Губернатор, старый генерал Мюллер, погиб в каком-то случайном происшествии примерно за неделю до того, как Сент-Мартин бежал с острова; в итоге его первый помощник, полковник СС по фамилии Радль, остался исполнять обязанности губернатора. У Сент-Мартина было много что порассказать о нем, причем в его описаниях часто фигурировало слово «свинья»; это убеждало меня, что полковник Радль был суровым человеком.
Я сделал пометки на карте, недолго в раздумье смотрел на нее, затем, кивнув, сказал:
– Ну, ладно, Генри, подойдет. А от него избавляйся.
Джо Сент-Мартин привстал и, грузно навалившись на стол, ответил с глазами, полными ярости:
– Знаю, что они схватят тебя, Оуэн Морган, и уповаю на то, что ты будешь висеть на колючей проволоке и останки твои расклюют чайки.
– Неплохая мысль, – согласился я и пошел обратно в дом, захватив с собой карты и схемы.
Приближаясь к гостиной, я услышал голоса сквозь приоткрытую дверь. Говорил Грант, и в тоне его чувствовалась развязность, которую позволяют себе старослужащие сержанты гвардейской бригады, приберегая ее для случаев, когда они чувствуют, что могут говорить на равных с кем-то из старших офицеров. Этакая вольная мужская болтовня с примесью достаточной почтительности и знанием своего места.
– Забавненький расклад, сэр, – говорил он. – Полковник Морган. – Сказано это было со смешком, явным, но сдержанным. – Что и говорить, сэр, сейчас, скажу я вам, уже не те времена, когда я служил в шотландской гвардии. Там бы его и близко не подпустили.
Тут он переборщил. Ледяным голосом Фитцджеральд сказал:
– Грант, если я еще услышу, как ты обсуждаешь полковника Моргана или другого офицера подобным образом в моем присутствии, я тебя живо выучу, понял? А теперь убирайся и жди меня в машине.
– Слушаюсь, сэр! – Голос Гранта эхом отозвался в помещении; я представил себе, как он неистово грохает каблуками, отдавая честь. Он показался в дверях, отскочил в сторону и на ходу козырнул мне. Получилось совсем не по-американски.
Фитцджеральд стоял у окна и обернулся, когда я вошел.
– Ну как, нашли виски? – спросил я, раскладывая на столе карты.
– Да, спасибо, сэр, – ответил он, подходя; свой офицерский стек он держал под мышкой, а руки сложил за спиной.
Я подошел к серванту и открыл бутылку.
– Еще хотите?
– Нет, спасибо.
– Как угодно. Майор, почему шотландский горец служит в американской армии?
– Грант? – пожал он плечами. – Он служил обычным солдатом в вашей армии какое-то время, в шотландской гвардии. Откупился и стал боксером-профессионалом. Получил американское гражданство незадолго до войны.
– Ничего воюет?
Мой вопрос прозвучал для него так, будто я сделал неподходящее предположение.
– Первоклассный воин, сэр, – ответил он, и в голосе его прозвучал оттенок негодования.
– Ну, ладно, не стоит горячиться по этому поводу, – сказал я и, наполнив бокал, двинулся с ним к столу.
Тут появился Генри.
– Ладно, – добавил я, – приступим к делу. Позвольте поглядеть на ваш боевой приказ, майор.
Он предъявил его без единого звука, и я пробежал глазами содержание. Текст был очень близок к тому, что адресовался мне, и в нем подчеркивались действительно важные детали: 1) мое задание имело приоритет; 2) ни при каких обстоятельствах он не должен был высаживаться на берег или привлекать внимание; 3) в экстремальной ситуации он должен выполнять мои распоряжения.
– Вы прочитали это внимательно? Вам все понятно?
– Абсолютно, – кивнул он.
Я бросил приказ в огонь и обратился к карте.
– Мне известны здешние воды, майор, – сказал я ему, – как свои пять пальцев. А это важно, поскольку они смертельно опасны. Очень может быть, что приказ, который вы получили, приведет к вашей гибели и гибели ваших людей.
Генри смотрел на меня с удивлением, но Фитцджеральд воспринял это сообщение довольно спокойно и терпеливо ждал, чтобы я продолжил.
– По завершении задания вам надлежит покинуть бухту, отгрести к востоку на одну милю и подать сигнал, чтобы вас подобрали.
– Так точно.
– Но если вы так сделаете, – покачал я головой, – то они прождут всю ночь и никогда вас больше не увидят. – Тут я провел пальцем по границе вод у северного побережья острова. – Вот здесь, майор, Ле-Курсье... Мельничный жернов. Проклятое место даже в самое лучшее время года; когда начнется отлив, вас подхватит течение скоростью в десять узлов и не выпустит ваши байдарки из своей хватки, пока не шмякнет об утесы восточного побережья.
– Понятно, – мрачно кивнул он. – Что же вы предлагаете, какой выход?
– Как только выйдете из бухты, поворачивайте на юг вокруг форта Виндзор, затем следуйте вдоль береговой линии, пока не подойдете к этому месту. – Я ткнул пальцем в карту. – Это там, где должны будут подобрать меня.
Некоторое время Фитцджеральд смотрел на карту, затем сказал:
– Похоже, так и вправду будет лучше. Выиграем время, не придется ждать, пока нас подберут.
– Договорились, – сказал я, складывая карты и передавая их Генри. – Это твое, Генри. Когда нужно прибыть в город?
– В этом нет необходимости, Оуэн. Я вышлю машину из Фалмута завтра вечером. Ты отправишься в полдень на следующий день.
– Идет. Чем скорее, тем лучше, раз уж мы знаем, что нам предстоит.
– Хорошо. Тогда вроде бы все, – сказал Генри, укладывая карты в папку. – Мы едем. Я только попрощаюсь с миссис Бартон.
Он направился к выходу. Фитцджеральд двинулся за ним, но в нерешительности остановился и, явно чувствуя неловкость, сказал:
– Надеюсь, вы не будете возражать, если я спрошу. Та картина над камином... Она поистине изумительна, но я никак не мог разобрать подпись.
– Вы бы и не смогли это сделать, – сказал я. – Она по-валлийски. Чудачество художника.
– Понятно. Написана замечательно, просто замечательно. Если вдруг надумаете продавать...
