или нечто худшее, более отвратительное и позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью" (из речи подсудимого И. Мышкина на "Процессе 193-х");
"Я не был пропагандистом. Теперь здесь, на суде, я сделался им. Теперь, господа судьи, если уж меня взяли, то держите крепко, не выпускайте, потому что если выпустите, я буду знать, что делать" (речь неграмотного рабочего Ковалева на "Процессе 50-и").
Почему я подобрал именно эти цитаты? Им исполнилось ровно сто лет к моменту моего заключения - меня посадили в ту же тюрьму, в которой сидели эти люди. "Юбилейные слова..." Они точно фиксировали то же чувство омерзения от контакта с государственной машиной, которую испытывал я, российский интеллигент, сто лет спустя , попадая под каток политической полиции.
Редко полиции доставался настолько благодарный спарринг-партнер в работе, как Михаил Хейфец. Я готов был разумно рассмотреть любую ее позицию во имя объективного познания исторической истины. Например, вполне понял бы гебистов, если б они исповедовали принцип Екатерины II: "Если государь зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия". Это я могу понять - хотя и не соглашусь. Более всего в акции ГБ поразило меня отсутствие как раз государственно объяснимой позиции! Я видел, что если понадобится, они легко и без угрызений совести предадут свою партию, свою державу.
Вот последний штрих в картине: завершив суд и успокоившись, они начали делить конфискат - взятые у меня вещи...
Парадокс караемых
Несколько дополнительных мыслей, возникших в моем мозгу в перерывах между допросами.
Куда направляли меня следователи? Они пробовали сделать из меня нечестного, непорядочного человека. Ты в ловушке, и единственный выход из нее лежит через ложь и хитрость - или через предательство. Ложь под следствием выглядит даже нравственно оправданной! Перед тобой сидит профессиональный обманщик, он лжет с явным рабочим удовольствием - как котенок, играющий со своим хвостом. Он извлекает из своего умения обманывать всю выгоду, которую в жизненной конкуренции дает субъекту аморальность. Он сует тебе под наивный нос так называемые законы, правила игры, по которым вы оба должны вести партию. Но постепенно понимаешь, что для партнера законы это ловушки, наподобие красных флажков, которыми охотники загоняют волка под выстрел, а для самих-то охотников они - снаряжение, которое после охоты сворачивают в клубок и бросают на дно сумки до новой вылазки в лес. Если обвиняемый хочет выиграть игру, где на кону - годы жизни, научись тоже лгать и прежде всего - потеряй уважение к закону. Сделайся не волком, за шкурой которого они охотятся, но лисой - хитрой и коварной. Тогда появляется шанс... Не хочешь изменить натуре, ну, гибни и, главное: губи других. Не хочешь быть лжецом - станешь предателем. Выбор у тебя невелик.
После суда следователь (тот же Карабанов) вызвал в ГБ мою мать и жену и предложил им "как частное лицо" (sic - !), чтобы я написал прошение о помиловании, в котором признаю себя виновным и раскаюсь. В обмен косвенно обещалось сокращение срока втрое (два года вместо шести: "Михаил Рувимович через год сможет воспитывать своих детей"). "А вы-то сами чего хотите для мужа?" - спросил он жену. "Я хочу, чтоб он остался, как был, порядочным человеком". Реплика взбесила следователя! "Вот вы какая! -шипел он, потея от злости" (так описала визит в ГБ жена в письме в зону - и парадокс системы: письмо ко мне пришло). Это понятно: внутренне принимать "практику", каратели могут только при условии, что она есть жизненная норма, что так все поступают... Исключения - невыносимы. Как раз возмущение Карабанова показало, что - понимал он, что делал, и отвратно все же было... Конечно, когда-нибудь этот молодой старлей дорастет до нормы, все ему стерпится-слюбится... Может, и вообще это был последний плеск затопляемой совести?
Психологический крюк увел меня в сторону от основного сюжета... А вообще-то хотелось сказать вот что. Когда оппозиция из чисто интеллигентской начинала становиться массовой, когда люди толпы заполняли кабинеты, подобные карабановскому - это становилось губительным для сознания общества. Человек массы не мог не принять правил игры, которые ему здесь предлагали: что лгать - нравственно, если это для пользы дела; что закон - ловушка для быдла, для простодушных новичков, а умные люди между собой столкуются... Дуракам же, лохам, все одно - погибать. И групповой интерес важнее иного, включая личный и государственный. И главное - вот и есть она, "практика" (которую, напоминаю, Хейфец "не знает") - в противовес мечтаниям литераторов. Что наконец опытные люди преподают азы технологии власти. Когда люди, думалось мне в камере, сидевшие на моем стуле, выучивались у своих карабановых тому, чем мой учил меня, когда волей революции они пересаживались в кресла "начальников" и натыкались на естественное сопротивление натуральной жизненной материи, на косность истории и инерцию, им неизбежно приходили на ум государственные навыки и этические нормы, которых внушили в этих следственных кабинетах.
