Ответственность за финансы в семье согнула меня в три погибели. Муж говорил наставительно, упрекая меня за транжирство:
— Экономить надо.
— Заработать надо, — отвечала я. — Интересно, на чем я могу экономить?
Попыталась на еде, но мужу это не понравилось, как всякому нормальному мужчине. По его мнению, на чем угодно экономить, только не на еде. Если же учесть, что денег нам с трудом хватало только на еду, я не видела никакой другой статьи семейного бюджета, на которой можно было бы сэкономить. И неприятный разговор повторялся изо дня в день. Грозно насупившись, муж задавал идиотский вопрос:
— Ну и что мы теперь сделаем с этими деньгами? Идиотский, потому что следовало спросить: что мы сделаем БЕЗ этих денег? В первые годы семейной жизни я ещё пыталась с улыбкой успокоить мужа, говоря:
— Не беспокойся, дорогой, я что-нибудь придумаю.
Суровая действительность быстро воспитала меня, и через несколько лет на такой вопрос я просто пожимала плечами или ворчала:
— В нужнике на гвоздик повесим.
Дополнительные финансовые сложности создавала моя мать, которая лично закупала все необходимое ребёнку. С одной стороны, не знаю, что бы я без неё делала, ведь времени стоять в очередях у меня не было, и без неё ребёнок остался бы наг и бос. Но, с другой стороны, рос он как на дрожжах, и не успевали ему купить обувку или одёжку, как он из неё уже вырастал и хорошо, если хоть раза два попользовался. Я уже сама могла бы открыть магазин детской одежды. А ведь платить за все приходилось мне. Время от времени помогала Люцина, оплачивая материнское расточительство. Помня оказываемое ею благодеяние, я не стану тут поносить тётку, которая этого заслуживает за разные свои поступки. Наверняка главным достоинством Люпины не был её мягкий характер…
Точно так же, как мой отец, в своей семье источником получения денег была я, а то обстоятельство, что я при этом училась и не могла поступить на работу, как-то всеми игнорировалось. Поэтому, дай Бог здоровья Зигмусю Конажевскому и столбам высокого напряжения! Без них я просто не выбралась бы из финансовой пропасти.
К проклятым финансам я ещё не раз вернусь, пока же хватит о них, ведь и сейчас мне становится худо, как только припомню те трудные годы. Дышать трудно, словно давит ночной кошмар. Странно, что я тогда ещё не свихнулась от всего этого.
— А может быть?..
( Моему сыну стукнуло уже четыре года…)
( Жить в семье нам было все труднее…)
( Наша новая квартира…)
Фотографии
Так я выглядела после банановой диеты.
Свадебная фотография моих родителей.
Родители моих детей.
Ну я и вышла замуж.
— Экономить надо.
— Заработать надо, — отвечала я. — Интересно, на чем я могу экономить?
Попыталась на еде, но мужу это не понравилось, как всякому нормальному мужчине. По его мнению, на чем угодно экономить, только не на еде. Если же учесть, что денег нам с трудом хватало только на еду, я не видела никакой другой статьи семейного бюджета, на которой можно было бы сэкономить. И неприятный разговор повторялся изо дня в день. Грозно насупившись, муж задавал идиотский вопрос:
— Ну и что мы теперь сделаем с этими деньгами? Идиотский, потому что следовало спросить: что мы сделаем БЕЗ этих денег? В первые годы семейной жизни я ещё пыталась с улыбкой успокоить мужа, говоря:
— Не беспокойся, дорогой, я что-нибудь придумаю.
Суровая действительность быстро воспитала меня, и через несколько лет на такой вопрос я просто пожимала плечами или ворчала:
— В нужнике на гвоздик повесим.
Дополнительные финансовые сложности создавала моя мать, которая лично закупала все необходимое ребёнку. С одной стороны, не знаю, что бы я без неё делала, ведь времени стоять в очередях у меня не было, и без неё ребёнок остался бы наг и бос. Но, с другой стороны, рос он как на дрожжах, и не успевали ему купить обувку или одёжку, как он из неё уже вырастал и хорошо, если хоть раза два попользовался. Я уже сама могла бы открыть магазин детской одежды. А ведь платить за все приходилось мне. Время от времени помогала Люцина, оплачивая материнское расточительство. Помня оказываемое ею благодеяние, я не стану тут поносить тётку, которая этого заслуживает за разные свои поступки. Наверняка главным достоинством Люпины не был её мягкий характер…
Точно так же, как мой отец, в своей семье источником получения денег была я, а то обстоятельство, что я при этом училась и не могла поступить на работу, как-то всеми игнорировалось. Поэтому, дай Бог здоровья Зигмусю Конажевскому и столбам высокого напряжения! Без них я просто не выбралась бы из финансовой пропасти.
К проклятым финансам я ещё не раз вернусь, пока же хватит о них, ведь и сейчас мне становится худо, как только припомню те трудные годы. Дышать трудно, словно давит ночной кошмар. Странно, что я тогда ещё не свихнулась от всего этого.
— А может быть?..
( Моему сыну стукнуло уже четыре года…)
Моему сыну стукнуло уже четыре года, и был он вылитый отец, когда тому тоже было четыре. Однажды мужнина тётка, проживавшая то ли в Быдгоше, то ли в Ольштане, приехала к родственникам в Варшаву и пришла в гости к моим свёкру и свекрови. И я в это же время явилась к ним с Ежи. Когда ребёнок вошёл в гостиную, тётка чуть не отдала Богу душу — перед ней был вылитый её племянник Станислав.
— Стась! — диким голосом вскрикнула она и хлопнулась в обморок.
Ещё бы, увидеть перед собой племянника таким, каким он был до войны! Придя в себя, она никак не могла успокоиться и все с ужасом поглядывала на нашего сына.
Приблизительно в это время лето мы проводили с семейством мужа в Миколайках. Свёкор со свекровью сняли целую виллу, и там жили вместе с ними мы с мужем и сыном и их две дочери с мужьями и дочерьми, Марыся с Юзиком и Ядвига с Анджеем.
Начну с Марыси. Ни за что она не простит мне того, что я сейчас о ней напишу, но надеюсь, что душить меня голыми руками она не станет, а оружия ей её военный муж Юзик не даст.
Марысю отличали две черты: потрясающая женская привлекательность и тяга к мундиру. Привлекательность, сэкс-эпил, была такая, что, когда мы с ней шли по улице, не было мужчины, который не оглянулся бы ей вслед! И это при том, что одета она была в какое-то старое полинявшее платье, на ногах — разбитые туфли, на голове не причёска, а платок типа «тряпка», никакого макияжа и ни малейшего стремления обратить на себя внимание. А вот поди же ты!
Что же касается мундиров, на первое место Марыся ставила военных, но за неимением таковых мог быть любой другой, лишь бы в мундире: милиционер, пожарник, лесник, кто угодно, лишь бы в мундире. И не было случая, чтобы во время поездки за ней не нёс её чемодана какой-нибудь поручик.
В результате она вышла замуж за военного. Кажется, Юзик, которого я полюбила с первого взгляда и люблю до сих пор, тогда был поручиком, но получал повышения по службе и в отставку ушёл полковником.