Я поднял голову и взглянул в спокойные серые глаза женщины, изображенной на картине; она, казалось, готова была заговорить со мной, как разговаривала всегда. Я отрицательно покачал головой:
– Едва ли. Все же я рад, что она вам нравится. Это – портрет моей матери, сделанный отцом за месяц до его смерти. Лучшее, что у него было. Она многое мне напоминает, майор Фитцджеральд.
Последовало молчание, которое действовало на меня раздражающе. Мне вдруг показалось, что он хочет сделать какой-то жест. Теперь я знаю, как сильно заблуждался.
– И еще одно, прежде чем вы уйдете, – сказал я. – Никакого мальчишества, никакого лихого героизма. У вас будут все награды, которые нужны, чтобы поразить ваших близких на родине.
На мгновение лицо его побледнело, в глазах появилось нечто похожее на боль. Он глубоко вздохнул, поправил фуражку и отдал, как положено, честь:
– Разрешите идти, полковник?
– Катитесь, черт побери! – буркнул я.
Он снова козырнул и вышел.
Могу вообразить, как, должно быть, ощущала себя Бургонь относительно Саратоги.
Мэри нигде не было видно, и я прошел на веранду. Небо полыхало всеми оттенками пламени, оранжевым и пурпурным, отблеск заходящего солнца окаймлял горизонт; как только солнце исчезло, наступила тишина. Все вокруг стало черным на фоне пламенеющего неба.
Семь ворон уселись на крышу старого летнего дома. Наверняка какой-то знак, даже знамение, но к чему бы это, я не знал. Видно, во мне говорил писатель, та часть меня, которой хотелось, чтобы явления происходили по какой-то причине, были бы ее следствием, имели бы некое значение.
В темноте послышался шорох, и Мэри сказала:
– Может, ты скажешь мне, в чем дело?
– Меня снова запрягают. Сен-Пьер, послезавтра.
Она была потрясена.
– Но это же вздор, чистейший вздор. Война закончена. Почему Генри считает, что ты будешь совать свою голову в петлю в такое время? Ты и так сделал достаточно. Больше чем достаточно.
– За этим многое стоит, – сказал я и кратко рассказал ей подробности, вернее, то, что можно было рассказать. – Ты – единственный человек в мире, которому я это рассказываю, да и то потому, что тебе я обязан объяснять.
– Ты ничем мне не обязан. – Она коснулась моего лица. – Да, я помогла тебе, но и ты мне тоже, Оуэн. Я могу идти дальше по жизни так, как не могла прежде. Никакой фальши, никаких обязательств, как мы и договаривались.
– Верно, – сказал я, ощущая почти физически, как наступает облегчение... уходит чувство вины. – Как насчет ужина?
– Хорошо, – ответила она, направляясь к двери, но вдруг остановилась. – Оуэн, я знаю, ты действуешь по приказу, но ведь ты и сам хочешь идти, правда?
– Честно говоря, не знаю.
– Бедный Оуэн, – спросила она, покачав головой, – что ты будешь делать, когда все кончится? Что ты будешь делать, когда наступит конец убийствам?
По крайней мере, она предполагала, что я останусь в живых, а это уже немало.
Глава 4Скоростной катер и бросок в ночи
Я сделал пометки на карте, недолго в раздумье смотрел на нее, затем, кивнув, сказал:
– Ну, ладно, Генри, подойдет. А от него избавляйся.
Джо Сент-Мартин привстал и, грузно навалившись на стол, ответил с глазами, полными ярости:
– Знаю, что они схватят тебя, Оуэн Морган, и уповаю на то, что ты будешь висеть на колючей проволоке и останки твои расклюют чайки.
– Неплохая мысль, – согласился я и пошел обратно в дом, захватив с собой карты и схемы.
Приближаясь к гостиной, я услышал голоса сквозь приоткрытую дверь. Говорил Грант, и в тоне его чувствовалась развязность, которую позволяют себе старослужащие сержанты гвардейской бригады, приберегая ее для случаев, когда они чувствуют, что могут говорить на равных с кем-то из старших офицеров. Этакая вольная мужская болтовня с примесью достаточной почтительности и знанием своего места.
– Забавненький расклад, сэр, – говорил он. – Полковник Морган. – Сказано это было со смешком, явным, но сдержанным. – Что и говорить, сэр, сейчас, скажу я вам, уже не те времена, когда я служил в шотландской гвардии. Там бы его и близко не подпустили.
Тут он переборщил. Ледяным голосом Фитцджеральд сказал:
– Грант, если я еще услышу, как ты обсуждаешь полковника Моргана или другого офицера подобным образом в моем присутствии, я тебя живо выучу, понял? А теперь убирайся и жди меня в машине.
– Слушаюсь, сэр! – Голос Гранта эхом отозвался в помещении; я представил себе, как он неистово грохает каблуками, отдавая честь. Он показался в дверях, отскочил в сторону и на ходу козырнул мне. Получилось совсем не по-американски.
Фитцджеральд стоял у окна и обернулся, когда я вошел.
– Ну как, нашли виски? – спросил я, раскладывая на столе карты.
– Да, спасибо, сэр, – ответил он, подходя; свой офицерский стек он держал под мышкой, а руки сложил за спиной.
Я подошел к серванту и открыл бутылку.
– Еще хотите?
– Нет, спасибо.
– Как угодно. Майор, почему шотландский горец служит в американской армии?
– Грант? – пожал он плечами. – Он служил обычным солдатом в вашей армии какое-то время, в шотландской гвардии. Откупился и стал боксером-профессионалом. Получил американское гражданство незадолго до войны.
– Ничего воюет?
Мой вопрос прозвучал для него так, будто я сделал неподходящее предположение.
– Первоклассный воин, сэр, – ответил он, и в голосе его прозвучал оттенок негодования.
– Ну, ладно, не стоит горячиться по этому поводу, – сказал я и, наполнив бокал, двинулся с ним к столу.
Тут появился Генри.
– Ладно, – добавил я, – приступим к делу. Позвольте поглядеть на ваш боевой приказ, майор.
Он предъявил его без единого звука, и я пробежал глазами содержание. Текст был очень близок к тому, что адресовался мне, и в нем подчеркивались действительно важные детали: 1) мое задание имело приоритет; 2) ни при каких обстоятельствах он не должен был высаживаться на берег или привлекать внимание; 3) в экстремальной ситуации он должен выполнять мои распоряжения.
– Вы прочитали это внимательно? Вам все понятно?
– Абсолютно, – кивнул он.
Я бросил приказ в огонь и обратился к карте.