Лев Толстой однажды заметил, что революционеры всегда бывают хуже тех, кого свергли. Ему кто-то возразил: вот Вашингтон был же явно лучше британских губернаторов. Верно. Но Вашингтона ведь не учили в следственных кабинетах практике его будущей государственной работы... А вот молодой Коба-Сталин или товарищ Яцек ("железный Феликс"), которым по 6-7 раз преподавали уроки политики и уроки власти в полиции, - у них, возможно, выучка на административную фигуру оказывалась иной...
Так я приобрел новый опыт для будущих исторических сочинений и заодно этим композиционным трюком избавил себя от необходимости описывать капитана МВД Зиненко (вы, небось, о нем и позабыли!). Теперь, используя выигрыш места и времени, делаю скачок в вечер того же дня - в 18 апреля 1978 года - когда мои товарищи по зоне собрались на "отвальную пирушку" - провожают меня на ссылку.
Хитроумный Бабур и святые украинские старики
Почему-то в бараках проводить "отвальные" чаепития запрещено, а на открытом воздухе - дозволено режимом.
Человек непрактичный, я отдал все запасенные на этот вечер продукты тому, кто любит и умеет принимать гостей - зэку Бабуру Шакирову. Невысокий, крепко сколоченный, каждое утро пробегавший кругами вокруг зоны по пять километров, тюрок по внешности, по темпераменту, пантюркист по убеждениям, 30-летний Бабур по-восточному щедр и одновременно хитроумен, гостеприимен и упорен - качества незаменимые для устроителя большого лагерного чаепития.
Бабур - внук президента "самопровозглашенной" Республики Восточный Туркестана. До знакомства с ним я никогда не слышал, что на территории Западного Китая было такое "образование", и Али-хан Тюре считался ее главой. Некогда его люди воевали с Красной армией как исламские повстанцы-басмачи, и когда их движение было разбито, часть басмачей пересекла советско-китайскую границу и объявила на территории разорванного милитаристами Китая свою, исламскую республику. Потом Али-хан вступил в контакты с Кремлем (против Чан Кай-ши) и Сталин подписал с ним соглашение: упорный мусульманин считался неким козырем Москвы в дальневосточных делах.
После победы Мао Цзе-дуна Сталин изъял союзника-мусульманина из китайского обращения в делах, но - не уничтожил. Али-хану выделили в Ташкенте двухэтажный особняк и персональную пенсию. Бабур рассказывал, что пенсию старик-президент принял, а дарованный дом пожертвовал на сирот (на детский дом?).
В Китае осталась семья дочери Али-хана с родившимся там же сыном нашим Бабуром. После смерти супруги отец Бабура, коммерсант, решил покинуть Китай, уехать в Турцию. А 17-летний Бабур, по завету матери, обожавшей деда, своего отца, отправился совсем в другую сторону, в СССР - отыскивать знаменитого родственника. С компанией однолеток перешел границу, был задержан и предстал перед "судом". Прокурор громыхал: "Наши границы священны, каждый, кто переступает их без должного разрешения, преступник!", адвокат же просил суд "пощадить несчастных жертв маоистского режима". Юнцы солгали, якобы бежали в СССР от ужасов маоизма... Суд "оправдал" их и распределил по совхозам.. В итоге Бабур разыскал в Ташкенте дядю, начальника Главснаба (его дом с бассейном казался Бабуру символом неисчислимого богатства). Родные приняли "китайца" с почетом, по-восточному.
