Хлумов Владимир. Мастер дымных колец

   "-Я внимательнейшим образом следил за каждым движением подсудимых, стараясь не пропустить ни малейшего движения лица, способного выдать игру или притворство, - диктор остановилась на минуту, как будто переводила дыхание. - Но ничего существенного, да что там существенного, даже малейшего намека я не нашел на протяжении всего процесса. Преступники - а теперь, после оглашения приговора мы вправе так называть их - были сломлены и, похоже, сами понимали, сколь чудовищно то, что они совершили. Все, почти с одинаковой готовностью, подтверждали свои признания, сделанные в ходе следствия. Хотя некоторые из совершенных ими преступлений выглядят фантастическими, как в смысле масштабов, так и по степени извращения их же прежних принципов, у меня нет сомнений в их вине. Сомнений нет, но есть удивление. Каким образом образованные, культурные люди (некоторые из них вполне могли бы соперничать с нашими университетскими профессорами) могли задумать и совершить столько мерзостей? Конечно, я не говорю о формах и методах. Организация тайной сети злоумышленников, тщательная законспирированная подготовка, внезапность, исполнительность - все это суть их профессиональные навыки. Но холодная беспощадность? Жестокость? А главное, беспрецедентная неразборчивость в средствах, доходящая до абсурда! Ведь они признавались во всем - от подготовки и совершения убийств видных политических деятелей до порчи воды и продуктов в отдаленных сельских районах. Это кажется настолько чудовищным, что перестаешь удивляться жестоким и даже по нашим меркам грубым словам главного обвинителя: "мерзавцы, подонки, прихвостни, ублюдки".
   Имярек вспоминает, с каким трепетом он слушал эту первую передачу. Сначала он увлекся самой речью. Диктор зачитывала чей-то документальный рассказ. Это было очевидно. Но что за процесс? Почему по центральному радио? Почему в изложении иностранца? И кто эти подонки и ублюдки? Вот вопросы, которые волновали Имярека в первую голову. А во вторую голову его все больше и больше настораживала одна еле заметная черточка: голос диктора, вполне официальный и достаточно безликий женский голос, то и дело сползал на бошкины интонации. Ну, а в третью голову? Сейчас, когда бошкина плешь почти раскрылась до состояния полнолуния, когда он знает, кто были эти преступники, и когда стало известно все, он поднимет бронзовую статуэтку, чтобы опустить ее в самую центральную подсолнечную точку.
   "Лишь одно обстоятельство, которому я не нашел объяснения, мучает меня до сих пор, - всплывает голос диктора центральной программы. - Это выражение их лиц после оглашения приговора. Какое-то растерянное, будто от внезапной незаслуженной обиды, скорее мальчишечье, да, именно детское удивление, искреннее, словно бы говорящее: как же так? Нас ведь нельзя так просто взять и наказать, мы ведь покаялись, мы признались..."
   14
   Он лежал, уткнувшись коленями в ее горячее бедро и притворяясь спящим, лениво вспоминал, как это все произошло. Приятно проигрывать в мозгу по многу раз какое-нибудь удавшееся мероприятие. Особенно если оно вначале казалось слишком смелым, почти фантастическим. И действительно, разве мог он еще вчера предполагать, что это может произойти, да еще и так быстро и так удачно? А ночью, когда он вышел во двор продышаться родным воздухом, покурить, посидеть на завалинке, какая наглая сила заставила его вспомнить тайную тропу, скрытую от посторонних, да и не только посторонних глаз? Раньше это была тропа знаний, дорога в царство научных идей и смелых космических проектов. Он маленьким мальчиком сотни раз бегал по ней, раздвигая кусты черной смородины, обкалываясь кислым, никогда не дозревавшим колючим крыжовником. Этот крыжовник был просто каким-то наваждением для мечтательного мальчика. Каждый год в конце лета он срывал зеленую с прожилками ягоду и раскусывал ее в надежде, что хоть на этот раз, в этом году наконец-то созреет крыжовник и его рот наполнится сладким растительным соком. Но где там! Рот наполнялся кислятиной, лицо корежилось, будто он проглотил лягушонка. А ведь ягода казалась такой крупной и сладкой. Вот и этой ночью он укололся на тайной тропе. Укололся, и сразу вспомнил детские мечты о созревании сладких ягод в условиях Северной Заставы. Но сейчас мысли его были совсем не детские, и даже не юношеские. Подбираясь к забору, он подумал: а что, если отец, или мать, или Илья Ильич обнаружили и заколотили тайный лаз? Тогда все задуманное мероприятие откладывалось на неопределенное время, а возможно, и навсегда. Странно, почему-то для осуществления задуманного ему нужна была именно эта тайная дорога, по которой в детстве он ходил к Пригожиным за научными знаниями. Ведь мог же как люди выйти на улицу, обойти переулком и войти через калитку, так нет, он крался как вор и хотел обязательно пройти здесь, будто направлялся для наблюдений за звездным небом под руководством Ильи Ильича.