– Мне известны здешние воды, майор, – сказал я ему, – как свои пять пальцев. А это важно, поскольку они смертельно опасны. Очень может быть, что приказ, который вы получили, приведет к вашей гибели и гибели ваших людей.
Генри смотрел на меня с удивлением, но Фитцджеральд воспринял это сообщение довольно спокойно и терпеливо ждал, чтобы я продолжил.
– По завершении задания вам надлежит покинуть бухту, отгрести к востоку на одну милю и подать сигнал, чтобы вас подобрали.
– Так точно.
– Но если вы так сделаете, – покачал я головой, – то они прождут всю ночь и никогда вас больше не увидят. – Тут я провел пальцем по границе вод у северного побережья острова. – Вот здесь, майор, Ле-Курсье... Мельничный жернов. Проклятое место даже в самое лучшее время года; когда начнется отлив, вас подхватит течение скоростью в десять узлов и не выпустит ваши байдарки из своей хватки, пока не шмякнет об утесы восточного побережья.
– Понятно, – мрачно кивнул он. – Что же вы предлагаете, какой выход?
– Как только выйдете из бухты, поворачивайте на юг вокруг форта Виндзор, затем следуйте вдоль береговой линии, пока не подойдете к этому месту. – Я ткнул пальцем в карту. – Это там, где должны будут подобрать меня.
Некоторое время Фитцджеральд смотрел на карту, затем сказал:
– Похоже, так и вправду будет лучше. Выиграем время, не придется ждать, пока нас подберут.
– Договорились, – сказал я, складывая карты и передавая их Генри. – Это твое, Генри. Когда нужно прибыть в город?
– В этом нет необходимости, Оуэн. Я вышлю машину из Фалмута завтра вечером. Ты отправишься в полдень на следующий день.
– Идет. Чем скорее, тем лучше, раз уж мы знаем, что нам предстоит.
– Хорошо. Тогда вроде бы все, – сказал Генри, укладывая карты в папку. – Мы едем. Я только попрощаюсь с миссис Бартон.
Он направился к выходу. Фитцджеральд двинулся за ним, но в нерешительности остановился и, явно чувствуя неловкость, сказал:
– Надеюсь, вы не будете возражать, если я спрошу. Та картина над камином... Она поистине изумительна, но я никак не мог разобрать подпись.
– Вы бы и не смогли это сделать, – сказал я. – Она по-валлийски. Чудачество художника.
– Понятно. Написана замечательно, просто замечательно. Если вдруг надумаете продавать...
Я поднял голову и взглянул в спокойные серые глаза женщины, изображенной на картине; она, казалось, готова была заговорить со мной, как разговаривала всегда. Я отрицательно покачал головой:
– Едва ли. Все же я рад, что она вам нравится. Это – портрет моей матери, сделанный отцом за месяц до его смерти. Лучшее, что у него было. Она многое мне напоминает, майор Фитцджеральд.
Последовало молчание, которое действовало на меня раздражающе. Мне вдруг показалось, что он хочет сделать какой-то жест. Теперь я знаю, как сильно заблуждался.
– И еще одно, прежде чем вы уйдете, – сказал я. – Никакого мальчишества, никакого лихого героизма. У вас будут все награды, которые нужны, чтобы поразить ваших близких на родине.
На мгновение лицо его побледнело, в глазах появилось нечто похожее на боль. Он глубоко вздохнул, поправил фуражку и отдал, как положено, честь:
– Разрешите идти, полковник?
– Катитесь, черт побери! – буркнул я.
Он снова козырнул и вышел.
Могу вообразить, как, должно быть, ощущала себя Бургонь относительно Саратоги.
* * *
У меня не было настроения после всего встречаться с Мэри, и я тихо вышел из дома через сад. До вечера я бесцельно бродил среди утесов, размышляя над происшедшим, и вернулся в дом, когда уже начало смеркаться.Мэри нигде не было видно, и я прошел на веранду. Небо полыхало всеми оттенками пламени, оранжевым и пурпурным, отблеск заходящего солнца окаймлял горизонт; как только солнце исчезло, наступила тишина. Все вокруг стало черным на фоне пламенеющего неба.
Семь ворон уселись на крышу старого летнего дома. Наверняка какой-то знак, даже знамение, но к чему бы это, я не знал. Видно, во мне говорил писатель, та часть меня, которой хотелось, чтобы явления происходили по какой-то причине, были бы ее следствием, имели бы некое значение.
В темноте послышался шорох, и Мэри сказала:
– Может, ты скажешь мне, в чем дело?
– Меня снова запрягают. Сен-Пьер, послезавтра.
Она была потрясена.
– Но это же вздор, чистейший вздор. Война закончена. Почему Генри считает, что ты будешь совать свою голову в петлю в такое время? Ты и так сделал достаточно. Больше чем достаточно.
– За этим многое стоит, – сказал я и кратко рассказал ей подробности, вернее, то, что можно было рассказать. – Ты – единственный человек в мире, которому я это рассказываю, да и то потому, что тебе я обязан объяснять.
– Ты ничем мне не обязан. – Она коснулась моего лица. – Да, я помогла тебе, но и ты мне тоже, Оуэн. Я могу идти дальше по жизни так, как не могла прежде. Никакой фальши, никаких обязательств, как мы и договаривались.
– Верно, – сказал я, ощущая почти физически, как наступает облегчение... уходит чувство вины. – Как насчет ужина?
– Хорошо, – ответила она, направляясь к двери, но вдруг остановилась. – Оуэн, я знаю, ты действуешь по приказу, но ведь ты и сам хочешь идти, правда?
– Честно говоря, не знаю.
– Бедный Оуэн, – спросила она, покачав головой, – что ты будешь делать, когда все кончится? Что ты будешь делать, когда наступит конец убийствам?
По крайней мере, она предполагала, что я останусь в живых, а это уже немало.
Глава 4Скоростной катер и бросок в ночи
После первого неудачного задания на острове Сен-Пьер в июле 1940 года Генри направил меня на подготовку по парашютному делу, если можно так назвать это занятие. Помню, как мы, группа парней, дрогли холодным утром на безлюдном и продуваемом всеми ветрами поле йоркширского аэродрома и смотрели, как сбрасывают на парашютах мешки с песком с двухмоторного «уитли». Некоторая уверенность (которая у нас, может, и была) насчет способности человека преодолеть силы природы, вскоре исчезла, так как половина парашютов не раскрывалась.
Спустя две недели, сделав всего пять прыжков, я выпрыгнул в люк, проделанный в полу «уитли» как раз для этой цели, и обнаружил, что падаю в темноту над сельской местностью Бретани с ужасающей скоростью.