Вскоре выяснилось: учившийся в Китае в медресе Бабур казался сверстникам в деисламизированном Узбекистане светочем национальной образованности. Интерес к исламскому прошлому в республике был огромен. Бабур, внук национального лидера, знавший Коран и арабский язык, филологически одаренный необыкновенно (к моменту нашей встречи говорил на всех тюркских наречиях Союза, пассивно владел английским, немецким, французским - активное владение в зоне невозможно по определению, а вот по-русски он говорил безупречно) произвел на культурный слой молодых земляков немалое впечатление. Он создал и возглавил некую организацию тюрок-"культурников", а в 1968 году был наконец посажен на 12 лет как организатор знаменитого антирусского погрома на стадионе "Пахтакор" (по его словам, они думали использовать рупоры стадиона лишь для пропаганды, и стихийно возникшие хулиганские страсти ошеломили и потрясли самих организаторов беспорядков).
Для меня Бабур служил своего рода моделью для познания психологии восточного человека (я-то собирался в Израиль!). Конечно, в принципе по-восточному скрытен (и честолюбив), но ведь в совместной работе и борьбе долго скрытничать невозможно... А в зоне мы вынужденно стояли плечом к плечу против общего для нас противника.
Кое-какие типовые черточки его характера я отмечу пунктиром, хотя допускаю что экстраполирую слишком решительно...
Первое бросающееся в глаза отличие восточного человека от современного европейца состоит в понимании проблем права. На Западе право есть свод установлений, охраняющий границы бытия каждого - в том числе, существа, неприятного, даже враждебного европейцу. Для незападного - право есть доставление преимуществ мне и людям мне близким. То есть по отношению к врагам или просто чужим употребляются совсем иные законы поведения, чем к друзьям или своим. Люди Запада называют такой подход "готтентотским" ("Я тебя ем - это хорошо, ты меня ешь - это плохо"). Общение с Бабуром научило меня спокойнее относиться к подобной социальной практике.
А ведь в надзирательской команде этот парень считался едва ли не самым въедливым, зловредным. Но тогда был один. Без напарника...
Второй случай. Большая Белградская голодовка подорвала мне иммунитет, и небольшой сквозняк в камере привел к острому флюсу. Последовал приказ направить в амбулаторию, на удаление зубов, к лагерному стоматологу из зэков, сионисту Михаилу Коренблиту. В кабинете врача тоже сидел надзиратель - скверный, трусовато-старательный мальчишка ("молодые хуже стариков" солженицынский Иван Денисович заметил). Завершив операцию, Коренблит вытащил из тумбочки припасенный бутерброд, глюкозу, еще что-то из еды (врачу, конечно, подкидывали еду благодарные пациенты-вольняшки) и неуверенным и одновременно нагловатым тоном сказал: "Начальник, ругаться не будешь?"
Тот зыркнул на дверь и невнятно бормотнул: "Только по-шустрому".
Он ведь был - один.
Почти каждый из них лучше того, каким заставляют его быть. И видно, что зло не от него, а от той силы, что требует от него зла - как требует она того же и от меня...
Ну, а если взять ступень выше - офицеров МВД?
Да, есть люди порочные, вроде Зиненко, но чаще обычные парни из знакомого мне, маргинального плебса. Вот характерный пример: уже к концу срока в лагерях ввели новые правила - вводился бессрочный карцер и бессрочное ПКТ, обязательность лагерного труда даже для инвалидов 1-й и 2-й групп. Зачитать правила на лагерном митинге решил сам "Хозяин", начальник зоны. Вышел на трибуну, встал боком к собравшимся и минуты три (не преувеличиваю, правда, минуты три!) на трибуне... причесывался. Волосок к волоску подбирал. Вот вам образчик пана начальника... А отрядник, лейтенант Пятаченко, рассказал эпизод, ошеломивший даже на четвертом году запроволочной жизни: на встрече Нового года он играл роль Деда Мороза по ПРИКАЗУ ПО ЗОНЕ, подписанному начальником лагеря. В тот же приказ по его рекомендации была включена жена одного из офицеров на роль Снегурочки - и, Боже мой, какие интриги развернулись в поселке вокруг престижного назначения. Потому наш Пятак и убивался... Тем не менее, среди офицеров МВД есть много по-своему вполне приличных людей. Опять-таки - служба, а не характер толкает этих офицеров на зло.
