Хейфец Михаил. Путешествие из Дубровлага в Ермак

   - У меня голова ломалась. Спрашивают, а я не понимаю - о чем? Думаю, думаю. Все ночи в камере над политикой думал. Чтоб умное им ответить. Книги стал читать, чтоб понять, о чем они говорят...
   Неполитическая суть мышления Майга была настолько ясной даже Ленгорсуду, что дело окончилось невероятным парадоксом: судьи оставили квалификацию дела по "измене", но приговорили всего к 5 годам лагерного срока (вдвое "меньше наименьшего" по этой статье и всего вдвое больше, чем по правильной квалификации - "незаконный переход границы через покушение").
   Для Равиньша заключение стало в какой-то степени благом: многому научился. Но кое-чему этот молодой и наивный латыш научил меня самого.
   Вот пример. Как-то я рассказал В. Осипову, как после убийства летом 1918 года в Петрограде комиссара по делам печати Володарского плебейские массы возжелали по "парижскому образцу 1792 года" на улицах линчевать "всякую контру". Петроградские лидеры большевиков остановили преступников (решающую роль, видимо, сыграл руководитель ПетроЧК Урицкий, сам, кстати, скоро убитый террористом). И тогда в город на Неве пришла телеграмма из Кремля, от великого гуманиста: "Это невозможно! Инициатива рабочих совершенно правильная..." и далее нечто насчет необходимости развязать массовидный террор (так и сказано! Новое в словаре живого великорусского языка!)
   ...Майгонис, оказывается, услышал наш разговор с Осиповым и решил меня проверить. Достал в библиотеке томик Ленина, нашел цитату...
   - Миша, мы осуждаем: на спецу Валентин Мороз ругается с товарищами! Мороз, однако, сидит второй срок, с администрацией вел себя прынципиально. Но за резкие слова к товарищам мы его осуждаем. Но кто такой Мороз по сравнению с этим эвропейцем! - он ткнул крепким пальцем в текст. - Вы читали?
   Я-то, конечно, читал... Про "иудушку" Троцкого и "интригана и подлеца" Радека, про "старую бабу" Позерна и "дуру петую, махровую" Чужака и уж конечно - про "штрейкбрехеров революции" Зиновьева и Каменева. И, признаюсь, нисколько это меня не задевало. Во-1-х, наверно, жуткие прохвосты собрались возле т. Ленина, и радовало, что хотя бы он сам знал им цену. А, во-2-х, по сталинским меркам уже и то казалось гуманным, что за руганью не следовал немедленный застенок...
   ...В романе дю Гара "Семья Тибо" кто-то говорит: "Ленин - диссидент". Так вот, поварившись в диссидентском котле, уверенно могу сказать: о товарищах так выражаются в этой среде уж самые последние прохвосты. Майгонис Равиньш, не окончивший среднюю школу, учил меня чувствовать новые оттенки в истории революции.
   "Отвальный пир"
   Напряженно радостен был тот вечер. Даже надзиратели, подойдя к нашему столу, улыбались. Для порядка буркнули: "Не задерживайтесь" - и ушли. Тоже люди, да и наряд хороший. Днем вот дежурили другие, и верзила Лоскутов, дебил, алкаш и мечтательный сладострастник, конвоируя меня в ларек (купить продукты на дорогу), интересовался:
   - Вернешься к нам, Хейфец?
   - Нет, мне сюда дороги больше нет. Только на особый режим...
   (Рецидивистов-"политиков" сажают на особый, на "спец").
   Лоскутов медленно переварил сказанное и одобрительно гыкнул:
   - Я же говорю: вернешься. У тебя морда такая.
   Какой комплимент, а?!
   Как говорится в анекдоте - еще один пустячок, а приятно... Зиненко распорядился продать мне продуктов на дорогу вдвое меньше, чем принято по норме (в общем итоге вышло потом по 10 копеек на день!). Я кайфовал: видать, в печенках засел у гражданина капитана! А ведь личных конфликтов у нас никогда не было - "даже совсем наоборот", как выражались в таких казусах В. Ленин и И. Сталин. Как-то я сунул "в подарок" пану капитану пачку импортных лезвий, изъятых из посылки (зачем они мне в зоне-то?) и все остальное получил нетронутым. А все ж интуитивно, нутром, не любил меня начальник - и за дело, признаю, не любил, за дело!