Анджей, муж второй сестры мужа, был архитектором и столь колоритной фигурой, что рассказов о нем одном хватило бы на целый дополнительный том моих мемуаров, поэтому я к нему ещё вернусь. А тогда он работал в Комитете по вопросам строительства и архитектуры, и с этим Комитетом связана история, о которой просто нельзя не рассказать.
Тем летом в Миколайках все трое — мой муж, Юзик и Анджей решили воспользоваться случаем и погулять по вершинам окрестных гор. В принципе это было запрещено, так как граница проходила рядом. Юзик, будучи человеком военным, взялся получить разрешения. У Анджея, однако, возникла проблема, ибо пора было возвращаться на работу, а в те времена блюли трудовую дисциплину. Решили, что надо ему позвонить на работу и получить официальное разрешение продлить отпуск ещё на три дня.
Проблема заключалась лишь в том, откуда позвонить. Все бросились на поиски телефона. Выяснилось, что на всю округу существует всего один телефон, в кабинете начальника местного дома отдыха.
Начальника не оказалось на месте. Дома его тоже не было. Выяснилось, он пошёл в кино. Три наших мужа отправились туда. Фильм уже шёл, как им удалось установить, начальник сидел в зрительном зале и смотрел кино. Анджей, не долго думая, заявил дежурному, что начальник требуется немедленно, ибо им необходимо срочно позвонить в Комитет.
Это была чистая правда, название же Комитета Анджей не стал расшифровывать не специально, а потому, что у них все так коротко называли своё учреждение. А между тем известно, что у всякого нормального поляка название «Комитет» ассоциировалось или с Комитетом партии, или, того хуже, с Комитетом безопасности. При одном упоминании этого грозного учреждения у человека начинали трястись руки и подгибались ноги, поэтому дежурный, ни минуты не медля, распорядился остановить показ фильма и зажечь свет в зале.
Распахнув двери, все трое столпились в дверях, не представляя, как среди зрителей выискать начальника. Эту проблему решил Юзик, громко, по-военному, крикнув в зал:
— Мизюк! На выход! Из Комитета пришли!
Услышав страшные слова, начальник полез под стул, но отсидеться там не удалось, ведь всегда и везде найдутся энтузиасты и желающие выслужиться. Среди зрителей послышались крики:
— Вот он, здесь! Здесь спрятался. Вон, под стул залез! Вылезай, пан, за тобой пришли!
Узнав, что этим мужчинам всего-навсего требуется позвонить, начальник не помнил себя от радости и услужливо предоставил в их распоряжение не только телефон, но и весь кабинет. В его присутствии Анджей позвонил к себе на работу, теперь уже сознательно употребляя слово «Комитет» и, напустив как можно больше таинственности, веско произнося слова и делая полные глубокого значения паузы, добился продления служебного отпуска ещё на три дня.
И вот они втроём отправились на экскурсию в горы. Вернулись потрясённые, и поскольку все трое потом раз двадцать поодиночке и все скопом рассказывали о виденном, я очень хорошо все запомнила. Оказывается, ушли они не так уж далеко, добрались до какой-то пограничной заставы и там застряли. Нет, их не задержали, застряли добровольно. А может, это была и не застава, а просто наряд, ибо состояла она из одного пограничника с собакой. Пограничник, не рядовой, а какой-то сержант или старший сержант, спокойно ждал, пока они трое не подошли к нему вплотную, потом вылез из укрытия и, пренебрежительно отмахнувшись от предъявленного ему разрешения, словоохотливо пояснил:
— Я знал, что идут наши, ещё когда вы были далеко, вот и не беспокоился.
— Откуда же вы знали? — поинтересовался недоверчиво мой муж.
— Собака сообщила. Она сразу узнает, наши ли идут, чехи или немцы.
Рядом с пограничником сидела великолепная овчарка, спокойно глядя на туристов умными глазами. Туристы позволили себе усомниться, правду ли сказал хозяин овчарки. Тот не обиделся, только плечами пожал.
— Если у вас есть немного времени, можете сами убедиться.
Вот наши мужья и провели на пограничном пункте битых четыре часа. И убедились. Издали почуяв приближающихся по тропе людей, пёс по-разному реагировал на них: то вставал, то даже рычал, взъерошив шерсть на загривке, то оставался сидеть на месте, лишь бросив взгляд на хозяина, а сержант, расшифровывая поведение собаки, заранее сообщал нашим, какая национальность приближается. Ни разу не ошибся! Пёс, конечно, человек лишь переводил его сообщение на понятный людям язык.
Наши пришли в такой восторг, что отказались от дальнейшей экскурсии и все оставшееся время провели рядом с чудесной собакой. С трудом оторвались от неё, когда стало уже темнеть, и кратчайшим путём вернулись домой.
Вскоре нам с мужем удалось снять комнату в другом доме, отдельно от свёкра со свекровью и прочей родни. И там, на свободе, я закатила мужу грандиозный скандал. Начался он часов в двенадцать и длился до рассвета.
А все началось с невинного замечания, которое я произнесла уже лёжа в постели и почти засыпая:
— Когда вернёмся в Варшаву, надо будет съездить к дяде Юзефу. Ему очень хочется с тобой поговорить.
Дядя Юзеф, родной брат моей бабушки и один из сыновей знаменитой прабабушки, был убеждённый коммунист с ещё довоенным стажем. В довоенной Польше его даже профилактически сажали в кутузку на три дня перед каждыми майскими праздниками. Прочей безыдейной родне он обещал, что с приходом русских нас всех на фонарях повесят, уж он лично об этом позаботится. Разумеется, пришли русские, на фонаре никому из нас повисеть не довелось, дядя же по-прежнему был активным коммунистом. У моего мужа тоже за последние годы кардинальным образом переменилось мировоззрение, он вступил в партию, хотя до женитьбы являлся представителем самых что ни на есть чёрных реакционных сил. Теперь же правовернее сторонника существующего режима трудно было сыскать. В частный магазинчик нога его не ступала. Может, та пропаганда на радио, те пропагандистские материалы, которые он вынужден был переводить на английский язык, сделали своё дело? Пропитался, не иначе…
Вот почему дядя Юзеф видел в Станиславе единомышленника, близкого по духу человека, с которым очень хотелось пообщаться, других же подобных среди родни не нашлось. Дядя давно был на пенсии, почти нигде не показывался и не выходил из дому по состоянию здоровья, а жили они с женой совсем недалеко от нас, на Домбровского.
И вот, в ответ на моё невинное предложение, муж, помолчав, ответил:
— Лично мне это ни к чему.
Большего мне не требовалось, я тут же взорвалась.
— Свинья! — с возмущением крикнула я. — Ну и что, если тебе ни к чему. Нельзя же думать только о себе! Ты не пуп земли!
Муж ещё сдерживался, но тоже начинал закипать.
— А почему я должен считаться с тем, что кому-то хочется со мной пообщаться? Я человек занятый, времени у меня мало.
Меня понесло. Думаю, дядя Юзик был лишь поводом, я всей душой восстала против эгоизма и себялюбия.
— Он же старый человек! — орала я, не помня себя. — Что ему ещё в жизни осталось? Одно удовольствие — поговорить с молодым идиотом, у которого ещё вся жизнь впереди! Только ты один и можешь доставить старичку радость, так нет же! Тебе на……ть на то, что человек в тебе нуждается, хотя тебе самому от этого никакой пользы! Мог бы хоть раз в жизни сделать такое, в чем нуждаются другие, не для себя, любимого. Часок своей бесценной жизни потратить, сделать приятное старому человеку, хоть немного скрасить его последние дни! Так нет же, ему, видите ли, это «ни к чему»!
