Страница:
Они раздражали меня, и все же я восхищалась ими и по-своему завидовала им.
Иногда я сидела у окна и наблюдала, как Людовик в саду учит дофина запускать воздушный змей. Всегда доброжелательный и спокойный, он ничем не походил на короля.
Я слышала, как многие простые люди, которых приводили стеречь нас и которые читали сообщения обо мне и короле в «Папаше Дюшен», выражали удивление, найдя короля таким простым человеком, игравшим со своим сыном в тюремном дворике, подсчитывающим, сколько квадратных футов в нем. Иногда они видели его дремавшим после принятия пищи или спокойно читающим. Они видели меня занятой шитьем, читающей детям, ухаживающей за ними, и я чувствовала, что это их удивляет. Я была высокомерной, это правда, но как могла столь надменная женщина позволять себе предаваться таким непристойным похождениям, о которых они слышали? Как могла такая Иезавель5 заботиться о своей семье?
Я пришла к мысли, что если бы мы знали народ, а народ лучше знал нас, то не было бы революции.
Наступил сентябрь. Погода была все еще теплой. Новости о приближении пруссаков и австрийцев достигли Парижа. Толпы вышли на улицы. Они кричали, что скоро мои соотечественники будут в Париже и что они перебьют народ, который так плохо относился к королеве.
Я слышала выкрики: «Антуанетту повесить!»
Временное затишье кончилось. Что будет теперь?
Снова зазвонили колокола.
Мы собрались в одной комнате, вся семья. Больше всего нам хотелось быть вместе в это ужасное время.
— Возможно, — сказал король, — что герцог Брауншвейгский уже достиг Парижа. В этом случае мы можем ожидать, что нас очень скоро освободят.
Если бы это было так! У меня уже больше не осталось надежды, чтобы обманывать себя.
Под нашими окнами появилась толпа. Я слышала крики: «Антуанетту — к окну! Подойди и посмотри, что мы принесли тебе, Антуанетта».
Король подошел к окну и тут же сказал, чтобы я не подходила.
Но он опоздал. Я увидела. Я увидела пику, на которой была голова моей дорогой подруги принцессы де Ламбаль.
В ту же секунду я поняла, что, пока живу, никогда не избавлюсь от этого зрелища. Когда-то красивое лицо застыло в ужасной гримасе, все еще прекрасные волосы вокруг него… и эта страшная, страшная кровь.
Я почувствовала, как сознание покидает меня, и была рада забыться, хотя бы на время.
Чем они могли утешить меня?
— Почему она вернулась? — все спрашивала я. — Разве я не предупреждала ее? Она могла бы жить в безопасности в Англии. Что она кому-то сделала? Она просто любила меня…
Я вспомнила о сотне мелочей из прошлого. Как она приветствовала меня, когда я впервые приехала во Францию… Гораздо теплее, гораздо дружественнее, чем остальные члены семьи. «Она глупа», — говорил Вермон. О, моя самая дорогая и самая глупенькая Ламбаль! Почему ты покинула безопасную страну — чтобы быть со мной, утешать меня, разделять со мной несчастья? И закончить вот так!
Как я ненавидела их, этих ревущих дикарей, стоящих там. Моя ненависть переросла в ярость, это был единственный способ забыть свое горе.
Позднее они принесли мне кольцо — кольцо, которое я недавно подарила ей. Она носила его, когда толпа выволокла ее из тюрьмы, в которую ее заключили, когда нас привезли в Тампль.
Таков был результат того, что назвали сентябрьской резней, когда было дано разрешение убивать любых заключенных, в отношении которых имеются какие-либо подозрения.
Какая прекрасная возможность для толпы, когда люди, подобные Дантону, разрешили убийства! И как много моих друзей пострадало во время этой бойни! Несомненно, это были самые черные дни в истории Франции.
Спустя три недели после этого ужасного дня мы снова услышали крики на улицах. Мы собрались вместе, как и раньше, и стали ждать. Какое еще страшное событие нас ожидает?
Стража сказала нам, что сегодня народ не раздражен. Они радуются. Они танцуют на улицах. Мы скоро услышим это.
У Франции больше не было короля. Монархия окончилась.
Отношение к нам изменилось. Больше никто не называл короля «сир». Обращение «Ваше величество» будет считаться неуважением к нации. Только небеса знали, какие это повлечет за собой последствия.
Мы больше не были королем и королевой, а просто Луи и Антуанеттой Капет.
Людовик так прокомментировал это событие:
— Это не мое имя. Это имя одного из моих предков, но не мое.
Никто не обратил внимания на его замечание. С этого момента мы стали семейством Капет, ничем не отличаясь от любой другой семьи, за исключением, конечно, того, что нас продолжали тщательно сторожить, а народ продолжал осыпать нас бранью и угрожать нашим жизням.
Эберу нравилось оскорблять нас. Он получал большое удовольствие, называя Людовика «Капетом». Он поощрял стражников поступать так же. Они зевали прямо нам в лицо, сидели развалившись перед нами, плевали на пол в наших помещениях, делали все, чтобы напомнить нам, что у нас отняли королевские привилегии.
Но даже этому не суждено было долго продолжаться. Король все еще оставался символом. Некоторые лица все еще помнили это, тайно выказывали нам уважение, от которого они не могли отказаться лишь из-за того, что им сказали, что мы больше не являемся королем и королевой.
У нас осталось только двое слуг — Тизон и Клери. Тизон был злым стариком, издевавшимся над своей женой и заставлявшим ее шпионить за нами. Эти двое спали в комнате, примыкавшей к той, которую я занимала вместе с дофином. Я перенесла его кровать к себе, а моя дочь спала в одной комнате с Елизаветой.
Но стеклянная перегородка позволяла слугам следить за всем, и мы не чувствовали себя в безопасности, ни на минуту не переставая ощущать, что за нами внимательно наблюдают.
Король вставал в шесть часов утра, после этого Клери приходила в мою комнату, причесывала меня, Елизавету и мою дочь, затем мы все выходили и завтракали с королем.
Людовик и я давали уроки сыну, так как Луи не хотел, чтобы тот вырос невеждой. Он часто с горечью повторял, что не позволит себе пренебречь воспитанием сына, как это было с ним самим. Он особенно хотел, чтобы дофин изучал литературу, и заставлял мальчика учить наизусть отрывки из Расина и Корнеля, на что сын охотно откликался.