   Тосты, тосты чаем... Рыдает друг, старый бандеровец Алексей Свиридович Степанюк: "Зовсим я один остався. Хведю Дроня увэзли, Артэма Юскевича проводил, теперь вот Михася... Мы сусиди вже десять роцив". Ребята улыбаются: я в этой зоне меньше двух лет, совсем потерял дед память за 23 лагерных года. Степанюк тихо рыдает. Передаю заботу о нем Сергею Солдатову.
   Конкин произносит старый грузинский тост: "Чтоб ты умер в 150 лет, и чтоб ты не умер, а чтоб тебя зарезали, и чтоб зарезали из ревности". Серьезен Пэнсон: "Чтобы ты уехал в Израиль!" Тревожится друг-сионист, как бы я не свернул в Штаты... Не боись, Боря!
   Вдруг лагерное радио гремит:
   - Осужденный (ударение - на первом слоге!) Хейфец - срочно в штаб.
   На всякий случай до штаба меня провожает новичок, необычный гость за нашим лагерным столом -"бытовик-политик" Борис Цимбал. Он-то и заменил меня за станком в цеху. В лагерный верх его допустили благодаря рекомендации Саранчука: "Пан Эдик Кузнецов держал его на спецу среди своих". Но все ж...
   Сложность в том, что в кармане у меня записка, тайно вытащенная Равиньшем из карцера (он только что кончил "сутки" и угодил за стол прямо из карцерного барака). А вдруг меня зовут на внезапный обыск, а Цимбал провожает, чтоб я по дороге ничего не спрятал?
   Все-таки при входе в здание штаба я сумел незаметно для провожатого опустить эту записку в урну для мусора. Вызвали, оказывается, чтоб я присутствовал при обыске моего тряпья. Я отказался - "смотрите сами..." Ничего они смотреть не будут: начальство ихнее уже ушло. Выходя, незаметно извлек записку обратно. Полезный, не раз испытанный мною в зоне краткосрочный тайник - стоящая на виду у всех мусорная урна.
   Отступление о бытовике-политике
   В тот вечер рассказал мне Боря Цимбал свою историю - весьма типичную, как я понял потом, потолкавшись по бытовым тюрьмам и этапам.
   - Рано пошел работать: мама парализованная, денег всегда не хватало. А тут вызывают в военкомат, предлагают идти учиться на шофера III класса. Я уперся: работаю подсобником на стройке, помогаю семье кормиться, деньги очень нужны... Военком объясняет: курсы эти - не по твоему выбору, а по нашему направлению, армии это нужно, значит, прежняя работа будет тебе платить 75% заработка. Это другой коленкор: конечно, на самом-то деле я хотел получить специальность. Пошел учиться. Прихожу на прежнюю работу за получкой -нет ничего: "Бухгалтерия не начислила". Я - к военкому. Он позвонил, выяснил: помесячных выплат не будет, бухгалтерия сразу начислит зарплату за пять месяцев по окончании курсов. Ладно... Курсы кончились денег опять не платят. Иду к военкому. Он опять звонит. Со стройки ему отвечают: Цимбал у нас не работал, направления из военкомата на него мы не получали, в отделе кадров про него ничего нет. Я обратился в суд. На суде все свидетели с работы говорят - такой не работал. Суд в иске отказал. Я обиделся и пошел воровать.
   Последний глагол Борис вытолкнул из себя смущенно. Значит, вор не совсем натуральный. Он высок, строен, в плечах широк, лицо чистое, симпатичное, карие глаза - с мыслью. Мало похож на "кадрового вора". А ведь за воровство сидел на "особом"! Это значит - уже имел как минимум три-четыре приговора. Мне он понравился еще тем, что хорошо работал у станка, что не слишком свойственно вору, и главное - что не матерился (я скверно переношу мат, и в этом ракурсе - плохой сокамерник).
   В день, когда его этапировали к нам со спеца, я как раз вышел с вахты, с последнего свидания с женой. Зиненко лично явился понаблюдать, не выпадет ли чего из моего заднего прохода. (Жена в это время полчаса стояла голая, пока надзирательница, толстая Машка, прощупывала каждый шов в ее белье. Завершила Машка осмотр, приподняв жене груди, сначала правую, потом левую не подклеено ли что-нибудь снизу.) После чего начальник режима пригласил побеседовать, "почему вы не посещаете политзанятия..." В принципе тема начисто не должна интересовать зону, которую я покидаю через две недели. После меня к Зиненко завели только что прибывшего с этапа новичка, этого самого Цимбала, потом - Сергея Солдатова, тоже "поговорить о политзанятиях". Ох, какой мастер оперативной работы наш пан капитан! Сразу ясно: новичка позвали вербоваться, а мы с Сергеем - это "прикрытие"...