   Какие уж тут наблюдения. Достаточно поднять голову и посмотреть на закупоренное тучами небо, чтобы отвергнуть всякую другую причину его поступка, кроме одной, настоящей. Он вспомнил, как Соня вчера, при их первой встрече ловко поймала выскользнувший из его рук каштан. И потом, когда она нагнулась, он невольно предугадал то, что видел сейчас наяву, а именно, как здорово в этом случае природа изогнула линию шеи, склонив ее в единственно верном приятном направлении. Он провел рукой вдоль поразившей его вчера линии и поцеловал спящую в глаза. Соня проснулась и смешно погрозила ему пальчиком, невольно оживив перед ним образ Марты Карауловой... К счастью, он быстро закрыл глаза и продолжил анализ содеянного.
   Да, сегодня ночью в темном заброшенном углу сада он отыскал заветную доску - она по-прежнему болталась на единственном гвозде - и отодвинул в сторону. Потом просунул умную голову в щель и очутился на приусадебном участке Пригожиных. Дальше нужно было тихо-тихо пробраться в комнату Сони. Иначе мог проснуться ее отец и спросить, что это он тут делает в такое неподходящее время. Он чудом не свалил в сенях старый велосипед с черной птицей на голубой эмалированной эмблеме. Потом, когда пробирался мимо кабинета Ильи Ильича, предательски заскрипела половица, покрытая вишневой масляной краской. Он замер, вглядываясь в полуоткрытую дверь. Учитель спал прямо в кресле. Голова его неестественно запрокинулась назад, так что поседевшая лохматая бороденка отчаянно взметнулась вверх, туда, где покачивался от храпа отрицательный скомкователь лживого вакуума. Переступив на соседнюю, не скрипящую половицу, он продолжил нелегкий путь.
   Потом все произошло как-то слишком просто. Будто здесь на протяжении многих лет сидели за покрытым вязаной скатертью столом, глядели в окно и ждали, когда наконец он явится и возьмет положенное. Едва проснувшись, Соня протянула к нему мраморные руки, тем самым отвергая всякие глупые сомнения. А теперь она, кажется, уснула, а он, притворяясь, будто спит, уже корил себя за то, что растревожил это одинокое сердечко. Ведь такие женщины не знают меры в любви, они не думают о себе, они не думают о смерти, они думают, что будут жить вечно, они серьезно считают возлюбленных вполне приличными людьми. А в случае Сони он допустил непростительную ошибку. Теперь ведь она будет мучиться, а он, человек добрый, не терпит, когда из-за него кто-нибудь мучается. Что же теперь делать, что делать? Он попытался загладить свою вину каким-нибудь ласковым жестом, но рука прошла через то место, где должна была лежать Соня, как через пустоту.