Но все время за нами следили. Я помню случай, когда учила маленького Луи-Шарля таблице умножения, а стражник, который не умел читать, выхватил книгу из моих рук и обвинил меня в том, что я учу его писать шифром.
Так мы проводили свои дни. Если бы не мрачность нашего окружения, не постоянное наблюдение, то, я думаю, что могла бы быть до некоторой степени счастлива, ведя такой простой образ жизни. Я могла уделять больше внимания детям, чем если бы жила в Версале, и между нами все больше крепла взаимная любовь. Если я не пишу так много о дочери, как о сыне, то это не значит, что я любила ее меньше. Она была нежной и мягкой, ей не хватало бурного темперамента ее младшего брата, она была очень похожа в этом отношении на Елизавету и стала для меня наибольшим утешением. Но, поскольку Луи-Шарль был дофином, я постоянно беспокоилась о нем, я должна была постоянно думать о его здоровье, и поэтому он занимал большее место в моих мыслях.
Мы обедали, как простая семья, и после этого король любил подремать, как любой другой отец. Иногда я читала вслух, обычно что-нибудь из истории, а Елизавета и Мария-Тереза поочередно читали какие-нибудь более легкие книжки, такие, как «Тысяча и одна ночь» или «Эвелину» мисс Бэрни. Король просыпался и задавал загадки из «Меркюр де Франс». По крайней мере, мы все были вместе.
Всегда надо было что-то шить, так что Елизавете и мне приходилось чинить одежду.
Но каждый день мы должны были выносить унижения, нам напоминали, что мы узники, что теперь мы ничем не отличаемся от всех остальных. Действительно, мы уже не были важными лицами, поскольку наши тюремщики оставались, по крайней мере, свободными людьми. Но у нас были друзья. Тюржи, один из наших слуг в Версале (это он открыл дверь в Ой-де-Беф для меня, когда толпа следовала за нами по пятам), постоянно информировал нас о том, что происходит во внешнем мире. Мадам Клери часто появлялась у стен Тампля и выкрикивала последние новости, чтобы мы знали, что происходит. Я обнаружила, что некоторые из стражников, прибывшие сюда с ненавистью к нам, постепенно изменяли свое отношение, видя нас всех вместе, ведущих простой образ жизни, и это способствовало разоблачению слухов, которые они слышали. Иногда я показывала им локоны своих детей и объясняла, в каком возрасте я их отрезала. Я перевязывала их надушенной лентой и имела привычку всплакнуть над ними. Я часто замечала, как некоторые из этих суровых людей отворачивались, тронутые подобной картиной.
Но ничто не бывает вечным, и Людовик был прав, когда сказал, что у них нет намерения просто убить его, а есть какой-то другой план убрать его.
Мы узнали, что Людовика будут судить за государственную измену.
Во-первых, нас лишили всех режущих предметов — ножниц, ножей и даже вилок, хотя разрешали пользоваться последними во время принятия пищи, но, как только эта процедура заканчивалась, у нас их отбирали. Однажды вечером Людовик сообщил, что его изолируют он нас.
Это был жестокий удар. Мы привыкли считать, что с нами ничего не случится, пока мы все вместе. Мы горько заплакали, но это было бесполезно. Людовика перевели от нас.
Последовали недели ожидания. Что будет? Я не имела представления. Все, что мы знали, так это то, что король не является больше простым заключенным, находящимся под наблюдением, а является обреченным человеком.
На протяжении всех этих холодных дней я ожидала новостей. Иногда я слышала, как мой муж ходит взад и вперед в своей комнате — его поместили в помещение прямо над нами.
20 января член Коммуны посетил меня и сказал, что я вместе с детьми и золовкой могу навестить своего мужа.
Страшное предчувствие охватило меня, когда я это услыхала, так как поняла, что это означает.
Они приговорили моего мужа к смерти.
Я не могу забыть вид комнаты со стеклянной дверью. Четыре стражника стояли у печки. Свет единственной керосиновой лампы слабо освещал комнату. Когда я вошла, держа дофина за руку, король поднялся с грубого тростникового стула, подошел ко мне и обнял.
Я молча прильнула к нему. Что могли сейчас значить слова, если бы даже я и смогла что-то вымолвить?
Я заметила, что Елизавета тихо плачет, и моя дочь вместе с ней. Громко зарыдал дофин, и я почувствовала, что сама больше не могу удержаться от слез.
Людовик пытался успокоить нас. Сам он почти не проявлял никаких эмоций, ему просто тяжело было видеть наши страдания.
— Иногда случается, — сказал он, — что короля просят ответить за прегрешения его предков.
Я не могу забыть его в коричневом верхнем платье и в белом жилете, волосы слегка припудрены, выражение лица почти извиняющееся. Он уходил и оставлял нас одних в этом ужасном мире — вот что его беспокоило.
Чтобы успокоить нас в горе, он рассказал о суде, как ему задавали вопросы, на которые он не смог ответить. Он заявил, что никогда не намеревался причинить кому-либо зло. Он любил свой народ, как отец любит своих детей.
Он казался глубоко пораженным, когда рассказывал нам, что среди его судей был его кузен герцог Орлеанский.
— Если бы не мой кузен, — сказал он, — то меня не приговорили бы к смерти. У него был решающий голос.
Он был озадачен, никак не мог понять, почему его кузен, бывший так близок к нему, неожиданно возненавидел его до такой степени, что жаждал его смерти.
— Я всегда ненавидела его, — сказала я. — С самого начала я поняла, что он враг.
Но мой муж мягко положил свою руку на мою и умолял меня отбросить ненависть, попытаться смириться. Он хорошо знал мою гордую душу, но я поняла одну вещь: если настанет мой черед и я смогу так же храбро встретить свою смерть, как он, то я буду благословенна.
Бедный маленький Луи-Шарль понял, что его отец должен умереть, и дал выход своему горю.
— Почему? Почему? — спрашивал он сердито. — Ты хороший человек, папочка. Кто хочет тебя убить? Я сам убью их, я…
Муж поставил мальчика между своих колен и сказал серьезно:
— Сын, обещай мне, что ты никогда не будешь стремиться отомстить за мою смерть.
Губы сына сжались в упрямую линию, которую я так хорошо знала. Но король поднял его, посадил на колено и сказал:
— Слушай. Я хочу, чтобы ты поднял руку и поклялся, что выполнишь последнее желание своего отца.
Мальчик поднял руку и поклялся любить убийц своего отца.
