Хейли Артур. Аэропорт

   – Конечно, – многозначительно улыбнулся Фримантл, – мы можем создать им некоторые затруднения – насколько я понимаю, в аэропорту сегодня и так уйма народу и много дел. Но тут уж ничего не попишешь.
   Снова раздался смех. Фримантл чувствовал, что люди готовы идти за ним.
   Еще один самолет пронесся у них над головой, и Фримантл умолк, выжидая, пока стихнет грохот.
   – Прекрасно! Двинулись! – Фримантл простер руки, точно Моисей реактивного века, и продекламировал, переврав цитату: – «Мне обещаний много надо бы сдержать и много сделать, пока лягу на кровать».
   Кто-то рассмеялся, кто-то крикнул: «Пошли!», все поднялась со своих мест и направились к дверям.
   В эту минуту взгляд Фримантла упал на портативный микрофон с усилителем, взятый напрокат в Медоувудской баптистской церкви, и он велел прихватить систему с собой. Флойд Занетта, председатель собрания, которого Фримантл полностью затмил, кинулся выполнять его указание.
   Фримантл же тем временем поспешно засовывал в портфель подписанные бланки. Он уже успел произвести в уме подсчет и понял, что ранее ошибся: в портфеле у него лежало свыше ста шестидесяти бланков, значит, он получит более шестнадцати тысяч долларов. Да еще немало народу подходили пожать ему руку и заверяли, что вышлют ему бланки вместе с чеками утром по почте. Фримантл ликовал.
   Он не обдумал заранее, как вести себя в аэропорту, точно так же как не планировал и хода этого митинга. Эллиот Фримантл не любил сковывать себя жесткими рамками планов. Он предпочитал импровизировать – развязать событие, а потом направить его по тому или иному пути в зависимости от собственной выгоды. Этот метод уже сработал сегодня, и он не видел оснований, почему бы ему не сработать еще раз.
   Главное – держать медоувудцев в убеждении, что они получили динамичного лидера, который со временем добьется для них желаемого результата. Больше того: надо держать их в этом убеждении до тех пор, пока они не внесут деньги за все четыре квартала, как это предусмотрено в подписанных имя бланках. А когда Эллиот Фримантл положит денежки в банк, их мнение о нем будет ему уже не столь интересно.
   Таким образом придется подогревать атмосферу в течение десяти или одиннадцати месяцев. Ничего, энергии у него хватит. Надо будет провести еще несколько митингов и собраний вроде сегодняшнего, потому что это попадает в печать. А выступления в суде в печать часто не попадают. Хотя он сам всего несколько минут назад говорил, что решать проблему надо с помощью закона, судебные заседания обычно бывают неинтересны и порой не приносят пользы. Конечно, он постарается ввернуть несколько ссылок на историю, хотя лишь немногие судьи нынче способны понять тактику, которой пользуется Фримантл для привлечения внимания, и, как правило, резко обрывают адвокатов.
   Но это все не суть важно; надо только помнить, – а он всегда помнит, – что главное в подобного рода делах – забота о преуспеянии Эллиота Фримантла и о его хлебе насущном.
   Он увидел, что один из репортеров – Томлинсон из «Трибюн» – звонит по автомату; рядом стоял другой репортер. Отлично! Значит, городские газеты уже оповещены о предстоящем событии и оставят место для рассказа о том, что произойдет в аэропорту. Больше того: если предварительная договоренность сработает, там будет и телевидение.
   Толпа начала расходиться. Пора было двигаться в путь!

10

   У залитого светом главного въезда в аэропорт красная «мигалка» полицейской машины погасла. Машина, расчищавшая Джо Патрони путь по шоссе, сбавила скорость, и полицейский. сидевший за рулем, свернул на обочину, жестом показывая главному механику «ТВА», чтобы он проезжал. Патрони нажал на акселератор. Проносясь мимо, он приветственно помахал сигарой и дважды просигналил.