Встряска от приземления, как говорят бывалые люди, сравнима с той, которую ощущаешь, прыгнув с пятиметровой вышки. Меня же угораздило попасть прямиком на крышу сарая и сломать ногу, что повлекло за собой довольно долгое излечение в обществе старого бретанского морского капитана, ставшего фермером, который показал мне всякие интересные фокусы с ножом, но это уже совсем другая история.
Первый опыт мне повторять не хотелось, и я впоследствии старался приземляться поискуснее и помягче. Можно было летать на «лизандере» или «Гудзоне», и я так и делал в последней операции в Вогезах, когда десантировался вместе с четырьмя тоннами амуниции и боеприпасов, а после была Испания и карабканье через Пиренеи.
Так как в жилах у меня текла кровь пополам с морской водой, то ночной бросок на скоростном катере пришелся мне куда больше по вкусу – я столько раз бывал в море, что мог управлять судном с закрытыми глазами.
Обычно отправляемые доставлялись из Лондона в отель на горе Торки, где ожидали встречи с представителями военно-морских сил; командир базы ВМС в Плимуте говорил напутственные слова и называл время отправки. Для безопасности полагалось быть в мундире.
Обычаем было грузиться на борт плавучей базы 15-й флотилии боевых катеров в Фалмуте в середине дня высадки, а за пять минут до отплытия переходить на борт катера и спускаться в трюм.
Странно было снова надевать форму; но, по крайней мере, она предоставляла мне командирскую каюту на время пути и такую степень уважения к званию, которая существует только на флоте и нигде больше.
Командиром был лейтенант примерно моего возраста по фамилии Добсон. У него было худощавое, беззаботное лицо и лихо сдвинутая набок фуражка. По его виду чувствовалось, что ему ужасно нравится воевать и он не будет знать, куда себя приткнуть, когда война закончится.
– Рад видеть вас на борту, сэр. Поговорим потом, если удастся. Пора.
Он исчез; через некоторое время зарычали огромные дизельные моторы, и мы тронулись. Послышался стук в дверь, и вошел Фитцджеральд. Я видел его мельком вечером предыдущего дня в доме на берегу реки Хелфорд, что течет к западу от Фалмута; туда за мной приехала машина, высланная Генри.
Генри сам был там с людьми из Лондона, Фитцджеральдом и остальными из его группы. Выглядели они точно так, как я ожидал: суровые, жесткие молодые люди, исключительно подходившие для выполнения задания, чего не скажешь обо мне, и удивительно дисциплинированные. Они проверяли свое снаряжение и лодки в ангаре, когда меня привели познакомиться с ними; Фитцджеральд, несомненно, был в курсе дела.
Он показывал мне все исключительно вежливо, что было неизмеримо хуже, чем явная антипатия; люди чувствовали некоторую наэлектризованность в наших отношениях, а это было не к добру.
Что меня так раздражало? Его голос, его манеры? Или, может, его прекрасно сшитое полевое обмундирование с наградными лентами над карманом кителя на левой стороне? На службе по моей специальности медалей не давали. Мне нечем было похвастаться спустя пять с половиной мрачных, жестоких лет, кроме изуродованного лица и гражданской пенсии, которую Генри мне выхлопотал. То ли ревность меня обуяла, то ли заговорило чувство приниженности маленького человека перед большим – не знаю, не могу сказать. Я расстался с ним и уехал с Генри, проведя вечер в сельском пивном баре на окраине Фалмута, делая вид, что я – офицер в отпуске.
От этих мыслей и воспоминаний меня неожиданно оторвал голос Фитцджеральда:
– Инструктаж в двадцать один ноль-ноль. Удобно это, сэр?
– Пожалуй.
Он поколебался, будто хотел что-то сказать, затем ушел. Но меня заботили другие мысли; я прилег на койку, подложив руки под голову, и уставился в переборку.
Прогноз погоды был в целом сносным для Ла-Манша. Ветер три-четыре балла; шквалы; дождь, затихающий ближе к полуночи. Но ночь стояла безлунная, а значит, во всей Атлантике не было более опасного места, чем воды острова Сен-Пьер.
В помещении старейшего пивного бара в Шарлоттстауне под названием «Вояка», расположенного на южной окраине, висела коллекция фотографий, изображавших кораблекрушения, лучшая из виденных мною, причем некоторые фотографии были еще викторианских времен.
Меня сморил сон; когда я проснулся, было семь тридцать. Я поднялся, открыл тумбочку, вынул штаны из плотной хлопчатобумажной ткани, старый рыбацкий свитер, брезентовые ботинки на веревочной подошве, бушлат, который надевал мой отец, когда отправлялся в плавание за Горн, и поношенную боцманскую фуражку со сломанным козырьком.
Я быстро переоделся и посмотрел на себя в зеркало. Я мог бы высадиться, одетый по форме, как Фитцджеральд с его группой. Было сущей правдой, что при малом количестве оставшихся на острове гражданских лиц возможность в случае чего затеряться среди них равнялась нулю. Но я был суеверен, говорила моя черная кельтская кровь, и полагал, что военная форма принесет мне несчастье, если пойти в ней на задание.
Я был в форме во время дюнкеркской катастрофы – и избегал влезать в нее вплоть до второго разгрома, пережитого в Вогезах. Правду говоря, все это было не так уж важно. Ощупав свою глазную повязку, я вспомнил про серьгу. По настоянию Мэри, я снял ее, дабы отдать дань уважения военной форме армии его величества, а теперь прицепил вновь куда положено – маленький акт презрения к мелким условностям.
Кобуру я терпеть не мог – от нее быстро не избавишься в случае необходимости. Из тумбочки я вынул эсэсовский маузер со сферическим глушителем – излюбленное оружие гестаповцев, у одного из которых я этот маузер и изъял. Он был незаменим в случаях, когда нужно было кого-нибудь бесшумно пристрелить, хотя совершенно бесшумного оружия люди еще не изобрели.
Я засунул маузер во внутренний карман своего бушлата, в правый карман положил финский нож, резиновый фонарик – в левый и вышел.
На пути к спусковому трапу мне встретился главный старшина; как истинный моряк, он и бровью не шевельнул при моем появлении. Молодцевато козырнув, он сказал:
– Капитан приветствует вас на борту, сэр. Он сочтет за честь, если вы присоединитесь к нему на мостике.
