Хлумов Владимир. Мастер дымных колец

   Заволновалось людское море, запенилось, вздыбилось. Волны разряжений и пучностей гуляли по человеческой массе, как ветер гуляет по пшеничному полю. Варфоломеева еще сильнее прижало к его спутнице, и он спросил:
   - Какую партию представляет приват-министр?
   Урса, захваченная всеобщим ликованием, автоматически ответила:
   - Никакую.
   - Он что, был независимым кандидатом? - сквозь вопли и крики почти кричал Варфоломеев.
   Соседка опять повернула к нему огромные карие глаза, в которых тут же отразилась перевернутая соборная площадь, и твердо сказала:
   - Приват-министр представляет народ.
   В образовавшейся радостной паузе на площадь выбежали танцующие певцы и в легком ритме запели песню счастливого народа. Приват-министр слегка подыгрывал ручкой артистам, впрочем, мало чем отличавшимся ото всей остальной массы. Когда музыкально-политическое действие окончилось, приват-министр продолжал:
   - Я бы не хотел омрачать праздник длинной речью. В конце концов, народ судит о правительстве по делам, а не по словам, - оратор жестом упредил начало новых радостных изъявлений. - Я хочу представить вам пионеров деэксгумации, определенных нами по результатам последней избирательной кампании. Как и всегда, мы предоставили право самому народу решать, кому первым стать на дорогу счастья и процветания. Итак, Антонио Маринеску, с семьей и родственниками. - В пространстве, освещенном праздничной иллюминацией, появилась небольшая группка людей, они подошли к основанию неизвестного сооружения. - Двадцать девять процентов голосов народ отдал Антонио Маринеску. Совсем немного не хватило нашему сопернику, но сейчас мы ему завидуем благородной белой завистью.
   Антонио Маринеску, кажется, приветственно махнул рукой. Сейчас и следа не было на его лице от подловатой рекламной ухмылки. Его небольшая семейка, жена и двое детишек поближе прижались к отцу. На большом видеоэкране появилась маленькая девочка. Для успокоения она получила из маминых рук круглый, словно полная луна, леденец на палочке. Приват-министр слабыми хлопками открыл бурные овации.
   - Счастливчики, - прошептала соседка Варфоломеева.
   - Построенное нами устройство позволило нам выделить дополнительное место второму кандидату, бывшему приват-министру, пламенному борцу с насильственной эксгумацией, Рудольфу Баблеру с ближайшими родственниками.
   Баблеры примкнули к семье Маринеску. Трое подростков-близнецов в матросках стали на некотором расстоянии от малышей и сделали серьезные взрослые лица.
   - А теперь, - приват-министр прекратил овации, - разрешите огласить чрезвычайный указ правительства. Сегодня, в день Великого Полнолуния за неустанную самозабвенную государственную деятельность в связи с прекращением эксгумации и началом деэксгумации орденом Полной Луны награждаются Антонио Маринеску и бывший приват-министр Рудольф Баблер. Девочки с голыми ногами подбежали к награжденным и суетливо сунули им коробочки с орденами. - Кроме того, вышеназванные делегенты и их ближайшие родственники приговариваются к трагической гибели!
   Город замер. Непрозрачная ткань, словно специальная одежда, с легким шуршанием медленно сползла с гигантского сооружения. Площадь шумно выдохнула вечерний воздух - высоко над головами холодным никелированным ножом блестела машина Жозефа Гильотена. Две стройные, недавно ошкуренные корабельные сосны едва не прогибались под металлической тяжестью переполненного потенциальной энергией инженерного устройства.
   Илья Ильич повернулся к Варфоломееву.
   - Какая странная конструкция.
   - Гильотина, - процедил Варфоломеев.
   - Модель? - с надеждой спросил Илья Ильич.
   Варфоломеев промолчал. Искусственное освещение погасло, и в неживом лунном свете постепенно проступили две взаимно перпендикулярных плоскости стола и лезвия.
   - Приступить к деэксгумации.