   Хотя последний отрезок пути Патрони проделал на большой скорости, у него ушло свыше трех часов на то, чтобы покрыть расстояние от своего дома до аэропорта, тогда как обычно на это требовалось сорок минут. И ему хотелось хоть немного наверстать упущенное время.
   Невзирая на снег и гололедицу, он стремительно вывернул из потока направлявшихся к аэровокзалу машин и помчался по боковой дороге к ангарам аэропорта. Возле надписи «Ремонтная служба „ТВА“ он круто завернул свой „бьюик“ вправо. В двухстах-трехстах ярдах впереди темной громадой вздымался ремонтный ангар „ТВА“. Главные ворота были открыты, и Патрони въехал внутрь.
   В ангаре стоял наготове «пикап» с шофером; он дожидался Патрони, чтобы отвезти его на поле к самолету «Аэрео-Мехикан», все еще перегораживавшему полосу три-ноль. Выбравшись из своей машины, Патрони остановился лишь затем, чтобы раскурить сигару, невзирая на надписи «Не курить», и тут же втиснул свое грузное тело в «пикап».
   – А ну, сынок, крутани-ка стрелкой по циферблату, – сказал он шоферу.
   «Пикап» стремительно вылетел из ангара; Патрони, не теряя времени, связался по радио с КДП. Как только освещенный ангар остался позади, шофер стал держаться ближе к сигнальным огням вдоль края полосы, единственному ориентиру в этой белой мгле, указывавшему на то, где кончалась асфальтовая поверхность и где начиналась. По команде с КДП они ненадолго задержались у полосы, на которую, взметнув облако снега, сел ДС-9 компании «Дельта» и покатил в грохоте останавливающегося реактивного двигателя. Наземный диспетчер дал разрешение пересечь очередную взлетно-посадочную полосу и спросил:
   – Это Патрони?
   – Точно.
   Последовала пауза – диспетчер давал указания другим машинам. Затем снова раздался его голос:
   – Наземный диспетчер вызывает Патрони. Тут вам записка от управляющего. Готовы к приему?
   – Валяйте.
   – Передаю текст: «Джо, ставлю коробку сигар против двух билетов на танцы, что тебе не вытащить сегодня эту машину с ВПП три-ноль. Но хочу, чтобы ты выиграл». Подпись: «М.Бейкерсфелд». Конец текста.
   Патрони, хмыкнув, нажал на кнопку микрофона.
   – Патрони – наземному диспетчеру. Передайте ему, что пари принято. – И, положив на место радиомикрофон, он обратился к шоферу: – Да пошевеливайся же, сынок. У меня теперь есть стимул сдвинуть этот самолет.
   У пересечения с полосой три-ноль старший техник «Аэрео Мехикан» Ингрем, с которым ранее разговаривал Мел Бейкерсфелд, подошел к «пикапу». Он по-прежнему кутался в парку, стараясь защитить лицо от резкого ветра со снегом.
   Патрони откусил кончик новой сигары, но на этот раз не стал ее раскуривать, а быстро вылез из «пикапа». По дороге он снял в машине калоши и переобулся в тяжелые меховые сапоги. И хотя сапоги были достаточно высокие, снег, в который он сошел, был еще выше.
   Патрони закутался в парку и кивнул Ингрему. Они были едва знакомы.
   – Привет! – крикнул Патрони: ему приходилось напрягать голос, чтобы перекрыть вой ветра. – Давайте-ка мне факты.
   Ингрем стал докладывать, а Патрони смотрел на крылья и фюзеляж застрявшего «боинга», который вздымался над ними, как гигантский сказочный альбатрос. Под огромным брюхом самолета все еще ритмично мигал красный свет. А возле него стояли грузовики и служебные машины, в том числе автобус для команды и ревущий передвижной генератор.