Тот же Пятаченко, любопытствующий, пытавшийся что-то в жизни понять и "своих" защищать не только карцерами, делился с Борей Пэнсоном своими служебным неудачами. Начинал "Пятак" в бытовой зоне. Там зэки в кооперации с "воспитателями" наладили махинации по доставке в зону продуктов и даже водки - за двойную, понятно, цену в пользу посредников. Ретивый Пятаченко пытался помешать "нарушению закона", и в благодарность он получил резкий втык от "Хозяина", который - что вполне допустимо - либо сам был в доле, либо считал полезным, чтоб его офицеры имели приварок к жалованью, а зэки, дававшие ему план и соответственно продвижение ему по службе, кормились посытнее... "Оттуда меня перевели сюда с характеристикой "идиота", - пожаловался Пятак. Пэнсон изумился: "Гражданин начальник, вы хотели, чтоб голодающие люди, которым удалось вырвать где-то новый кусок хлеба, оставались голодными? Как вам не стыдно!" Обалдел отрядный: с такой позиции он свою службу просто никогда не видел.
Другой случай. Моя мама, семидесятилетняя больная женщина, в законный срок, имея письменное согласие начальника режима, приехала к сыночку на положенное раз в год свидание. Дорога дальняя, несколько суток, три пересадки на железных дорогах, да еще тащила на себе большую поклажу в едой ("вдруг раздобрятся, разрешат сыночка покормить"). А ей просто отказали в свидании... Злодейства не было: она получила письменное согласие режимника, когда запросила, в апреле, он ответил ей, мол, приезжайте в октябре, согласно правилам режима, и позабыл... Он просто позабыл, что 30 октября отмечают День советского политзаключенного. А вдруг в зоне намечена акция, а вдруг я передам что-то на волю? И отменил... В знак протеста против произвола я пошел в штаб - объявить "бессрочный невыход на работу". Объясняю причину акции дежурному капитану, сморщенному, седоголовому, сгорбленному, похожему на грифа, и начинает этот гражданин офицер меня воспитывать:
- Бросьте вы себя мучить, Михаил Рувимович. Правды в этой стране вы все равно никогда не добьетесь.
Вот так. Ни убавить-ни прибавить. Это было со мной лично.
Еще личный пример. Другой дежурный капитан был молодым человеком: он старался выглядеть блюстителем незыблемого закона. Помню, в журнале карцерных дежурств забавные его записи: "Нарушений социалистической законности не обнаружено". Мол, dura lex, sed lex! Когда за три недели до конца срока ВячеславаЧорновола насильно, в наручниках остригли (закон запрещает стричь заключенного без его согласия за три месяца, остающиеся до конца срока заключения. Но Чорноволу мстили начальники, как организатору "Статусной акции"), и я напомнил дежурному, исполнявшему "Операцию "Стрижка" про закон, он рыкнул:
- Что от меня-то вы хотите? Я выполняю приказ, - и жалобно добавил: Вы можете наконец понять - что я могу?
Итак, вопреки опасениям моего следователя, если меня кто и озлобил, то не мордовские люди. Важная доля моего отвращения к машине, творящей зло, была сформирована раньше - в частности, элегантными, иногда и лощеными господами с Литейного проспекта в Ленинграде.
Как это все произошло?
В здание "Большого дома" я вошел человеком, который - что уж "туфту гнать" - конечно, был совершенно наивным относительно знаменитой "практики". До сорока лет у меня не было никаких контактов с системой юриспруденции. Признаюсь - вообще о системе правосудия я судил тогда по американским фильмам типа крамеровского "Нюрнбергского процесса" - мол, происходит судебное состязание двух сторон, обвинения и защиты, а судьи разбираются на весах закона, кто прав. И как раз незадолго до ареста я прочитал самиздатскую стенограмму процесса ленинградского математика Николая Явора. Этот еврейский "отказник", чем-то крепко насоливший гебухе, был обвинен в "хулиганстве, связанном с особым цинизмом и оскорблением общества" (он, как уверяло следствие, помочился в каком-то дворике, где играли дети, ах... Дело, однако, было сочинено настолько бездарно, что адвокат раздолбал обвиниловку в суде на осколки, и даже Верховный суд, которого не касались личные обиды питерских Держиморд и Ляпкиных-Тяпкиных, постановил: "ограничиться отсиженным"). Я вспомнил дело потому, что в мою память врезалось: на процессе Явора прокурор вообще... отсутствовал. Обвинение против адвоката поддерживал- судья!!! Как он может объективно судить, если сам представляет сторону в процессе? Тогда же прочитал горделивую статью в "Правде", мол, мы достигли таких высот правосудия, что нынче почти половина обвинительных заключений в судах поддерживают прокуроры... Экое торжество правосудия! А как другая половина? - думалось мне.