Настало время королю покинуть нас. Я вцепилась в него и спросила:
— Увидим ли мы тебя завтра?
— В восемь часов, — ответил мой муж спокойно.
— В семь! Пожалуйста, пусть это будет в семь.
Он кивнул и попросил обратить внимание на нашу дочь, которая была без сознания. Сын подбежал к стражникам и стал умолять их отвезти его к господам в Париж, чтобы он смог попросить их не давать умирать папочке.
Мне ничего не оставалось, как только взять его на руки и попытаться утешить, затем я бросилась на кровать и лежала рядом с детьми. Елизавета же склонилась у кровати на колени и стала молиться.
Всю ночь я провела без сна, дрожа в своей постели.
Я встала рано утром, ожидая его, но он не пришел.
К нам пришел Клери.
— Он боялся, что это слишком расстроит вас, — сказал он.
Я села и стала прислушиваться, думая о муже, о нашей первой встрече и о той, которая, как я сейчас поняла, была последней.
Я не замечала, как идет время. Я оцепенела от горя и неожиданно услышала барабанную дробь, крики людей.
Под моим окном часовой закричал:
— Да здравствует Республика! И я поняла, что стала вдовой.
Глава 13. В ожидании
Иногда я сидела у окна и наблюдала, как Людовик в саду учит дофина запускать воздушный змей. Всегда доброжелательный и спокойный, он ничем не походил на короля.
Я слышала, как многие простые люди, которых приводили стеречь нас и которые читали сообщения обо мне и короле в «Папаше Дюшен», выражали удивление, найдя короля таким простым человеком, игравшим со своим сыном в тюремном дворике, подсчитывающим, сколько квадратных футов в нем. Иногда они видели его дремавшим после принятия пищи или спокойно читающим. Они видели меня занятой шитьем, читающей детям, ухаживающей за ними, и я чувствовала, что это их удивляет. Я была высокомерной, это правда, но как могла столь надменная женщина позволять себе предаваться таким непристойным похождениям, о которых они слышали? Как могла такая Иезавель5 заботиться о своей семье?
Я пришла к мысли, что если бы мы знали народ, а народ лучше знал нас, то не было бы революции.
Наступил сентябрь. Погода была все еще теплой. Новости о приближении пруссаков и австрийцев достигли Парижа. Толпы вышли на улицы. Они кричали, что скоро мои соотечественники будут в Париже и что они перебьют народ, который так плохо относился к королеве.
Я слышала выкрики: «Антуанетту повесить!»
Временное затишье кончилось. Что будет теперь?
Снова зазвонили колокола.
Мы собрались в одной комнате, вся семья. Больше всего нам хотелось быть вместе в это ужасное время.
— Возможно, — сказал король, — что герцог Брауншвейгский уже достиг Парижа. В этом случае мы можем ожидать, что нас очень скоро освободят.
Если бы это было так! У меня уже больше не осталось надежды, чтобы обманывать себя.
Под нашими окнами появилась толпа. Я слышала крики: «Антуанетту — к окну! Подойди и посмотри, что мы принесли тебе, Антуанетта».
Король подошел к окну и тут же сказал, чтобы я не подходила.
Но он опоздал. Я увидела. Я увидела пику, на которой была голова моей дорогой подруги принцессы де Ламбаль.
В ту же секунду я поняла, что, пока живу, никогда не избавлюсь от этого зрелища. Когда-то красивое лицо застыло в ужасной гримасе, все еще прекрасные волосы вокруг него… и эта страшная, страшная кровь.
Я почувствовала, как сознание покидает меня, и была рада забыться, хотя бы на время.
Чем они могли утешить меня?
— Почему она вернулась? — все спрашивала я. — Разве я не предупреждала ее? Она могла бы жить в безопасности в Англии. Что она кому-то сделала? Она просто любила меня…
Я вспомнила о сотне мелочей из прошлого. Как она приветствовала меня, когда я впервые приехала во Францию… Гораздо теплее, гораздо дружественнее, чем остальные члены семьи. «Она глупа», — говорил Вермон. О, моя самая дорогая и самая глупенькая Ламбаль! Почему ты покинула безопасную страну — чтобы быть со мной, утешать меня, разделять со мной несчастья? И закончить вот так!
Как я ненавидела их, этих ревущих дикарей, стоящих там. Моя ненависть переросла в ярость, это был единственный способ забыть свое горе.
Позднее они принесли мне кольцо — кольцо, которое я недавно подарила ей. Она носила его, когда толпа выволокла ее из тюрьмы, в которую ее заключили, когда нас привезли в Тампль.
Таков был результат того, что назвали сентябрьской резней, когда было дано разрешение убивать любых заключенных, в отношении которых имеются какие-либо подозрения.
Какая прекрасная возможность для толпы, когда люди, подобные Дантону, разрешили убийства! И как много моих друзей пострадало во время этой бойни! Несомненно, это были самые черные дни в истории Франции.
Спустя три недели после этого ужасного дня мы снова услышали крики на улицах. Мы собрались вместе, как и раньше, и стали ждать. Какое еще страшное событие нас ожидает?
Стража сказала нам, что сегодня народ не раздражен. Они радуются. Они танцуют на улицах. Мы скоро услышим это.
У Франции больше не было короля. Монархия окончилась.
Отношение к нам изменилось. Больше никто не называл короля «сир». Обращение «Ваше величество» будет считаться неуважением к нации. Только небеса знали, какие это повлечет за собой последствия.
Мы больше не были королем и королевой, а просто Луи и Антуанеттой Капет.
Людовик так прокомментировал это событие:
— Это не мое имя. Это имя одного из моих предков, но не мое.
Никто не обратил внимания на его замечание. С этого момента мы стали семейством Капет, ничем не отличаясь от любой другой семьи, за исключением, конечно, того, что нас продолжали тщательно сторожить, а народ продолжал осыпать нас бранью и угрожать нашим жизням.
Эберу нравилось оскорблять нас. Он получал большое удовольствие, называя Людовика «Капетом». Он поощрял стражников поступать так же. Они зевали прямо нам в лицо, сидели развалившись перед нами, плевали на пол в наших помещениях, делали все, чтобы напомнить нам, что у нас отняли королевские привилегии.
Но даже этому не суждено было долго продолжаться. Король все еще оставался символом. Некоторые лица все еще помнили это, тайно выказывали нам уважение, от которого они не могли отказаться лишь из-за того, что им сказали, что мы больше не являемся королем и королевой.