   Старший техник кратко изложил, что было предпринято: он сообщил, что пассажиров сняли с самолета и летчики пытались вытащить его силою двигателей. Когда это не получилось, решили максимально разгрузить самолет – снять почту, багаж, слить большую часть топлива обратно в цистерны. Затем была предпринята вторая попытка вытащить самолет опять-таки с помощью собственных двигателей, но и она закончилась неудачей.
   Жуя незажженную сигару, – редкий случай, когда Патрони сделал уступку соображениям предосторожности, поскольку в воздухе сильно пахло авиационным бензином, – главный механик «ТВА» подошел к самолету. За ним следовал Ингрем, а вскоре к ним присоединились и несколько рабочих, которые до сих пор сидели в автобусе, скрываясь от непогоды. Патрони стоял, разглядывая самолет; тем временем один из рабочих включил переносные прожекторы, установленные полукругом перед носом самолета. При свете сразу обнаружилось, что мощные шасси лайнера глубоко ушли в видневшуюся под снегом черную грязь. Самолет застрял на участке, обычно покрытом травой, в нескольких ярдах от полосы три-ноль, близ пересечения с рулежной дорожкой – той самой, мимо которой проскочил самолет «Аэрео-Мехикан» из-за темноты и бурана. Просто не повезло, подумал Патрони, что земля здесь такая сырая и даже трехдневный снегопад и холод не сковали ее. Поэтому обе попытки оторвать самолет от земли собственными силами привели лишь к тому, что он еще глубже увяз. Сейчас гондолы всех четырех двигателей под крыльями почти лежали на земле.
   Не обращая внимания на снег, который крутило вокруг него словно в фильме «На юг со Скоттом», Патрони раздумывал, прикидывал различные варианты.
   Он решил, что еще есть шанс вытащить самолет, запустив все двигатели. Это скорее всего могло бы дать результат. Если же ничего не получится, придется прибегнуть к помощи подъемных мешков – одиннадцати мешков из нейлона, которые размещаются под крыльями и фюзеляжем и надуваются воздухом, нагнетаемым под давлением. Вслед за мешками под колеса самолета подводятся тяжелые домкраты и затем под ними выкладывается твердый настил. Но процесс это длительный, трудоемкий и сложный. Патрони очень надеялся, что удастся этого избежать.
   – Придется сделать перед машиной глубокие и широкие подкопы, – объявил он. – Мне нужны траншеи по шести футов шириной перед каждым из колес. И чтобы эти траншеи шли под небольшим углом вверх. – Он резко повернулся к Ингрему. – Копать придется изрядно.
   Старший техник кивнул.
   – Это уж точно.
   – Когда подкоп будет закончен, мы включим двигатели и рванем вперед на полную мощность всеми четырьмя. Это должно сдвинуть его с места. А когда он сдвинется и полезет вверх по траншее, мы завернем его вот сюда. – И носком тяжелого сапога он прочертил по мокрому снегу эллиптическую линию, ведущую к-бетонированной дорожке. – И еще одно: надо положить перед колесами как можно больше толстых бревен. Найдутся у вас такие?
   – Есть немного, – сказал Ингрем. – На одном из грузовиков.
   – Сбросьте их и пошлите шофера – пусть поищет еще. Пусть опросит все компании и службы аэропорта.
   Наземные рабочие, находившиеся рядом с Патрони и Ингремом, крикнули, чтобы и остальные вылезали из автобуса. Двое из них сняли покрытую снегом парусину с грузовика, который привез сюда инструменты и лопаты. Лопаты тотчас раздали теням, двигавшимся за полукругом ярких огней. Снег порой мел с такою силой, что людям трудно было разглядеть друг друга. Они ждали лишь приказания, чтобы приступить к делу.
   У дверцы в передний отсек «боинга» все еще стоял трап. Патрони указал на него.
   – Хозяева там?
   – На борту, – буркнул Ингрем, – Сам идиот командир и первый пилот.
   Патрони в упор посмотрел на него.
   – Они доставили вам много хлопот?