Он открыл дверцу наверху спускового трапа. Фонтан брызг ударил мне в лицо, когда я ступил в темноту.
Луны не было, но белые гребни волн слабо светились в темноте у обоих бортов, и так же слабо мерцал кильватерный след.
Когда я вышел на мостик, Добсон обернулся и приветствовал меня, при этом голова его в свете лампы над штурманским столом казалась как бы отделенной от туловища.
– Хорошо, что вы поднялись к нам, сэр. Думаю, мы могли бы взглянуть на карты вместе. Майор Фитцджеральд уже здесь.
Фитцджеральд выдвинулся вперед, выйдя из тени. Одет он был как подобает: водонепроницаемый жилет и брюки, лицо его потемнело от маскировочного крема. Он не сказал ни слова, но сигарету, которую я предложил, принял.
– Я так понимаю, вам доводилось участвовать в подобных рейдах, сэр? – сказал Добсон.
– Вплоть до прошлого года, – кивнул я. – Капитан-лейтенант Фергюсон еще служит?
– Переведен на Алекс полгода назад. Последнее, что я слышал, – он действует в Эгейском море. У них там на вооружении греческие рыбацкие баркасы – фелюги, кажется...
– Да, не то что здесь.
– Ему предложили, – усмехнулся он. – Я бы не хотел расстаться с этим малюткой.
Я не винил его. Этот боевой катер был достаточно большим судном: 117 футов в длину, вооружен 57-миллиметровой пушкой, двумя 7,69-миллиметровыми пулеметами и другими огневыми средствами. С тремя дизельными двигателями мощностью 1000 лошадиных сил он легко давал 20 узлов, а в случае необходимости – до 25.
– Как обстановка с торпедными катерами противника? – спросил я.
– Они еще достаточно активны. Преимущественно в районе залива Сен-Мало, но мы встречаемся с ними повсюду в проливе. Американцы освободили порт Брест в прошлом году, но большинство остальных портов Бретани все еще находится в руках противника, хотя и постоянно осаждены со стороны суши.
– Откуда они действуют в районе островов? – спросил Фитцджеральд.
– Главным образом с Гернси, из порта Сент-Питер, но, как я сказал, с ними встречаешься повсюду в проливе. Там, где их меньше всего ждешь, вот в чем беда.
– Они что, настолько эффективно действуют?
– Чертовски эффективно, – с чувством сказал Добсон. – Начать с того, что они развивают очень приличную скорость. Тридцать пять узлов, если точнее – на десяток узлов больше, чем можем мы; и те, кто за это отвечает, дело свое знают. – Он бодро улыбнулся. – Лучше бы выбирать другие пути в темную ночь.
Мы обсудили порядок операции, особенно те крупные изменения насчет того, как нас будут подбирать, и я дал ему полезную информацию об условиях района. Он ткнул пальцем в группу морских скал в полумиле к северо-западу от входа в бухту.
– Похоже, их надо постараться обойти.
– Это самый опасный риф во всей акватории Северной Атлантики. Двадцать семь крупных кораблекрушений за последние семьдесят пять лет. Смертельная ловушка.
– Плохо дело, – сказал он с кислой миной на лице. – Особенно этот Мельничный жернов, о котором вы рассказывали. Нам придется быть чертовски осторожными, когда начнется отлив, это ясно.
Он извинился перед нами за то, что должен ненадолго отлучиться, и вышел. Рядом с нами оставались рулевой и курсант военно-морского училища, который все время держал наготове прибор ночного видения. Я вышел из рубки и, встав у леера, всматривался в темноту, думая о Симоне и о том, что мне предстояло, но главным образом о Симоне.
Подошел Фитцджеральд и, облокотившись на леер, проговорил:
– Такое впечатление, что мы одни в море.
– Очень может быть. Военно-морские силы отменяют свои ночные поиски торпедных катеров противника, когда проводится такая операция, как это. Мне казалось, вы знаете об этом.
Говорить этого не было необходимости; теперь я думаю, что он просто из кожи лез, пытаясь найти взаимопонимание со мной. Он отбросил почтительный тон и спросил без обиняков:
– Вы не любите американцев, да?
– Вовсе нет. Просто вы долго тянули с вступлением в войну, но я бы сказал, в этом был здравый смысл.
– Ну, ладно, – сказал он, прилагая усилие, чтобы сдерживаться. – Вам не нравлюсь я?
– Это ближе к истине.
– Но почему?
– У вас голубые глаза, – сказал я. – Я терпеть не могу голубых глаз. – Поддразнив его, я почувствовал, что хватил через край. – Почему вы обязательно должны мне нравиться?
Ему непременно нужно было, чтобы его любили, – у себя, в золотом мирке богачей Новой Англии, он к этому привык. Я же выбил у него почву из-под ног, поколебал то, на чем он построил свою жизнь – жизнь человека, привыкшего судить обо всем не по сути, а по внешним проявлениям.
Он собрался уходить, но я взял его за рукав, сказав:
– Ради Бога, почему вы не понимаете шуток? Угостите меня американской сигаретой, если есть.
У него сигареты были, и он предложил мне. Я раскурил ее под бушлатом, прикрывая горящий конец от ветра ладонью.
– Давайте начистоту, майор. Я вообще никого не люблю. Я провел пять с половиной лет, живя своим разумом и воюя на войне, где мне и моим товарищам было не до взаимной любви.
– Вы имеете в виду нацистов?
– Я имею в виду всех. Давайте я расскажу вам кое-что о войне. Бывает так, что одновременно с врагами начинаешь ненавидеть и своих. Я работал во французском подполье, в трех самостоятельных и изолированных организациях, которые тратили столько же времени на то, чтобы обмануть друг друга, сколько на борьбу с немцами. Игра – вот что такое война. Опасная, захватывающая игра, в которую большинство мужчин страшно любят играть.
– Если это игра, то игра для героев, – сказал он. – По-другому я не могу ее воспринимать.
– Это похоже на неудачную строку диалога из какого-нибудь американского фильма производства компании «Двадцатый век», где морские пехотинцы с болтающимися ремешками касок идут на смерть за демократов.
Отвечая, он казался растерянным.
– Не понимаю. Профессор говорил мне о, вас, о том, что вы совершили. Он сказал, что вы – лучший из всех, кого он знает.
– Лучший из кого? – переспросил я. – Остальные либо в концентрационном лагере, либо погибли. Большинство погибли.
– Но вы-то не погибли, вот что я имею в виду. Вы были там дольше и уцелели.