   Сон нужен человеку как эксперимент науке. Без него сохнет тело и мертвеет душа. Но самое интересное происходит на границе, вернее, на той нейтральной полоске времени, разделяющей полный сон от полного пробуждения. Кстати, непонятно, достижимо ли в природе идеальное состояние сна или идеальное состояние бодрствования? Наверное, все-таки достижимо. Ведь недаром говорят, что есть люди, которые спят годами, или наоборот, есть такие, которые вообще не спят, а только лежа расслабляют свои натруженные мышцы. Итак, Сергей Петрович, пересекая нейтральную полосу, находился в полном замешательстве. Вначале он обрадовался, что все это ему приснилось и что он не переступил границ приличий, установленных неспящими людьми. Он даже рассмеялся, до того комичным ему представилось ночное приключение. И откуда вообще у него могла появиться эта странная идея? Нет, конечно, вчера Соня произвела определенное впечатление, но чтобы до такой степени и так сразу? Да и этот поход через дырку в заборе. А интересно, подумал он, на самом деле заколотили ее или нет?
   Долго на эту тему раздумывать он не мог. Слишком много дел у него было запланировано на сегодняшний день. Тем более, он все видел своими глазами там вчера, на берегу речки Темной. Кроме того, вчера ночью, когда он возвращался домой, он опять почувствовал на себе чье-то пристальное внимание. Нужно было спешить.
   Первым делом он отправился на телеграф и связался с институтом.
   - Здравствуйте, Сергей Петрович, - поприветствовал Зарудин и, не дожидаясь расспросов, продолжил: - Вторая серия прошла отлично. Нагрузки, конечно, пока слабенькие, но центр вписался хорошо. Вот только... Зарудин замялся.
   - Что там? - нетерпеливо спросил Сергей Петрович, предчувствуя недоброе.
   - Документация пропала.
   - Как пропала? - не выдержал Сергей Петрович.
   - Да мы сами не знаем, куда он исчез.
   - Кто он? Говорите толком и перестаньте нервничать.
   - Вчера утром приехала комиссия от заказчика. Черт знает, какие-то новые люди. На кой хрен им эта документация понадобилась, не знаю. Отчет ведь через полгода. Ну, в конце концов это не наше дело. Полез я в сейф, пусть, мол, изучают, если желают, - а там пусто. Понимаете, Сергей Петрович, бумаги лежали в несгораемом дипломате, а дипломат в сейфе, а теперь пожалуйста, ни дипломата, ни бумаг, а ведь они с грифом!
   - Так вот почему... - удивился вслух своим мыслям Сергей Петрович.
   - Алло, алло, Сергей Петрович! Вы что, взяли их домой?
   - Нет, не брал.
   - Хм, странно.
   - Что странно?
   - Ну, вы так сказали, будто что-то знаете, я и подумал. Хотя конечно, зачем бы вы их брали домой? А?
   - Ладно, Зарудин, до свидания. Я скоро буду.
   - Когда?
   - Скоро, пока.
   После разговора Сергей Петрович направился в сберегательную кассу. Там, в стеклянном окошечке, в зарослях каких-то ядовито-зеленых домашних цветов он совершил редкую денежную операцию. Настолько редкую, что старший кассир, ознакомившись с ордером, поднял удивленные прозрачные глаза и переспросил:
   - Вы что, желаете перевести на чужой с-счет десять тысяч рублей?
   Необычный клиент улыбнулся и сказал:
   - Извините, но больше у меня денег нету.
   - Ах, п-простите, пожалуйста, - кассир виновато оправдывался. Конечно, это ваше личное дело, я единственно только в том смысле, что уж очень необычно. Давайте деньги.
   Сергей Петрович изучающе посмотрел на кассира. Неужели вот так всю свою жизнь можно потратить на сбережение чужих средств? Ведь скучно! Хотя вон глазенки смышленые и какие-то радостные, что ли. Интересно, что это за радость у него, подумал клиент и протянул нераспечатанную пачку зелененьких.
   - Большое спасибо за вклад, - душевно сказал успокоившийся кассир.