   – Дело не в том, что они мне доставили или чего не доставили, – заметил Ингрем, – а в том, что они ни черта не хотят делать. Когда я прибыл на место, я сказал, чтобы они дали двигателям полную тягу, как вы сейчас говорили. Если бы они это сразу сделали, думаю, самолет бы уже выбрался отсюда. А они струсили и только еще глубже засадили его в грязь. Командир допустил большую промашку и сознает это. И теперь он до смерти боится, как бы не поставить машину на нос.
   – Будь я на его месте, – усмехнулся Джо Патрони, – я бы тоже, наверное, этого боялся. – Он так обкусал свою сигару, что она вся размахрилась. Он бросил ее в снег и сунул руку в карман парки за другой. – Я позже поговорю с командиром. Внутренний телефон подключен?
   – Да.
   – Вызовите в таком случае кабину экипажа. Сообщите им, что я приступил к делу и скоро буду у них там, наверху.
   – Есть. – И, подойдя к самолету, Ингрем скомандовал двадцати наземным рабочим, стоявшим у машины: – А ну, ребята, начинайте копать!
   Патрони сам схватил лопату, и вот уже полетели в сторону снег, земля, грязь.
   Пока он по внутреннему телефону переговаривался с пилотом, сидевшим в своей кабине высоко над ними, Ингрем вместе с одним из механиков уже укладывал застывшими, онемевшими руками первую доску в ледяную грязь у колес самолета.
   На взлетном поле – когда ветер менял направление и менялись границы видимости – вдруг появлялись огни садящегося или взлетающего самолета, и пронзительный вой реактивных двигателей оглушал работающих. Но рядом с ними полоса три-ноль оставалась пустынной, на ней царила тишина.
   Патрони прикинул: потребуется, наверное, около часа, прежде чем удастся сделать необходимый подкоп, включить двигатели «боинга» и попытаться выкатить большой лайнер. Значит, надо менять рабочих, рывших двойные траншеи, которые уже начали приобретать необходимую форму, – пусть по очереди греются в автобусе, все еще стоявшем неподалеку на рулежной дорожке.
   Было уже половина одиннадцатого. Если повезет, подумал Патрони, то вскоре после полуночи он уже будет дома, в своей постели – с Мари.
   И, стремясь приблизить желанную минуту, а также чтобы согреться, Патрони еще усерднее принялся кидать снег и грязь.

11

   В «Кафе заоблачных пилотов» капитан Вернон Димирест заказал чашечку чая для Гвен и черный кофе – для себя. Кофе – так уж положено думать – поддерживает тонус. Прежде чем они сядут в Риме, за этой чашкой черного кофе последует еще десять – двенадцать. И хотя пилотировать самолет должен был сегодня Энсон Хэррис, Димирест отнюдь не собирался устраивать себе отдых и распускаться. В воздухе он редко допускал такое. Как большинство опытных пилотов, он прекрасно сознавая, что только те из авиаторов достигли преклонного возраста и спокойно почили в своей постели, кто на протяжении всей службы держался начеку и был готов к любой неожиданности.
   – Мы что-то очень уж молчаливы сегодня, – прозвучал в его ушах приятный, с мягким английским акцентом голос Гвен. – Мы, кажется, не произнесли ни единого слова с тех пор, как вошли в аэровокзал.
   Всего несколько минут назад они покинули взлетное поле, когда стало известно, что вылет откладывается еще на час. Им удалось захватить укромный столик за перегородкой в глубине кафе, и теперь Гвен, держа в руке раскрытую пудреницу, глядела в зеркало и поправляла волосы, выбившиеся пышной волной из-под элегантной шапочки стюардессы. Взгляд ее темных выразительных глаз скользнул по лицу Вернона.
   – Я молчу, потому что думаю, только и всего, – сказал Димирест.
   Гвен облизнула губы, но не тронула их губной помадой: служебные правила строго-настрого запрещают стюардессам пользоваться косметикой в общественных местах. К тому же Гвен вообще редко прибегала к ней: у нее был превосходный цвет лица с очень нежным румянцем – счастливый дар, которым природа награждает многих англичанок.