Слова «лично мне это ни к чему» муж повторял часто, и всякий раз у меня от ярости темнело в глазах. И вот теперь все вылилось наружу. Ссорились мы, как я уже сказала, всю ночь, и к утру муж не столько переубедился, сколько дал себя уговорить. Ведь он в общем-то был человеком хорошим и порядочным, с добрым сердцем, и до этого сердца случалось достучаться, если удавалось соскрести внешнюю шелуху. Соскрести же было нелегко, эгоцентризм, унаследованный от предков, пустил глубокие корни, впивался в сознание когтями и клыками. В конце концов вроде бы я достучалась до сердца.
— Ты права, — сказал муж. — Я и в самом деле вёл себя по-свински. Как только приедем, сходим к дяде Юзику.
А вот эти черты характера мужа я ценила. Ценила его умение выслушать аргументы и не побояться признаться в собственной неправоте. Только уж слишком тяжким трудом достигался такой результат, куда там шахтёрам с их работой в забое!
К дядюшке Юзефу мы отправились сразу же по приезде, но, поскольку наш визит пришёлся на именины, в доме были другие гости и дядя не мог полностью предаться беседе на любимую тему. Так и остался неудовлетворённым, мы обещали прийти ещё не раз, но так и не пришли, причём уже не по вине моего мужа.
Возвращаясь в Варшаву после памятного отдыха в горах, я пережила сильное потрясение. Ехала я в одном купе вместе с сестрой мужа Ядвигой и её маленькой дочерью Марысей, которой в ту пору было полтора годика. Места нам в спальном вагоне достались верхние. На одной полке спала я, на другой — Ядвига с Марысей. Я всю жизнь не могу спать в поездах, ну не то что совсем не могу, но сплю плохо и часто просыпаюсь. И тут я проснулась, почувствовав, как мимо меня что-то пролетело. Услышав полный ужаса возглас Ядвиги «Езус-Мария», я вскочила. Оказалось, Марыся свалилась на пол. Как это произошло, уму непостижимо. Спала она у стенки, причём мать ещё придерживала её рукой. И все-таки неимоверно живому, вертлявому ребёнку удалось как-то извернуться, и, оттолкнувшись от стенки, как пружина, девочка перелетела через мать и шлёпнулась на коврик на полу. Дрожащими руками подняла мать неподвижного ребёнка, который не реагировал на окружающее. «Убилась насмерть! — подумала я с содроганием. — Господи милостивый!..»
Ничего подобного! Марыся не только не убилась насмерть, но даже не ушиблась. Более того, даже не проснулась, продолжала спать крепким сном, мы же с Ядвигой ещё долго не могли прийти в себя.
— Стась! — диким голосом вскрикнула она и хлопнулась в обморок.
Ещё бы, увидеть перед собой племянника таким, каким он был до войны! Придя в себя, она никак не могла успокоиться и все с ужасом поглядывала на нашего сына.
Приблизительно в это время лето мы проводили с семейством мужа в Миколайках. Свёкор со свекровью сняли целую виллу, и там жили вместе с ними мы с мужем и сыном и их две дочери с мужьями и дочерьми, Марыся с Юзиком и Ядвига с Анджеем.
Начну с Марыси. Ни за что она не простит мне того, что я сейчас о ней напишу, но надеюсь, что душить меня голыми руками она не станет, а оружия ей её военный муж Юзик не даст.
Марысю отличали две черты: потрясающая женская привлекательность и тяга к мундиру. Привлекательность, сэкс-эпил, была такая, что, когда мы с ней шли по улице, не было мужчины, который не оглянулся бы ей вслед! И это при том, что одета она была в какое-то старое полинявшее платье, на ногах — разбитые туфли, на голове не причёска, а платок типа «тряпка», никакого макияжа и ни малейшего стремления обратить на себя внимание. А вот поди же ты!
Что же касается мундиров, на первое место Марыся ставила военных, но за неимением таковых мог быть любой другой, лишь бы в мундире: милиционер, пожарник, лесник, кто угодно, лишь бы в мундире. И не было случая, чтобы во время поездки за ней не нёс её чемодана какой-нибудь поручик.
В результате она вышла замуж за военного. Кажется, Юзик, которого я полюбила с первого взгляда и люблю до сих пор, тогда был поручиком, но получал повышения по службе и в отставку ушёл полковником.
Анджей, муж второй сестры мужа, был архитектором и столь колоритной фигурой, что рассказов о нем одном хватило бы на целый дополнительный том моих мемуаров, поэтому я к нему ещё вернусь. А тогда он работал в Комитете по вопросам строительства и архитектуры, и с этим Комитетом связана история, о которой просто нельзя не рассказать.
Тем летом в Миколайках все трое — мой муж, Юзик и Анджей решили воспользоваться случаем и погулять по вершинам окрестных гор. В принципе это было запрещено, так как граница проходила рядом. Юзик, будучи человеком военным, взялся получить разрешения. У Анджея, однако, возникла проблема, ибо пора было возвращаться на работу, а в те времена блюли трудовую дисциплину. Решили, что надо ему позвонить на работу и получить официальное разрешение продлить отпуск ещё на три дня.
Проблема заключалась лишь в том, откуда позвонить. Все бросились на поиски телефона. Выяснилось, что на всю округу существует всего один телефон, в кабинете начальника местного дома отдыха.
Начальника не оказалось на месте. Дома его тоже не было. Выяснилось, он пошёл в кино. Три наших мужа отправились туда. Фильм уже шёл, как им удалось установить, начальник сидел в зрительном зале и смотрел кино. Анджей, не долго думая, заявил дежурному, что начальник требуется немедленно, ибо им необходимо срочно позвонить в Комитет.
Это была чистая правда, название же Комитета Анджей не стал расшифровывать не специально, а потому, что у них все так коротко называли своё учреждение. А между тем известно, что у всякого нормального поляка название «Комитет» ассоциировалось или с Комитетом партии, или, того хуже, с Комитетом безопасности. При одном упоминании этого грозного учреждения у человека начинали трястись руки и подгибались ноги, поэтому дежурный, ни минуты не медля, распорядился остановить показ фильма и зажечь свет в зале.
Распахнув двери, все трое столпились в дверях, не представляя, как среди зрителей выискать начальника. Эту проблему решил Юзик, громко, по-военному, крикнув в зал:
— Мизюк! На выход! Из Комитета пришли!
Услышав страшные слова, начальник полез под стул, но отсидеться там не удалось, ведь всегда и везде найдутся энтузиасты и желающие выслужиться. Среди зрителей послышались крики:
— Вот он, здесь! Здесь спрятался. Вон, под стул залез! Вылезай, пан, за тобой пришли!
Узнав, что этим мужчинам всего-навсего требуется позвонить, начальник не помнил себя от радости и услужливо предоставил в их распоряжение не только телефон, но и весь кабинет. В его присутствии Анджей позвонил к себе на работу, теперь уже сознательно употребляя слово «Комитет» и, напустив как можно больше таинственности, веско произнося слова и делая полные глубокого значения паузы, добился продления служебного отпуска ещё на три дня.