– И вы полагаете, что это – показатель ценности? – рассмеялся я. – Хотите, я расскажу, как выжил? Научился убивать надежно и экономно, машинально, без малейшего колебания. Действуя так, я спасал свою жизнь много раз.
– Это по мне.
– С другой стороны, – добавил я, – я дважды убил по ошибке... людей, которые были на нашей стороне.
Он пристально смотрел на меня сквозь темень ночи, и тусклый свет, лившийся от ходовой рубки, смутно отражался в его глазах.
– Я не мог рисковать, понимаете?
Нас окатил фонтан брызг, когда катер рассек длинную волну, и Фитцджеральд сказал каменным голосом:
– Что ж, наверное, вы вынуждены были это сделать.
– Вы правы, так и было. Никаких фанфар, никаких знамен, развевающихся в дыму сражения. – Я не смог сдержать улыбки. – Извините, дурная привычка говорить таким языком. Когда-то я мечтал стать поэтом.
Казалось, он меня не слышал.
– Он еще говорил, что вы отвлекли на себя три тысячи отборных эсэсовских войск в Вогезах всего лишь с горсткой из двухсот партизан и сдерживали их в течение восьми дней.
– Это верно, – сказал я. – А он не забыл рассказать, что у нас и женщины были в горах? После той стычки я спрятался в яме и, сжав зубы, наблюдал, как одиннадцать эсэсовцев схватили одну из них и насиловали по очереди. Она была еще жива, когда они ушли.
– И что же сделали вы?
– Пристрелил ее, майор Фитцджеральд. Я сделал то, что сделал бы ради любого бессловесного животного, корчащегося в муках агонии, заживо растерзанного и умершего прежде смерти.
Он повернулся и побрел прочь. Ничего удивительного: для него война и в самом деле была доблестным занятием. Десантно-диверсионные операции местного значения, ночные вылазки; иногда – рукопашный бой при встрече с противником лицом к лицу, выстрелы в темноте, трескотня пистолета-пулемета Томпсона. Как я узнал спустя много времени, он и его люди успешно проникали в удерживаемые, противником гавани под покровом темноты на своих лодках, устанавливали мины-присоски и уходили незамеченными.
Во время высадки в Нормандии Фитцджеральд занимался опасным, но малозаметным делом: за трое суток до начала операции он и его люди высадились с линкора «Омаха» и проделывали проходы в минных полях. Он никогда не принимал участия в больших боях, не видел, как опустошается страна армиями, которые в ней воюют, никогда не видел женщин и детей в опасности. И все же он был храбрый человек. Храбрый, но, как я тогда решил, глуповатый. Я вернулся в ходовую рубку; появился Добсон.
– Включаю глушитель, сэр.
Это означало, что мы находимся приблизительно в тридцати милях от пункта назначения. На удалении в пятнадцать миль от цели основные моторы отключатся, и мы будем двигаться в тишине на вспомогательных. За полмили я должен буду перейти в шлюпку и проделать на ней остаток пути.
Добсон взглянул на часы и сказал:
– Пора на заключительный инструктаж, сэр. Мы с майором Фитцджеральдом договорились провести его в офицерской кают-компании. Пойдемте вниз?
Спустя две недели, сделав всего пять прыжков, я выпрыгнул в люк, проделанный в полу «уитли» как раз для этой цели, и обнаружил, что падаю в темноту над сельской местностью Бретани с ужасающей скоростью.
Встряска от приземления, как говорят бывалые люди, сравнима с той, которую ощущаешь, прыгнув с пятиметровой вышки. Меня же угораздило попасть прямиком на крышу сарая и сломать ногу, что повлекло за собой довольно долгое излечение в обществе старого бретанского морского капитана, ставшего фермером, который показал мне всякие интересные фокусы с ножом, но это уже совсем другая история.
Первый опыт мне повторять не хотелось, и я впоследствии старался приземляться поискуснее и помягче. Можно было летать на «лизандере» или «Гудзоне», и я так и делал в последней операции в Вогезах, когда десантировался вместе с четырьмя тоннами амуниции и боеприпасов, а после была Испания и карабканье через Пиренеи.
Так как в жилах у меня текла кровь пополам с морской водой, то ночной бросок на скоростном катере пришелся мне куда больше по вкусу – я столько раз бывал в море, что мог управлять судном с закрытыми глазами.
Обычно отправляемые доставлялись из Лондона в отель на горе Торки, где ожидали встречи с представителями военно-морских сил; командир базы ВМС в Плимуте говорил напутственные слова и называл время отправки. Для безопасности полагалось быть в мундире.
Обычаем было грузиться на борт плавучей базы 15-й флотилии боевых катеров в Фалмуте в середине дня высадки, а за пять минут до отплытия переходить на борт катера и спускаться в трюм.
Странно было снова надевать форму; но, по крайней мере, она предоставляла мне командирскую каюту на время пути и такую степень уважения к званию, которая существует только на флоте и нигде больше.
Командиром был лейтенант примерно моего возраста по фамилии Добсон. У него было худощавое, беззаботное лицо и лихо сдвинутая набок фуражка. По его виду чувствовалось, что ему ужасно нравится воевать и он не будет знать, куда себя приткнуть, когда война закончится.
– Рад видеть вас на борту, сэр. Поговорим потом, если удастся. Пора.
Он исчез; через некоторое время зарычали огромные дизельные моторы, и мы тронулись. Послышался стук в дверь, и вошел Фитцджеральд. Я видел его мельком вечером предыдущего дня в доме на берегу реки Хелфорд, что течет к западу от Фалмута; туда за мной приехала машина, высланная Генри.
Генри сам был там с людьми из Лондона, Фитцджеральдом и остальными из его группы. Выглядели они точно так, как я ожидал: суровые, жесткие молодые люди, исключительно подходившие для выполнения задания, чего не скажешь обо мне, и удивительно дисциплинированные. Они проверяли свое снаряжение и лодки в ангаре, когда меня привели познакомиться с ними; Фитцджеральд, несомненно, был в курсе дела.
Он показывал мне все исключительно вежливо, что было неизмеримо хуже, чем явная антипатия; люди чувствовали некоторую наэлектризованность в наших отношениях, а это было не к добру.