   – Думаешь? О чем же? О тяжкой травме, которую нанесло тебе известие, что у нас с тобой будет ребеночек? – Гвен ехидно улыбнулась и отбарабанила скороговоркой: – Капитан Вернон Уолдо Димирест и мисс Гвендолин Элайн Мейген сообщают о том, что в непродолжительном времени они ожидают появления на свет их первого ребенка, ммм… кого именно? Нам это пока неизвестно, разумеется. И станет известно только через семь месяцев. Ну что ж, не так уж долго ждать.
   Димирест не произнес ни слова, пока официантка подавала им кофе и чай, потом взмолился:
   – Ради бога, Гвен, постарайся же быть серьезной.
   – А зачем нам это? Тем более раз это не нужно мне. Ведь если кому и следовало бы тревожиться, так, наверное, мне.
   Димирест уже собирался возразить, но Гвен отыскала его руку под столом. Выражение ее лица смягчилось.
   – Не сердись. Я понимаю, что это в самом деле несколько ошеломляющая новость… для каждого из нас.
   Именно этого признания Димирест и ждал. Он сказал, осторожно выбирая слова:
   – Ничего особенно ошеломляющего в этом нет. Более того, нам совершенно не обязательно обзаводиться ребенком, если мы этого не хотим.
   – Понятно, – бесстрастно произнесла Гвен. – Я все ждала, как и когда ты к этому подберешься. – Она щелкнула крышкой пудреницы и спрятала ее в карман. – Когда мы ехали в машине, это уже чуть-чуть не сорвалось у тебя с языка, верно? Но в последнюю минуту ты передумал.
   – Что я передумал?
   – Ну брось, Вернон! К чему это притворство? Мы же оба прекрасно понимаем, что ты имеешь в виду. Ты хочешь, чтобы я сделала аборт. С тех пор как ты узнал, что я беременна, ты ни о чем другом не думаешь. Разве не так?
   Вернон неохотно кивнул:
   – Верно.
   Манера Гвен прямо и решительно ставить точки над «i» всегда неприятно его обескураживала.
   – Так в чем же дело? Или, по-твоему, я первый раз в жизни слышу об абортах?
   Димирест невольно оглянулся, но шум разговоров, звон посуды, как всегда, заглушал голоса.
   – Я не был уверен в том, как ты к этому отнесешься.
   – А я и сама еще не уверена. – На этот раз и Гвен заговорила серьезно. Опустив глаза, она рассеянно смотрела на свои руки, на свои сплетенные пальцы – тонкие, длинные, гибкие пальцы, которые всегда приводили Димиреста в восхищение. – Я ведь тоже думала об этом. И все же – не знаю.
   Это его приободрило. Во всяком случае, она не отрезала ему сразу все пути, решительного отказа пока не последовало.
   Он старался говорить спокойно, рассудительно:
   – Право же, это единственный разумный выход. Ситуация, конечно, не особенно приятная, но, по крайней мере, все очень быстро останется позади, а если с медицинской точки зрения все будет сделано как надо, то это совершенно безопасно и не грозит никакими осложнениями.
   – Я знаю, – сказала Гвен. – Все страшно просто. Сейчас у тебя это есть, а потом раз – и уже нет ничего. – Она поглядела ему в глаза. – Правильно?
   – Правильно.
   Димирест отхлебнул кофе. Возможно, все уладится гораздо проще, чем он предполагал.
   – Вернон, – мягко проговорила Гвен, – а ты думал о том, что там, во мне, – живое человеческое существо? Живое, понимаешь, маленький человечек? Уже сейчас. Мы любили и зачали, и теперь – это мы, частица нас, тебя и меня. – Ее глаза были полны тревоги, они искали у него ответа, он никогда еще не видел у нее таких глаз.