Не следует переоценивать мою наивность. Разумеется, я понимал, что живу не в Британском королевстве и что судьи - члены компартии и обязаны в судах выполнять рекомендации партийных комитетов. Я не думал так, а точно знал: у меня имелись знакомые судьи. Но это было единственной коррективой, которую я вносил в стандартное представление о судебной системе СССР. То есть я понимал так, что если законные интересы подсудимого вступают в конфликт с намерениями КПСС, то судья несомненно вынесет приговор не согласно закону (или толкованию закона), а по директиве партийных органов. Но вот если конфликта интересов с властью у подсудимого нет, то должен действовать, полагал я, нормальный юридический механизм состязания сторон.
Что ж открылось мне в ЛенУКГБ?
Я увидел, что на самом деле интерес советской власти относительно мало волновал работников ее карательной системы. Судьба благоприятствовала мне, позволила попадать в переделки, каких не появлялось у других политзэков, и я с несомненностью понял, что не только я, но и мои следователи осознавали вредность или уж, по крайней мере, излишность суда надо мной для стратегических задача Кремля. И потому боялись, что московское начальство вдруг да сообразит то же самое- и отменит начатую ими питерскую игру. Не партийные интересы их волновали, даже не ведомственные интересы ГБ... Люди, с которыми я контактировал непосредственно, просто зарабатывали звездочки на погоны, отлично понимая, что работают при этом против так называемой партии и даже против так называемого своего руководства - ибо прибыль от успешного завершения дела могла быть перечислена на их счета, а возможные и понятные им убытки можно списать, скажем, на Брежнева с Андроповым. Вот за это именно я презирал моих следователей с Литейного.
Парадокс карателей
Однажды на допросе у Валерия Карабанова зашла почему-то речь о "наших предшественниках". У моих "новых друзей" постоянно чувствовался комплекс неполноценности из-за своей "родовитости" - от Ежова до Серова. Мне сегодня видится, что следователи искренно думали, будто неприязненное отношение широкой публики к их конторе объяснимо исключительно "эксцессами" бывших хозяев их кабинетов.
- Валерий Павлович, - начал я возражения, - но ведь "предшественники" были исполнителями. На все аресты и все приговоры они получали предписания и санкции парторганов. Они органы системы. Ответственность за содеянное лежит на мозге системы, на партии. Теперь она корчит невинное личико, мол, сама была жертвой злодеев-чекистов. Пожалуйста, продавайте этот товар публике, но я-то диссидент, т. е. инакомыслящий, потому инако мыслю и тут. Я в преступлениях виню не органы, а политический аппарат. А вы как коммунист, конечно, осуждаете органы?
(Конечно, злорадно иронизировал...)
- Да-а-а... - неискренно тянул он. - Думаю, виноваты были органы.
- Нои вы сами на месте "предшественников" делали бы то же! Вот ваш начальник, полковник Леонид Иванович Барков, вызывает вас и Виталия Николаевича и информирует: на важную стройку, скажем, на авиазавод, или танковый, на стратегическую линию связи нужно доставить тысячу зэков по таким-то примерно специальностям. Карабанов и Рябчук, изыщите по вашим оперданным необходимые возможности... Если вы промекаете, мол, в чем же людей обвинять, то Леонид Иванович разъяснит: от вас зависит безопасность родины, рассматривайте арест как мобилизацию, когда желания у граждан никто не спрашивает, а просто посылают их в бой, на смерть, по списку военкомата. А вам даже не на смерть положено посылать, а всего-то на срок... Коммунист должен рассматривать поручение как задание своей партии. Вы щелкнете каблуками и пойдете приказ выполнять...
По-моему, предложенная умственная игра захватила воображение следователя. Валерий Павлович поднял лицо к потолку, явно представляя подобный разговор с шефом.
- Н-нет, - он даже головой затряс .- Без состава преступления, без каких-то доказательств... Не могу.
- Принято, - согласился я. - Но вы работник новой формации - вас учили юриспруденции в университете, знания сидят в голове и душе. А "предшественников" лишили этой юридической подготовки - их сопротивление нарушению закона не могло быть столь серьезным, они закон как следует не знали. Тем более, что требование нарушать закон исходило от законотворческой инстанции, от законодателя!