Что меня так раздражало? Его голос, его манеры? Или, может, его прекрасно сшитое полевое обмундирование с наградными лентами над карманом кителя на левой стороне? На службе по моей специальности медалей не давали. Мне нечем было похвастаться спустя пять с половиной мрачных, жестоких лет, кроме изуродованного лица и гражданской пенсии, которую Генри мне выхлопотал. То ли ревность меня обуяла, то ли заговорило чувство приниженности маленького человека перед большим – не знаю, не могу сказать. Я расстался с ним и уехал с Генри, проведя вечер в сельском пивном баре на окраине Фалмута, делая вид, что я – офицер в отпуске.
От этих мыслей и воспоминаний меня неожиданно оторвал голос Фитцджеральда:
– Инструктаж в двадцать один ноль-ноль. Удобно это, сэр?
– Пожалуй.
Он поколебался, будто хотел что-то сказать, затем ушел. Но меня заботили другие мысли; я прилег на койку, подложив руки под голову, и уставился в переборку.
Прогноз погоды был в целом сносным для Ла-Манша. Ветер три-четыре балла; шквалы; дождь, затихающий ближе к полуночи. Но ночь стояла безлунная, а значит, во всей Атлантике не было более опасного места, чем воды острова Сен-Пьер.
В помещении старейшего пивного бара в Шарлоттстауне под названием «Вояка», расположенного на южной окраине, висела коллекция фотографий, изображавших кораблекрушения, лучшая из виденных мною, причем некоторые фотографии были еще викторианских времен.
Меня сморил сон; когда я проснулся, было семь тридцать. Я поднялся, открыл тумбочку, вынул штаны из плотной хлопчатобумажной ткани, старый рыбацкий свитер, брезентовые ботинки на веревочной подошве, бушлат, который надевал мой отец, когда отправлялся в плавание за Горн, и поношенную боцманскую фуражку со сломанным козырьком.
Я быстро переоделся и посмотрел на себя в зеркало. Я мог бы высадиться, одетый по форме, как Фитцджеральд с его группой. Было сущей правдой, что при малом количестве оставшихся на острове гражданских лиц возможность в случае чего затеряться среди них равнялась нулю. Но я был суеверен, говорила моя черная кельтская кровь, и полагал, что военная форма принесет мне несчастье, если пойти в ней на задание.
Я был в форме во время дюнкеркской катастрофы – и избегал влезать в нее вплоть до второго разгрома, пережитого в Вогезах. Правду говоря, все это было не так уж важно. Ощупав свою глазную повязку, я вспомнил про серьгу. По настоянию Мэри, я снял ее, дабы отдать дань уважения военной форме армии его величества, а теперь прицепил вновь куда положено – маленький акт презрения к мелким условностям.
Кобуру я терпеть не мог – от нее быстро не избавишься в случае необходимости. Из тумбочки я вынул эсэсовский маузер со сферическим глушителем – излюбленное оружие гестаповцев, у одного из которых я этот маузер и изъял. Он был незаменим в случаях, когда нужно было кого-нибудь бесшумно пристрелить, хотя совершенно бесшумного оружия люди еще не изобрели.
Я засунул маузер во внутренний карман своего бушлата, в правый карман положил финский нож, резиновый фонарик – в левый и вышел.
На пути к спусковому трапу мне встретился главный старшина; как истинный моряк, он и бровью не шевельнул при моем появлении. Молодцевато козырнув, он сказал:
– Капитан приветствует вас на борту, сэр. Он сочтет за честь, если вы присоединитесь к нему на мостике.
Он открыл дверцу наверху спускового трапа. Фонтан брызг ударил мне в лицо, когда я ступил в темноту.
Луны не было, но белые гребни волн слабо светились в темноте у обоих бортов, и так же слабо мерцал кильватерный след.
Когда я вышел на мостик, Добсон обернулся и приветствовал меня, при этом голова его в свете лампы над штурманским столом казалась как бы отделенной от туловища.
– Хорошо, что вы поднялись к нам, сэр. Думаю, мы могли бы взглянуть на карты вместе. Майор Фитцджеральд уже здесь.
Фитцджеральд выдвинулся вперед, выйдя из тени. Одет он был как подобает: водонепроницаемый жилет и брюки, лицо его потемнело от маскировочного крема. Он не сказал ни слова, но сигарету, которую я предложил, принял.
– Я так понимаю, вам доводилось участвовать в подобных рейдах, сэр? – сказал Добсон.
– Вплоть до прошлого года, – кивнул я. – Капитан-лейтенант Фергюсон еще служит?
– Переведен на Алекс полгода назад. Последнее, что я слышал, – он действует в Эгейском море. У них там на вооружении греческие рыбацкие баркасы – фелюги, кажется...
– Да, не то что здесь.
– Ему предложили, – усмехнулся он. – Я бы не хотел расстаться с этим малюткой.
Я не винил его. Этот боевой катер был достаточно большим судном: 117 футов в длину, вооружен 57-миллиметровой пушкой, двумя 7,69-миллиметровыми пулеметами и другими огневыми средствами. С тремя дизельными двигателями мощностью 1000 лошадиных сил он легко давал 20 узлов, а в случае необходимости – до 25.
– Как обстановка с торпедными катерами противника? – спросил я.
– Они еще достаточно активны. Преимущественно в районе залива Сен-Мало, но мы встречаемся с ними повсюду в проливе. Американцы освободили порт Брест в прошлом году, но большинство остальных портов Бретани все еще находится в руках противника, хотя и постоянно осаждены со стороны суши.
– Откуда они действуют в районе островов? – спросил Фитцджеральд.
– Главным образом с Гернси, из порта Сент-Питер, но, как я сказал, с ними встречаешься повсюду в проливе. Там, где их меньше всего ждешь, вот в чем беда.
– Они что, настолько эффективно действуют?
– Чертовски эффективно, – с чувством сказал Добсон. – Начать с того, что они развивают очень приличную скорость. Тридцать пять узлов, если точнее – на десяток узлов больше, чем можем мы; и те, кто за это отвечает, дело свое знают. – Он бодро улыбнулся. – Лучше бы выбирать другие пути в темную ночь.
Мы обсудили порядок операции, особенно те крупные изменения насчет того, как нас будут подбирать, и я дал ему полезную информацию об условиях района. Он ткнул пальцем в группу морских скал в полумиле к северо-западу от входа в бухту.
– Похоже, их надо постараться обойти.
– Это самый опасный риф во всей акватории Северной Атлантики. Двадцать семь крупных кораблекрушений за последние семьдесят пять лет. Смертельная ловушка.
– Плохо дело, – сказал он с кислой миной на лице. – Особенно этот Мельничный жернов, о котором вы рассказывали. Нам придется быть чертовски осторожными, когда начнется отлив, это ясно.