   Он сказал намеренно резко:
   – Это неверно. Зародыш на этой стадии развития еще не человек. Он еще не оформился как человек. Позже – да, но пока еще нет. Он не дышит, не чувствует, не живет сам по себе. Сделать аборт – особенно в самом начале – вовсе не значит отнять у человека жизнь.
   Гвен вспылила так же, как в машине, когда они ехали в аэропорт:
   – Ты хочешь сказать, что позже это будет выглядеть уже не так безобидно? Если мы не поторопимся и ребенок начнет оформляться и у него уже будут пальчики на ручках и ножках, тогда аборт будет выглядеть несколько более безнравственно? Убить такое существо будет вроде бы менее этично? Так, Вернон?
   Димирест покачал головой.
   – Я этого не говорил.
   – Но так выходит.
   – Может быть, только я не это имел в виду. Ты выворачиваешь мои слова наизнанку.
   Гвен вздохнула.
   – Просто я рассуждаю как женщина.
   – И никто не имеет на это больше права, чем ты. – Он улыбнулся и окинул ее взглядом. Через несколько часов они будут уже в Неаполе… Он и Гвен… Эта мысль волновала его.
   – Я же люблю тебя, Вернон. Люблю, понимаешь?
   Теперь он отыскал под столом ее руку.
   – Я знаю. Именно потому это и трудно для нас обоих.
   – Дело в том, – произнесла Гвен медленно, словно думая вслух, – что я еще никогда не была беременна, а пока это не случится, каждая женщина невольно сомневается, она не уверена в себе: а вдруг ей это не дано. И когда неожиданно открывается, как мне сейчас, что да, ты можешь стать матерью, – это как подарок, возникает такое чувство… Только женщина может его понять. Кажется, что произошло что-то непостижимое – огромное и замечательное. И вдруг у нас с тобой обстоятельства складываются так, что мы должны разом покончить с этим, отказаться от такого чудесного подарка. – Ее глаза затуманились слезами. – Ты понимаешь, Вернон? Понимаешь?
   Он ответил ласково:
   – Да, мне кажется, я понимаю.
   – Разница между нами в том, что у тебя уже есть ребенок.
   Он покачал головой.
   – У меня нет детей. Сара и я…
   – Я говорю не о твоей семье. Но у тебя был ребенок. Ты сам мне рассказывал. Девочка. Еще тогда пришлось прибегнуть к нашей программе «Три пункта о беременности». – Едва заметная усмешка тронула губы Гвен. – Ребенка усыновили, но все равно где-то есть живое существо, в котором продолжаешься ты.
   Вернон молчал.
   Гвен спросила:
   – Ты когда-нибудь думаешь о ней? Хочется тебе узнать, где она, какая она?
   Лгать не было смысла.
   – Да, – сказал Вернон. – Бывает.
   – А есть у тебя возможность что-нибудь о ней узнать?
   Вернон снова покачал головой. Однажды он пытался навести справки, но ему сказали, что после того, как ребенок усыновлен, все прежние документы уничтожаются. Значит, он не сможет ничего узнать… никогда.
   Гвен пила чай и поверх края чашки поглядывала по сторонам. Вернон почувствовал, что она уже вполне овладела собой, в глазах не было слез.
   Она улыбнулась и сказала:
   – Ах, друг мой, как много я причиняю тебе беспокойства.
   Он ответил – на этот раз вполне искренне:
   – Дело не только в моем беспокойстве. Главное – поступить так, как будет лучше для тебя.
   – Ну, что ж, вероятно, в конце концов, я поступлю так, как подсказывает здравый смысл. Сделаю аборт. Но я должна сначала все это обдумать, обсудить.
   – Если ты придешь к такому решению, я тебе помогу. Но нельзя раздумывать слишком долго.
   – Вероятно, да.