И вот они втроём отправились на экскурсию в горы. Вернулись потрясённые, и поскольку все трое потом раз двадцать поодиночке и все скопом рассказывали о виденном, я очень хорошо все запомнила. Оказывается, ушли они не так уж далеко, добрались до какой-то пограничной заставы и там застряли. Нет, их не задержали, застряли добровольно. А может, это была и не застава, а просто наряд, ибо состояла она из одного пограничника с собакой. Пограничник, не рядовой, а какой-то сержант или старший сержант, спокойно ждал, пока они трое не подошли к нему вплотную, потом вылез из укрытия и, пренебрежительно отмахнувшись от предъявленного ему разрешения, словоохотливо пояснил:
— Я знал, что идут наши, ещё когда вы были далеко, вот и не беспокоился.
— Откуда же вы знали? — поинтересовался недоверчиво мой муж.
— Собака сообщила. Она сразу узнает, наши ли идут, чехи или немцы.
Рядом с пограничником сидела великолепная овчарка, спокойно глядя на туристов умными глазами. Туристы позволили себе усомниться, правду ли сказал хозяин овчарки. Тот не обиделся, только плечами пожал.
— Если у вас есть немного времени, можете сами убедиться.
Вот наши мужья и провели на пограничном пункте битых четыре часа. И убедились. Издали почуяв приближающихся по тропе людей, пёс по-разному реагировал на них: то вставал, то даже рычал, взъерошив шерсть на загривке, то оставался сидеть на месте, лишь бросив взгляд на хозяина, а сержант, расшифровывая поведение собаки, заранее сообщал нашим, какая национальность приближается. Ни разу не ошибся! Пёс, конечно, человек лишь переводил его сообщение на понятный людям язык.
Наши пришли в такой восторг, что отказались от дальнейшей экскурсии и все оставшееся время провели рядом с чудесной собакой. С трудом оторвались от неё, когда стало уже темнеть, и кратчайшим путём вернулись домой.
Вскоре нам с мужем удалось снять комнату в другом доме, отдельно от свёкра со свекровью и прочей родни. И там, на свободе, я закатила мужу грандиозный скандал. Начался он часов в двенадцать и длился до рассвета.
А все началось с невинного замечания, которое я произнесла уже лёжа в постели и почти засыпая:
— Когда вернёмся в Варшаву, надо будет съездить к дяде Юзефу. Ему очень хочется с тобой поговорить.
Дядя Юзеф, родной брат моей бабушки и один из сыновей знаменитой прабабушки, был убеждённый коммунист с ещё довоенным стажем. В довоенной Польше его даже профилактически сажали в кутузку на три дня перед каждыми майскими праздниками. Прочей безыдейной родне он обещал, что с приходом русских нас всех на фонарях повесят, уж он лично об этом позаботится. Разумеется, пришли русские, на фонаре никому из нас повисеть не довелось, дядя же по-прежнему был активным коммунистом. У моего мужа тоже за последние годы кардинальным образом переменилось мировоззрение, он вступил в партию, хотя до женитьбы являлся представителем самых что ни на есть чёрных реакционных сил. Теперь же правовернее сторонника существующего режима трудно было сыскать. В частный магазинчик нога его не ступала. Может, та пропаганда на радио, те пропагандистские материалы, которые он вынужден был переводить на английский язык, сделали своё дело? Пропитался, не иначе…
Вот почему дядя Юзеф видел в Станиславе единомышленника, близкого по духу человека, с которым очень хотелось пообщаться, других же подобных среди родни не нашлось. Дядя давно был на пенсии, почти нигде не показывался и не выходил из дому по состоянию здоровья, а жили они с женой совсем недалеко от нас, на Домбровского.
И вот, в ответ на моё невинное предложение, муж, помолчав, ответил:
— Лично мне это ни к чему.
Большего мне не требовалось, я тут же взорвалась.
— Свинья! — с возмущением крикнула я. — Ну и что, если тебе ни к чему. Нельзя же думать только о себе! Ты не пуп земли!
Муж ещё сдерживался, но тоже начинал закипать.
— А почему я должен считаться с тем, что кому-то хочется со мной пообщаться? Я человек занятый, времени у меня мало.
Меня понесло. Думаю, дядя Юзик был лишь поводом, я всей душой восстала против эгоизма и себялюбия.
— Он же старый человек! — орала я, не помня себя. — Что ему ещё в жизни осталось? Одно удовольствие — поговорить с молодым идиотом, у которого ещё вся жизнь впереди! Только ты один и можешь доставить старичку радость, так нет же! Тебе на……ть на то, что человек в тебе нуждается, хотя тебе самому от этого никакой пользы! Мог бы хоть раз в жизни сделать такое, в чем нуждаются другие, не для себя, любимого. Часок своей бесценной жизни потратить, сделать приятное старому человеку, хоть немного скрасить его последние дни! Так нет же, ему, видите ли, это «ни к чему»!
Слова «лично мне это ни к чему» муж повторял часто, и всякий раз у меня от ярости темнело в глазах. И вот теперь все вылилось наружу. Ссорились мы, как я уже сказала, всю ночь, и к утру муж не столько переубедился, сколько дал себя уговорить. Ведь он в общем-то был человеком хорошим и порядочным, с добрым сердцем, и до этого сердца случалось достучаться, если удавалось соскрести внешнюю шелуху. Соскрести же было нелегко, эгоцентризм, унаследованный от предков, пустил глубокие корни, впивался в сознание когтями и клыками. В конце концов вроде бы я достучалась до сердца.
— Ты права, — сказал муж. — Я и в самом деле вёл себя по-свински. Как только приедем, сходим к дяде Юзику.
А вот эти черты характера мужа я ценила. Ценила его умение выслушать аргументы и не побояться признаться в собственной неправоте. Только уж слишком тяжким трудом достигался такой результат, куда там шахтёрам с их работой в забое!
К дядюшке Юзефу мы отправились сразу же по приезде, но, поскольку наш визит пришёлся на именины, в доме были другие гости и дядя не мог полностью предаться беседе на любимую тему. Так и остался неудовлетворённым, мы обещали прийти ещё не раз, но так и не пришли, причём уже не по вине моего мужа.
Возвращаясь в Варшаву после памятного отдыха в горах, я пережила сильное потрясение. Ехала я в одном купе вместе с сестрой мужа Ядвигой и её маленькой дочерью Марысей, которой в ту пору было полтора годика. Места нам в спальном вагоне достались верхние. На одной полке спала я, на другой — Ядвига с Марысей. Я всю жизнь не могу спать в поездах, ну не то что совсем не могу, но сплю плохо и часто просыпаюсь. И тут я проснулась, почувствовав, как мимо меня что-то пролетело. Услышав полный ужаса возглас Ядвиги «Езус-Мария», я вскочила. Оказалось, Марыся свалилась на пол. Как это произошло, уму непостижимо. Спала она у стенки, причём мать ещё придерживала её рукой. И все-таки неимоверно живому, вертлявому ребёнку удалось как-то извернуться, и, оттолкнувшись от стенки, как пружина, девочка перелетела через мать и шлёпнулась на коврик на полу. Дрожащими руками подняла мать неподвижного ребёнка, который не реагировал на окружающее. «Убилась насмерть! — подумала я с содроганием. — Господи милостивый!..»