Он извинился перед нами за то, что должен ненадолго отлучиться, и вышел. Рядом с нами оставались рулевой и курсант военно-морского училища, который все время держал наготове прибор ночного видения. Я вышел из рубки и, встав у леера, всматривался в темноту, думая о Симоне и о том, что мне предстояло, но главным образом о Симоне.
Подошел Фитцджеральд и, облокотившись на леер, проговорил:
– Такое впечатление, что мы одни в море.
– Очень может быть. Военно-морские силы отменяют свои ночные поиски торпедных катеров противника, когда проводится такая операция, как это. Мне казалось, вы знаете об этом.
Говорить этого не было необходимости; теперь я думаю, что он просто из кожи лез, пытаясь найти взаимопонимание со мной. Он отбросил почтительный тон и спросил без обиняков:
– Вы не любите американцев, да?
– Вовсе нет. Просто вы долго тянули с вступлением в войну, но я бы сказал, в этом был здравый смысл.
– Ну, ладно, – сказал он, прилагая усилие, чтобы сдерживаться. – Вам не нравлюсь я?
– Это ближе к истине.
– Но почему?
– У вас голубые глаза, – сказал я. – Я терпеть не могу голубых глаз. – Поддразнив его, я почувствовал, что хватил через край. – Почему вы обязательно должны мне нравиться?
Ему непременно нужно было, чтобы его любили, – у себя, в золотом мирке богачей Новой Англии, он к этому привык. Я же выбил у него почву из-под ног, поколебал то, на чем он построил свою жизнь – жизнь человека, привыкшего судить обо всем не по сути, а по внешним проявлениям.
Он собрался уходить, но я взял его за рукав, сказав:
– Ради Бога, почему вы не понимаете шуток? Угостите меня американской сигаретой, если есть.
У него сигареты были, и он предложил мне. Я раскурил ее под бушлатом, прикрывая горящий конец от ветра ладонью.
– Давайте начистоту, майор. Я вообще никого не люблю. Я провел пять с половиной лет, живя своим разумом и воюя на войне, где мне и моим товарищам было не до взаимной любви.
– Вы имеете в виду нацистов?
– Я имею в виду всех. Давайте я расскажу вам кое-что о войне. Бывает так, что одновременно с врагами начинаешь ненавидеть и своих. Я работал во французском подполье, в трех самостоятельных и изолированных организациях, которые тратили столько же времени на то, чтобы обмануть друг друга, сколько на борьбу с немцами. Игра – вот что такое война. Опасная, захватывающая игра, в которую большинство мужчин страшно любят играть.
– Если это игра, то игра для героев, – сказал он. – По-другому я не могу ее воспринимать.
– Это похоже на неудачную строку диалога из какого-нибудь американского фильма производства компании «Двадцатый век», где морские пехотинцы с болтающимися ремешками касок идут на смерть за демократов.
Отвечая, он казался растерянным.
– Не понимаю. Профессор говорил мне о, вас, о том, что вы совершили. Он сказал, что вы – лучший из всех, кого он знает.
– Лучший из кого? – переспросил я. – Остальные либо в концентрационном лагере, либо погибли. Большинство погибли.
– Но вы-то не погибли, вот что я имею в виду. Вы были там дольше и уцелели.
– И вы полагаете, что это – показатель ценности? – рассмеялся я. – Хотите, я расскажу, как выжил? Научился убивать надежно и экономно, машинально, без малейшего колебания. Действуя так, я спасал свою жизнь много раз.
– Это по мне.
– С другой стороны, – добавил я, – я дважды убил по ошибке... людей, которые были на нашей стороне.
Он пристально смотрел на меня сквозь темень ночи, и тусклый свет, лившийся от ходовой рубки, смутно отражался в его глазах.
– Я не мог рисковать, понимаете?
Нас окатил фонтан брызг, когда катер рассек длинную волну, и Фитцджеральд сказал каменным голосом:
– Что ж, наверное, вы вынуждены были это сделать.
– Вы правы, так и было. Никаких фанфар, никаких знамен, развевающихся в дыму сражения. – Я не смог сдержать улыбки. – Извините, дурная привычка говорить таким языком. Когда-то я мечтал стать поэтом.
Казалось, он меня не слышал.
– Он еще говорил, что вы отвлекли на себя три тысячи отборных эсэсовских войск в Вогезах всего лишь с горсткой из двухсот партизан и сдерживали их в течение восьми дней.
– Это верно, – сказал я. – А он не забыл рассказать, что у нас и женщины были в горах? После той стычки я спрятался в яме и, сжав зубы, наблюдал, как одиннадцать эсэсовцев схватили одну из них и насиловали по очереди. Она была еще жива, когда они ушли.
– И что же сделали вы?
– Пристрелил ее, майор Фитцджеральд. Я сделал то, что сделал бы ради любого бессловесного животного, корчащегося в муках агонии, заживо растерзанного и умершего прежде смерти.
Он повернулся и побрел прочь. Ничего удивительного: для него война и в самом деле была доблестным занятием. Десантно-диверсионные операции местного значения, ночные вылазки; иногда – рукопашный бой при встрече с противником лицом к лицу, выстрелы в темноте, трескотня пистолета-пулемета Томпсона. Как я узнал спустя много времени, он и его люди успешно проникали в удерживаемые, противником гавани под покровом темноты на своих лодках, устанавливали мины-присоски и уходили незамеченными.
Во время высадки в Нормандии Фитцджеральд занимался опасным, но малозаметным делом: за трое суток до начала операции он и его люди высадились с линкора «Омаха» и проделывали проходы в минных полях. Он никогда не принимал участия в больших боях, не видел, как опустошается страна армиями, которые в ней воюют, никогда не видел женщин и детей в опасности. И все же он был храбрый человек. Храбрый, но, как я тогда решил, глуповатый. Я вернулся в ходовую рубку; появился Добсон.
– Включаю глушитель, сэр.
Это означало, что мы находимся приблизительно в тридцати милях от пункта назначения. На удалении в пятнадцать миль от цели основные моторы отключатся, и мы будем двигаться в тишине на вспомогательных. За полмили я должен буду перейти в шлюпку и проделать на ней остаток пути.
Добсон взглянул на часы и сказал:
– Пора на заключительный инструктаж, сэр. Мы с майором Фитцджеральдом договорились провести его в офицерской кают-компании. Пойдемте вниз?