(Сейчас, припоминая тот разговор, признаю: я был совсем не прав. Совсем. Не понимал исторической ситуации. Или - слишком мало ее знал. В конце концов, гитлеровские палачи были как правило люди с положенным им по рангу образованием: напомню юриста Франка или доктора философии Геббельса. Да и причины террора выглядят в истории намного более страшно и сложно, чем логически обоснованные мною перед следователем оборонные или политические интересы... Есть и частное возражение: мой Карабанов выполнил бы все вообще без вопросов - либо был бы сразу уничтожен - как многие профессионалы из аппарата Ягоды. "Хоть ты и в новой коже, а сердце у тебя все то же", - эта басенная строчка часто вспоминалась мне в беседах с гебистами.)
Работники карательного аппарата не просто выполняли инструкции партии, но они и кормились политическими арестами и казнями. Санкции и решения принимались политическими властями, верно, но готовились они, обкатывались, нередко выпрашивались, а главное - обуславливались наличием непропорционально большого числа карателей. Продвижение в гебистской иерархии чинов и отличий зависело от умения подготовить политические процессы. Чем спокойнее была реальная ситуация в государстве, тем меньше Большие Лорды, распорядители государственных кредитов, нуждались в этой армии тайной полиции. Условием для выживания, тем паче для расширения влияния этой социально-чиновничьей группы становилось обострение напряженности в стране. Социальный парадокс: условием служебного благоденствия обитателей этой касты являлось обострение болезней на теле хозяина... Мое умозаключение относится отнюдь не только к отношениям советской власти с КГБ! Разница, например, между Россией и СССР состояла лишь в том, что, начиная с 60-х гг. XIX века и до 1917 года органы царской политический полиции оказались несвободными в акциях от противодействия контролирующего, независимого от них судебного аппарата, ревизора чистоты и качественности их работы. Потому они вынуждены были тайно поддерживать подлинные революционные организации, провоцировать подлинные революционные акции (Дегаев, Малиновский, Азеф, Серебрякова и пр.). А вот позже, получив через приводной ремень парторганов контроль над судьями, органы ВЧК-КГБ могли более не утруждать себя столь ювелирной провокаторской работой, просто хватали домашних полканов и объявляли их на весь мир ужасными империалистическими волками...
В силу специфики своей работы органы политической полиции не могут не воспитывать из приходящих туда вполне приличных молодых людей самый худший сорт государственных слуг. Объективно там предают всех, включая собственных хозяев.
С такими вот представителями государственной власти сталкивались в их служебных кабинетах идеологически заряженные идеалисты-вольнодумцы.
Когда же и суд, видевшийся неким медиатором, посреднической инстанцией, вставал на сторону тайной полиции, тогда интеллигенты отождествляли всю государственную систему с тайной полицией. Подчеркиваю - были несправедливы, были озлоблены. Но вот что примерно они все думали:
"Подсудимые считали, что они одни тут порядочные люди, суд же, прокуратура и прочие - все какое-то жулье, сброд, с которым им по воле судьбы приходится разговаривать" (Отчет по "Делу о Казанской демонстрации", 1876 г.);
"Это не суд, а пустая комедия или нечто худшее, более отвратительное и позорное, чем дом терпимости: там женщина из-за нужды торгует своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью" (из речи подсудимого И. Мышкина на "Процессе 193-х");
"Я не был пропагандистом. Теперь здесь, на суде, я сделался им. Теперь, господа судьи, если уж меня взяли, то держите крепко, не выпускайте, потому что если выпустите, я буду знать, что делать" (речь неграмотного рабочего Ковалева на "Процессе 50-и").
Почему я подобрал именно эти цитаты? Им исполнилось ровно сто лет к моменту моего заключения - меня посадили в ту же тюрьму, в которой сидели эти люди. "Юбилейные слова..." Они точно фиксировали то же чувство омерзения от контакта с государственной машиной, которую испытывал я, российский интеллигент, сто лет спустя , попадая под каток политической полиции.
Редко полиции доставался настолько благодарный спарринг-партнер в работе, как Михаил Хейфец. Я готов был разумно рассмотреть любую ее позицию во имя объективного познания исторической истины. Например, вполне понял бы гебистов, если б они исповедовали принцип Екатерины II: "Если государь зло, то зло необходимое, без которого нет ни порядка, ни спокойствия". Это я могу понять - хотя и не соглашусь. Более всего в акции ГБ поразило меня отсутствие как раз государственно объяснимой позиции! Я видел, что если понадобится, они легко и без угрызений совести предадут свою партию, свою державу.
Вот последний штрих в картине: завершив суд и успокоившись, они начали делить конфискат - взятые у меня вещи...
Парадокс караемых
Несколько дополнительных мыслей, возникших в моем мозгу в перерывах между допросами.