Ничего подобного! Марыся не только не убилась насмерть, но даже не ушиблась. Более того, даже не проснулась, продолжала спать крепким сном, мы же с Ядвигой ещё долго не могли прийти в себя.
( Жить в семье нам было все труднее…)
Жить в семье нам было все труднее. В принципе мои любили Станислава, несмотря на эгоизм и вспыльчивость, он был человеком симпатичным и покладистым. Впрочем, моей матери так не казалось. Он неоднократно заявлял о своём нежелании мириться с её фанабериями. Ничего удивительного, но мы привыкли, а я уже рассказывала, что и меня выводила из себя дурацкая манера матери посылать в магазин за каждой вещью отдельно. Поначалу муж покорно выполнял тёщины требования, но наконец взбунтовался и попросил назвать ему все продукты, которые он должен купить в магазине, потому как во второй раз он в магазин не пойдёт. Моя мать, разумеется, заявила, что больше ничего не потребуется, и, ясное дело, через полчаса потребовалось что-то ещё купить. Муж проявил твёрдость характера и в магазин не пошёл. Уж не знаю, кого погнала мать вместо него, меня в тот момент дома не было, а вернувшись, я застала лишь отдалённые раскаты отгремевшей бури.
Бури учащались, и как-то, когда она разразилась в кухне, где моя мать и мой муж хватались за топоры (выражаюсь фигурально, топора в доме не было), я вдруг почувствовала, что с меня достаточно, и сбежала из дому. Сбежала, в чем была, не переодеваясь, только накинув пальто, висевшее в прихожей.
К счастью, в его карманах обнаружились перчатки, но на ногах-то у меня были домашние тапочки! Был уже поздний вечер, и я отправилась к Янке пешком, прямиком через поле, тем путём, где впоследствии проложили Аллею Неподлеглости. В ту пору она заканчивалась улицей Одыньца. Пробежав в хорошем темпе три с половиной километра, я без стука ввалилась прямо в Янкину кухню.
Янка сидела за столом. В изумлении уставилась она на меня, перевела взгляд на мои тапки и с удовлетворением констатировала:
— О! Из дому сбежала?
Пока я брела в кромешной тьме по бездорожью, настроение моё понемногу улучшалось, тоска осталась где-то позади, чувство юмора возобладало. Обе мы с Янкой весело рассмеялись и постановили отметить такое выдающееся событие. Я решила остаться у Янки, пока мои близкие не опомнятся и не станут вести себя приличнее.
Дома наконец заметили моё отсутствие. Катастрофистка-мать, естественно, впала в панику и разослала всех, кто был под рукой, на поиски сбежавшей дочери. Муж не мог так легко перестроиться, ему на это требовалось время, поэтому он, хотя и вышел из дому, но на поиски не отправился, а просто, злой и надутый, уселся на кирпичи стройки напротив нашего дома.
Отыскал меня отец, который сразу же подумал о Янке. Отцу я заявила, что домой не пойду, останусь жить у подруги, разве что за мной приедет муж на такси и уговорит, а иначе пусть делают что хотят. Через час муж все-таки приехал, действительно на такси, но уговаривать ещё не был в состоянии. Что ж, ему требовалось много времени, чтобы перестроиться, у меня же, напротив, настроение менялось легко, я быстро вспыхивала и быстро отходила. В такси я села без лишних разговоров и вернулась в семью.
Через пару лет, уйдя от меня и вернувшись к родителям, он, наблюдая «изнутри» за взаимоотношениями шурина и родителей в своей семье, кое-что понял и признался:
— Знаешь, только теперь я понял, каким же ужасным был зятем и мужем.
Ещё бы, конечно, ужасным! Правда, моя мать пыталась обращаться с зятем так же, как всю жизнь обращалась с мужем, однако зять не был таким покорным, как муж. Но в конце концов, не она жила у нас, а мы жили в её доме, мог бы и пойти в чем-то на уступки. А муж знай твердил одно: он не видит причин, в силу которых должен выполнять прихоти женщины, которая не является его женой, и не позволит командовать собой. Со своей стороны, мать от меня требовала воздействовать на этого грубияна. В первом томе я подробно остановилась на описании своей матери, она была человеком восхитительным и незаурядным и в то же время совершенно невыносимым для окружающих. Вот так я стала буфером между матерью и мужем, видела, сколько огорчений приносит муж обожаемой матери, а виновата я — ведь это из-за меня он появился в нашей семье. Придавленная тяжестью ответственности за создавшуюся ситуацию, я сознавала, что дольше не в состоянии её выносить и наверняка закончу свои дни в сумасшедшем доме, если мы не разъедемся…
Получив диплом, я поступила на работу, и мы переехали с Аллеи Неподлеглости в собственную квартиру. Находилась она в другом районе Варшавы, на Охоте, на улице Доротовского. Была эта квартира совершенно ужасной, но я и в собачью будку бы переехала, лишь бы избавиться от семейных неурядиц.
Бури учащались, и как-то, когда она разразилась в кухне, где моя мать и мой муж хватались за топоры (выражаюсь фигурально, топора в доме не было), я вдруг почувствовала, что с меня достаточно, и сбежала из дому. Сбежала, в чем была, не переодеваясь, только накинув пальто, висевшее в прихожей.
К счастью, в его карманах обнаружились перчатки, но на ногах-то у меня были домашние тапочки! Был уже поздний вечер, и я отправилась к Янке пешком, прямиком через поле, тем путём, где впоследствии проложили Аллею Неподлеглости. В ту пору она заканчивалась улицей Одыньца. Пробежав в хорошем темпе три с половиной километра, я без стука ввалилась прямо в Янкину кухню.
Янка сидела за столом. В изумлении уставилась она на меня, перевела взгляд на мои тапки и с удовлетворением констатировала:
— О! Из дому сбежала?
Пока я брела в кромешной тьме по бездорожью, настроение моё понемногу улучшалось, тоска осталась где-то позади, чувство юмора возобладало. Обе мы с Янкой весело рассмеялись и постановили отметить такое выдающееся событие. Я решила остаться у Янки, пока мои близкие не опомнятся и не станут вести себя приличнее.
Дома наконец заметили моё отсутствие. Катастрофистка-мать, естественно, впала в панику и разослала всех, кто был под рукой, на поиски сбежавшей дочери. Муж не мог так легко перестроиться, ему на это требовалось время, поэтому он, хотя и вышел из дому, но на поиски не отправился, а просто, злой и надутый, уселся на кирпичи стройки напротив нашего дома.
Отыскал меня отец, который сразу же подумал о Янке. Отцу я заявила, что домой не пойду, останусь жить у подруги, разве что за мной приедет муж на такси и уговорит, а иначе пусть делают что хотят. Через час муж все-таки приехал, действительно на такси, но уговаривать ещё не был в состоянии. Что ж, ему требовалось много времени, чтобы перестроиться, у меня же, напротив, настроение менялось легко, я быстро вспыхивала и быстро отходила. В такси я села без лишних разговоров и вернулась в семью.
Через пару лет, уйдя от меня и вернувшись к родителям, он, наблюдая «изнутри» за взаимоотношениями шурина и родителей в своей семье, кое-что понял и признался:
— Знаешь, только теперь я понял, каким же ужасным был зятем и мужем.