   Да это просто чудо какое-то, подумал сбитый интеллигентным отношением клиент. Покончив с денежными делами, Сергеев посетил вокзал и, возвращаясь домой, чуть было не прошел мимо Сони. Снег уже окончательно стаял и улицы пришли в свое обычное состояние. Сергеев остановился у старого покосившегося дома и принялся счищать о его порог налипшие комья грязи. Именно в этот момент из дома вышла Соня.
   - Как вам не стыдно тут пачкать, - строго сказала она, не узнав его со спины.
   Сергеев опасливо повернул голову и покраснел.
   - Вы? - сказали они оба в один голос, но с совершенно разной интонацией.
   Сергеев ожидал, что сейчас она улыбнется по-дружески и все превратит в шутку. Но не тут-то было. Узнав любимого ученика отца, дочь стала еще строже, будто он и вправду был какой-то мальчишка-ученик.
   - Я понимаю, что у нас тут провинция и грязь, но все-таки воспитанный человек не будет пачкать библиотеку. - И она скрылась за дверью.
   Он не ожидал ничего подобного. Щеки его горели, будто он сразу получил две оплеухи, справа и слева. И где? И от кого?
   Воспитанный человек не будет, воспитанный человек не будет, передразнил несколько раз про себя Сергеев высокомерную библиотекаршу. Не будет, как же, очень будет, именно воспитанный будет с большим удовольствием... Черт побери, почему же ему так стало вдруг стыдно? За что стыдно, за испачканную библиотеку или за что-нибудь, связанное с прошедшей ночью? Да что там ночью, он был вполне нежен и благопристоен, а что без спросу, так она сама руки протянула, мол, иди ко мне, голубчик, а теперь, наяву, вдруг на тебе: "Как вам не стыдно".
   Вообще, откуда она взялась тут? Почему он о ней ничего не знал и даже не подозревал? Нет, он помнит, бегал тут какой-то заморыш с косичками, прибежит в кабинет, начнет звенеть: папа, папа! Хватит клеить звездолет, я кушать хочу!
   Незаметно для себя Сергеев вышел на перекресток - торговый центр Северной Заставы. Торговый центр состоял из двух почерневших деревянных строений - промтоварного и продовольственного магазина. Рядом с продмагом стояла желтая бочка пива на двух полуспущенных колесах. Вокруг толпились нетрезвые провинциалы. Лица их были перекошены от разговоров друг с другом и от смердящего напряжения, накапливавшегося в их перетруженных мочевых пузырях. Рядом с толпой пьющих, в грязи валялся мужик - видно, был мертвецки пьян. Сергеев внезапно изменил маршрут, завернул к бочке и заказал себе большую кружку. Получив заказанное, оглянулся, не зная, куда приткнуться.
   - Иди сюда, - позвал сердобольный старик с фонарем под глазом. - Иди, я подвинусь. - Старик чуть подался назад, освобождая подступы к заветному крылу. Здесь же на крыле лежал обрывок газеты, а на нем полусъеденная вобла. - Ешь, - продолжал старик.
   Сергеев молча отщипнул соленой рыбы, хлебнул из кружки и длинно посмотрел на лежащее в грязи тело.
   - Приезжий? - спросил старик.
   Сергеев мотнул головой.
   - Из столицы?
   - Из Южного.
   - Ну, это для нас все равно что столица, - старик допил пиво, помолчал немного, словно раздумывая, спрашивать или нет, и все же решился. - А что, правду говорят, будто деньги в столице уже отменили, или брешут?
   - Врут. Вы пива еще хотите?
   - Ага.
   Сергеев протянул деньги старику и тот с радостью отоварился пивом.
   - Слушай любезный, - подобострастно начал старик, - что такое за напиток - кефир? Я все слушаю по радио: кефира не стало, кефира не стало. А что такое кефир, не сообщают. Это что, бормотуха такая?
   - Нет, кислое молоко, простокваша, - Сергеев даже не улыбнулся.
