Один из них был немец, сапер. Увидев гибель товарища, саперы вскинули винтовки и открыли огонь; двое эсэсовцев из окруживших машину Радля упали.
И тут я увидел Штейнера. Он побежал сквозь толпу, махая руками и что-то крича. Саперы опустили винтовки, наступила внезапная тишина, когда он встал на ничейной территории между обеими сторонами.
В наступившей тишине я слышал его отчетливо: церковный колокол перестал звонить. Он встал напротив сидящего на заднем сиденье «мерседеса» Радля, потом повернулся к толпе:
– Прекратите огонь. Хватит убивать! Все закончилось, вы понимаете? Мы выжили в этой кровавой войне, мы все!
Радль выхватил свой «люгер» и дважды выстрелил ему в спину.
Дальнейшее произошло мгновенно. Я перегнулся из окна, чтобы выстрелить в Радля, и увидел, как «мерседес» выезжает за ворота, а эсэсовские парашютисты отходят вместе с ним и непрерывно стреляют.
Большинство людей кинулись на землю при первых звуках пальбы; на мой взгляд, больших жертв не было. Я выбежал из радиорубки и бросился вниз, перескакивая через три ступеньки!
Дверь, выходящая на улицу, была открыта; как только я вылетел в прихожую, то увидел, как резко вывернул «мерседес», облепленный десантниками. Еще пятеро или шестеро бежали следом за ним. Я пропустил их, потом выскочил, бросился плашмя и открыл стрельбу.
И не я один. Рядом со мной залег Райли. Грохот выстрелов его старого револьвера 45-го калибра раскатывался не хуже пушечных залпов в битве при Ватерлоо. А Эзра стоял у крыльца и палил из «шмайссера». Застигнутым на узкой улочке эсэсовцам двигаться было некуда. Когда «мерседес», рванув, скрылся за углом, они еще пытались отстреливаться, но в считанные секунды их всех уложили.
Оглянувшись через плечо, я увидел, что мы не одни воюем: Шелленберг, десяток саперов за его спиной, трое жандармов Брандта и бранденбуржцы – у всех были винтовки.
Падди Райли промчался мимо них во двор церкви, и я последовал за ним. Там собралась большая толпа, все возбужденно кричали, и я увидел, как Грант и Хаген, действуя прикладами и расталкивая людей, освобождали проход для Райли.
Штейнер лежал на спине, глядя в одну точку где-то высоко в небе. По его лицу струилась кровь, смешиваясь с дождем и стекая на китель, в то место груди, где образовалась сквозная рана от одной из пуль, прошившей его тело навылет. Симона стояла на коленях рядом с ним. Она была в оцепенении и шоке, очевидно, еще и от того зверского удара в лицо. Не думаю, что она сознавала, насколько был плох Штейнер.
Грант и Хаген посмотрели на меня недоверчиво, когда я пробрался мимо них и упал на колени рядом с Райли.
– Плохо, Оуэн, – сказал он. – Врать не буду.
– Оуэн? – выговорил Штейнер, и глаза его блеснули. – Оуэн, это ты?
Я наклонился и неуклюже потрепал его по плечу.
– Он самый, Манфред. Приплыл верхом на приливе вместе с кучей обломков.
– Я всегда говорил, что ты не пропадешь.
Рука его потянулась к шее, нащупала Рыцарский крест и сорвала его конвульсивным движением. Слабеющей рукой он протянул крест мне.
– Это тебе, Оуэн, ты заслужил. Заботься о Симоне. Всегда... обещай мне.
Я искал подходящие слова, но это оказалось не нужно. Глаза его закрылись, голова откинулась набок. Симона издала истошный крик и упала без чувств.
Эти слова звучали у меня в ушах с того самого дня на берегу Гранвиля, равно как и мой ответ. Я машинально уставился на Рыцарский крест, который держал в правой руке, затем бережно спрятал его в карман и стал пробираться сквозь толпу к воротам, где ожидали Шелленберг и его люди. Вдруг меня схватила за плечо тяжелая рука и развернула.