Ещё бы, конечно, ужасным! Правда, моя мать пыталась обращаться с зятем так же, как всю жизнь обращалась с мужем, однако зять не был таким покорным, как муж. Но в конце концов, не она жила у нас, а мы жили в её доме, мог бы и пойти в чем-то на уступки. А муж знай твердил одно: он не видит причин, в силу которых должен выполнять прихоти женщины, которая не является его женой, и не позволит командовать собой. Со своей стороны, мать от меня требовала воздействовать на этого грубияна. В первом томе я подробно остановилась на описании своей матери, она была человеком восхитительным и незаурядным и в то же время совершенно невыносимым для окружающих. Вот так я стала буфером между матерью и мужем, видела, сколько огорчений приносит муж обожаемой матери, а виновата я — ведь это из-за меня он появился в нашей семье. Придавленная тяжестью ответственности за создавшуюся ситуацию, я сознавала, что дольше не в состоянии её выносить и наверняка закончу свои дни в сумасшедшем доме, если мы не разъедемся…
Получив диплом, я поступила на работу, и мы переехали с Аллеи Неподлеглости в собственную квартиру. Находилась она в другом районе Варшавы, на Охоте, на улице Доротовского. Была эта квартира совершенно ужасной, но я и в собачью будку бы переехала, лишь бы избавиться от семейных неурядиц.
( Наша новая квартира…)
Наша новая квартира состояла из одной комнаты, кухни, прихожей и ванной. Комната оказалась вытянутой в длину, с окном-фонарём на одном конце и нишей на другом, и походила скорее на коридор, чем на комнату. Кухня теоретически была довольно большой, в девять квадратных метров, но почти половину её занимала огромная плита, топившаяся углём. У окна стоял буфет, за которым могли сидеть два человека, так что нечего жаловаться на неудобства, тем более что до всего можно было дотянуться не вставая с табуретки. Чем не удобство? В прихожей, из-за её малых размеров, не всякий сумел бы надеть пальто, а ванна крала бельё.
Ладно, так и быть, забегу немного вперёд и сразу расскажу о ванной. Она тоже была длинной и узкой. Похоже, все помещения в нашем доме были запланированы в форме вытянутых прямоугольников, и если бы я могла узнать, кто такое запроектировал! Нет, сейчас я говорю об этом почти спокойно; со временем страсти поулеглись, но тогда собственноручно зарезала бы этого бракодела кухонным ножом! Итак, ванная. В длинной и узкой комнате по одной стеночке стояла ванна, а напротив, по другой, висела на стене полочка с зеркалом, и надо было постоянно помнить об этой проклятой полочке, иначе, резко выпрямившись над ванной, человек врубался спиной в полочку.
О воровских наклонностях нашей ванны мы долго не подозревали. У меня уже был второй ребёнок, приходилось часто стирать пелёнки и прочие мелочи для младенца, и они у меня время от времени пропадали. Количество пелёнок уменьшалось со страшной скоростью, то же происходило с носовыми платками и мужниными носками. Кто же этим занимался, черт возьми, и каким образом ему это удавалось?!
Как-то к нам пришла помыться Янка. Она по-прежнему жила в бараке, предназначенном на снос, и ванной у неё не было. Она вымылась, потом устроила небольшую постирушку, и из ванной вышла чрезвычайно растерянная.
— Послушай, — нерешительно обратилась она ко мне, — я ничего не понимаю. — У меня пропала нижняя юбка.
— Как это пропала? — не поняла я. — Когда и где?
— Да вроде бы в вашей ванной, — совсем засмущалась Янка. — Ведь я же из неё не выходила.
— Так ведь она на тебе! — возразила я, предварительно убедившись в этом факте.
— Нет, на мне чистая. Я взяла с собой чистое бельё, а то, что сняла с себя, простирнула в ванной. В том числе и нижнюю юбку. И вот её нет. Из ванной я не выходила, разве что насмерть об этом забыла. Что скажешь?
Я не на шутку встревожилась и обеспокоилась. Вспомнились случаи собственных пропаж белья, вспомнилось, что они происходили после стирки. Что-то такое в этом есть… Колдовское.
Тайну случайно раскрыл муж. Оказывается, слив в ванной действует с дьявольской силой, засасывая в дырку, несмотря на перегородку, мокрые тряпки. Мужу с трудом удалось в последний момент вырвать из пасти дьявольского устройства свои носки, которые уже исчезали в канализационной пропасти. Мы поставили эксперимент и с трудом верили своим глазам: тряпка втягивалась вместе с водой в дыру просто в устрашающем темпе. С тех пор мы стали полоскать бельё, предварительно плотно заткнув дырку, и все равно эта зараза умудрилась поглотить ещё несколько вещей.
Это было отступление, возвращаюсь к хронологическому повествованию. Итак, мы получили квартиру, и я с упоением принялась её благоустраивать. В комнате пол был паркетный, в кухне — дощатый. Паркет был плохой, нормальный человек вызвал бы циклёвщика и привёл его в порядок. Нормальный, но не я. Я принялась собственноручно обрабатывать паркет. Лезвием безопасной бритвы.
Нет, я не вру, это правда! Можно счесть это проявлением ненормальности, возможно, так оно и было, но я запаслась бывшими в употреблении лезвиями мужа и все свободное время посвящала тому, что приезжала в свою новую квартиру и самозабвенно скоблила пол, паркетину за паркетиной. И эффект, скажу я вам, был потрясающий, никакому циклёвщику не добиться такого качества. Правда, ушло у меня недели две на небольшую комнату. Недаром говорится, что работа дураков любит.
Одновременно с этим мы занялись приобретением мебели. В первую очередь следовало приобрести диван-кровать. В те годы очень было непросто купить мебель, и мужу просто чудом удалось приобрести необходимый нам раскладывающийся диван. Правда, с обивкой бурячкового цвета. Мужу она сразу не понравилась, продавались там диваны с голубой обивкой, муж умолял поменять ему бурячковый на голубой, но он имел глупость уже заплатить деньги, а диваны с голубой обивкой стоили дешевле. Деньги заплатил, чек выбили, значит, и дело с концом. Голубые стоили дешевле свекольных, и муж со слезами умолял дать ему голубой, клянясь, что не потребует возврата разницы. Ничего не получилось, магазин остался непреклонным.
Потом мы купили шкаф. Поставили шкаф и диван на уже отскобленной мною части паркета, а я продолжала свою работу. И никак не могла понять, почему с каждым проведённым мною часом в желанной квартире во мне нарастала какая-то просто дикая агрессивность. Возвращаясь поздно вечером в квартиру родителей, где мы все ещё пока жили, я готова была кусаться и царапаться, агрессивность искала выхода, и я мечтала о том, чтобы мне подвернулся хоть какой-нибудь бандит или хулиган, который бы в трамвае пристал ко мне. Уж я бы разрядилась! Потом все проходило и опять повторялось после посещения новой квартиры.
Причину непонятного явления я разгадала лишь тогда, когда прикрыла бурячковый диван специально купленным для этой цели покрывалом, и просто физически ощутила, как на измученную душу льётся целительный бальзам. А все из-за обыкновенного покрывала неяркого зеленовато-серого цвета. Уже давно приходилось мне слышать о воздействии цвета на человеческую психику, но я никогда не предполагала, что это воздействие так сильно. Потом я проявила особый интерес к этой теме, много читала и могла бы писать о ней узкоспециальные статьи, из чего следует, что нет худа без добра.
