Вверху оторопело молчали. Потом раздалось недовольное:
– Ты на каком языке говоришь?
Он был прав. Это «ту» в зависимости от языка могло означать совершенно разные вещи. Поанглийски это могло быть «два» или «to» – предлог. С известной натяжкой могло еще означать и «также». Податски тоже было бы «два», попольски «здесь», а пофранцузски – всевозможные производные от слова «весь». Именно это последнее значение я имела в виду, завывая «тууу», так как именно с этого слова начиналась фраза, произнесенная покойником. Как видите, я поступила честно. Раз обещала сказать первое слово – пожалуйста, вот оно, первое слово. Шефу оно ничего практически не говорит, а моя совесть чиста.
– Пофранцузски, – заорала я в ответ.
– И что это мне дает, черти бы тебя побрали? – в ярости заорал он.
– Покойник сказал целую фразу! – вежливо объяснила я. – Целую нормальную длинную фразу. Я передаю тебе ее с самого начала. И ты еще недоволен?!
Он был в бешенстве, но всетаки, пользуясь несколькими языками, убедился, что имеется в виду действительно «все».
– Надеюсь, что эта тряпка быстро сгниет и тебе понадобится следующая! – крикнул он на прощание и удалился.
«Скорей я тут сгнию», – мрачно подумала я и принялась за работу.
Полотнище было слишком большим. Надо было разрезать его пополам, но чем? Я попробовала зубами, а потом сообразила, что лучше воспользоваться огнем. Я сложила полотнище пополам и осторожно поднесла к огню коптилки, внимательно следя за тем, чтобы искусственная ткань не вспыхнула. Операция заняла много времени, зато прожглось по сгибу неплохо, и у меня оказалось два почти одинаковых куска. Затем я прожгла дыры по углам одного из них, продела в них веревку, сплетенную из остатков акрила, и этим решила транспортную проблему. Можно было продолжать земляные работы.
Я глубоко убеждена, что рабы, возводившие пирамиду Хеопса, не мучились так, как я. Глиняным черепком я скребла землю и насыпала ее на полотнище, затем с трудом протискивалась через насыпанный курган и волокла полотнище с землей в камеру. При этом приходилось и светильник все время переносить, чтобы не ползти в темноте. В камере я высыпала землю у противоположной стены и тщательно ее утрамбовывала, так как все еще боялась, что она может не поместиться в камере.
Кротовый ход понемногу удлинялся. Теперь я уже не сомневалась, что выйду на свободу, и стала думать над тем, что сделаю потом. В Данию не вернусь, это ясно. Не вызывало сомнения, что меня давно уволили с работы: бросить незаконченные рисунки и исчезнуть – такое поведение нигде не приветствуется, а тем более в этой стране скрупулезно добросовестных и аккуратных работников. Об оставленном там моем имуществе можно не беспокоиться, им займется Алиция. Надо будет связаться с ней.
Все мои мысли о будущем кончались одним – сладостной картиной возвращения на родину. Мысль о Польше, как путеводная звезда, светила мне в конце черного тоннеля. Там был мой дом, моя сухая постель, моя ванна с горячей водой, там была дорогая, ненаглядная и родная польская милиция, все мои родные, и, наконец, там меня ждал Дьявол…
Подумав о своей родной польской милиции, я вспомнила, что оказалась в этих краях с одним паспортом, да и тот шеф у меня отобрал. Во что бы то ни стало надо постараться заполучить его обратно. Не хватает еще по возвращении на родину угодить в тюрьму – пусть даже и польскую.
При мысли о Дьяволе я и вовсе пала духом. Не такие это были мысли, чтобы допускать их в мрачном подземелье, где и без того невыносимо. Уже давно чтото в наших отношениях испортилось, и, говоря честно, моя поездка за границу вызвана была прежде всего желанием уехать от этого человека. А что там в Варшаве сейчас? Его редкие и странные письма еще более усиливали мои сомнения, вместо того чтобы их рассеять. Да, очень изменился этот человек, я совсем перестала его понимать. То мне казалось, что я еще ему дорога, то он делал все, чтобы я окончательно разочаровалась в нем. Странные вещи делал… Порой мне казалось, что то чувство, которое мы испытываем друг к другу, больше всего напоминает ненависть. Я старалась убедить себя, что ошибаюсь, что он меня посвоему любит, что я напридумывала себе, что незачем придавать значение мелочам. А ведь из мелочей уже можно было сложить огромную пирамиду… В голову лезли подозрения, которые я упорно отбрасывала, уж слишком ужасны они были.