Я увидел перед собой искаженное лицо Гранта.
– Что с майором?
– Он скончался на борту «Гордости Гамбурга» перед тем, как корабль пошел на дно, – ответил я. – Он был тяжело ранен. Нужен был врач, его не оказалось, вот так и вышло – очень просто. Я сделал для него все, что мог. Мне очень жаль.
Страшно видеть, как на невозмутимом лице мужчины появляется боль от потери.
– Мы должны были вернуться. Должны, но Радль помешал. – Он затрясся от неудержимой ярости. – Клянусь, я в клочья разорву этого ублюдка!
Я подошел к воротам. Там собрались оставшиеся бранденбуржцы, Шелленберг со своими саперами, Шмидт, который видел, как его лучшего друга повесили. Жандармы Брандта – все, кто готов был свести счеты с Радлем.
Послышался топот сапог по мостовой, и сквозь толпу протолкался унтер из саперов. Он козырнул Шелленбергу и доложил:
– Я пересек Фиш-стрит и взобрался на новую водонапорную башню. Они двинулись по дороге на форт Эдвард.
Шелленберг повернулся ко мне. По его лбу текла кровь, стальные очки слегка сдвинулись набок. Поправив их, он встал во фрунт и сказал:
– Полковник Морган, я и мои люди в вашем распоряжении. Какие будут приказания?
Наступила внезапная тишина. Все ждали. Грант медленно повернулся и посмотрел на меня с выражением мучительной просьбы на лице.
– Хорошо, – кивнул я. – Пошли! Надо прикончить этих сволочей.
Глава 17Больше никого не убьют
И тут я увидел Штейнера. Он побежал сквозь толпу, махая руками и что-то крича. Саперы опустили винтовки, наступила внезапная тишина, когда он встал на ничейной территории между обеими сторонами.
В наступившей тишине я слышал его отчетливо: церковный колокол перестал звонить. Он встал напротив сидящего на заднем сиденье «мерседеса» Радля, потом повернулся к толпе:
– Прекратите огонь. Хватит убивать! Все закончилось, вы понимаете? Мы выжили в этой кровавой войне, мы все!
Радль выхватил свой «люгер» и дважды выстрелил ему в спину.
Дальнейшее произошло мгновенно. Я перегнулся из окна, чтобы выстрелить в Радля, и увидел, как «мерседес» выезжает за ворота, а эсэсовские парашютисты отходят вместе с ним и непрерывно стреляют.
Большинство людей кинулись на землю при первых звуках пальбы; на мой взгляд, больших жертв не было. Я выбежал из радиорубки и бросился вниз, перескакивая через три ступеньки!
Дверь, выходящая на улицу, была открыта; как только я вылетел в прихожую, то увидел, как резко вывернул «мерседес», облепленный десантниками. Еще пятеро или шестеро бежали следом за ним. Я пропустил их, потом выскочил, бросился плашмя и открыл стрельбу.
И не я один. Рядом со мной залег Райли. Грохот выстрелов его старого револьвера 45-го калибра раскатывался не хуже пушечных залпов в битве при Ватерлоо. А Эзра стоял у крыльца и палил из «шмайссера». Застигнутым на узкой улочке эсэсовцам двигаться было некуда. Когда «мерседес», рванув, скрылся за углом, они еще пытались отстреливаться, но в считанные секунды их всех уложили.
Оглянувшись через плечо, я увидел, что мы не одни воюем: Шелленберг, десяток саперов за его спиной, трое жандармов Брандта и бранденбуржцы – у всех были винтовки.
Падди Райли промчался мимо них во двор церкви, и я последовал за ним. Там собралась большая толпа, все возбужденно кричали, и я увидел, как Грант и Хаген, действуя прикладами и расталкивая людей, освобождали проход для Райли.
Штейнер лежал на спине, глядя в одну точку где-то высоко в небе. По его лицу струилась кровь, смешиваясь с дождем и стекая на китель, в то место груди, где образовалась сквозная рана от одной из пуль, прошившей его тело навылет. Симона стояла на коленях рядом с ним. Она была в оцепенении и шоке, очевидно, еще и от того зверского удара в лицо. Не думаю, что она сознавала, насколько был плох Штейнер.