Затем мы с мужем приобрели стол и шесть стульев, а также обеденный сервиз и могли переезжать. Кроватка для ребёнка у меня была, та самая, в которой я спала в детстве. Она как раз поместилась в нише.
Первый раз в жизни я могла позвать гостей и устроила новоселье. При этом перестаралась и еды наготовила прорву. Эту черту я унаследовала от матери, она всегда готовила угощения больше, чем требовалось, боясь, как бы гости не остались голодными. Вот и мои гости наелись так, что не могли не только двигаться, но даже и говорить. Наевшись до отвалу, мои осоловелые гости неподвижно возлежали кто где — на диване, на полу, прислонившись к стене, тупо глядя в пространство. Сообразив, какую жуткую ошибку совершила, я поклялась впредь такого не делать, и, кажется, переусердствовала в противоположном направлении.
Ребёнка мы отдали в детский садик при Польском радио, но ему там не понравилось. Поначалу он закатывал нам по этому поводу истерики, а как только немного попривык, схватил инфекционную желтуху. После инфекционной желтухи ребёнка уже нельзя отдавать ни в какой садик, и нам пришлось опять обратиться к помощи моей матери. Мы с ней встречались на перепутье. Выезжая из дому на работу, я выталкивала своего потомка из троллейбуса на остановке, на перекрёстке Ноаковского и Котиковой, где уже ждала моя мать, а сама ехала дальше, на улицу Кручую. Какое счастье, что мать всегда вставала рано, в шесть часов, причём совершенно добровольно, так что для неё не было испытанием подгадать к семи на место встречи. Получая внука, она, в отличие от меня, была свежей, как подснежник, и бодрой.
Несколько моментов, связанных с этим периодом моей жизни, особо запечатлелись в памяти. Прежде всего общая грязь и необустроенность нового района на Охоте, где мы получили квартиру. Тротуаров не было, осенью и зимой мы тонули в грязи по колени. Начиная от улицы Груецкой я вынуждена была ребёнка тащить на руках, ножками идти ему не следовало, иначе он перемазался бы с ног до головы. А парень был крупный, в одежде весил не меньше двадцати килограммов. А вот почему я не купила себе резиновых сапог — никак не вспомню, ведь тогда они были дешёвые. Наверное, невозможно было достать.
А ещё запомнилась акустика в нашем доме, все звуки, производимые на первом этаже, прекрасно были слышны на пятом. Кто-то над нами с упорством маньяка несколько месяцев циклевал полы — нет, не бритвой, ею работается бесшумно. Кто-то под нами с маниакальным упорством прослушивал выступления пианистов на конкурсе Шопена.
Ложимся мы спать, и тут раздаётся, попеременно: жжж, жжж, жжж (это циклюют над нами), тук-стук, тук-стук — стучат молотком где-то внизу, и, наконец, подключается Шопен. Шопен досаждал нам хуже всех. В конце концов, «жжж» и «тук-стук» звучали довольно монотонно, музыка же ночью исключала всякую возможность заснуть.
— Это под нами, — сказала я.
— Нет, за стенкой, — возразил муж.
— Ничего подобного, звук доносится снизу!
— А я уверен, что за стенкой. Вон за той.
— Правильно, за той, но снизу. Иди к этому маньяку и попроси его уменьшить звук. Уже одиннадцатый час.
— Куда я пойду? — упирался муж. — Ведь даже не знаю, в какой это квартире!
— Если не пойдёшь ты, пойду я! — заорала я, выведенная из терпения. — Надо же с этим покончить!
Пришлось мужу накинуть на пижаму пальто (халата тогда у него ещё не было) и выйти на лестничную клетку. Постояв, прислушавшись, он определил, что музыка гремит действительно этажом ниже. Спустившись на этаж ниже, он позвонил в нужную дверь. Услышав, что на лестницу выплеснулась лавина звуков, я поняла — муж нашёл нужную квартиру. Через минуту он вернулся.
— Этот тип или глухой, или ненормальный, — с раздражением поделился он впечатлениями. — Я позвонил, он открыл дверь, и состоялся следующий разговор:
Я: «Проше пана, уже одиннадцать часов, не могли бы вы немного прикрутить радио?» Он: «Что? Не слышу. Пожалуйста, громче!» Я: «Уже одиннадцать часов!! У вас слишком громко играет радио!» Он: «Что вы говорите? Какое радио?» Я: «Ваше радио!!! Слышите?» Он: «И в самом деле, вы правы». И привернул звук. Как думаешь, он мог сидеть в одной квартире с орущим радио и не слышать рёва?
Может, и мог, кто знает…
Ладно, так и быть, забегу немного вперёд и сразу расскажу о ванной. Она тоже была длинной и узкой. Похоже, все помещения в нашем доме были запланированы в форме вытянутых прямоугольников, и если бы я могла узнать, кто такое запроектировал! Нет, сейчас я говорю об этом почти спокойно; со временем страсти поулеглись, но тогда собственноручно зарезала бы этого бракодела кухонным ножом! Итак, ванная. В длинной и узкой комнате по одной стеночке стояла ванна, а напротив, по другой, висела на стене полочка с зеркалом, и надо было постоянно помнить об этой проклятой полочке, иначе, резко выпрямившись над ванной, человек врубался спиной в полочку.
О воровских наклонностях нашей ванны мы долго не подозревали. У меня уже был второй ребёнок, приходилось часто стирать пелёнки и прочие мелочи для младенца, и они у меня время от времени пропадали. Количество пелёнок уменьшалось со страшной скоростью, то же происходило с носовыми платками и мужниными носками. Кто же этим занимался, черт возьми, и каким образом ему это удавалось?!
Как-то к нам пришла помыться Янка. Она по-прежнему жила в бараке, предназначенном на снос, и ванной у неё не было. Она вымылась, потом устроила небольшую постирушку, и из ванной вышла чрезвычайно растерянная.
— Послушай, — нерешительно обратилась она ко мне, — я ничего не понимаю. — У меня пропала нижняя юбка.
— Как это пропала? — не поняла я. — Когда и где?
— Да вроде бы в вашей ванной, — совсем засмущалась Янка. — Ведь я же из неё не выходила.
— Так ведь она на тебе! — возразила я, предварительно убедившись в этом факте.
— Нет, на мне чистая. Я взяла с собой чистое бельё, а то, что сняла с себя, простирнула в ванной. В том числе и нижнюю юбку. И вот её нет. Из ванной я не выходила, разве что насмерть об этом забыла. Что скажешь?
Я не на шутку встревожилась и обеспокоилась. Вспомнились случаи собственных пропаж белья, вспомнилось, что они происходили после стирки. Что-то такое в этом есть… Колдовское.
Тайну случайно раскрыл муж. Оказывается, слив в ванной действует с дьявольской силой, засасывая в дырку, несмотря на перегородку, мокрые тряпки. Мужу с трудом удалось в последний момент вырвать из пасти дьявольского устройства свои носки, которые уже исчезали в канализационной пропасти. Мы поставили эксперимент и с трудом верили своим глазам: тряпка втягивалась вместе с водой в дыру просто в устрашающем темпе. С тех пор мы стали полоскать бельё, предварительно плотно заткнув дырку, и все равно эта зараза умудрилась поглотить ещё несколько вещей.