   – Послушай, Гвен, – сказал Вернон, стараясь укрепить ее в этой мысли, – это же делается быстро и в смысле здоровья ничем тебе не грозит, ручаюсь. – Он принялся рассказывать ей о шведской клинике, сказал, что возьмет на себя все расходы, а администрация авиакомпании пойдет навстречу и доставит ее туда.
   – Когда мы будем лететь обратно, я уже приму решение, обещаю тебе, – мягко сказала Гвен.
   Вернон взял со столика счет, и они встали. Гвен уже нужно было спешить, чтобы быть на месте и встречать пассажиров, отлетавших рейсом два.
   Когда они выходили из кафе, Гвен сказала:
   – Вероятно, мне еще очень повезло, что я имею дело с таким человеком, как ты. Многие мужчины просто бросили бы меня без лишних слов.
   – Я никогда тебя не брошу.
   Но он уже знал теперь наверняка, что бросит ее. Когда все – и Неаполь и аборт – будет позади, он порвет с Гвен, положит конец их связи; он постарается сделать это как можно деликатнее, но разрыв должен быть окончательным и полным. Осуществить это будет не слишком трудно. Придется, конечно, пережить несколько неприятных минут, когда Гвен узнает о его намерении, но она не из тех, кто устраивает сцены, он уже убедился в этом теперь. Так или иначе, он с этим справится, да ему и не впервой – он уже не раз успешно выпутывался из любых интрижек.
   Хотя, правду сказать, с Гвен дело обстояло иначе, чем с другими. Ни одна женщина не занимала его так, как она. Ни с одной женщиной не было ему так хорошо. Расстаться с ней будет ему нелегко, и он знал, что впоследствии еще не раз у него возникнет соблазн изменить свое решение.
   И все же он его не изменит. Придя к какому-либо решению, Вернон Димирест неуклонно его выполнял. Да, так было всегда. Он воспитал в себе самодисциплину, и она вошла у неге в привычку.
   К тому же здравый смысл подсказывал ему, что если он в ближайшее время не порвет с Гвен, потом у него не хватит на это сил. И тогда не спасет никакая самодисциплина: он просто не сможет отказаться от нее. А если так, значит, он будет связан по рукам и ногам. Тогда уже ему самому потребуется узаконить их отношения, и это повлечет за собой тяжелую ломку всей жизни: семья, работа, душевный покой – все полетит к черту. А ведь он твердо решил, что надо этого избежать. Лет десять – пятнадцать тому назад это, пожалуй, еще было возможно, но не теперь.
   Он тронул Гвен за локоть.
   – Ступай вперед. Я сейчас приду.
   В главном зале в поредевшей на мгновение толпе пассажиров он заметил фигуру Мела Бейкерсфелда. Вернона Димиреста не пугало, что его увидят вместе с Гвен, тем не менее было бы глупо афишировать их отношения перед родственниками.
   Вернон видел, что его шурин погружен в разговор с лейтенантом Недом Ордвеем – молодым, славным и весьма энергичным негром, начальником полицейского отделения аэропорта. Вполне возможно, что Мел, поглощенный разговором, и не заметит его. Это вполне устраивало Димиреста, который совершенно не стремился к такой встрече, хотя и не собирался намеренно ее избегать.
   Гвен скрылась – лишь на мгновение в толпе мелькнули ее стройные ноги с тонкими щиколотками… O Sole Mio… Скорей бы уж Неаполь!
   Черт побери! Мел Бейкерсфелд все-таки увидел его.
 
   – Я искал вас, – говорил лейтенант Ордвей Мелу. – Мне сейчас стало известно, что к нам должны пожаловать гости. Сотни две-три, а может, и больше.
   Сегодня начальник полиции аэропорта был одет в форму. Высокий рост и осанка делали его внушительным, похожим на вождя какого-нибудь африканского племени, вот только голос у него звучал неожиданно мягко.
   – У нас и так уже немало гостей, – сказал Мел, окидывая взглядом шумный, заполненный людьми зал и направляясь к своему кабинету. – Их даже не сотни, а тысячи.