Грант и Хаген посмотрели на меня недоверчиво, когда я пробрался мимо них и упал на колени рядом с Райли.
– Плохо, Оуэн, – сказал он. – Врать не буду.
– Оуэн? – выговорил Штейнер, и глаза его блеснули. – Оуэн, это ты?
Я наклонился и неуклюже потрепал его по плечу.
– Он самый, Манфред. Приплыл верхом на приливе вместе с кучей обломков.
– Я всегда говорил, что ты не пропадешь.
Рука его потянулась к шее, нащупала Рыцарский крест и сорвала его конвульсивным движением. Слабеющей рукой он протянул крест мне.
– Это тебе, Оуэн, ты заслужил. Заботься о Симоне. Всегда... обещай мне.
Я искал подходящие слова, но это оказалось не нужно. Глаза его закрылись, голова откинулась набок. Симона издала истошный крик и упала без чувств.
* * *
«Если мне конец, пусть и он не выживет. Могу я попросить о таком одолжении?»Эти слова звучали у меня в ушах с того самого дня на берегу Гранвиля, равно как и мой ответ. Я машинально уставился на Рыцарский крест, который держал в правой руке, затем бережно спрятал его в карман и стал пробираться сквозь толпу к воротам, где ожидали Шелленберг и его люди. Вдруг меня схватила за плечо тяжелая рука и развернула.
Я увидел перед собой искаженное лицо Гранта.
– Что с майором?
– Он скончался на борту «Гордости Гамбурга» перед тем, как корабль пошел на дно, – ответил я. – Он был тяжело ранен. Нужен был врач, его не оказалось, вот так и вышло – очень просто. Я сделал для него все, что мог. Мне очень жаль.
Страшно видеть, как на невозмутимом лице мужчины появляется боль от потери.
– Мы должны были вернуться. Должны, но Радль помешал. – Он затрясся от неудержимой ярости. – Клянусь, я в клочья разорву этого ублюдка!
Я подошел к воротам. Там собрались оставшиеся бранденбуржцы, Шелленберг со своими саперами, Шмидт, который видел, как его лучшего друга повесили. Жандармы Брандта – все, кто готов был свести счеты с Радлем.
Послышался топот сапог по мостовой, и сквозь толпу протолкался унтер из саперов. Он козырнул Шелленбергу и доложил:
– Я пересек Фиш-стрит и взобрался на новую водонапорную башню. Они двинулись по дороге на форт Эдвард.
Шелленберг повернулся ко мне. По его лбу текла кровь, стальные очки слегка сдвинулись набок. Поправив их, он встал во фрунт и сказал:
– Полковник Морган, я и мои люди в вашем распоряжении. Какие будут приказания?
Наступила внезапная тишина. Все ждали. Грант медленно повернулся и посмотрел на меня с выражением мучительной просьбы на лице.
– Хорошо, – кивнул я. – Пошли! Надо прикончить этих сволочей.
Глава 17Больше никого не убьют
У нас была одна цель – отомстить. На вершине холма, в старом автомобильном гараже, который немцы приспособили для себя в том же качестве, мы нашли кое-какое оружие и немецкую полугусеничную бронемашину с тяжелым крупнокалиберным пулеметом.
План мой состоял в том, чтобы следовать за Радлем по пятам и нанести удар до того, как ему и его людям удастся занять оборону. У него осталось не больше двенадцати – пятнадцати человек, но это были первоклассные бойцы-ветераны. Не так-то просто будет выбить этих опытных вояк из форта, если они там закрепятся.
По словам Шелленберга, в форте оставалось с десяток солдат-артиллеристов. Скорее всего они перейдут на сторону Рад-ля. Плохо, но другого исхода ожидать не следовало – им было нечего терять.