   Варфоломееву показалось, что голос приват-министра дрогнул. Вокруг приговоренных замелькали тени и вскоре над огромным столом выстроилась неровная живая шеренга. Специальный человек подошел к одной из опор, опутанной деталями агрегата, проверить систему блоков. Потом он поднялся, махнул рукой в то место, где чернела трибуна, мол, все в порядке.
   Яркий свет выхватил из темноты массивный постамент гильотины. Приговоренные зажмурили глаза, не имея возможности прикрыться спрятанными за спину руками. Первыми на горизонтальную поверхность положили головы матросики. За ними отец и мать Баблеры, потом произошла заминка. Госпожа Маринеску начала уговаривать свою дочь, движением показывая, что от нее требуется. Ее маленький братик с отцом уже стояли на коленях. Немой урок жестов окончательно вывел Илью Ильича из равновесия. Определенно он почувствовал что-то недоброе в этом затянувшемся спектакле.
   - Не надо, - хотел он крикнуть приговоренным, но голос его сорвался.
   На видеоэкране с огромным увеличением появился маленький стопорный крючочек на шестеренке, собачка, удерживающая от падения многотонную махину. К собачке протянулась рука в голубой ливрее. Илья Ильич с неожиданной силой толкнул битюга в спецовке и через образовавшийся проход начал пробираться к лестнице через замершие ряды аборигенов.
   - Удержите его, - крикнула монашка, - он все испортит!
   Варфоломеев кинулся по проложенному Учителем пути вслед, но где там! Илья Ильич уже врывался на соборную площадь и подбегал к приговоренным, когда у Варфоломеева мелькнула мысль "не туда", и он повернул к трибуне. Он был шагах в пятнадцати от цели, когда раздался сухой щелчок. Он поднял голову вверх. Там, выхваченный из темноты снопом света, начал свое свободное падение скошенный край гигантского лезвия.
   - Илья Ильич, - крикнул на всю площадь Варфоломеев наклонившемуся над аборигенами учителю, - осторожно!
   В последний момент бывший генеральный конструктор увидел, как завертелся весь окружающий мир. Оживленная гильотина, трибуна с приват-министром, соборная площадь, собор, запруженный народом городской холм, город, и вся планета с этим небом вокруг оси, устремленной точно в центр теперь уже белого, как январский снег, круга.
   11
   Евгения только что привели с очередного бессмысленного допроса в запертое со всех сторон полуподвальное жилье. Теперь оно уже называлось не камерой предварительного заключения, а следственным изолятором. Теперь его кормили не кислой лубянинской похлебкой, а вполне доброкачественным трехразовым пищевым рационом. Теперь уже никто не попрекал потерянной столичной пропиской и не говорил, что мало его расстрелять. Но легче ему не стало. Его снова и снова спрашивали про Северную Заставу, принуждали опять и опять рисовать схему ее устройства, то и дело придирались к обозначениям, к названиям, к фамилиям. Фотографию, которую он сделал во время первой их с Соней экскурсии в музей, называли искусной подделкой, удачным фотомонтажом, злостной фальшивкой. Евгений почти не сопротивлялся. Он только просил, чтобы его перестали мучить, он готов был подписать любые показания, только чтобы они наконец съехали с насиженной темы и отправили его в положенное наказанием место. Но где там, следователи были неподкупны. Они доставали из рыжей лубянинской папки документы, обрабатывали их путем перекрестного допроса и зачитывания отдельных мест, а потом перекладывали в новую, белую, с красными тесемками папку. Собственно, это были никакие не документы. Это были его, Евгения, рукописи, заметки, расчеты, найденные Лубяниным на квартире у продавщицы тети Саши.
   - Вот что это за цифры? - спрашивал Боковой, подсовывая Евгению пожелтевший листок, использованный еще в столице. - Вот здесь в кружочке одна тысяча восемьсот шестьдесят первый, а ниже - цифра десять. А еще ниже, смотрите, дробь, - Боковой привстал и указал ухоженными пальцами интригующее его место. - Вот, пятьсот тысяч разделить на пять тысяч, и дальше, примерно равно сто. И наконец, слова: "В одна тысяча девятьсот шестьдесят первом году должно быть", а дальше - десять помножить на сто равно одна тысяча. Одна тысяча чего должна быть в тысяча девятьсот шестьдесят первом году? - Боковой поднял естествоиспытательские глаза на подследственного: - Чего это должно быть одна тысяча плюс минус триста, а было всего пять?