У нас осталось только двое слуг — Тизон и Клери. Тизон был злым стариком, издевавшимся над своей женой и заставлявшим ее шпионить за нами. Эти двое спали в комнате, примыкавшей к той, которую я занимала вместе с дофином. Я перенесла его кровать к себе, а моя дочь спала в одной комнате с Елизаветой.
Но стеклянная перегородка позволяла слугам следить за всем, и мы не чувствовали себя в безопасности, ни на минуту не переставая ощущать, что за нами внимательно наблюдают.
Король вставал в шесть часов утра, после этого Клери приходила в мою комнату, причесывала меня, Елизавету и мою дочь, затем мы все выходили и завтракали с королем.
Людовик и я давали уроки сыну, так как Луи не хотел, чтобы тот вырос невеждой. Он часто с горечью повторял, что не позволит себе пренебречь воспитанием сына, как это было с ним самим. Он особенно хотел, чтобы дофин изучал литературу, и заставлял мальчика учить наизусть отрывки из Расина и Корнеля, на что сын охотно откликался.
Но все время за нами следили. Я помню случай, когда учила маленького Луи-Шарля таблице умножения, а стражник, который не умел читать, выхватил книгу из моих рук и обвинил меня в том, что я учу его писать шифром.
Так мы проводили свои дни. Если бы не мрачность нашего окружения, не постоянное наблюдение, то, я думаю, что могла бы быть до некоторой степени счастлива, ведя такой простой образ жизни. Я могла уделять больше внимания детям, чем если бы жила в Версале, и между нами все больше крепла взаимная любовь. Если я не пишу так много о дочери, как о сыне, то это не значит, что я любила ее меньше. Она была нежной и мягкой, ей не хватало бурного темперамента ее младшего брата, она была очень похожа в этом отношении на Елизавету и стала для меня наибольшим утешением. Но, поскольку Луи-Шарль был дофином, я постоянно беспокоилась о нем, я должна была постоянно думать о его здоровье, и поэтому он занимал большее место в моих мыслях.
Мы обедали, как простая семья, и после этого король любил подремать, как любой другой отец. Иногда я читала вслух, обычно что-нибудь из истории, а Елизавета и Мария-Тереза поочередно читали какие-нибудь более легкие книжки, такие, как «Тысяча и одна ночь» или «Эвелину» мисс Бэрни. Король просыпался и задавал загадки из «Меркюр де Франс». По крайней мере, мы все были вместе.
Всегда надо было что-то шить, так что Елизавете и мне приходилось чинить одежду.
Но каждый день мы должны были выносить унижения, нам напоминали, что мы узники, что теперь мы ничем не отличаемся от всех остальных. Действительно, мы уже не были важными лицами, поскольку наши тюремщики оставались, по крайней мере, свободными людьми. Но у нас были друзья. Тюржи, один из наших слуг в Версале (это он открыл дверь в Ой-де-Беф для меня, когда толпа следовала за нами по пятам), постоянно информировал нас о том, что происходит во внешнем мире. Мадам Клери часто появлялась у стен Тампля и выкрикивала последние новости, чтобы мы знали, что происходит. Я обнаружила, что некоторые из стражников, прибывшие сюда с ненавистью к нам, постепенно изменяли свое отношение, видя нас всех вместе, ведущих простой образ жизни, и это способствовало разоблачению слухов, которые они слышали. Иногда я показывала им локоны своих детей и объясняла, в каком возрасте я их отрезала. Я перевязывала их надушенной лентой и имела привычку всплакнуть над ними. Я часто замечала, как некоторые из этих суровых людей отворачивались, тронутые подобной картиной.
Но ничто не бывает вечным, и Людовик был прав, когда сказал, что у них нет намерения просто убить его, а есть какой-то другой план убрать его.
Мы узнали, что Людовика будут судить за государственную измену.
Во-первых, нас лишили всех режущих предметов — ножниц, ножей и даже вилок, хотя разрешали пользоваться последними во время принятия пищи, но, как только эта процедура заканчивалась, у нас их отбирали. Однажды вечером Людовик сообщил, что его изолируют он нас.
Это был жестокий удар. Мы привыкли считать, что с нами ничего не случится, пока мы все вместе. Мы горько заплакали, но это было бесполезно. Людовика перевели от нас.
Последовали недели ожидания. Что будет? Я не имела представления. Все, что мы знали, так это то, что король не является больше простым заключенным, находящимся под наблюдением, а является обреченным человеком.
На протяжении всех этих холодных дней я ожидала новостей. Иногда я слышала, как мой муж ходит взад и вперед в своей комнате — его поместили в помещение прямо над нами.
20 января член Коммуны посетил меня и сказал, что я вместе с детьми и золовкой могу навестить своего мужа.
Страшное предчувствие охватило меня, когда я это услыхала, так как поняла, что это означает.
Они приговорили моего мужа к смерти.
Я не могу забыть вид комнаты со стеклянной дверью. Четыре стражника стояли у печки. Свет единственной керосиновой лампы слабо освещал комнату. Когда я вошла, держа дофина за руку, король поднялся с грубого тростникового стула, подошел ко мне и обнял.
Я молча прильнула к нему. Что могли сейчас значить слова, если бы даже я и смогла что-то вымолвить?
Я заметила, что Елизавета тихо плачет, и моя дочь вместе с ней. Громко зарыдал дофин, и я почувствовала, что сама больше не могу удержаться от слез.
Людовик пытался успокоить нас. Сам он почти не проявлял никаких эмоций, ему просто тяжело было видеть наши страдания.
— Иногда случается, — сказал он, — что короля просят ответить за прегрешения его предков.
Я не могу забыть его в коричневом верхнем платье и в белом жилете, волосы слегка припудрены, выражение лица почти извиняющееся. Он уходил и оставлял нас одних в этом ужасном мире — вот что его беспокоило.
Чтобы успокоить нас в горе, он рассказал о суде, как ему задавали вопросы, на которые он не смог ответить. Он заявил, что никогда не намеревался причинить кому-либо зло. Он любил свой народ, как отец любит своих детей.
Он казался глубоко пораженным, когда рассказывал нам, что среди его судей был его кузен герцог Орлеанский.
— Если бы не мой кузен, — сказал он, — то меня не приговорили бы к смерти. У него был решающий голос.