Затормозив, мы остановились прямо под гребнем холма, где дорога поднималась к форту, и я, взяв предложенный Шелленбергом бинокль, быстро осмотрел местность, чтобы сориентироваться. Главные ворота были закрыты; эсэсовские каски торчали поверх мешков с песком у пулеметного поста, оборудованного снаружи. Я размышлял несколько секунд, потом принял решение.
Бронетранспортер идет первым: это единственный способ для нас проникнуть через ворота. Мне нужны трое: один – за рулем, двое – у пулемета. Все остальные – в грузовик.
Шмидт, который сидел за рулем бронетранспортера, предложил:
– Я остаюсь. Я знаю, как управляться с этой повозкой.
Ланц и Обермейер заняли свои места у пулемета, так что спорить было не о чем. Я забрался в кабину грузовика рядом с Шелленбергом, и мы последовали за бронетранспортером, выдерживая дистанцию. Когда Шмидт прибавил газу, из-под гусениц бронемашины полетели комья грязи и щебенка – дорога была сильно разбита.
Пулемет у ворот открыл огонь, когда мы находились еще ярдов за сто, но бронетранспортер принял этот удар на себя. Пули рикошетом отскакивали от брони, не причиняя вреда.
Ланц и Обермейер палили в ответ, но без особого успеха. Пули вязли в мешках с песком, вспарывая их и поднимая пыль, из-за которой мы не могли толком ничего разглядеть.
Бронетранспортер ударил тараном по воротам на скорости около пятидесяти миль в час и сорвал их с петель. Машина затряслась, снизив скорость; дистанция между грузовиком и бронемашиной уменьшилась вдвое; когда мы миновали пулеметное гнездо, Шелленберг, державший наготове ручную гранату, высунул и швырнул ее туда, где сквозь пыль виднелись бледные физиономии эсэсовцев.
От взрыва грузовик качнулся; мы с ревом влетели в гранитную арку с выбитой на ней викторианской короной и датой – «1856 г.», и запрыгали, как на ухабах, прямо по сбитым с петель воротам.
Бронетранспортер развернулся боком для ведения огня. Я увидел, как Обермейер с окровавленным лицом перевалился через борт. Ланц полоснул очередью из пулемета. На крепостном валу над внутренним двором засели солдаты, судя по каскам – эсэсовцы, и вели ожесточенный огонь. Двое свалились вниз; бронетранспортер развернулся и врезался в грузовик, стоявший у ступеней на другой стороне.
Наш грузовик скрипнул тормозами и остановился; мы все быстро попрыгали наружу. Я увидел, как Хилльдорф подбежал к боковой двери бронетранспортера и открыл ее. Ланц успел вытащить Шмидта из-за руля. Он перевалил его вниз, на руки Хилльдорфу, и спрыгнул сам. Они подхватили его под руки, побежали, чтобы укрыться под аркой около ступеней, и едва успели. Еще полсекунды – и было бы поздно. Топливный бак бронетранспортера взорвался, как бомба, разбрызгивая горючее. Грузовик, в который он врезался, тоже запылал, и по всему двору поплыла густая завеса черного дыма.
Начался кошмар беспорядочного боя в замкнутом пространстве, когда никто не подает и не слушает команд, гремит непрерывная пальба, каждый бьется в одиночку и выживает самый прыткий и верткий. Я поднял «шмайссер», который кто-то обронил, и кинулся по ступеням на южную сторону крепостного вала. В дыму различил еле видные фигуры солдат и открыл по ним непрерывный огонь. Рядом со мной оказался Грант, сзади него – Хаген.
Я споткнулся о мертвеца и чуть не растянулся. Мой магазин уже опустел, когда из облака дыма вылетел эсэсовец – глаза навыкате, оскаленные зубы, бешено орущий рот. Я швырнул автомат ему в голову. Он увернулся, заорал еще громче, направил автомат на меня в упор, но тут выстрелили Грант с Хагеном – эсэсовец повалился назад в облако дыма.
Повсюду гремела стрельба, грохнул оглушительный взрыв гранаты, слышались дикие крики и вопли. Я преодолел последнюю ступень и оказался на валу форта. В руке я держал маузер.