   - Это расчеты, - пояснил Евгений.
   - Мы видим, что не стихи, - вступил Злой.
   - Это статистические расчеты, - уточнил подследственный. - Я п-попытался прикинуть, сколько у нас в тысяча девятьсот шестьдесят первом году должно было быть поэтов, ну, не п-просто поэтов, а хороших, не хуже к-классиков.
   "Так-так-так..." - бодро застучала машинка Секретаря.
   - Интересно, как это прикинуть, - насторожился Злой.
   - Ну, оценить, что ли, подсчитать.
   - Подсчитать? - удивился Секретарь. - Разве можно вычислить такое число?
   - Можно, очень даже п-просто, - Евгений возбудился старой, давно волновавшей его проблемой. - Вот смотрите, десять напротив одна тысяча восемьсот шестьдесят первого года, это примерное количество великих п-поэтов на ту эпоху...
   - Десять? - повторил Секретарь.
   - Да, порядка десяти, это очень важно, что именно десять, а не один, или д-два, или д-даже три. Д-десять уже много, это уже статистически достоверная величина, за три сигма выходит от единицы, - Евгений увлекся и не заметил, какое замешательство сделал среди следствия новый математический термин. - Вообще-то, десять - это еще так, нижняя оценка, если п-подумать, то ведь больше было.
   - Кто же входит в вашу десятку? - спросил Боковой.
   - Да все известные, от Основоположника до Мужичкова.
   Следствие многозначительно переглянулось.
   - П-подождите, не перебивайте, - Евгений запустил пятерню в отросшие волосы. - Теперь нужно коэффициент вычислить. А именно: во сколько раз в наше время больше образованных людей, чем в прошлом веке. Я п-просто сделал: разделил число студентов, обучающихся в наше время, примерно пятьсот тысяч, на число студентов тысяча восемьсот шестьдесят первого года, пять тысяч душ согласно энциклопедии... - Евгений замялся. Впрочем, это везде есть. Так и получается сто, п-понимаете, какой огромный коэффициент. Ну, а дальше просто, п-получаем, что к шестидесятому году должно быть т-тысяча великих п-поэтов!
   - Чепуха, - не выдержал Злой.
   - Именно, именно, ч-чепуха п-получилась! Где же они, эти сотни п-поэтов, я и пять еле насчитал.
   - Чепуха, - повторил Злой еще более категоричным тоном. - Поэты не рогатый скот, чтобы их поголовье можно было запланировать...
   - К-кстати, с поголовьем тоже ерунда получается, - Евгений встал и направился к лубянинской папке.
   - Сядьте, - приказал Злой.
   - Садитесь, - уже более мягко попросил Боковой.
   Евгений уселся обратно и положил руки на худые колени. Здесь воспрянул Секретарь:
   - А действительно, такая прорва поэтов, куда же она подевалась? Я вот - и то троих только и могу назвать!
   - С п-писателями еще хуже. Я прикинул, - подследственный ткнул в испытуемый листок, - получилось десять тысяч!
   Секретарь покачал головой и присвистнул.
   - Фью, какая прорва.
   - Десять тысяч, говорите, - Боковой напрягся. - Так у нас в Союзе писателей как раз десять тысяч и состоит.
   - Нет, н-нет, - Евгений замахал руками, - я же настоящих писателей имею в виду, таких, как Неточкин, Губернатор, или Граф, или уж по крайней мере не хуже, чем Собакин.
   - Значит, наши писатели вас не устраивают? - опять напал Злой.
   Евгений покраснел.
   - Подожди, - одернул Боковой Злого и как-то интеллигентно сказал: Положим, хороших, как бы это сказать, маловато. Но ведь хорошего всегда мало. Ведь талант раз в столетие приходит, а то и реже.