Куда направляли меня следователи? Они пробовали сделать из меня нечестного, непорядочного человека. Ты в ловушке, и единственный выход из нее лежит через ложь и хитрость - или через предательство. Ложь под следствием выглядит даже нравственно оправданной! Перед тобой сидит профессиональный обманщик, он лжет с явным рабочим удовольствием - как котенок, играющий со своим хвостом. Он извлекает из своего умения обманывать всю выгоду, которую в жизненной конкуренции дает субъекту аморальность. Он сует тебе под наивный нос так называемые законы, правила игры, по которым вы оба должны вести партию. Но постепенно понимаешь, что для партнера законы это ловушки, наподобие красных флажков, которыми охотники загоняют волка под выстрел, а для самих-то охотников они - снаряжение, которое после охоты сворачивают в клубок и бросают на дно сумки до новой вылазки в лес. Если обвиняемый хочет выиграть игру, где на кону - годы жизни, научись тоже лгать и прежде всего - потеряй уважение к закону. Сделайся не волком, за шкурой которого они охотятся, но лисой - хитрой и коварной. Тогда появляется шанс... Не хочешь изменить натуре, ну, гибни и, главное: губи других. Не хочешь быть лжецом - станешь предателем. Выбор у тебя невелик.
После суда следователь (тот же Карабанов) вызвал в ГБ мою мать и жену и предложил им "как частное лицо" (sic - !), чтобы я написал прошение о помиловании, в котором признаю себя виновным и раскаюсь. В обмен косвенно обещалось сокращение срока втрое (два года вместо шести: "Михаил Рувимович через год сможет воспитывать своих детей"). "А вы-то сами чего хотите для мужа?" - спросил он жену. "Я хочу, чтоб он остался, как был, порядочным человеком". Реплика взбесила следователя! "Вот вы какая! -шипел он, потея от злости" (так описала визит в ГБ жена в письме в зону - и парадокс системы: письмо ко мне пришло). Это понятно: внутренне принимать "практику", каратели могут только при условии, что она есть жизненная норма, что так все поступают... Исключения - невыносимы. Как раз возмущение Карабанова показало, что - понимал он, что делал, и отвратно все же было... Конечно, когда-нибудь этот молодой старлей дорастет до нормы, все ему стерпится-слюбится... Может, и вообще это был последний плеск затопляемой совести?
Психологический крюк увел меня в сторону от основного сюжета... А вообще-то хотелось сказать вот что. Когда оппозиция из чисто интеллигентской начинала становиться массовой, когда люди толпы заполняли кабинеты, подобные карабановскому - это становилось губительным для сознания общества. Человек массы не мог не принять правил игры, которые ему здесь предлагали: что лгать - нравственно, если это для пользы дела; что закон - ловушка для быдла, для простодушных новичков, а умные люди между собой столкуются... Дуракам же, лохам, все одно - погибать. И групповой интерес важнее иного, включая личный и государственный. И главное - вот и есть она, "практика" (которую, напоминаю, Хейфец "не знает") - в противовес мечтаниям литераторов. Что наконец опытные люди преподают азы технологии власти. Когда люди, думалось мне в камере, сидевшие на моем стуле, выучивались у своих карабановых тому, чем мой учил меня, когда волей революции они пересаживались в кресла "начальников" и натыкались на естественное сопротивление натуральной жизненной материи, на косность истории и инерцию, им неизбежно приходили на ум государственные навыки и этические нормы, которых внушили в этих следственных кабинетах.
Лев Толстой однажды заметил, что революционеры всегда бывают хуже тех, кого свергли. Ему кто-то возразил: вот Вашингтон был же явно лучше британских губернаторов. Верно. Но Вашингтона ведь не учили в следственных кабинетах практике его будущей государственной работы... А вот молодой Коба-Сталин или товарищ Яцек ("железный Феликс"), которым по 6-7 раз преподавали уроки политики и уроки власти в полиции, - у них, возможно, выучка на административную фигуру оказывалась иной...
Так я приобрел новый опыт для будущих исторических сочинений и заодно этим композиционным трюком избавил себя от необходимости описывать капитана МВД Зиненко (вы, небось, о нем и позабыли!). Теперь, используя выигрыш места и времени, делаю скачок в вечер того же дня - в 18 апреля 1978 года - когда мои товарищи по зоне собрались на "отвальную пирушку" - провожают меня на ссылку.