Из гари, дыма и огня кто-то выскочил навстречу нам. Хаген вскрикнул и упал. Его место занял Шелленберг. Дым рассеялся; ярдах в десяти от нас показались трое. Шелленберг припал на колено и, держа свой «люгер» обеими руками, как его учили, спокойно расстрелял всех троих. Внезапно он вскрикнул, прижал руку к лицу и осел набок.
Только одна фигура теперь держалась на ногах. Я выпустил в него всю обойму маузера, увидел, как он зашатался и упал. Налетевший с моря сильный порыв ветра унес дым в сторону.
Я добрался до самой высокой точки форта. Там стоял Радль, держа автомат.
В горячке он не узнал меня. Проскочивший вперед Грант вскинул руку с маузером, но Радль был начеку и разрядил в Гранта весь магазин своего «шмайссера». Грант удержался на ногах, сделал два шага к Радлю – и упал ничком подле человека, которого смертельно ненавидел.
Я метнулся вперед, но опоздал. Радль поднял свой «люгер». А затем что-то стряслось. Он узнал меня, увидел ходячего мертвеца, и это ошеломило его.
Он заколебался, палец его ослаб на спусковом крючке, на губах застыло шепотом произнесенное мое имя. У меня была наготове финка. Взмах руки, щелчок выпущенного лезвия – и все. Лезвие вошло под подбородок и, проткнув нёбо, вонзилось в мозг. Его рука – рука трупа – судорожно сжалась, грохнул зряшный выстрел в землю, «люгер» выпал из мертвых пальцев. Потребовалась вся моя сила, чтобы выдернуть финку. Мгновение он стоял, покачиваясь и глядя сквозь меня потухшим взглядом, затем осел, перевалился через низкий парапет и полетел с высоты в море, бившееся о черные скалы внизу.
Я немного постоял там, затем отер финку о бушлат, сложил и убрал в карман. Обернувшись, я увидел выходящего из дыма Шелленберга; он прижимал к лицу окровавленный носовой платок.
Говорить ему удавалось с трудом, но то, что он сказал, подвело черту:
– Этого мало, чтобы отомстить за Штейнера.
Мне сказать было нечего; пройдя мимо него, я спустился сквозь дым и разгром и вышел во двор.
Я нашел во дворе вездеход, уселся за руль и поехал обратно в Шарлоттстаун. Я чувствовал себя более усталым, чем когда-либо в жизни. Слишком много событий за короткое время. Слишком много жертв. Слишком много убийств.
На главной улице толпился народ – рабочие «Тодта», немецкие солдаты. Они бесцельно топтались на месте. Для них тоже что-то закончилось, и они были застигнуты врасплох, на перепутье, которое всегда возникает там, где завершается старое и начинается новое.
Медленно проезжая мимо церкви, я увидел, как Эзра вышел из церковного двора. Он помахал мне и подбежал.
– Что там произошло?
Я рассказал, но странное дело – его это, кажется, не заинтересовало.
– Ищу Симону, – сказал он. – Она пропала. До госпиталя она дошла вместе с нами, когда мы несли Манфреда, но ожидания выдержать не смогла.
Я смотрел на него и не мог понять, о чем он говорит.
– Ты хочешь сказать, что Штейнер – жив?
– Состояние неважное, это верно, но это все же не конец, как казалось поначалу, когда Падди положил его на стол. Одна пуля прошла сквозь легкое, другая застряла в ребрах. Жить будет.
– Симона не знает?
Он кивнул.
– Одному Богу известно, где она сейчас, бедное дитя.
Но я знал, почти наверняка знал.
Я спрыгнул на мягкий песок там, где кончалась тропа, посидел с минуту, затем поднялся и пошел к ней. Она обернулась ко мне навстречу. Глаза ее распухли от слез. Мое сердце дрогнуло от жалости.
Она бросилась в мои объятия, как это бывало прежде, а я гладил ее волосы и говорил:
– С ним все будет в порядке, Симона, это самое главное, что объединяет нас с ним. Оба мы всегда остаемся живы.