   - Да нет же, - удивился Евгений непонятливости своих оппонентов. - Я же г-говорю о тех, которые десятками приходят, а десять - это не один, десять - статически обеспеченное число, его и умножать можно. Тут уж закон больших чисел, а против з-закона, сами п-понимаете...
   - Да уж, - согласился Секретарь. - Но куда же такая прорва писателей делась? Что же мы, народ образовывали, образовывали, а все коту под хвост?
   - Да он голову нам морочит.
   - К-конечно, можно коэффициент и поубавить, пусть в десять раз меньше, все одно - счет на сотни идет. Но ведь столько нет? П-понимаете? Я и подумал: либо мы не тем образование давали...
   - Вон куда он гнет, - возмутилась бдительная душа Злого.
   Боковой тут же резко прервал жестом невыдержанного товарища и подсказал Евгению:
   - Или...
   - Отпустите меня, пожалуйста, - жалко улыбаясь, попросил Евгений.
   - Нет уж, договаривайте, - хором попросила следственная бригада.
   Ничего не ответила ей измученная душа Евгения. А тройка непонятливых людей еще некоторое время как бы по инерции гнала дальше, по причудливой незнакомой местности, созданной воображением узника. Что это у вас, понимаешь, за нотные знаки сплошь и рядом, ни пройти ни проехать, возмущалась упряжка. Цифры на музыку перекладываете? А может быть, это новый метод шифровки? Молчите? Поехали дальше. Гони, гони, Секретарь, дело к вечеру идет, к отдыху, к женщинам, к детишкам. Ну вот и стишочки, чуть не проехали, огонечки в степи, пуржит, метет, еле как не заметили, но слава богу, чья-то добрая душа рукой прикрыла. Ишь, как задувает во все щели, цок, цок, цок, в таком пальтишке недолго и воспаление легких подхватить, стоит, ручонками об огнечек греется, Соней зовется. Да кем зовется? Не слышно, ведь так воет, так воет степное животное ископаемое, потеряло чего-то или так, хандра-ипохондрия тысячелетняя. Что же это за пригорочек такой в платочке, свидетель, что-ли? Соучастник. Да, соучастник странной, никому не нужной жизни, и не жизни, а так, полета, на ходьбу похожего. Пригожина? Хорошая фамилия, теплая, на меху. Тебе и в пальтишке тепло будет. Не хотите отвечать - поехали! Вперед, вперед, куда ни глянь, везде перед, везде кружит, прижмись ко мне ближе, не плачь, еще долго ехать. Цок, цок, цок. Ишь, промерзла как, вечная мерзлота болотная, куда заехали, залетели. А вон и птицы, глянь, появились, по небу расхаживают, степной народ пугают. А чего пугаться, птица, она к добру, если белая берег рядом, если черная - город. Эка тряхнуло, недолго и провизию посеять, вряд ли чего вырастет, правда. Фиу, фиу, подними воротник обратно, спой с нами на свежем ветру странствий, достань треуголку, вынь мандолину, иноземную музыку, спой про божью матерь, Марию непорочную, жену человеческую. Не хочешь, не расстраивайся, рассказывай про отца. Ах, частное, приватное, не желаете делиться, но тогда вместе тут замерзнем, потому что и тут - перед, так зачем еще куда ехать? А? Бесы, бесы, схоронись поглубже, голову втяни, остановились вроде. Тпррр, негодники. Встали. Стоим. Шур, шур, мои родные, поземка шепчется, ожидает кого? Цок, цок, цок. Откуда?! Стоим, вроде, мужики, чего цокает-то, чего копытами бьет? А-а-а-а, вона чего цокает, поросячий хвост, дырявое ухо, задница голая, бесеночек молоденький, еще один, цок, цок, цок! Так мы, мужики, все время стояли? А! Проснись, барин, гражданин рассеянный с улицы Бассейной. Стань на нашу платформу, отдохни, чайку выпей с крутыми яйцами. Да раздвинь веко, глянь в окошко - приехали.
   12
   - С прибытием на тот свет! - услышал Варфоломеев чей-то бодрый голос и открыл глаза.
