Страница:
— Сладко! Сладко! — крикнула Алена, и они теперь уже демонстративно поцеловались дважды.
— Удалой молодец девицу голубит, — пропел Цезик. — Возьмите нас в лодку.
— И правда, возьмите, — попросилась и Валерия.
Зимин направил лодку к берегу и посадил Валерию на нос, а Цезика на корму.
— Вот и сидите отдельно, — посмеялся он, — а мы с Алёной будем целоваться.
На ужин они опоздали.
Вечером, лёжа в постели, Алена говорила Валерии:
— Мне так хорошо. Аркадий Кондратьевич меня любит. Это правда. Он не может обманывать. Он человек добрый, а добрые не обманывают. Я верю. Боже, как мне повезло, что приехала именно в этот санаторий и именно теперь. Где бы я его встретила? Так и жила бы одна в своём посёлке. Так и жила бы…
Валерия слушала её молча, кивала головой с накрученными на бигуди волосами, соглашаясь, что Зимин в самом деле хороший человек.
— А если он любит меня, то что? — Алена сбросила с себя одеяло, села. — Что должен сделать?
— Повести в загс и жениться, — серьёзно, без тени улыбки ответила Валерия.
— В загс? — Алена насторожённо смотрела на Валерию. — Сразу туда? А он мне об этом не говорил.
— Так скажи сама ему.
— А узелки на верёвочке я все развязала, — улыбнулась Алена и снова легла.
Валерия не поняла, о каких узелках и верёвочке идёт речь, и не стала переспрашивать. Только предупредила:
— На курорте, бывает, вспыхивают такие страсти-мордасти, что… Вспомни чеховскую «Даму с собачкой».
— Я кино видела. Но ведь там любовь несчастная. Он и она — семейные. А мы с Аркадием Кондратьевичем оба одинокие.
— Ну так и радуйся. И дай бог тебе счастья. Женой ты будешь примерной, верной. Можешь ещё и ребёнка ему подарить.
— Ребёнка? Нет уж, поздно.
— По годам не поздно. Сорок шесть только. Можешь.
— Если бы… — с тоской в голосе промолвила Алена.
Валерия не заметила её тоски, сказала о своём:
— А Цезика, этого пузанка, надо водить, как телёнка на верёвочке. Послушный телёнок. Твой ровесник, а… — Валерия покачала головой, затряслась от смеха, — будто все впервые.
— Как впервые? — не поняла Алена. — Он же был женат.
— И теперь считается женатым, жена поехала без развода и два года голоса не подаёт.
— Он любит вас?
— Пусть только попробует не любить, — смеясь, погрозила она пальцем.
— Так вы, может, и поженитесь?
— Ой, Алена, наивная ты, — сразу посерьёзнела Валерия. — Во-первых, я старше его, и намного. Для женщины это большая преграда. Да и любовь наша курортная. Налюбимся, разъедемся. И все. Это у вас серьёзно.
В дверь постучали. Валерия и Алена натянули повыше одеяла, крикнули, чтобы заходили. Вошёл Семён Раков, в майке, спортивных брюках, в шлёпанцах на босую ногу. Принёс Алене туфли, которые брал в ремонт.
— Готово, землячка, — поставил он туфли на тумбочку возле Алены. — Я вот подмётки прибил. Правда, одна из двух кусков составлена, целой не оказалось. Но ручаюсь, надолго хватит.
Алена взяла туфли, оглядела — работа аккуратная. Поблагодарила и потянулась за кошельком, спрашивая, сколько должна за работу.
— Что ты, что ты, землячка, спасибо, что работу мне дала, а то ведь нечем заняться. Не надо мне денег. Я, если б захотел заработать, давно бы все стены в хате червонцами оклеил. Я же ещё и столяр, и печник.
— Семён, а говорят, ты неженатый, — спросила Валерия. — Что ж так? В деревнях женщин хватает.
— Ага, баба у меня есть, а жены нет.
— Как это понять?
— Ну, живёт у меня одна, помогает по хозяйству, а в сельсовете я с ней не расписан.
— Почему же не распишешься?
— Нельзя, не распишут. Она, — постучал себя по виску Семён, — не в своём уме.
— Больная?
— Больная. Тихая, никому зла не делает. Молчит целыми днями, только изредка словечко какое скажет. И живёт у меня с войны. Молоденькая была, совсем дитя, когда её снасильничали, а потом расстреляли каратели. А она ожила, выползла из сарая, пришла в себя. Из детдома она была. Мать моя приютила её в своей хате. Вот и живёт с тех пор. А красавица была… Да и теперь красивая.
— Замолчи! — вдруг вскрикнула Алена, зажав руками уши. — Уходи отсюда! Уходи!
— Алена, что с тобой? — испугалась Валерия и, не стесняясь Семена, в одной сорочке подбежала к ней, присела на край кровати. — Успокойся, ну не надо. — Она трясла всхлипывающую Алену за плечи, гладила её по голове. — Я дам тебе сейчас валерьянки. — Накапала в стакан капель, добавила воды и заставила Алену выпить. — Ты снова что-то вспомнила. Не надо вспоминать, не думай о прошлом.