Хитроумный Бабур и святые украинские старики
Почему-то в бараках проводить "отвальные" чаепития запрещено, а на открытом воздухе - дозволено режимом.
Человек непрактичный, я отдал все запасенные на этот вечер продукты тому, кто любит и умеет принимать гостей - зэку Бабуру Шакирову. Невысокий, крепко сколоченный, каждое утро пробегавший кругами вокруг зоны по пять километров, тюрок по внешности, по темпераменту, пантюркист по убеждениям, 30-летний Бабур по-восточному щедр и одновременно хитроумен, гостеприимен и упорен - качества незаменимые для устроителя большого лагерного чаепития.
Бабур - внук президента "самопровозглашенной" Республики Восточный Туркестана. До знакомства с ним я никогда не слышал, что на территории Западного Китая было такое "образование", и Али-хан Тюре считался ее главой. Некогда его люди воевали с Красной армией как исламские повстанцы-басмачи, и когда их движение было разбито, часть басмачей пересекла советско-китайскую границу и объявила на территории разорванного милитаристами Китая свою, исламскую республику. Потом Али-хан вступил в контакты с Кремлем (против Чан Кай-ши) и Сталин подписал с ним соглашение: упорный мусульманин считался неким козырем Москвы в дальневосточных делах.
После победы Мао Цзе-дуна Сталин изъял союзника-мусульманина из китайского обращения в делах, но - не уничтожил. Али-хану выделили в Ташкенте двухэтажный особняк и персональную пенсию. Бабур рассказывал, что пенсию старик-президент принял, а дарованный дом пожертвовал на сирот (на детский дом?).
В Китае осталась семья дочери Али-хана с родившимся там же сыном нашим Бабуром. После смерти супруги отец Бабура, коммерсант, решил покинуть Китай, уехать в Турцию. А 17-летний Бабур, по завету матери, обожавшей деда, своего отца, отправился совсем в другую сторону, в СССР - отыскивать знаменитого родственника. С компанией однолеток перешел границу, был задержан и предстал перед "судом". Прокурор громыхал: "Наши границы священны, каждый, кто переступает их без должного разрешения, преступник!", адвокат же просил суд "пощадить несчастных жертв маоистского режима". Юнцы солгали, якобы бежали в СССР от ужасов маоизма... Суд "оправдал" их и распределил по совхозам.. В итоге Бабур разыскал в Ташкенте дядю, начальника Главснаба (его дом с бассейном казался Бабуру символом неисчислимого богатства). Родные приняли "китайца" с почетом, по-восточному.
Вскоре выяснилось: учившийся в Китае в медресе Бабур казался сверстникам в деисламизированном Узбекистане светочем национальной образованности. Интерес к исламскому прошлому в республике был огромен. Бабур, внук национального лидера, знавший Коран и арабский язык, филологически одаренный необыкновенно (к моменту нашей встречи говорил на всех тюркских наречиях Союза, пассивно владел английским, немецким, французским - активное владение в зоне невозможно по определению, а вот по-русски он говорил безупречно) произвел на культурный слой молодых земляков немалое впечатление. Он создал и возглавил некую организацию тюрок-"культурников", а в 1968 году был наконец посажен на 12 лет как организатор знаменитого антирусского погрома на стадионе "Пахтакор" (по его словам, они думали использовать рупоры стадиона лишь для пропаганды, и стихийно возникшие хулиганские страсти ошеломили и потрясли самих организаторов беспорядков).
Для меня Бабур служил своего рода моделью для познания психологии восточного человека (я-то собирался в Израиль!). Конечно, в принципе по-восточному скрытен (и честолюбив), но ведь в совместной работе и борьбе долго скрытничать невозможно... А в зоне мы вынужденно стояли плечом к плечу против общего для нас противника.
Кое-какие типовые черточки его характера я отмечу пунктиром, хотя допускаю что экстраполирую слишком решительно...
Первое бросающееся в глаза отличие восточного человека от современного европейца состоит в понимании проблем права. На Западе право есть свод установлений, охраняющий границы бытия каждого - в том числе, существа, неприятного, даже враждебного европейцу. Для незападного - право есть доставление преимуществ мне и людям мне близким. То есть по отношению к врагам или просто чужим употребляются совсем иные законы поведения, чем к друзьям или своим. Люди Запада называют такой подход "готтентотским" ("Я тебя ем - это хорошо, ты меня ешь - это плохо"). Общение с Бабуром научило меня спокойнее относиться к подобной социальной практике.