Как всякая женщина, в глубине сердца я еще питала надежду. Как бы мне хотелось, чтобы эти подозрения оказались лишь плодом моего воображения! Особенно хотелось этого сейчас, когда все мои душевные и телесные силы были на исходе. Сейчас мне просто необходима была уверенность, что дома меня ждет не враг, не равнодушный человек, а любящий и любимый, самый близкий, которому я выплачу в жилетку все, что пришлось пережить. А если такого человека нет… При одной мысли об этом у меня опускались руки. Итак, никаких сомнений, никаких подозрений!
Я все больше и больше слабела физически, но бушевавшая во мне ярость не ослабевала. Ярость скребла влажную землю холма и волокла нагруженное полотнище. Ярость разбрасывала вынутую землю по камере и тщательно утрамбовывала ее.
Туннель все удлинялся, а пол в камере поднялся почти на метр. У двери выросла громадная куча камней, засыпанных землей, и такие же кучи появились у остальных двух стен. Еще немного, и я поднимусь вместе с полом к самому отверстию в потолке!
Общение со сторожем я свела к минимуму. Хотя я и научилась уже ползать ловко и быстро, но всетаки этот способ передвижения оставался достаточно неприятным, чтобы лишний раз прибегать к нему, вот я и приучила сторожа, что разговариваю с ним сначала через день, потом через два дня. Приучила и к тому, чтобы он сам вытряхивал из корзинки полагающиеся мне припасы. Объяснила я это тем, что устала и не желаю двинуться с места. И не очень врала. Сначала он не соглашался, потом был вынужден привязать вторую веревку за дно корзинки, чтобы самому переворачивать ее вверх дном и вытряхивать хлеб, бутылку и сигареты. У него, наверное, много было пластмассовых бутылок, так как он разрешал возвращать их оптом.
От сторожа я вытягивала нужные мне сведения о шефе. Он очень часто уезжал, то на один день, а то и надолго. Сторож както обронил, что такое длительное пребывание начальства в замке тесно связано со мной, а вот раньше он подолгу здесь не засиживался.
Осколки кувшина совершенно искрошились, и мне пришлось подумать о новом орудии труда. Следовало это так провернуть, чтобы не возникло ни малейших подозрений. Я опять потребовала шефа.
– Ну, что? Соскучилась? – поинтересовался шеф, с трудом докричавшись до меня.
– Хочешь второе слово? – крикнула я в ответ.
– Хочу! А что тебе надо?
– Блюдо из королевского фарфора. Только датское!
– Ты там не спятила?
– Сам спятил! Надоело мне есть на полу, желаю королевскую сервировку! Даешь блюдо – и все тут!
– Блюдо не пролезет! Выдумай чтонибудь другое.
Я испугалась, как бы моя настойчивость в получении блюда не обернулась катастрофой: а вдруг мне его попробуют доставить через дверь? Надо срочно чтото придумать.
– Пролезет! – продолжала я упорствовать. – Ведь мне требуется длинное и узкое блюдо. С красной каемочкой!
И хотя шеф долго еще ругался, называя меня свихнувшейся идиоткой, тем не менее на следующий день в отверстии чтото заскрежетало, и мне осторожно спустили запакованное и перевязанное веревками блюдо.
– Какое маленькое блюдо! – тут же заорала я. – Безобразие! Обман! Ну, так и быть, я скажу тебе второе слово, но ты завтра же пришлешь мне еще одно блюдо. Раз такие маленькие, то давай два! Посмотрим, как ты держишь слово.
Он тут же без колебаний выразил согласие прислать мне второе блюдо, я же прокричала вверх:
– Сложено!
– Что?!
– Сложено! Спрятано! Помещено! Собрано! – вопила я, пользуясь всеми доступными мне языками. – Он сказал – «сложено»!
Мерзкий тип наверху молчал, наверняка пытаясь справиться с волнением. Похоже было, что я наконец сдаюсь и что третье слово прояснит ситуацию.
– А вместе получается, что он сказал «все сложено», да? – заорал он возбужденно.
– Вотвот! А где сложено – узнаешь в свое время!
– Очень надеюсь, что ты долго не продержишься! А на какого черта тебе эти блюда? Что ты выдумаешь на следующий раз – золотые вилки?
– Пока не знаю. Подумаю!
– Тогда поспеши! Через неделю я уезжаю! А без меня тебе ничего не дадут!