Она медленно подняла голову и посмотрела мне в лицо горящими глазами.
– Манфред – жив? Ты говоришь, Манфред – жив?
Она отпрянула от меня и бросилась бежать по берегу, спотыкаясь на рыхлом песке и плача навзрыд. Я смотрел, как она устремилась вверх по тропе.
Никогда не думал, что мне будет так плохо оттого, что она уходит. Полагаю, однако, что в душе я давно смирился с этой мыслью. А там, на берегу, было так приятно: морские волны накатывали одна за другой и лизали белый песок; и ни с того ни с сего я подумал о Мэри Бартон, и мне так захотелось, чтобы она была рядом со мной, что я невольно вздохнул и поежился.
Я упал на песок. Мне было радостно и спокойно, я улыбался. Странное дело: жизнь начинается снова. Все кончилось. Не только события минувшей недели, но и все, из чего складывались последние шесть лет. И что же я заслужил, чем мог похвастаться? Выбитым глазом и немецким Рыцарским крестом? Генри бы это одобрил. Жизнь забавна, как на нее ни посмотри.
Оставалась одна вещь, о которой я забыл. Опустив руку в карман, я вынул финку, щелкнул лезвием, размахнулся и изо всех сил швырнул ее далеко в море. Она упала в серую воду и исчезла навсегда.
Над головой послышался резкий крик буревестника. Он чуть снизился, а затем, взмыв вверх, полетел прочь. Я поднялся, пошел по песку обратно и стал медленно-медленно взбираться по тропе.
План мой состоял в том, чтобы следовать за Радлем по пятам и нанести удар до того, как ему и его людям удастся занять оборону. У него осталось не больше двенадцати – пятнадцати человек, но это были первоклассные бойцы-ветераны. Не так-то просто будет выбить этих опытных вояк из форта, если они там закрепятся.
По словам Шелленберга, в форте оставалось с десяток солдат-артиллеристов. Скорее всего они перейдут на сторону Рад-ля. Плохо, но другого исхода ожидать не следовало – им было нечего терять.
Затормозив, мы остановились прямо под гребнем холма, где дорога поднималась к форту, и я, взяв предложенный Шелленбергом бинокль, быстро осмотрел местность, чтобы сориентироваться. Главные ворота были закрыты; эсэсовские каски торчали поверх мешков с песком у пулеметного поста, оборудованного снаружи. Я размышлял несколько секунд, потом принял решение.
Бронетранспортер идет первым: это единственный способ для нас проникнуть через ворота. Мне нужны трое: один – за рулем, двое – у пулемета. Все остальные – в грузовик.
Шмидт, который сидел за рулем бронетранспортера, предложил:
– Я остаюсь. Я знаю, как управляться с этой повозкой.
Ланц и Обермейер заняли свои места у пулемета, так что спорить было не о чем. Я забрался в кабину грузовика рядом с Шелленбергом, и мы последовали за бронетранспортером, выдерживая дистанцию. Когда Шмидт прибавил газу, из-под гусениц бронемашины полетели комья грязи и щебенка – дорога была сильно разбита.
Пулемет у ворот открыл огонь, когда мы находились еще ярдов за сто, но бронетранспортер принял этот удар на себя. Пули рикошетом отскакивали от брони, не причиняя вреда.
Ланц и Обермейер палили в ответ, но без особого успеха. Пули вязли в мешках с песком, вспарывая их и поднимая пыль, из-за которой мы не могли толком ничего разглядеть.
Бронетранспортер ударил тараном по воротам на скорости около пятидесяти миль в час и сорвал их с петель. Машина затряслась, снизив скорость; дистанция между грузовиком и бронемашиной уменьшилась вдвое; когда мы миновали пулеметное гнездо, Шелленберг, державший наготове ручную гранату, высунул и швырнул ее туда, где сквозь пыль виднелись бледные физиономии эсэсовцев.