   - Ишь ты, собака. Мужики говорили, бормотуха, а получается простокваша. Да-а.
   Помолчали.
   - А что это у вас не острове, строительство? - спросил приезжий старика.
   - На Заячьем?
   - Ну да, на острове, - как-то нетерпеливо подтвердил Сергеев.
   - Тама? - еще раз спросил старик, показывая на верхушку мачты, нависшую над продмагом.
   - Да.
   - Эсо.
   - Чего?
   - Эс О. Секретный Объект. Сказывают, спроть норвегов.
   - Против кого? - переспросил Сергеев.
   - Спроть норвегов. Что же ты, не знаешь, для чего Северную Заставу строили? Да ты в музей к нам сходи, там бумага под стеклом лежит, а в ней предписание центральных органов: основать Северную Заставу для острастки норвегов и прочей нечисти. Эта бумага лет триста уже как под стеклом лежит, а норвеги все не идут, не нападают, басурмане. Выходит, что ли, зря мы тут Заставу чуть не построили? Да нет, не зря. Опять слух прошел, что норвеги замыслили православный народ со свету сжить. Поэтому для острастки Эс О строют. Вот построют, поди сунься, норвег проклятый. - Старик помахал кулаком в северном направлении.
   - Теперь уж точно сунется, - ухмыльнувшись, сказал Сергей Петрович.
   - Как это? - опешил старик.
   - Ну, раз Эс О построили.
   - Шутишь, браток. Шутник, шутник. А и пусть сунется, - старик, казалось, с тоской уже посмотрел в ту сторону, откуда дул свежий морской ветер.
   Собеседник отхлебнул пива, поставил почти полную кружку на железное крыло, молча кивнул старику и подошел к спящему в грязи телу. Осмотрев лежащего, будто тот был не человеком, а тяжелым грузом, Сергей Петрович нагнулся и тихо позвал:
   - Отец.
   15
   Весь вечер Сергеев ходил кругами вокруг дома Пригожиных. С таким же успехом можно было сказать, что он ходил кругами вокруг своего дома. Да обе половины старого деревянного дома с острой крышей, покрытой серым рубероидом, разрывали ему душу. В одной половине спал пьяный отец. В другой наверняка была Соня. Наверняка, потому что он уже был сегодня у библиотеки во второй раз и дергал там закрытую наглухо дверь. А ему ведь, согласно его же плану, давно нужно было собираться на вокзал, откуда вот-вот отойдет пассажирский поезд до Южного города. Это было невероятно. Он здесь мнется, не решась ни уйти, ни зайти. Зайти к Пригожиным значит остаться на Северной еще на один день. Потерять целый день, когда все продуманно и рассчитано до последней мелочи! Это похлеще, чем измерение шагами центральной площади. Это уж настоящее безумство. Но уйти он не может. Конечно, его задело ее равнодушие. Он не привык к такому обращению. Но дело было даже не в этом. Во всем виновата подлая беспросветная жизнь Северной Заставы. Ему все-таки последние годы казалось, что он уже вырвался на простор, взлетел, воспарил. Он даже начал верить, что лопнули навсегда навязчивые нити, связующие его с опостылевшей родиной. Но нет, ничуть не бывало. Как только увидел отца, спящего в грязи точно так же, как было много лет назад, он вдруг понял, что ничего по сути не изменилось, что он здесь, на Северной, всего лишь сопливый мальчишка, без регалий и званий, без гениальных изобретений, без многочисленной, щенячьи преданной ему группы учеников. Он, Сергеев, гроза генералов и министров, друг генеральных конструкторов, обязан опять с нуля завоевывать хоть малейшую благосклонность судьбы.