– Ничего, несколько дней я подожду! Не горит. Тут так приятно сидеть…
– Не «несколько дней», а подольше. Советую тебе подумать еще на этой неделе.
На следующий день я получила второе блюдо. Как видно, он старался меня убедить, что держит слово.
Следует признать, что избранный им метод был правильным. После пребывания в этом подземелье свобода как таковая делалась понятием относительным и отходила на второй план. Воля, неволя – все становилось неважным, Главное – выйти из этой ямы. И кто знает, если бы не мое ослиное упрямство, если бы не эта дикая ярость…
Я мрачно подсчитала, что сижу здесь уже больше трех с половиной месяцев. Хорошо, что я с самого начала вела счет дням, иначе я готова была бы поклясться, что сижу здесь годы. И вообще, не исключено, что я высадилась на скалистом побережье Бретани еще в прошлом веке. Неограниченные просторы Атлантики, солнце и небо – были ли они когданибудь? Теперь моим миром была тесная, промозглая, черная яма.
Мерзкий тип так и не дождался моих просьб о милосердии. Он уехал на две недели, как сообщил сторож.
Лежа на животе и опираясь на левый локоть, я вяло ковыряла землю осколком королевского фарфора. Чувствовала я себя прескверно – дошла, как видно, до предела. Может, и в самом деле стоило попросить у шефа золотую вилку? Или сказать ему «сто» и потребовать платиновую ложку – говорят, исключительно твердый металл.
Земляные работы, которые до сих пор шли довольно гладко, вдруг застопорились. Королевский фарфор царапал теперь не землю, а чтото твердое. Я никак не могла понять, что именно – какието нити или веревки. Я кляла на чем свет стоит это неожиданное препятствие, как вдруг в моем измученном мозгу, словно молния, сверкнула мысль: ведь это же корни растений!
От волнения я чуть было окончательно не задохнулась в своей тесной дыре и принялась с удвоенной силой терзать корни, стремясь скорее выбраться наружу. Тут мой черепок уперся во чтото твердое и сломался в руках. Расчистив землю вокруг этого препятствия, я поднесла к нему поближе коптилку и обнаружила, что это камень. Камень надо мной. Что это может значить? Неужели я уперлась в фундамент крепостной стены? Спокойно, только спокойно!
Ползком добралась я до камеры, вытащив за собой полотнище, нагруженное землей. Собрав пригодные для работы куски блюда, я так же ползком вернулась к страшному камню. Поскребя землю вокруг него, я убедилась, что других камней по соседству нет. Пожалуй, это всетаки не стена.
Не обращая внимания на то, что земля сыплется прямо на меня, я копала и копала обеими руками, как ошалевший терьер, засыпая тоннель за собой и отрезая путь в камеру. Мелькнула мысль, что, прежде чем вылезать изпод земли, неплохо бы убедиться, что никого нет поблизости. Правда, увидев вылезающее изпод земли страшилище, любой человек в ужасе убежит, но ведь он непременно расскажет об этом. И еще: не следует вылезать днем, надо дождаться вечера. По многим причинам. В том числе и потому, что мои глаза, привыкшие к сумраку подземелья, могут ослепнуть. Мне удалось совершить сложный акробатический трюк и взглянуть на часы. Было около семи. А что у нас сейчас? Кажется, начало сентября, должно уже стемнеть. Спокойно, только спокойно…
Земля скрипела на зубах, попадала в глаза и нос, сыпалась за воротник платья – если те лохмотья, что были на мне, еще можно было назвать платьем, – а я выдергивала спутанные корни, разрезала их фарфоровым черепком и подсовывала под себя. Копала я рядом с камнем. «А вдруг на нем ктонибудь сидит», – подумала я и чуть не рассмеялась, невзирая на всю серьезность положения. И еще успела подумать: «Как жаль, что здесь не кладбище», и тут моя рука с черепком выскочила наружу.
У меня хватило соображения сразу же ее отдернуть – торчащая из земли рука не может не обратить на себя внимания, – но совладать с нетерпением было свыше моих сил, и, дернув изо всех сил за спутанные корешки трав, я проделала дыру побольше.
Через эту дыру проник воздух. Немного, небольшая струйка, но этого было достаточно, чтобы я буквально захлебнулась им. Только теперь я поняла, в каком смраде пребывала до сих пор!
Медленно и осторожно прорывала я выход на свободу. Вот уже можно просунуть голову в образовавшееся отверстие. Воздух был такой свежий и резкий, что я просто боялась его вдыхать. Потом осторожно раскрыла глаза.