Он был озадачен, никак не мог понять, почему его кузен, бывший так близок к нему, неожиданно возненавидел его до такой степени, что жаждал его смерти.
— Я всегда ненавидела его, — сказала я. — С самого начала я поняла, что он враг.
Но мой муж мягко положил свою руку на мою и умолял меня отбросить ненависть, попытаться смириться. Он хорошо знал мою гордую душу, но я поняла одну вещь: если настанет мой черед и я смогу так же храбро встретить свою смерть, как он, то я буду благословенна.
Бедный маленький Луи-Шарль понял, что его отец должен умереть, и дал выход своему горю.
— Почему? Почему? — спрашивал он сердито. — Ты хороший человек, папочка. Кто хочет тебя убить? Я сам убью их, я…
Муж поставил мальчика между своих колен и сказал серьезно:
— Сын, обещай мне, что ты никогда не будешь стремиться отомстить за мою смерть.
Губы сына сжались в упрямую линию, которую я так хорошо знала. Но король поднял его, посадил на колено и сказал:
— Слушай. Я хочу, чтобы ты поднял руку и поклялся, что выполнишь последнее желание своего отца.
Мальчик поднял руку и поклялся любить убийц своего отца.
Настало время королю покинуть нас. Я вцепилась в него и спросила:
— Увидим ли мы тебя завтра?
— В восемь часов, — ответил мой муж спокойно.
— В семь! Пожалуйста, пусть это будет в семь.
Он кивнул и попросил обратить внимание на нашу дочь, которая была без сознания. Сын подбежал к стражникам и стал умолять их отвезти его к господам в Париж, чтобы он смог попросить их не давать умирать папочке.
Мне ничего не оставалось, как только взять его на руки и попытаться утешить, затем я бросилась на кровать и лежала рядом с детьми. Елизавета же склонилась у кровати на колени и стала молиться.
Всю ночь я провела без сна, дрожа в своей постели.
Я встала рано утром, ожидая его, но он не пришел.
К нам пришел Клери.
— Он боялся, что это слишком расстроит вас, — сказал он.
Я села и стала прислушиваться, думая о муже, о нашей первой встрече и о той, которая, как я сейчас поняла, была последней.
Я не замечала, как идет время. Я оцепенела от горя и неожиданно услышала барабанную дробь, крики людей.
Под моим окном часовой закричал:
— Да здравствует Республика! И я поняла, что стала вдовой.
Глава 13. В ожидании
Дорогая Софи, ты, вероятно, уже знаешь об ужасном несчастье, о переводе королевы в тюрьму Консьержери и о декрете этого подлого Конвента, по которому она предается Революционному трибуналу. С этого момента я уже не живу, разве это жизнь — существовать, испытывать такие муки. Думаю, что если бы я смог что-нибудь сделать для ее освобождения, то страдал бы меньше. Но ничего не делать, только просить всех о помощи — это ужасно… Я отдал бы жизнь ради ее спасения, но не могу сделать этого; величайшим счастьем для себя почел бы умереть за нее…
Аксель де Ферзей — своей сестре Софи
Мне выдали траурные одежды — я получила черное платье и юбку, черные шелковые перчатки и два шарфа на голову из черной тафты.
Я смотрела на окружающих с безразличием. Я сказала себе, что уже осталось недалеко до конца.
Я никогда не спускалась во двор, поскольку не могла проходить мимо тех комнат, которые занимал король, но с Елизаветой и детьми поднималась на вершину башни подышать свежим воздухом. Там была галерея, обнесенная парапетом, и по ней мы обычно гуляли в эти зимние дни.
Тулан, один из стражников, принес мне кольцо и печать, а также локон волос Людовика. Они были конфискованы Коммуной, но Тулан выкрал их и принес мне, поскольку считал, что они могут утешить меня. Тулан! Человек, который был среди нападавших на Тюильри, который был полон решимости нас уничтожить. Из-за его неистовой приверженности революции ему поручили стеречь нас, поскольку ему можно было доверять. Они забыли, что у него также есть сердце. Я видела слезы в его глазах, я видела его восхищение нашей силой духа. Он был храбрым человеком. Был и еще один человек по имени Лепитр, которого мы склонили на свою сторону.
Со мной оставался Клери, слуга короля, и Тюржи, прислуживавший на кухне в Версале. Это был смелый и наглый парень и очень храбрый. Ему удалось в результате выдуманных историй о своем революционном рвении стать одним из моих стражников.
Я благодарна этим верным людям — именно они придавали мне надежду во время этих мрачных дней. На протяжении первых недель после смерти Людовика я часами сидела неподвижно, думая о прошлом, полная раскаяния, обвиняя себя во множестве глупых поступков.
Я печально говорила моим друзьям о потере короля. На что Тулан сказал:
— Мадам, король Франции еще существует.
Это было правдой. Мой маленький мальчик был теперь Людовиком XVII. Если бы я могла вызволить его из тюрьмы… если бы я могла присоединиться к своим друзьям…
Неожиданно я снова ожила. У меня появилась цель.
Мой маленький кружок был обрадован подобной переменой во мне. Я поняла, что стала центром этого маленького круга, поскольку Елизавета была слишком пассивной для такой роли, а дети слишком молоды. Тулан и Лепитр придумывали сотни способов, чтобы тайком сообщать мне новости. Тюржи, подававший еду, оборачивал заметками пробки бутылок, чтобы казалось, будто бумага предназначается для более плотной закупорки, и хотя Тизоны проверяли хлеб, чтобы удостовериться, что в нем нет никаких записок, а также заглядывали под крышки кастрюль, им никогда не удавалось обнаружить эту уловку. Иногда Тюржи приносил записки в карманах, и по заранее обусловленному сигналу один из нас поднимал их, когда он смахивал их щеткой со стола во время подачи пищи. От мадам Клери, выкрикивающей новости под нашими окнами, я узнала, что вся Европа потрясена казнью Людовика, даже в Филадельфии и Вирджинии содрогнулись при известии об этом убийстве. Вполне нормально избавиться от тиранической монархии, но не таким же безжалостным убийством ее главного лица, который едва ли был полностью ответственным за все.
Неодобрение не сделало Республику более снисходительной к нам, в действительности строгости даже усилились.
Но мысль о том, что у меня есть друзья, придала мне силы, чтобы жить. Побег!