   Ну, мы тоже проверили новичка...
   - Тебя зачем режимник звал?
   - -Он у вас что, тронутый? Я еще в барак зайти не успел, он меня вербует...
   С тех пор Борис пользовался нашим доверием.
   ...- Борис, а зачем прорабу и бригадиру показывать в суде, что ты у них не работаешь?
   - Комбинация такая: направление из военкомата выкинули, пять месяцев на меня шла зарплата, ее делили, видимо, с кадровиком... Я разозлился: подсчитал примерно, на сколько меня ограбили - и примерно на эту сумму почистил государственный магазин. Рассчитался как бы... И попался. На суде рассказал мою историю. Судья проверил, узнал, что я говорю правду и выдал минимум по статье- два года. Дальше... Колония малолеток - только я прибыл, ребятня уже в побег готовится. Все же "на слабо" идет. Пошел я, конечно. Снова попался, а уж мне восемнадцать отбило, за побег добавили положенные три года - и во взрослую зону.
   (Борис с увлечением рассказывал, чем они в той зоне занимались, но я подзабыл этот рассказ. По его словам, нормы установили настолько невыполнимые, что сачковали практически все.)
   -... Я решил - чего барахтаться, надо сразу садиться в ШИЗО, все равно этим дело кончится. Меня оттуда в ПКТ перевели. Оно забито - человек пятнадцать сидит. И один из них, старый вор, подсказал ход: мужики, бросайте на зону антисоветские листовки! Явится ГБ, дадут вам новые сроки, кого-то на строгий, кого-то на спец, но это будут не наши, а политические лагеря, а у политиков в зонах - райская жизнь: не работают, только в шахматы играют. Ну, изготовили мы листовки, кинули на "запретку", нас оформили как политиков: кому-то шесть лет добавили, а мне вот семь почему-то. И на спец сразу!..
   (А что "почему-то": на спецу начальству здорово нужны рабочие руки, шлифовать хрустальные подвески для люстр.)
   Взяли его из дому в 17 лет, вернется в 29. Вряд ли раньше.
   ...На память он подарил мне красивую кожаную сумку: "На воле может пригодиться". Ее отобрал на последнем шмоне надзиратель - как сам признал, "по личному указанию режимника".
   Катынский лесник
   В последний вечер в зоне я жадно метался от человечка к человечку прихватывал информацию, которую не успел добрать для своих книг за четыре прошедших года. Расскажи, расскажи... Гимпутас, литовец, отбывавший 32-й год в зоне (за партизанское движение и постоянные побеги), рассказал, как написал письмо Брежневу - кровью из вены. Клялся в нем, что никогда не отречется от независимой Литвы и католической веры! Успел прочитать текст на собрании заключенных в клубе, пока начальство не успело сообразить, что происходит, и посадить его в карцер. После Гимпутаса отыскал толстомордого и плечистого экс-полицая Олексу Макогона.
   - Олекса, есть дело. Не помнишь, как была фамилия у лесника из Катыни?
   - Не помню. Надо наших, с Владимира которые, спросить.
   ...Года три назад мой первый лагерный друг, Дмитро Квецко ("Украинский национальный фронт", Иваново-Франковщина), рассказал: когда сидел во Владимирской тюрьме, там был отделенный от всех таинственный старик. "Никто из зэков не знал его имени. Бывало, раз в году увидят на прогулке"...
   Информация про "старика" мне запомнилась. Однажды я рассказал про него Артему Юскевичу (Эстонское демократическое движение), и вдруг в беседу вмешался бригадир, бывший, по его собственному признанию, фельдфебелем-эсэсовцем, Шеститко.
   - Тоже мне тайна. Знаю я этого старика. Его потом не так уж и стерегли, срок-то кончался... Нас с ним один раз вместе в баню запустили. Это лесник из Катыни...