Надо мной было вечернее, темнеющее небо. И звезды. Моего лица касались пахучие травы. Вокруг простирался чудесный, безгранично большой мир, полный свежего воздуха.
Неуклюже выбралась я из ямы и огляделась. На западе небо еще сохраняло краски, излишне яркие, на мой взгляд. К счастью, замок частично заслонял закат. Вокруг не было ни души. Мне здорово повезло, что был вечер.
Целый час, наверное, просидела я в траве рядом с камнем, привыкая к воздуху и пытаясь справиться с головокружением и чувством безграничного торжества. Потом встала.
Я знала, что шефа в замке нет. Я знала, что такой, какая я сейчас, мне нельзя показываться людям. Восстановив в памяти план замка, я двинулась вдоль крепостной стены – я и в самом деле выбралась на поверхность в нескольких метрах от нее. Нет, всетаки удивительно точно я все рассчитала!
Обойдя замок кругом, я вышла к реке. Здесь был наиболее низкий участок стены, изрядно разрушенной временем, так что перелезть через нее не представляло особого труда. Впрочем, думаю, что теперь для меня уже ничто не представило бы особого труда.
Я перелезла через стену и оказалась во дворе замка. Вокруг попрежнему не было ни души. В одном из окон горел свет, и оттуда слышалась музыка, но это окно было не в том крыле замка, где помещались апартаменты шефа. А именно в них я намерена была проникнуть. Дверь была заперта. Завернув за угол, чтобы меня загораживала стена дома, я забралась на выступ фундамента и алмазом кольца вырезала кусок оконного стекла. Нажав посильнее, я выдавила стекло внутрь, всунула руку в отверстие и отодвинула задвижку. Через минуту я была уже внутри.
Мне не понадобилось зажигать свет, так как я прекрасно видела в полумраке и очень хорошо помнила, как пройти в кабинет шефа – сколько раз я проходила этот путь мысленно! Я нажала на деталь каминного украшения, книжные полки сдвинулись, и я оказалась в апартаментах шефа.
Я не боялась, что когонибудь встречу, что ктонибудь увидит меня. Я ничего не боялась. Мою душу переполняли торжество и жажда мести. Посередине стола на серебряном блюде лежали красиво уложенные фрукты. Убедившись, что это не бутафория, я съела один банан и один мандарин, огромным усилием воли удержав себя от того, чтобы не сожрать сразу все – с кожурой и косточками. Потом вошла в ванную и тут наконец глянула на себя в зеркало.
То, что я увидела, превзошло самые мрачные мои предположения. По сравнению со мной любой мертвец являл собой воплощение здоровья и красоты. Причем мертвец, похороненный не в гробу, а прямо так, чтобы кладбищенская земля имела к нему свободный доступ. А иначе меня и с мертвецом нельзя было сравнивать.
Нет, подумать только, что я еще чегото боялась! Да ведь, встретив меня, до смерти бы перепугался даже тигрлюдоед!
В апартаментах шефа я сделала много дел. Спокойно, не торопясь выкупалась и вымыла голову, обрезала страшные, наполовину обломанные ногти, выпила рюмочку коньяку, разыскала одежду и переоделась. Одежда состояла из толстого спортивного свитера, джинсов и носков. Труднее всего было подобрать обувь, так как все было слишком велико. В конце концов я выбрала кеды, натолкав в них ваты. Хорошо, что теперь такая мода – эту одежду могли носить лица любого пола. Затем я занялась сейфом.
Нижний камень нажать два раза с левой стороны, раз с правой и опять с левой… Не дай Бог, шеф чтонибудь изменил! Нет, все осталось попрежнему. Верхний камень выдвинулся, и передо мной предстала дверца сейфа, наполовину скрытая другим камнем. Теперь надо набрать ноль. Отодвинулся и второй камень. А теперь на всю жизнь запомнившиеся мне двадцать восемь сто двадцать один.
Сумка и сетка лежали на месте. На миг теплое чувство согрело мое заледеневшее от ненависти сердце. Мои документы, деньги, мой атлас… На другой полке лежали пачки банкнотов, долларов и франков. Я сгребла все, не считая, – за минувшие три месяца нанесенный мне моральный ущерб значительно возрос и не такого еще требовал возмещения!