   Над ним склонился лысоватый, с белым пушком незнакомец, одетый в розовый опрятный халат. Чуть смешливые добрые глаза, мясистый нос, голубенький серпик на воротнике.
   - Ой! - вскрикнул Варфоломеев, попытавшись ответить кивком головы.
   - Не двигайтесь, - незнакомец прислушался, - вам нельзя. - Он оглянулся на розовую дверь и извинительным тоном сказал: - Пойду посмотрю, чего там. Я сейчас. - Незнакомец вышел.
   Дверь бесшумно закрылась. Варфоломеев недвижимо оглянулся. Он лежал в новом месте - свежая постель, стулья в розовых чехлах, белый стол, стерильный дух. Рядом тумбочка, на ней его карманные вещи. Записная книжка, испещренная сверху каракулями, пачка красивых иноземных денег, сигареты, медяки, коробок спичек с изображением музея космонавтики, ключ на кольце, два паспорта, один каштан, начавший уже подсыхать, но все еще не потерявший лакового блеска. Рядышком кто-то положил газеты, пахнущие свежим печатным словом. Напротив на стене висел красочный лунный календарь, развернутый на июльской страничке. Затылком он чувствовал огромное полуоткрытое окно. Посмотрел на розовый рукав и понял - на воротнике халата имеется голубенький серпик.
   Подвигал конечностями. Остановился на шее, что-то в ней потрескивало. Головная конечность не работала. Дотянулся до газет. Кипа упала на пол, а в руках осталась одна тощая газетенка под двусмысленным названием "Утренняя правда". На первой полосе большими буквами провозглашалось: "АПОФЕОЗ НАРОДНОГО ГУЛЯНИЯ". На фотографиях отличного качества приват-министр на фоне собора. Под фотографией подпись: "Речь приват-министра Лепелтье была встречена с неподдельным энтузиазмом". Еще ниже заголовки: "ДЕЭКСГУМАЦИЯ - ЧУДО ИЛИ РЕАЛЬНОСТЬ?", "ПЕРВЫЕ ДЕЛЕГЕНТЫ НА ГИЛЬОТИНЕ", "КАК ЭТО ПРОИСХОДИЛО", "НЕВИДАННЫЙ ФЕЙЕРВЕРК", "ИНТЕРВЬЮ НА УЛИЦЕ". Чуть повыше строгим шрифтом чернело "ВАЖНОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ СООБЩЕНИЕ". Варфоломеев, воспитанный на централизованной печати, начал с сообщения. В нем сообщалось: "Сегодня в ноль часов местного времени на соборной площади трагически погибли профессор Антонио Маринеску с ближайшими родственниками и бывший приват-министр Рудольф Баблер, также с ближайшими родственниками. Создана правительственная комиссия под председательством приват-министра Лепелтье. Родственникам покойных приносятся самые искренние соболезнования".
   Чтобы не напрягаться дальше, Варфоломеев развернул газету и среди рекламных объявлений заметил небольшое, в спичечный коробок, сообщение под рубрикой "Происшествия": "Наш собственный корреспондент передает с места событий. Вчера во время ДЕЭКСГУМАЦИИ произошел неожиданный инцидент, едва не омрачивший торжественного хода праздника. Двое неизвестных попытались самовольно принять..."
   У Варфоломеева перехватило дыхание. Он отвел глаза в сторону, будто это могло изменить текст, а вместе с ним результат. Не имея сил читать подряд, он заглянул в конец заметки, чтобы разом отрезать нежелательное слово. Но слово не отрезалось, наоборот, оно уперлось, ощетинилось и стало вылезать поверх газетных строк. "Погиб", - прошептал Варфоломеев, еще толком не осознав подступившую к сердцу скорбь. Он начал читать подряд, как будто это могло изменить дело.
   "Двое неизвестных попытались самовольно принять участие в процессе. Благодаря решительным действиям личной охраны один преступник задержан, а второму все же удалось пробраться к гильотине. Неизвестный погиб. Ведется расследование."
   Дверь открылась, появился незнакомец.