   Сергеев пошел на очередной круг, хотя смысла в этом уже не было никакого. Еще на прошлом витке он с ожесточением смял недавно купленный билет и выстрелил им как докуренной сигаретой. А интересно, можно ли все бросить, хотя бы на короткое время поставить на карту, быть может, самое главное дело его жизни ради того, чтобы еще раз пройти через мимолетное, чего скрывать, приятное ощущение единства с другим человеком, за которым последует скучное состояние душевного покоя. Он все это знал, понимал, но желал опять осуществить. Точно так же он любил тратить время на математические задачи. Приятно ломать себе голову, пока не знаешь решения. Но неприятно и скучно анализировать решенную задачу. У Сергеева напрочь отсутствовала учительская жилка.
   Наконец он решил прекратить глупое неопределенное состояние и в тот самый момент, когда от перрона Северной отошел купированный вагон проходящего пассажирского поезда, Сергеев постучал в дверь к Пригожиным.
   - Сережа?! - удивленно встретил его Илья Ильич. - Ты же должен был уже уехать.
   - Нет, нет, я завтра... завтра уезжаю. Я уезжаю завтра, Илья Ильич, скороговоркой объяснил Ученик, заглядывая за спину хозяину.
   - Ты что, заболел? - настороженно спросил Пригожин, вглядываясь в блистающие в коридорной полутьме шалопутные глазки своего любимого ученика.
   - А где же... - будто не слыша хозяина, начал и вдруг оборвал себя Ученик.
   - Соня? - подсказал Илья Ильич.
   - Нет... то есть да, где Соня? Она что, не дома?
   - Нет, - растерянно ответил отец.
   Вдруг оба замолчали. Потом Илья Ильич, извиняясь, сказал:
   - Но она скоро придет, ты подожди.
   - А, ее нет, это хорошо, Илья Ильич. Пойдемте. У меня есть к вам одно важное предложение, - заходя в кабинет, начал Ученик. - Я не хотел, чтобы нас еще кто-нибудь слышал.
   - Как, и Соня? - удивился Илья Ильич.
   - Да, да, и Соня, и любой другой человек, никто не должен знать, иначе все провалится, - казалось, что Ученик сочиняет на ходу. - Илья Ильич, так больше продолжаться не может.
   - Что продолжаться не может? - возбудился Учитель.
   - Ваша жизнь так больше продолжаться не может.
   - Как? - тихо спросил Илья Ильич.
   - Да посмотрите же вокруг себя, - Сергеев презрительно махнул рукой на плоды инженерной космической мысли. - Это же бред какой-то. Посмотрите сюда, ну какой же это звездолет, это же утюг, обычный чугунный утюг на углях, я даже знаю, где вы его нашли, вы его нашли на помойке, куда его выбросила моя мать. А это что? Это что? - Сергеев схватил рукой звездолет для путешествий в другие, не охваченные нашим пространством вселенные. Картонная обшивка звездолета прогнулась и с его боков посыпалась высохшая гуашь. - Видите, это же бред больного человека. Оглянитесь вокруг...
   - Сережа, - Илья Ильич растерянно опустил руки.
   - Да, да, все это - графоманские мечты, фантазии больного ума, а жизнь, реальная жизнь вокруг состоит из другого материала. Она состоит из дерьма и грязи, и в этом дерьме и грязи копаются двуногие животные и им глубоко наплевать на ваши проекты. И правильно, что наплевать, потому что все это - бумага и картон...
   - Но как же, Сережа, как же общее дело? Ведь нужно мечтать...
   - Нужны не бумага и картон, нужны стекло, металл, бетон, нужны новые технологии, нужна электроника, черт подери, нужны наконец деньги, не личные, Илья Ильич, государственные деньги, много денег, - казалось, что Ученик не соображает, что говорит, его несло. - В общем так, Илья Ильич, хватит заниматься прожектерством, хватит морочить голову пионерам младших классов, дайте им спокойно прожить эту жизнь, иначе под воздействием вашей пропаганды сопьются раньше времени. Нужно, Илья Ильич, действовать. Иначе что о вас люди скажут? Жил-был чудак, ездил на велосипеде до восьмидесяти лет, мечтал освоить Вселенную, думал осчастливить человечество загробной жизнью, а в результате что? Пшик, фантазии любителя, мечты школьного изобретателя картонных звездолетов. Конечно, могут и памятник впоследствии поставить как великому пророку, на славу центральному правительству, воплотившему в реальность ваши сумасшедшие идеи. Ведь вашим именем спекулировать будут, других таких, как вы, изобретателей попрекать вами будут, но печатать ваших гуманных идей никто не будет. Ну кто поверит в оживление на бумаге? В общем, хватит. Я вам даю три, нет, две недели на сборы. Мы отправляемся, берем Соню - ей тут нечего делать - и отправляемся - слышите? - через две недели.