На полку, где лежали деньги, я положила жуткие, полусгнившие лохмотья, которые когдато были моим платьем, и заперла сейф. Потом еще немного поела фруктов, выкурила сухую сигарету и, подумав, подошла к картине, висевшей на стене. Чтото он делал тогда с рамой…
Тщательно обследовав левую часть рамы, я обнаружила небольшую выпуклость и нажала на нее. С тихим шелестом сверху спустилась карта. Открыв свой атлас на странице, где была Испания, я нашла и постаралась запомнить то место в Пиренеях, где семерка пересекается с «Б», как Бернард. Вернув картину в прежнее положение, я решила, что теперь могу удалиться.
На рассвете я добралась до маленькой железнодорожной станции, где изучила схему движения поездов и их расписание. Ближайший поезд отправлялся в Тур, и, видимо, как раз его ожидали люди, по виду рабочие. В свитере и джинсах я не очень выделялась среди них, лицо мое закрывали самые большие очки, какие мне удалось разыскать среди вещей шефа, так что на меня не обращали внимания. Я купила билет и села в поезд.
Прибыв в Тур, я дождалась в вокзальном буфете открытия магазинов и отправилась совершать покупки. Делала я это очень продуманно, в магазине более одной вещи не покупала, причем выбирала магазины самообслуживания или такие, где было много народу. Продавщицы тоже не обращали на меня внимания – они и не такое видали. Переодевалась тоже постепенно, используя для этой цели дамские комнаты магазинов. Обувь я приобрела на распродаже, причем здесь главной была забота не о качестве или удобстве покупаемых туфель, а о том, чтобы никто не заметил моих громадных кед. В заключение я купила чемодан и села в парижский поезд уже как нормально одетая пассажирка.
С той минуты, как я увидела себя в зеркале, мои планы изменились. Вылезая из могилы, я думала лишь о том, чтобы как можно скорее добраться до Интерпола, рассказать там все и немедленно отбыть в Польшу. Вид собственной посмертной маски заставил меня пересмотреть эти планы. Какникак, а собственное здоровье и внешний вид меня всетаки волновали. То, что я увидела в зеркале, сразу же навело на мысль о многочисленных болезнях, наверняка притаившихся в моем организме. Впрочем, почему притаившихся? Ревматизм уже явственно давал о себе знать в коленях и в правом плече, каждую минуту ожидала я проявления симптомов и других болезней. Да и вообще, как в таком виде показаться людям на глаза?
Говоря откровенно, было еще одно соображение. Я была убеждена, что Интерпол помешает мне заняться собой. Они наверняка захотят иметь меня под рукой и велят мне остаться в Париже. И дальше. Предположим, я все расскажу, полиция займется сокровищами, шеф узнает и распорядится свернуть мне шею. Найти меня ему будет нетрудно. Конечно, Интерпол мог бы позаботиться о моей безопасности, но единственное надежное место, какое я была в состоянии представить, – это противотанковый бункер в казематах Интерпола, скрытый глубоко в земле. У меня же выработалось прочное отвращение к такого рода помещениям, не говоря уже о том, что пребывание там не скажется благоприятно на моем здоровье.
Да нет, могли бы меня поселить в обычной гостинице и выставить охрану – две дюжины сыщиков. Хотя где они возьмут столько народу? Дадут дватри человека, не больше…
Осенний пейзаж, проплывающий за окнами вагона, исчез, и вместо него я в своем буйном воображении увидела себя спокойно спящей в номере гостиницы. Волосики у меня повылезли, все тело облеплено противоревматическими пластырями, в фарфоровой мисочке на тумбочке лежит искусственная челюсть. В холле дежурит мрачная личность с тупым выражением лица. К ней приближается другая личность – со злобным выражением лица – и сообщает, что прибыла сменить первую. Первая удаляется, а вторая поднимается по лестнице и подходит к двери моего номера. У двери дежурит третья личность. Узнав, что ее пришли сменить, она оживляется и радостно сбегает с лестницы, а злобная личность осматривается по сторонам. Ночь, тишина, все спят, я тоже. Личность вытаскивает из кармана отмычку, бесшумно открывает мою дверь, на цыпочках входит в комнату и приближается к кровати. Я продолжаю спать, хрипя бронхитом. Личность вытягивает из кармана орудие преступления…
Странно еще, что я не сорвалась с места с диким криком. Сердце отчаянно билось. Да, нервы никуда. Еще немного – и меня бы убили. Воображение сработало не до конца – потому, видимо, что я не решила, каким орудием воспользуется преступник. Но и незавершенной картины было достаточно, чтобы я отказалась от идеи персональной охраны.