   (Далее в этом месте рукописи следовало изложение различных версий "катынского преступления", и рассматривались варианты убийства польских офицеров в 1941 году - либо по общей директиве об уничтожении зэков в тюрьмах, если их не успевали эвакуировать от наступающего вермахта - старики рассказывали, что в том году от западной границы до Москвы лежали в тюрьмах целые гетакомбы поспешно расстрелянных зэков, даже подследственных, т. е. формально считавшихся вообще невиновными. Старики видели их своими глазами на уничтожение трупов у НКВД не хватало времени, и немцы, придя в тот или иной город, устраивали показательные выставки. "Так что, если это было в 41-м, - писал я, - то история была обычная советская, и вмешиваться в наши внутренние дела мы никому не позволим. Но вот из-за некстати подвернувшихся поляков начались неприятности". Все это цитировать в книге сегодня, когда известны протоколы Политбюро ЦК ВКП (б) бессмысленно. Разбиралась, естественно, и версия, оказавшаяся позже верной: о расстреле поляков в 1940 году. Вот по этому поводу я сочинил некое рассуждение, которое, пожалуй, все же стоит процитировать:
   "Существует почти каноническая версия об отличии советских лагерей от гитлеровских. Советские были трудовыми, люди там гибли массам, но не столько от казней, сколько от голода и страданий. Поскольку начальство было заинтересовано в получении продукции от лагерных предприятий, у зэков оставался шанс выжить. А в гитлеровских лагерях смерти узников только убивали - таково было их назначение. Ergo, в ССР было немного, но получше!
   Но ведь свидетели преступлений ГУЛАГа все вышли только из трудовых лагерей! Таких и у Гитлера приходилось по 10-15 на каждый лагерь смерти...
   А из советских лагпунктов смертников не мог никто вырваться - так они были задуманы. Это была тайна высшей категории секретности. Даже в Германии, даже евреи не верили, что устроены специальные места, где их умышленно, без всякого повода, уничтожают. Как сказал будущий нобелевский лауреат Эли Визель своему отцу, когда им, свежим этапникам в Освенцим, кто-то из надзирателей объяснил назначение дымящих на их глазах крематориев: "Папа, этого не может быть. Мы живем в XX веке". Если бы Германия не проиграла войну, про существование Майданека, Треблинки, Штутгофа никто б не узнал! Был бы просто статистика: в концлагерях погибло столько-то миллионов...
   Так вот, по аналогии - а где те пункты в СССР, куда точно так же свозили зэков исключительно на истребление? Те, кто получил "десять лет без права переписки"... Где те массовые захоронения, подобные Катыни, в которых захоронены не поляки, а свои граждане, расстрелянные по тому же самому стандарту и образцу?")
   ... Катынский лагерь был расположен не слишком удачно: в населенной местности. И нашелся свидетель, который видел, кто уничтожал польских офицеров, - местный лесник. Наверно, рассказал об увиденном жене - почему арестовали ее, Шеститко не знал. Почему их не расстреляли, тоже непонятно, их просто изолировали друг от друга, от детей и от остального мира, включая в него политзаключенных Владимирской крытой тюрьмы.
   - Старик жаловался, - рассказывал Шеститко, - хоть бы про детей кто сказал, живые ли. А про жену ему сказали: умерла в камере.
   ...Наутро я нашел Олексу Макогона: старый полицай занимался самым предосудительным для зэка ремеслом в зоне - "боронил запретку", сторожевую полосу вдоль лагерного забора. Увидев меня, остановился, подтер пот ладонью с покатого лба:
   - Не-е-е, Михаил. Никто не помнит лесниковой фамилии, Ни к чему нам было. Да и умер он.
   - Точно умер?
   - Ага. За две недели, говорят, до конца срока, - он сделал жест толстым кривым пальцем книзу и добавил: - Может, его того?
   (Уже в Израиле я прочитал в "Русской мысли"фамилию "катынского лесника" - Андреев.)
   x x x
   Радио объявляет отбой. Последнее - подхожу к Сергею Солдатову.
   - Все запомнил? - спрашивает не без командирской суровости. - Смотри.
   - Все. Меня знаешь.
   - Ну, хоть ты не христианин, а позволь на всякий случай перекрестить на прощанье.
   Крестит.
   - Это подарок, - протягивает эстонскую авторучку. - Чтоб на воле лучше писалось.
   "Лучшие их худших", как сказал Александр II о писателях.
   Рукопись делается в ссылке, в городе Ермаке на севере Казахстана. Параллельно с писанием тянется обычная жизнь: служба, чтение, прослушивание иностранных и советских передач. Лагерное прошлое и ссыльное настоящее естественно подверстываются и монтируются в голове.
   Как раз в день, когда я писал о судьбе Бори Цимбала, прослушал передачу "Голоса Америки". Инкор беседовал с каким-то московским судьей и оповестил о неизвестном феномене советской жизни: "Мы в Америке наблюдаем постоянно нарушение юридического правопорядка в делах диссидентов. Но рядом с ними существует огромная сфера уголовного права, где в годы правления Брежнева происходил прогресс и укреплялось право."