Я узнала, что Аксель пытается побудить Мерси действовать, что он убедил его обратиться к принцу Кобургскому с просьбой направить отборный полк для похода на Париж и освободить меня из Тампля — это безумство было отвергнуто, но придало мне новые силы. Это был скорее план любовника, чем стратега, как и побег в Варенн. Теперь я понимаю, что его усилия свидетельствовали о безумном желании освободить меня, желании, которое было слишком необузданным, чтобы его удалось практически осуществить. И из-за этого я любила Акселя еще больше.
Мне сообщили, что Жак Арман убит в битве при Жемаппе. Я с печалью вспомнила этого симпатичного маленького мальчика, подобранного мною на дороге, когда я так страстно хотела иметь детей. Он заменял мне их до тех пор, пока у меня не появились собственные дети. Он никогда не мог мне этого простить… А сейчас этот бедный мальчик был мертв.
Я рассказала эту печальную новость Елизавете, и она пыталась утешить меня, напомнив, что я помогла ему приобщиться к другой жизни, но я только ответила:
— Елизавета, я использовала его, я использовала его как игрушку, которой развлекалась в течение какого-то времени. Нельзя обращаться с людьми подобным образом. Я сейчас это понимаю. Прежде я многого не понимала. Но, Елизавета, я верю в одно: ни одна женщина не заплатила так дорого за свои глупости, как я. Если бы мне дали еще одну возможность…
— Вам предоставят, — сказала она своим спокойным тоном.
Но я не была уверена. Мне не хватало ее веры.
Каждый вечер приходил фонарщик, чтобы зажечь лампы. Мне нравились его посещения, так как у него было два маленьких мальчика, а я всегда любила детей. Они были довольно грязными, их одежда была испачкана керосином, которым заправляли лампы, так как они помогали отцу. Фонарщик никогда даже не взглянул на меня. Находилось немало людей, вроде него, которые боялись показаться роялистами. Эта ужасная революция не зря ввела такой террор. Несметное количество поддержавших ее лиц жило в ужасе, не зная, когда этот великий монстр, который они породили, может их укусить.
Иногда дети фонарщика с тоской смотрели на нашу пищу на столе, и мне нравилось их немного угощать. Они с жадностью ее поедали, я видела их глазенки, которые пристально следили за мной из-под свободных колпаков. Мне было интересно знать, какие сказки им рассказывали про королеву.
Как правило, торопливо входила мадам Тизон, неодобрительно глядя на них, чтобы я не передала с ними какого-либо послания.
Посещение фонарщика было одним из приятных событий дня, особенно из-за его детей.
Тулан разговорился с фонарщиком и спросил, обучаются ли его дети ремеслу. Фонарщик кивнул. Тулан заметил, что ребята смотрят на меня с благоговейным страхом.
— На что вы смотрите? — спросил он. — На женщину? Не нужно краснеть, мальчик. Мы все сейчас равны.
Фонарщик согласился с этим, сплюнув на пол.
Я уже привыкла к этому, мне хотелось знать, не заметил ли Тулан чего-либо подозрительного в поведении этого фонарщика, и именно поэтому он упомянул, что мы все равны.
Мы все должны были быть очень осторожны.
Я была разочарована, когда фонарщик пришел один, и принялась читать.
— Ваше величество…
Я вздрогнула. Фонарщик заливал лампу несколько неуверенно, и я поняла, что это не тот человек, который приходил с детьми.
— Я Жарже, мадам. Генерал Жарже.
— Но…
— Тулан подкупил фонарщика и напоил его в таверне. Я поддерживаю связь с графом де Ферзеном…
При упоминании этого имени я едва не потеряла сознание от счастья.
— Граф полон решимости освободить вас. Он передал послание, в котором говорится, что он не успокоится до тех пор, пока не освободит вас.
— Я знала, что он так сделает, я знала…
— Мы должны все тщательно спланировать. Мадам, будьте готовы. Тулан наш хороший друг. Лепитр тоже, но мы должны быть уверены в нем.
Я увидела, как в дверях появилась мадам Тизон, и попыталась мимикой передать, что за нами следят.
Генерал ушел; я почувствовала, что во мне вновь вспыхнула надежда.
Аксель не забыл меня. Он не оставил надежду.
От Тулана я узнавала, как развиваются события по их плану. Он должен был тайком пронести в тюрьму одежду, которую надели бы дофин и его сестра, чтобы выглядеть похожими на детей фонарщика. Елизавета и я должны переодеться в советников муниципалитета. Нетрудно достать шляпы, плащи и ботинки и, конечно, трехцветные пояса, которые потребуются.
Наибольшую трудность представляют Тизоны, которые всегда находятся рядом с нами. Нам никогда не удастся бежать, пока они следят за нами.
Но Тулан был человеком с воображением.
— Мы дадим им снотворное, — заявил он. Они обожают испанский табак. Почему бы Тулану не подарить им его? Он будет пропитан снотворным, и они крепко заснут на несколько часов. Когда снотворное , на них подействует, мы быстро переоденемся и выйдем из тюрьмы в сопровождении Тулана. Это был смелый, но вполне осуществимый план.
— Мне потребуется паспорт, — сказала я ему, но он уже об этом подумал. Его сможет достать Лепитр.
Ко времени, когда побег раскроется, мы уже можем быть в Англии.
Все были готовы, проводя время в ожидании.
Но Лепитр не отличался храбростью. Возможно, это была непосильная задача для него. Он подготовил паспорт, но случайное высказывание мадам Тизон испугало его, он стал думать, что она подозревает об этом заговоре.
Лепитр не мог заставить себя продолжать в нем участвовать. Слишком опасно, заявил он. Мы должны разработать другой план, по которому я совершу побег одна.
На это я никогда не соглашусь. Я не могу согласиться, чтобы меня разлучили с детьми и Елизаветой.
Я написала Жарже:
«Мы лелеяли чудесную мечту, и только. Для меня большой радостью было еще раз в подобных условиях убедиться в вашей преданности мне. Мое доверие к вам безгранично. При любых обстоятельствах вы найдете во мне достаточно характера и мужества, но интересы моего сына — единственное, чем я должна руководствоваться, и, каким бы счастьем для меня ни было освобождение, я все же не могу согласиться расстаться с сыном. Я не могла бы найти себе оправдания, если бы была вынуждена оставить здесь своих детей».