От взрыва грузовик качнулся; мы с ревом влетели в гранитную арку с выбитой на ней викторианской короной и датой – «1856 г.», и запрыгали, как на ухабах, прямо по сбитым с петель воротам.
Бронетранспортер развернулся боком для ведения огня. Я увидел, как Обермейер с окровавленным лицом перевалился через борт. Ланц полоснул очередью из пулемета. На крепостном валу над внутренним двором засели солдаты, судя по каскам – эсэсовцы, и вели ожесточенный огонь. Двое свалились вниз; бронетранспортер развернулся и врезался в грузовик, стоявший у ступеней на другой стороне.
Наш грузовик скрипнул тормозами и остановился; мы все быстро попрыгали наружу. Я увидел, как Хилльдорф подбежал к боковой двери бронетранспортера и открыл ее. Ланц успел вытащить Шмидта из-за руля. Он перевалил его вниз, на руки Хилльдорфу, и спрыгнул сам. Они подхватили его под руки, побежали, чтобы укрыться под аркой около ступеней, и едва успели. Еще полсекунды – и было бы поздно. Топливный бак бронетранспортера взорвался, как бомба, разбрызгивая горючее. Грузовик, в который он врезался, тоже запылал, и по всему двору поплыла густая завеса черного дыма.
Начался кошмар беспорядочного боя в замкнутом пространстве, когда никто не подает и не слушает команд, гремит непрерывная пальба, каждый бьется в одиночку и выживает самый прыткий и верткий. Я поднял «шмайссер», который кто-то обронил, и кинулся по ступеням на южную сторону крепостного вала. В дыму различил еле видные фигуры солдат и открыл по ним непрерывный огонь. Рядом со мной оказался Грант, сзади него – Хаген.
Я споткнулся о мертвеца и чуть не растянулся. Мой магазин уже опустел, когда из облака дыма вылетел эсэсовец – глаза навыкате, оскаленные зубы, бешено орущий рот. Я швырнул автомат ему в голову. Он увернулся, заорал еще громче, направил автомат на меня в упор, но тут выстрелили Грант с Хагеном – эсэсовец повалился назад в облако дыма.
Повсюду гремела стрельба, грохнул оглушительный взрыв гранаты, слышались дикие крики и вопли. Я преодолел последнюю ступень и оказался на валу форта. В руке я держал маузер.
Из гари, дыма и огня кто-то выскочил навстречу нам. Хаген вскрикнул и упал. Его место занял Шелленберг. Дым рассеялся; ярдах в десяти от нас показались трое. Шелленберг припал на колено и, держа свой «люгер» обеими руками, как его учили, спокойно расстрелял всех троих. Внезапно он вскрикнул, прижал руку к лицу и осел набок.
Только одна фигура теперь держалась на ногах. Я выпустил в него всю обойму маузера, увидел, как он зашатался и упал. Налетевший с моря сильный порыв ветра унес дым в сторону.
Я добрался до самой высокой точки форта. Там стоял Радль, держа автомат.
В горячке он не узнал меня. Проскочивший вперед Грант вскинул руку с маузером, но Радль был начеку и разрядил в Гранта весь магазин своего «шмайссера». Грант удержался на ногах, сделал два шага к Радлю – и упал ничком подле человека, которого смертельно ненавидел.
Я метнулся вперед, но опоздал. Радль поднял свой «люгер». А затем что-то стряслось. Он узнал меня, увидел ходячего мертвеца, и это ошеломило его.
Он заколебался, палец его ослаб на спусковом крючке, на губах застыло шепотом произнесенное мое имя. У меня была наготове финка. Взмах руки, щелчок выпущенного лезвия – и все. Лезвие вошло под подбородок и, проткнув нёбо, вонзилось в мозг. Его рука – рука трупа – судорожно сжалась, грохнул зряшный выстрел в землю, «люгер» выпал из мертвых пальцев. Потребовалась вся моя сила, чтобы выдернуть финку. Мгновение он стоял, покачиваясь и глядя сквозь меня потухшим взглядом, затем осел, перевалился через низкий парапет и полетел с высоты в море, бившееся о черные скалы внизу.