   И мне захотелось поговорить немного как раз не о нас, о диссидентах или о КГБ, а напротив - об обычном правопорядке и о работе простого советского МВД и нормальном, а не политическом судилище.
   Западным людям труднее всего, по-моему, дается понимание нормального факта, что люди другой культуры хотят для себя абсолютно того же, что любой европеец: мира: достаточно сытой жизни; справедливости и законности; короче - прав человека. А ведут эти люди себя часто не по-европейски, потому что "мировая деревня" находится, как ей историческим развитием и положено, на низшей ступени культуры, но не на принципиально иной, а на низшей, и все европейские народы прошли эту "восточную" стадию, и, кстати, не так уж давно. Вот неопровержимый пример.
   В сюжетном узле романа Р. Стивенсона "Катриона" преступление, что было совершено лишь 200 лет назад в самой "продвинутой" стране тогдашнего мира в Британском королевстве. Убит террористом в Шотландии чиновник, принадлежащий к могущественному клану Кэмпбеллов. По обвинению в убийстве арестован член соперничающего клана Стюартов. К прокурору, расследующему дело, явился персонаж (главный герой романа), который совершено случайно видел подлинного убийцу, не имеющего к Стюартам отношения. Что делает честный, подчеркиваю, прокурор, положительный персонаж? Он изо всех сил пытается спасти от судебного убийства... свидетеля. И роман завершается победой добра: свидетеля удалось вытащить из петли! А обвиняемого повесили, насчет его судьбы сомнений ни у кого не возникало, кроме этого свидетеля: ведь он был из клана врагов. Причем все знают, что он невиновен в убийстве.. Но даже его собственные родственники не сомневаются: его повесят. А как же? Ведь он - из враждебного клана...
   Вот эту ситуацию в собственном прошлом начисто забыли на Западе, хотя, напоминаю, даже в Великобритании, родине современного либерализма, еще не прошло с той поры двух веков. Исход любого дела, вовсе не только политического, решают в судах многие факторы: социальные, хозяйственные, родственные, национально-клановые... Только истина по делу в перечень не входит - как не входила она в него два века назад в Великобритании.
   И, пожалуйста, не придавайте преувеличенного значения профессиональной и личной морали судейских персон: профессиональная добросовестность есть личное достоинство юриста, но она имеет лишь косвенное отношение к его принципам судопроизводства. К слову, судья в "Катрионе" изображен Стивенсоном безупречно честным человеком. Да что "Катриона"? Вот вам рассказ Паруйра Айрикяна, секретаря Национальной Объединенной партии Армении. "Я, по правде, боялся, что приговорят к вышаку. Гебисты предупредили: "Будешь "выступать" на суде - поменяем "семидесятку" на 64-ю, на "измену Родине" - и расстрел!" Но решился - и сказал последнее слово по-нашему. И вот выходят судьи из совещательной комнаты... Судья-женщина плачет, второй судья бледен, как мел. Председатель начинает читать приговор, запинаясь, почти по слогам. Понимаю. - смертный приговор!" А они - сбросили ему три года со срока, запрошенного от ГБ. Сделали для Паруйра все, что могли! Но как мало могли плача, осудили его на десять лет.
   Поймите ход моих мыслей правильно - и не преувеличивайте. Истина по делу вовсе не исключается из судебных процессов в Союзе. Она только не определяет исход процесса. Если достижению поставленной властями цели истина поможет, ее несомненно используют - так бывает, и часто. Гебисты вообще профессионально совсем не худо подготовленные юристы. Все определяется глубинной связью между подлинной целью дела и истиной.
   Вот пример. В зоне нередко обсуждали дело Петера Ментена, в прошлом нидерландского эсэсовца, ныне миллионера... За участие в массовых убийствах евреев на Украине голландский суд осудил его, потом отпустил из-под стражи, потом снова принял дело к производству. Как относиться к делу, учитывая, что основные улики и показания раздобыл КГБ СССР?
   По мнению политзэков, логика советских юристов такова: если Ментен действительно виновен и существуют подлинные улики - их найдут и представят судьям. Если он невиновен - КГБ сфабрикует доказательства вины. Руководство определило политическую цель дела: Ментен должен быть осужден. Разговоры о чем-то ином так же излишни в ГБ, как разговоры о невиновности Стюарта в клане Кэмпбеллов... Если истина по делу поможет доказательству "постулированной" виновности - КГБ несомненно использует истину: хватает опыта и умения ее раскопать. Если истина не годится для осуждения Ментенаее на суде не будет... Зэки полувсерьез говорили, что в делах подобного рода советские следственные аргументы нужно рассматривать как показания одного совокупного свидетеля - КГБ СССР. Если они подтверждаются показаниями других свидетелей, им верить в суде можно. Если нет, это показание одного, хотя и коллективного свидетеля. А, как известно, "один свидетель - не свидетель".