Это было отступление, возвращаюсь к хронологическому повествованию. Итак, мы получили квартиру, и я с упоением принялась её благоустраивать. В комнате пол был паркетный, в кухне — дощатый. Паркет был плохой, нормальный человек вызвал бы циклёвщика и привёл его в порядок. Нормальный, но не я. Я принялась собственноручно обрабатывать паркет. Лезвием безопасной бритвы.
Нет, я не вру, это правда! Можно счесть это проявлением ненормальности, возможно, так оно и было, но я запаслась бывшими в употреблении лезвиями мужа и все свободное время посвящала тому, что приезжала в свою новую квартиру и самозабвенно скоблила пол, паркетину за паркетиной. И эффект, скажу я вам, был потрясающий, никакому циклёвщику не добиться такого качества. Правда, ушло у меня недели две на небольшую комнату. Недаром говорится, что работа дураков любит.
Одновременно с этим мы занялись приобретением мебели. В первую очередь следовало приобрести диван-кровать. В те годы очень было непросто купить мебель, и мужу просто чудом удалось приобрести необходимый нам раскладывающийся диван. Правда, с обивкой бурячкового цвета. Мужу она сразу не понравилась, продавались там диваны с голубой обивкой, муж умолял поменять ему бурячковый на голубой, но он имел глупость уже заплатить деньги, а диваны с голубой обивкой стоили дешевле. Деньги заплатил, чек выбили, значит, и дело с концом. Голубые стоили дешевле свекольных, и муж со слезами умолял дать ему голубой, клянясь, что не потребует возврата разницы. Ничего не получилось, магазин остался непреклонным.
Потом мы купили шкаф. Поставили шкаф и диван на уже отскобленной мною части паркета, а я продолжала свою работу. И никак не могла понять, почему с каждым проведённым мною часом в желанной квартире во мне нарастала какая-то просто дикая агрессивность. Возвращаясь поздно вечером в квартиру родителей, где мы все ещё пока жили, я готова была кусаться и царапаться, агрессивность искала выхода, и я мечтала о том, чтобы мне подвернулся хоть какой-нибудь бандит или хулиган, который бы в трамвае пристал ко мне. Уж я бы разрядилась! Потом все проходило и опять повторялось после посещения новой квартиры.
Причину непонятного явления я разгадала лишь тогда, когда прикрыла бурячковый диван специально купленным для этой цели покрывалом, и просто физически ощутила, как на измученную душу льётся целительный бальзам. А все из-за обыкновенного покрывала неяркого зеленовато-серого цвета. Уже давно приходилось мне слышать о воздействии цвета на человеческую психику, но я никогда не предполагала, что это воздействие так сильно. Потом я проявила особый интерес к этой теме, много читала и могла бы писать о ней узкоспециальные статьи, из чего следует, что нет худа без добра.
Затем мы с мужем приобрели стол и шесть стульев, а также обеденный сервиз и могли переезжать. Кроватка для ребёнка у меня была, та самая, в которой я спала в детстве. Она как раз поместилась в нише.
Первый раз в жизни я могла позвать гостей и устроила новоселье. При этом перестаралась и еды наготовила прорву. Эту черту я унаследовала от матери, она всегда готовила угощения больше, чем требовалось, боясь, как бы гости не остались голодными. Вот и мои гости наелись так, что не могли не только двигаться, но даже и говорить. Наевшись до отвалу, мои осоловелые гости неподвижно возлежали кто где — на диване, на полу, прислонившись к стене, тупо глядя в пространство. Сообразив, какую жуткую ошибку совершила, я поклялась впредь такого не делать, и, кажется, переусердствовала в противоположном направлении.
Ребёнка мы отдали в детский садик при Польском радио, но ему там не понравилось. Поначалу он закатывал нам по этому поводу истерики, а как только немного попривык, схватил инфекционную желтуху. После инфекционной желтухи ребёнка уже нельзя отдавать ни в какой садик, и нам пришлось опять обратиться к помощи моей матери. Мы с ней встречались на перепутье. Выезжая из дому на работу, я выталкивала своего потомка из троллейбуса на остановке, на перекрёстке Ноаковского и Котиковой, где уже ждала моя мать, а сама ехала дальше, на улицу Кручую. Какое счастье, что мать всегда вставала рано, в шесть часов, причём совершенно добровольно, так что для неё не было испытанием подгадать к семи на место встречи. Получая внука, она, в отличие от меня, была свежей, как подснежник, и бодрой.
Несколько моментов, связанных с этим периодом моей жизни, особо запечатлелись в памяти. Прежде всего общая грязь и необустроенность нового района на Охоте, где мы получили квартиру. Тротуаров не было, осенью и зимой мы тонули в грязи по колени. Начиная от улицы Груецкой я вынуждена была ребёнка тащить на руках, ножками идти ему не следовало, иначе он перемазался бы с ног до головы. А парень был крупный, в одежде весил не меньше двадцати килограммов. А вот почему я не купила себе резиновых сапог — никак не вспомню, ведь тогда они были дешёвые. Наверное, невозможно было достать.
А ещё запомнилась акустика в нашем доме, все звуки, производимые на первом этаже, прекрасно были слышны на пятом. Кто-то над нами с упорством маньяка несколько месяцев циклевал полы — нет, не бритвой, ею работается бесшумно. Кто-то под нами с маниакальным упорством прослушивал выступления пианистов на конкурсе Шопена.
Ложимся мы спать, и тут раздаётся, попеременно: жжж, жжж, жжж (это циклюют над нами), тук-стук, тук-стук — стучат молотком где-то внизу, и, наконец, подключается Шопен. Шопен досаждал нам хуже всех. В конце концов, «жжж» и «тук-стук» звучали довольно монотонно, музыка же ночью исключала всякую возможность заснуть.
— Это под нами, — сказала я.
— Нет, за стенкой, — возразил муж.
— Ничего подобного, звук доносится снизу!
— А я уверен, что за стенкой. Вон за той.
— Правильно, за той, но снизу. Иди к этому маньяку и попроси его уменьшить звук. Уже одиннадцатый час.
— Куда я пойду? — упирался муж. — Ведь даже не знаю, в какой это квартире!
— Если не пойдёшь ты, пойду я! — заорала я, выведенная из терпения. — Надо же с этим покончить!
Пришлось мужу накинуть на пижаму пальто (халата тогда у него ещё не было) и выйти на лестничную клетку. Постояв, прислушавшись, он определил, что музыка гремит действительно этажом ниже. Спустившись на этаж ниже, он позвонил в нужную дверь. Услышав, что на лестницу выплеснулась лавина звуков, я поняла — муж нашёл нужную квартиру. Через минуту он вернулся.
— Этот тип или глухой, или ненормальный, — с раздражением поделился он впечатлениями. — Я позвонил, он открыл дверь, и состоялся следующий разговор:
Я: «Проше пана, уже одиннадцать часов, не могли бы вы немного прикрутить радио?» Он: «Что? Не слышу. Пожалуйста, громче!» Я: «Уже одиннадцать часов!! У вас слишком громко играет радио!» Он: «Что вы говорите? Какое радио?» Я: «Ваше радио!!! Слышите?» Он: «И в самом деле, вы правы». И привернул звук. Как думаешь, он мог сидеть в одной квартире с орущим радио и не слышать рёва?
Может, и мог, кто знает…
Фотографии
Так я выглядела после банановой диеты.