Я послала ему кольцо своего мужа и прядь волос, чтобы он постарался передать их графу Прованскому или д'Артуа, так как я опасалась, что их могут у меня забрать; у меня также был восковой слепок с кольца, который Аксель передал мне, с надписью: «Все ведет меня к тебе». Я переслала этот слепок Жарже с запиской:
«Я хочу, чтобы вы передали этот восковой слепок человеку, которого вы знаете и который приезжал в прошлом году из Брюсселя, чтобы встретиться со мной. Сообщите ему, что этот девиз еще никогда не был таким правильным».
Была предпринята еще одна попытка, но, пожалуй, с самого начала я не верила в ее успешный исход. Я посчитала, что обречена и ничто не может спасти меня.
Барон де Бац, роялистски настроенный искатель приключений, разработал план, в соответствии с которым Елизавета, Мария-Тереза и я выйдем из тюрьмы в солдатской форме вместе с настроенными лояльно охранниками, дофина должен был спрятать под плащом один из офицером.
Все было подготовлено, но у Тизонов возникли подозрения, и за день до побега мадам заявила, что ей кажется, что Тулан и Лепитр относятся ко мне слишком дружелюбно.
В результате их перевели в другое место, и план потерпел неудачу, поскольку его нельзя было претворить в жизнь без их участия.
Я едва могу писать об этой сцене. Она так волнует меня, что моя рука начинает дрожать. Невозможно было придумать более мучительной пытки. Во время дней уныния и ужаса самое большое утешение для меня составляли дети. Они помогали мне притворяться надменной и безразличной к оскорблениям и жестокости. Теперь нашелся способ преодолеть мою броню безразличия и презрения.
Аксель де Ферзей — своей сестре Софи
Мне выдали траурные одежды — я получила черное платье и юбку, черные шелковые перчатки и два шарфа на голову из черной тафты.
Я смотрела на окружающих с безразличием. Я сказала себе, что уже осталось недалеко до конца.
Я никогда не спускалась во двор, поскольку не могла проходить мимо тех комнат, которые занимал король, но с Елизаветой и детьми поднималась на вершину башни подышать свежим воздухом. Там была галерея, обнесенная парапетом, и по ней мы обычно гуляли в эти зимние дни.
Тулан, один из стражников, принес мне кольцо и печать, а также локон волос Людовика. Они были конфискованы Коммуной, но Тулан выкрал их и принес мне, поскольку считал, что они могут утешить меня. Тулан! Человек, который был среди нападавших на Тюильри, который был полон решимости нас уничтожить. Из-за его неистовой приверженности революции ему поручили стеречь нас, поскольку ему можно было доверять. Они забыли, что у него также есть сердце. Я видела слезы в его глазах, я видела его восхищение нашей силой духа. Он был храбрым человеком. Был и еще один человек по имени Лепитр, которого мы склонили на свою сторону.
Со мной оставался Клери, слуга короля, и Тюржи, прислуживавший на кухне в Версале. Это был смелый и наглый парень и очень храбрый. Ему удалось в результате выдуманных историй о своем революционном рвении стать одним из моих стражников.
Я благодарна этим верным людям — именно они придавали мне надежду во время этих мрачных дней. На протяжении первых недель после смерти Людовика я часами сидела неподвижно, думая о прошлом, полная раскаяния, обвиняя себя во множестве глупых поступков.
Я печально говорила моим друзьям о потере короля. На что Тулан сказал:
— Мадам, король Франции еще существует.
Это было правдой. Мой маленький мальчик был теперь Людовиком XVII. Если бы я могла вызволить его из тюрьмы… если бы я могла присоединиться к своим друзьям…
Неожиданно я снова ожила. У меня появилась цель.
Мой маленький кружок был обрадован подобной переменой во мне. Я поняла, что стала центром этого маленького круга, поскольку Елизавета была слишком пассивной для такой роли, а дети слишком молоды. Тулан и Лепитр придумывали сотни способов, чтобы тайком сообщать мне новости. Тюржи, подававший еду, оборачивал заметками пробки бутылок, чтобы казалось, будто бумага предназначается для более плотной закупорки, и хотя Тизоны проверяли хлеб, чтобы удостовериться, что в нем нет никаких записок, а также заглядывали под крышки кастрюль, им никогда не удавалось обнаружить эту уловку. Иногда Тюржи приносил записки в карманах, и по заранее обусловленному сигналу один из нас поднимал их, когда он смахивал их щеткой со стола во время подачи пищи. От мадам Клери, выкрикивающей новости под нашими окнами, я узнала, что вся Европа потрясена казнью Людовика, даже в Филадельфии и Вирджинии содрогнулись при известии об этом убийстве. Вполне нормально избавиться от тиранической монархии, но не таким же безжалостным убийством ее главного лица, который едва ли был полностью ответственным за все.
Неодобрение не сделало Республику более снисходительной к нам, в действительности строгости даже усилились.
Но мысль о том, что у меня есть друзья, придала мне силы, чтобы жить. Побег!
Я узнала, что Аксель пытается побудить Мерси действовать, что он убедил его обратиться к принцу Кобургскому с просьбой направить отборный полк для похода на Париж и освободить меня из Тампля — это безумство было отвергнуто, но придало мне новые силы. Это был скорее план любовника, чем стратега, как и побег в Варенн. Теперь я понимаю, что его усилия свидетельствовали о безумном желании освободить меня, желании, которое было слишком необузданным, чтобы его удалось практически осуществить. И из-за этого я любила Акселя еще больше.
Мне сообщили, что Жак Арман убит в битве при Жемаппе. Я с печалью вспомнила этого симпатичного маленького мальчика, подобранного мною на дороге, когда я так страстно хотела иметь детей. Он заменял мне их до тех пор, пока у меня не появились собственные дети. Он никогда не мог мне этого простить… А сейчас этот бедный мальчик был мертв.
Я рассказала эту печальную новость Елизавете, и она пыталась утешить меня, напомнив, что я помогла ему приобщиться к другой жизни, но я только ответила:
— Елизавета, я использовала его, я использовала его как игрушку, которой развлекалась в течение какого-то времени. Нельзя обращаться с людьми подобным образом. Я сейчас это понимаю. Прежде я многого не понимала. Но, Елизавета, я верю в одно: ни одна женщина не заплатила так дорого за свои глупости, как я. Если бы мне дали еще одну возможность…
— Вам предоставят, — сказала она своим спокойным тоном.
Но я не была уверена. Мне не хватало ее веры.