   ...Только сейчас, через столько мостиков и переходов, добрался я до немудреной мысли, которую хотел высказать с самого начала - как только услышал рассуждения американского корреспондента о добродетельных юристах из "обычной, не политической сферы законодательства". Так вот, как ни грустно мне признать, но как профессионалы именно гебисты - лучшие работники советской юридической системы. Как говорил Александр II о писателях-оппозиционерах - "лучшие из худших".
   Их преимущество начинается с того, что в следизоляторах нынешнего КГБ подследственных не бьют (это вам не КПЗ обычных отделений милиции! Впрочем, западные полицейские, если судить по фильмам, тоже избивают арестованных в следственных кабинетах). Но куда важнее само отношение к букве закона. В КГБ с буквой считаются. Например, когда понадобилось продлить срок следствия по моему делу, ЛенУКГБ составил бумагу в прокуратуру, что срок просят продлить, дабы следствие смогло разыскать свидетеля по делу - Р. Пименова. Я очень смеялся, читая эту бумагу: неуловимый свидетель Пименов четвертый год отбывал ссылку в Сыктывкаре, отправленный туда именно ЛенУКГБ... Но комедия вокруг буквы закона дает некие преимущества не только следствию, но и обвиняемому. В "обычной же", т. е. бытовой сфере подобными комедиями себя не утруждают: мы - власть, что хотим, то воротим. Однажды я спросил моего следственного "бригадира" майора ГБ Рябчука, почему подпольные бизнесмены рады, когда их дела ведут гебисты, а не обычная прокуратура. Якобы в этом случае сроки выходят меньшие... Он с неудовольствием, но объяснил: "Мы стараемся не посылать в суд сомнительные эпизоды. Вполне хватает бесспорных. А в прокуратуре как делают? Суют в суд что попало - авось, проскочит. Нам этого не нужно".
   Позже, сталкиваясь со сферой обычного бытового права, я не переставал дивиться наглой бесцеремонности судов, выраженной этой формулой Рябчука: "Суют, что попало".
   Вот пример из близкой мне "издательско-писательской" сферы. Владимир Осипов дал почитать сборник минюста СССР, где анализировались типичные судебные казусы 1976 г. Один из них касался вопроса, в котором я разбирался до тонкостей - в силу профессии.
   По типовому договору с писателем после принятия и одобрения рукописи издательство обязано выпустить ее в свет в течение двух лет. Если условие нарушено, писатель должен получить 100% гонорара.
   Естественно, закон в СССР охранял, прежде всего, права государства, а не автора. Например, достаточно было директору издательства прислать в течение двух лет автору письмо в несколько строк, отвергающую уже целиком исполненную работу под любым предлогом ("нас не удовлетворяет художественное качество текста" - попробуй, оспорь, когда о вкусах не спорят!), и все обязательства подписавшей договор государственной стороны считались аннулированными. Однако закон бюрократии требовал, чтоб отказ от договорных обязательств даже и государственной стороны должен быть зафиксирован - хоть в какой-то бумажке. Иначе за бюрократическую небрежность платится "штраф" в форме гонорара автору!
   Это - по закону. В практике это правило издательствами не соблюдалось. Если почему-либо принятую и одобренную рукопись не отправляли в типографию (такое случалось нередко) - автор о гонораре и думать не моги, скажи спасибо, если аванс успел получить!
   Ленинградцы, по-моему, ни разу не судились: издательств в городе было мало, получишь репутацию "склочника" - вообще никуда не пустят. Но в Москве издательств побольше, и там литераторы обращались в суды по поводу принятых и неоплаченных рукописей.
   Так вот, московские судьи систематически отклоняли иски авторов. И в отличие от гебистов, которые, насколько я их знаю, придумали бы какую-нибудь юридическую зацепку, судьи даже не искали фиговых листочков! Писали напрямую: да, по закону вам деньги положено. Но, руководствуясь интересами государства, вводить казну в расходы не следует! Министерство юстиции и Верховный суд как раз и уговаривали в этом сборнике местных судей, что их обязанность - соблюдать закон, а не печься по своему особому разуму об интересах государства.