Я могла, конечно, наплевать на Интерпол и сразу отправиться в Польшу. И опять включилось мое проклятое воображение.
Я увидела себя на пограничном пункте в Колбаскове. Увидела, как выхожу из автомашины, страшилище в парижской конфекции. Увидела, как ко мне приближается Дьявол, увидела ужас на его лице и отвращение, увидела, как он в страхе шарахается от меня. Потом увидела себя в гостях у моей варшавской приятельницы и то выражение притворного сочувствия и непритворного удовлетворения, с которым она смотрит на меня. Нет, только не это!
На миг промелькнула в моем воображении и такая картина: мать рыдает надо мной, в отчаянии рвет волосы. Но эта картина была уже излишней, мне вполне хватило первых двух, и я решительно отказалась от мысли о немедленном возвращении в Польшу.
Итак, отпадает идея персональной охраны и немедленного возвращения в Польшу. А может, Интерпол всетаки сумеет позаботиться обо мне? Например, поместит меня в какойнибудь хороший санаторий… Да, поместит, а они подкупят санитарку, уборщицу, сторожа, или проникнут ко мне под видом посетителей, или просто отравят. Найти же меня им будет совсем нетрудно, ведь у них есть свои люди в полиции.
И так плохо, и так не лучше. Я пристально смотрела на пейзаж, мелькающий за окнами вагона, и ничего не видела, а в голове одна мрачная мысль сменялась другой. Пока я не выдала тайну, меня будет разыскивать шеф, и он же будет заботиться о том, чтобы со мной ничего плохого не случилось. Как только я выдам тайну, заботиться обо мне станет Интерпол – а я представляю, какая это будет забота! – шеф же постарается стереть меня с лица земли. Значит, сохранить жизнь и свободу действий я могу только в том случае, если никому ничего не скажу.
Что же следует мне предпринять в таком случае? Первым делом – раздобыть в Париже фальшивые документы и стать француженкой. А для восстановления сил отправиться в Таормину. Очень может быть, что все мои сомнения, колебания, опасения объяснялись именно этим – убедить себя в совершенной необходимости выезда в Таормину. Еще в темнице зародилась у меня непреодолимая тоска по морю, солнцу, кактусам, таким, какими я их видела с балкона гостиницы «Минерва» в Таормине – лучшем курорте мира!
Мысль о земле обетованной вытеснила из моей головы все остальные, и я пришла в себя только на площади Республики, откуда собиралась свернуть на улицу Де Ля Дуан, чтобы снять номер в хорошо знакомой мне маленькой гостинице. Надо же, чуть было не совершила непростительную глупость! Ведь в этой гостинице я останавливалась всего несколько месяцев назад и дала портье такие большие чаевые – у меня не было мелочи, – что меня там наверняка запомнили. И запомнили полькой, а теперь я собиралась выдать себя за француженку.
Я посмотрела на часы – самое рабочее время. Был в Париже один человек, к которому я без колебаний могла обратиться за помощью в любой момент. Мой старый испытанный друг.
Зайдя в маленькое бистро, в котором я еще так недавно – а кажется, сотни лет назад! – ела пиццу понеаполитански, я подошла к телефону и набрала номер. Его могло не быть в Париже, у него мог измениться телефон, он мог сменить работу – ведь мы не виделись семь лет.
– Привет! – попольски сказала я, когда он снял трубку. – Сколько лет, сколько зим! Нельзя два раза войти в одну и ту же реку.
Он молчал, потеряв, как видно, дар речи, что и требовалось. Люблю сюрпризы!
– О Боже! – с волнением и радостью наконец отозвался он. – Это ты? Это и в самом деле ты?
– Ага. И опять пришла пора, когда мне надо с тобой немедленно увидеться. Похоже, что ты опять спасешь мне жизнь.
– С удовольствием. А где ты находишься?
– В бистро на площади Республики. Буду ждать тебя за памятником.
– Хорошо, через пятнадцать минут я там буду. Чемодан мне очень мешал. Надо было оставить его в камере хранения, а теперь я не знала, что с ним делать. Наверняка он привлекал внимание, а для привлечения внимания вполне достаточно изжелтазеленого цвета моего лица. Ну да ладно, ничего не поделаешь. Я ждала, внимательно рассматривая не представляющую никакого интереса заднюю часть памятника. Белая «ланчия» притормозила около меня, и я села на ходу.