Каждый вечер приходил фонарщик, чтобы зажечь лампы. Мне нравились его посещения, так как у него было два маленьких мальчика, а я всегда любила детей. Они были довольно грязными, их одежда была испачкана керосином, которым заправляли лампы, так как они помогали отцу. Фонарщик никогда даже не взглянул на меня. Находилось немало людей, вроде него, которые боялись показаться роялистами. Эта ужасная революция не зря ввела такой террор. Несметное количество поддержавших ее лиц жило в ужасе, не зная, когда этот великий монстр, который они породили, может их укусить.
Иногда дети фонарщика с тоской смотрели на нашу пищу на столе, и мне нравилось их немного угощать. Они с жадностью ее поедали, я видела их глазенки, которые пристально следили за мной из-под свободных колпаков. Мне было интересно знать, какие сказки им рассказывали про королеву.
Как правило, торопливо входила мадам Тизон, неодобрительно глядя на них, чтобы я не передала с ними какого-либо послания.
Посещение фонарщика было одним из приятных событий дня, особенно из-за его детей.
Тулан разговорился с фонарщиком и спросил, обучаются ли его дети ремеслу. Фонарщик кивнул. Тулан заметил, что ребята смотрят на меня с благоговейным страхом.
— На что вы смотрите? — спросил он. — На женщину? Не нужно краснеть, мальчик. Мы все сейчас равны.
Фонарщик согласился с этим, сплюнув на пол.
Я уже привыкла к этому, мне хотелось знать, не заметил ли Тулан чего-либо подозрительного в поведении этого фонарщика, и именно поэтому он упомянул, что мы все равны.
Мы все должны были быть очень осторожны.
Я была разочарована, когда фонарщик пришел один, и принялась читать.
— Ваше величество…
Я вздрогнула. Фонарщик заливал лампу несколько неуверенно, и я поняла, что это не тот человек, который приходил с детьми.
— Я Жарже, мадам. Генерал Жарже.
— Но…
— Тулан подкупил фонарщика и напоил его в таверне. Я поддерживаю связь с графом де Ферзеном…
При упоминании этого имени я едва не потеряла сознание от счастья.
— Граф полон решимости освободить вас. Он передал послание, в котором говорится, что он не успокоится до тех пор, пока не освободит вас.
— Я знала, что он так сделает, я знала…
— Мы должны все тщательно спланировать. Мадам, будьте готовы. Тулан наш хороший друг. Лепитр тоже, но мы должны быть уверены в нем.
Я увидела, как в дверях появилась мадам Тизон, и попыталась мимикой передать, что за нами следят.
Генерал ушел; я почувствовала, что во мне вновь вспыхнула надежда.
Аксель не забыл меня. Он не оставил надежду.
От Тулана я узнавала, как развиваются события по их плану. Он должен был тайком пронести в тюрьму одежду, которую надели бы дофин и его сестра, чтобы выглядеть похожими на детей фонарщика. Елизавета и я должны переодеться в советников муниципалитета. Нетрудно достать шляпы, плащи и ботинки и, конечно, трехцветные пояса, которые потребуются.
Наибольшую трудность представляют Тизоны, которые всегда находятся рядом с нами. Нам никогда не удастся бежать, пока они следят за нами.
Но Тулан был человеком с воображением.
— Мы дадим им снотворное, — заявил он. Они обожают испанский табак. Почему бы Тулану не подарить им его? Он будет пропитан снотворным, и они крепко заснут на несколько часов. Когда снотворное , на них подействует, мы быстро переоденемся и выйдем из тюрьмы в сопровождении Тулана. Это был смелый, но вполне осуществимый план.
— Мне потребуется паспорт, — сказала я ему, но он уже об этом подумал. Его сможет достать Лепитр.
Ко времени, когда побег раскроется, мы уже можем быть в Англии.
Все были готовы, проводя время в ожидании.
Но Лепитр не отличался храбростью. Возможно, это была непосильная задача для него. Он подготовил паспорт, но случайное высказывание мадам Тизон испугало его, он стал думать, что она подозревает об этом заговоре.
Лепитр не мог заставить себя продолжать в нем участвовать. Слишком опасно, заявил он. Мы должны разработать другой план, по которому я совершу побег одна.
На это я никогда не соглашусь. Я не могу согласиться, чтобы меня разлучили с детьми и Елизаветой.
Я написала Жарже:
«Мы лелеяли чудесную мечту, и только. Для меня большой радостью было еще раз в подобных условиях убедиться в вашей преданности мне. Мое доверие к вам безгранично. При любых обстоятельствах вы найдете во мне достаточно характера и мужества, но интересы моего сына — единственное, чем я должна руководствоваться, и, каким бы счастьем для меня ни было освобождение, я все же не могу согласиться расстаться с сыном. Я не могла бы найти себе оправдания, если бы была вынуждена оставить здесь своих детей».
Я послала ему кольцо своего мужа и прядь волос, чтобы он постарался передать их графу Прованскому или д'Артуа, так как я опасалась, что их могут у меня забрать; у меня также был восковой слепок с кольца, который Аксель передал мне, с надписью: «Все ведет меня к тебе». Я переслала этот слепок Жарже с запиской:
«Я хочу, чтобы вы передали этот восковой слепок человеку, которого вы знаете и который приезжал в прошлом году из Брюсселя, чтобы встретиться со мной. Сообщите ему, что этот девиз еще никогда не был таким правильным».
Была предпринята еще одна попытка, но, пожалуй, с самого начала я не верила в ее успешный исход. Я посчитала, что обречена и ничто не может спасти меня.
Барон де Бац, роялистски настроенный искатель приключений, разработал план, в соответствии с которым Елизавета, Мария-Тереза и я выйдем из тюрьмы в солдатской форме вместе с настроенными лояльно охранниками, дофина должен был спрятать под плащом один из офицером.
Все было подготовлено, но у Тизонов возникли подозрения, и за день до побега мадам заявила, что ей кажется, что Тулан и Лепитр относятся ко мне слишком дружелюбно.
В результате их перевели в другое место, и план потерпел неудачу, поскольку его нельзя было претворить в жизнь без их участия.
Я едва могу писать об этой сцене. Она так волнует меня, что моя рука начинает дрожать. Невозможно было придумать более мучительной пытки. Во время дней уныния и ужаса самое большое утешение для меня составляли дети. Они помогали мне притворяться надменной и безразличной к оскорблениям и жестокости. Теперь нашелся способ преодолеть мою броню безразличия и презрения.