   - Куда отправляемся?
   - В свободный поиск, - выдал Сергеев.
   В этот момент в кабинете раздался звонкий смех. Ошпаренный неожиданным поворотом, фантазер резко оглянулся и обнаружил в дверях кабинета Соню. Мало того, что она насмехалась над его нелепой выходкой, она еще и приглашала всем своим видом посмеяться стоявшего чуть сбоку от нее старшего кассира. И что особенно неприятно, здесь, у себя дома, на глазах у отца она даже не пыталась вынуть руку из горячей ладони своего сопровождающего. Немедленный диагноз промелькнул в голове у Сергеева и у него перехватило дыхание, как будто ему попалась новая, никогда не виданная и еще никем не решенная математическая задачка. Он улыбнулся, прищурив колючие глазки, и вдруг тоже расхохотался.
   Все смеялись, и только Илья Ильич, еще толком не пришедший в себя после страстной речи ученика и последователя, жалко улыбался, слегка похлопывая ладошками. Наконец Ученик отпустил из рук отрицательный скомкователь лживого вакуума и тут же, представленный жениху Сергеем Петровичем Варфоломеевым, сдержанно кивнул, будто видел того в первый раз. Впрочем, обстановка вскоре нормализовалась. Варфоломеев слегка покаялся и незаметно перевел все в шутку. Соня, оттаяв, пригласила всех пить чай, а Илья Ильич тут же свел мужчин для разговора, выбирая момент, чтобы свернуть беседу в милую ему область отвлеченных идей и абстрактных размышлений. Однако момент ему не скоро представился, поскольку Евгений оказался сегодня в каком-то приподнятом, радостном настроении. Сидя за столом, он часто, улучив момент, брал за руку Соню, блаженно, словно мальчишка, закатывал глаза и много, много говорил о погоде.
   - Какой удивительный сегодня вечер, - восхищался Евгений. - Мы с Соней прошли по набережной, какая там тишина, живая, теплая, будто природа не умирает, а только засыпает, чтобы отдохнуть. Нет, право, я не умею описать, но такой красоты, как на Северной, нигде нет.
   Варфоломеев, опустив голову, чтобы не видеть рук Сони, слушал Евгения со все возрастающим раздражением.
   - Так умирает душа поэта, - продолжал Шнитке. - Душа человека, открывшего закон человека, и от этого успокоившаяся перед уходом в вечное небытие, чтобы там слиться с тысячами родственных душ, тысячи раз познавших счастье смерти. Впрочем, я, наверное, смешон, это все от настроения. Ей-богу, там на набережной вдруг захотелось стать на колени и поцеловать эту благословенную землю...
   - Простите, Евгений Викторович, - не выдержал Варфоломеев. - А где у нас набережная?
   - Как? - удивился Евгений. - На берегу Темной, возле Дворца.
   - Дворца? - переспросил простодушно пришелец.
   - Ну да, дворца, то есть теперь все его музеем называют. А раньше там был дворец, там даже останавливались особы приближенные...
   - Евгений, - перебила суженого Соня, - товарищ Варфоломеев человек здешний.
   - Ах, так, действительно глупо, зачем же я вам объясняю, где набережная? - Евгений задумался вдруг. - Но почему вы спросили?
   - Сергей Петрович просто хочет сказать, что набережные бывают только в больших городах и обязательно в граните, - пояснила Соня.