Я немного постоял там, затем отер финку о бушлат, сложил и убрал в карман. Обернувшись, я увидел выходящего из дыма Шелленберга; он прижимал к лицу окровавленный носовой платок.
Говорить ему удавалось с трудом, но то, что он сказал, подвело черту:
– Этого мало, чтобы отомстить за Штейнера.
Мне сказать было нечего; пройдя мимо него, я спустился сквозь дым и разгром и вышел во двор.
Я нашел во дворе вездеход, уселся за руль и поехал обратно в Шарлоттстаун. Я чувствовал себя более усталым, чем когда-либо в жизни. Слишком много событий за короткое время. Слишком много жертв. Слишком много убийств.
На главной улице толпился народ – рабочие «Тодта», немецкие солдаты. Они бесцельно топтались на месте. Для них тоже что-то закончилось, и они были застигнуты врасплох, на перепутье, которое всегда возникает там, где завершается старое и начинается новое.
Медленно проезжая мимо церкви, я увидел, как Эзра вышел из церковного двора. Он помахал мне и подбежал.
– Что там произошло?
Я рассказал, но странное дело – его это, кажется, не заинтересовало.
– Ищу Симону, – сказал он. – Она пропала. До госпиталя она дошла вместе с нами, когда мы несли Манфреда, но ожидания выдержать не смогла.
Я смотрел на него и не мог понять, о чем он говорит.
– Ты хочешь сказать, что Штейнер – жив?
– Состояние неважное, это верно, но это все же не конец, как казалось поначалу, когда Падди положил его на стол. Одна пуля прошла сквозь легкое, другая застряла в ребрах. Жить будет.
– Симона не знает?
Он кивнул.
– Одному Богу известно, где она сейчас, бедное дитя.
Но я знал, почти наверняка знал.
* * *
Я увидел ее с вершины утеса и спустился по тропе мимо предупредительного щита. Откровенно говоря, не знаю, как мне удалось дойти, потому что неожиданно ноги сделались ватными, раз или два я споткнулся и чуть не упал.Я спрыгнул на мягкий песок там, где кончалась тропа, посидел с минуту, затем поднялся и пошел к ней. Она обернулась ко мне навстречу. Глаза ее распухли от слез. Мое сердце дрогнуло от жалости.
Она бросилась в мои объятия, как это бывало прежде, а я гладил ее волосы и говорил:
– С ним все будет в порядке, Симона, это самое главное, что объединяет нас с ним. Оба мы всегда остаемся живы.
Она медленно подняла голову и посмотрела мне в лицо горящими глазами.
– Манфред – жив? Ты говоришь, Манфред – жив?
Она отпрянула от меня и бросилась бежать по берегу, спотыкаясь на рыхлом песке и плача навзрыд. Я смотрел, как она устремилась вверх по тропе.
Никогда не думал, что мне будет так плохо оттого, что она уходит. Полагаю, однако, что в душе я давно смирился с этой мыслью. А там, на берегу, было так приятно: морские волны накатывали одна за другой и лизали белый песок; и ни с того ни с сего я подумал о Мэри Бартон, и мне так захотелось, чтобы она была рядом со мной, что я невольно вздохнул и поежился.
Я упал на песок. Мне было радостно и спокойно, я улыбался. Странное дело: жизнь начинается снова. Все кончилось. Не только события минувшей недели, но и все, из чего складывались последние шесть лет. И что же я заслужил, чем мог похвастаться? Выбитым глазом и немецким Рыцарским крестом? Генри бы это одобрил. Жизнь забавна, как на нее ни посмотри.
Оставалась одна вещь, о которой я забыл. Опустив руку в карман, я вынул финку, щелкнул лезвием, размахнулся и изо всех сил швырнул ее далеко в море. Она упала в серую воду и исчезла навсегда.
Над головой послышался резкий крик буревестника. Он чуть снизился, а затем, взмыв вверх, полетел прочь. Я поднялся, пошел по песку обратно и стал медленно-медленно взбираться по тропе.