   - Вам плохо? - спросил он. - Я вызову сестру.
   Варфоломеев молчал. Незнакомец нажал невидимую кнопочку в стене. Через несколько минут в маскарадном наряде появилась Урса. Она подошла к недвижимому телу, потрогала теплой рукой лоб, поводила пальчиком перед неподвижными глазами больного.
   - А вы что тут делаете, Феофан? - не поворачиваясь, спросила Урса.
   - Да вот, зашел познакомиться, - Феофан картинно прижал руки по швам.
   - Идите к себе в палату.
   Когда Феофан ушел, Урса пододвинула к кровати стул и присела бочком, как это делают врачи. В ее иноземных глазах наметился безуспешно скрываемый интерес.
   - Чего нос повесили? - игриво спросила Урса. - Вам понравились цветы? Я специально подобрала для вас. Ах да, они же на подоконнике.
   Ее взгляд упал на газету. Она нагнулась, подняла с пола "Утреннюю правду" и вздохнула:
   - Счастливчик.
   Варфоломеев процедил что-то неприличное.
   - Да, а вам не повезло, пришлось реанимировать. Закон есть закон.
   Варфоломеев, не в силах более выслушивать полуденный бред монашки, рванул головой и потерял сознание. Наступила темнота.
   Чуть погодя из темноты проступило изображение пригожинского кабинета. Илья Ильич рисует проект будущего лунного поселения. Изъеденная метеоритами поверхность безо всякого сопротивления ложится на ровный, как письменный стол, лист ватмана. Не просыхает беличий хвостик, нет ему покоя в умелых руках, едва поспевает он за полетом смелой пригожинской мысли.
   - А вот это, Сережа, вакуумный шлюз, - говорит Илья Ильич.
   Сережа зализывает поцарапанный палец и внимательно слушает Учителя.
   - Люди будут гулять по Луне, как мы с тобой по Северной Заставе, продолжает Илья Ильич. - Вот смотри, мы с тобой идем по склону кратера, он указал на две неуклюжие фигурки, - за минералами.
   - Так будет? - спрашивает мальчик.
   Илья Ильич улыбается.
   - Не совсем, это уже предстоит совершить тебе одному, с друзьями, конечно. Смотри, вот на вашем пути неизведанное пространство, и вы, захваченные тайной...
   - Я не хочу, - вдруг перебивает мальчик.
   - Что?
   - Я без вас не хочу.
   - Но как же...
   - Я без вас не хочу, - упрямо повторяет подросток.
   - Понимаешь, Сережа, пока люди не вечны, - Илья Ильич виновато пожимает плечами и вдруг спохватывается, замечая на глазах Ученика слезы. - Но потом, когда-нибудь...
   - Неправда, не успокаивайте меня.
   Илья Ильич не успевает опомниться, как гуашевый бачок падает на лунную поверхность и заливает ее ровным черным слоем.
   - Зачем ты это сделал?
   - Не надо Луны, - твердо говорит мальчик. - Мы полетим дальше, и обязательно вместе.
   Илья Ильич обнимает малыша и оба не могут сдержать слез.
   13
   Кончается бронзовый век. Холодное оружие, задумчивая обезьянка, готова ударить в Бошкин затылок, в самое темечко, в самую подсолнечную точку. Но пока Имярек представляет себе действие метеоритной гипотезы, полная луна уходит за горизонт, и вместо нее появляется искаженное ужасом Бошкино лицо. Бошка инстинктивно закрывается локтем и спасается.
   - Ай-я-я-я-я! - долго кричит Бошка и отскакивает, на ходу расстегивая кобуру.
   Неужели он еще жив? Имярек никак не поймет, что же произошло. Наконец до него доходит: он слишком долго размышлял. Это все его проклятая болезнь, это ее симптомы. Координаторная покрывается синим туманом, к горлу подбирается тошнотворная слизь, голова Имярека падает на стол, в раскрытую школьную тетрадь. Теперь он видит: почерк чужой, не Бошкин, написано карандашом на клетчатых страницах, заляпанных, помятых и еще каких-то пожухлых, как будто прежде, чем читать, тетрадку окунули под душ, а потом сушили под прямыми солнечными лучами.
   Тем временем Бошка замечает, что опасность миновала, что перед ним лже-убийца, больной, бессильный, не опасный. Все же он первым делом поднимает с пола обезьянку и кладет ее поглубже за пазуху. Так надежнее будет.
   - А-я-яй, - стыдит Бошка. - Друг называется, соратник, не пожалел лучшего товарища, слугу и секретаря. Почему ты меня не любишь? А ведь раньше любил, - в интонациях Бошки появились обиженные нотки. - Всегда говорил: Бошка надежный товарищ, Бошка не подведет, а я не подводил. Ведь я столько добра для тебя сделал и только из скромности нашей молчал, не хвастался. Вспомни, пока ты гулял по парижам да швейцариям, я тут бдил, ночей не спал, имя твое охранял, идейный сор вычищал. А что с этого имел? Ты хоть словечко мне написал, хоть строчку чернил попортил на меня? Все своим чистоплюям университетским стихи в прозе писал. Критицизм, критицизм, - Бошка задумался. - Конечно, у них ведь идеи, метафизика народных желаний. Говнюки, знаешь, что они за твоей спиной тут измышляли? Не говорил я, не хотел тебя расстраивать, жалел, как отца. Ведь они тут хотели тебя сумасшедшим представить, твои заслуги своими признать. Знаешь, что твой любимчик говорил? Он говорил, что переворот ты совершил в состоянии аффекта и потому не подсуден.
   - Замолчи, - кряхтит Имярек.
   - Нет уж, теперь слушай, уважаемый. Ты вслушайся, тут не схоластика, тут чистое издевательство. Ведь на что он намекал - в состоянии аффекта, вроде как за тебя заступался. А на деле, что на деле? На деле - мало, что ты преступник, так еще и сумасшедший, а? А ты ему письма издалека писал, как у них там жить плохо, какие зверства творит надклассовая демократия... - Бошка уже стал усмехаться. - Кстати, мои корреспонденты теперь всегда издалека о зверствах пишут. А ты меня по темечку возжелал. Меня, душевного защитника твоего. Ну чего тебе не хватает, вот координаторная, вот пульт, - Бошка подходит к пульту и трогает рычаги управления. - Управляй страной, сколько душе ни влезет, координируй, вот рычаг сельского хозяйства, вот рычаг тяжелой промышленности, вот рычаг прославления и унижения. На себя потянешь - песня веселого труда слышится, отпустишь - еще громче песня звенит.
   - Уйди, - не выдерживает Имярек.
   Он вспоминает в эту минуту, как однажды решил проверить устройство пульта. Это было много лет назад, когда на дверях стоял личный телохранитель, а на самом деле - часовой караульной роты. Часовые менялись три раза в сутки, и одного любознательного парня Имяреку удалось разговорить. Донской, - да, кажется, его фамилия была Донской, - оказался занятным человечком, увлекался радиоделом, кстати, он и подправил Бошкино радио на прием коротких волн, хранил подправку в тайне, в душу не лез, но душевный разговор поддерживал. И вот однажды Имярек сподвигнул Донского посмотреть, что там за пультом скрыто и отчего, когда рычаги двигаешь, происходит позвякивание государственной машины. Пульт как потайной сейф был врезан в стену и снаружи не поддавался вскрытию, за стеной же располагалась тайная комната, закрытая дубовой дверью на большом амбарном замке. Парнишка вынул незаметно у спящего на солнышке Бошки связку ключей и отчаянным приступом вскрыл темное помещение, но сам, верный присяге, не пошел внутрь, и только пропустил туда подопечного. Обратно Имярек вышел с почерневшим челом повидавшего горя на своем веку человека. Там, в затхлом чулане, он обнаружил оборотную сторону пульта - на концах рычагов управления висели обычные медные колокольчики, какие вешали раньше под дугой на почтовых тройках. Вот и вся конструкция. Донской потом исчез из поля зрения, да и караул передвинули за крепостную стену.