Семён, растерянный и испуганный, засуетился, замахал руками, словно отмахивался от того, что рассказал, и, шлёпая задниками тапок, поспешно вышел из комнаты.
— Ну, вот и хорошо, вот и легче тебе, — успокаивала Алену Валерия. — Ты о весёлом подумай, смешное что-нибудь припомни.
Алена уже не плакала, лежала, уставившись невидящими глазами в потолок, только губы её ещё изредка подёргивались.
— И со мной ведь было такое же. Было…
— Не надо об этом, — прервала её Валерия. — Не будем на ночь глядя… Ах ты, проклятая война, никак не оставит нас в покое, травит души смрадным чадом. Все не развеется её пепел. Проклятая… Спи, Алена. Давай спать, и пусть нам приснятся хорошие сны. — Накапала себе валерьянки и тоже выпила.
Потушив свет, они долго лежали молча. Никак не удавалось заснуть. А когда наконец заснули, сон у обеих был неглубокий, беспокойный, и каждой снилось что-то тревожное.
Как и обещал Зимин, в следующее воскресенье, сразу после завтрака, он повёз Алену в город. Перед тем как пойти на квартиру, он поводил её по улицам, показал памятники, скверы. Особенно ей понравился сквер, в котором стоял памятник поэту и был фонтан с красивыми девушками, опускающими на воду венки. Алена с тайным восхищением смотрела на юных красавиц, по-женски стесняясь их обнажённых тел. Посидели в кафе, съели мороженое. Алена призналась, что ела его очень давно — в их посёлке такого лакомства не бывает.
Из кафе к своему дому Зимин вёл Алену под руку. В витринах Алена видела своё отражение, пара была немного смешная — он высокий, она чуть до плеча ему достаёт, хоть и обула туфли на высоких каблуках, те самые, которые подремонтировал Семён Раков. Иногда встречались знакомые Зимина, на ходу здоровались, заинтересованно разглядывая Алену. От их внимания ей было немного неловко. А Зимин всю дорогу от кафе до дома почти не говорил, держал её за локоть властно, крепко, изредка сжимая руку мягкими пальцами. Она понимала смысл и этих пожатий, и коротких взволнованных взглядов на неё, знала и цель приезда на его квартиру, куда они шли теперь по многолюдной шумной улице. Все знала, все понимала и думала, что обо всем догадываются и люди, идущие им навстречу. Поэтому она избегала смотреть им прямо в лицо.
— Сюда, — показал Зимин на подъезд-арку красного дома и повернул туда.
Она глянула на этот высокий, хотя и пятиэтажный дом, заметила, что в нем есть женская парикмахерская и гастроном, и почему-то обрадовалась за тех, кто живёт тут.
Квартира Зимина была на втором этаже, как раз над парикмахерской. Алене показалось, что она слышит запах парфюмерии.
Хорошая была квартира у Зимина: три комнаты, просторные, с высокими потолками, большая кухня. Алена впервые попала в такую квартиру. Рябило в глазах от ковров — ими был застелен пол во всех комнатах, висели они и на стенах над диванами; от люстр, зеркал, длинных, на всю стену, стеллажей с книгами под стеклом… Сняв в передней туфли, ходила Алена из комнаты в комнату по мягким коврам, радостно удивлялась.
Зимин говорил ей:
— Нравится? Это твоё, и это твоё. Все здесь твоё и моё.
Она не отвечала — не знала, как отвечать.
— Ты слышишь, все твоё и моё. Ты тут хозяйка.
— Хозяйка, — машинально повторила она. «Он хочет ввести меня сюда хозяйкой», — дошло до неё, и радость сладко шевельнулась в груди. Она глянула на зеленую вазу, стоявшую перед ней на столике, увидела в ней своё отражение, какое-то расплывчатое, круглое, противное, и отвернулась, отступила дальше, чтобы Зимин не заметил этого.
— А это спальня, — ввёл он её в меньшую комнату с двумя широкими кроватями. — Слышишь, наша спальня, — повторил он каким-то упавшим прерывистым голосом, дыхание его участилось. Он взял её за плечи, притянул к себе. Она замерла, прижавшись лицом к его груди.
…Только вечером, часов в девять, вышли они из квартиры Зимина, чтобы успеть доехать на такси до отбоя. На пороге, перед тем как закрыть дверь, Алена сказала Зимину:
— Милый ты мой Аркадий Кондратьевич, я ничего не понимаю. У меня в душе и в голове такое творится… Неужто и ко мне пришло счастье? И так нежданно… Боюсь, просто не верится.
— Ну почему же не верится? Ты заслуживаешь настоящего счастья, — сказал он с нежностью.
…Физики утверждают, что будто бы существуют в материальной вселенной так называемые чёрные дыры: это когда целая планета может сжаться в маленький камешек, а то и песчинку, и та песчинка будет таить в себе огромную неразгаданную силу. Так же могут сгуститься, сжаться события в жизни какого-нибудь человека. И тогда не расслабить этот сжатый комок и не освободиться от его силы. Так всю жизнь потом и находится человек в плену тех событий и той силы, которые держат его, как магнит железные опилки.
Сгустились, запутались и события санаторной жизни Алены, да так, что показалось ей — и выхода нет. Это было продолжение давних трагических событий, отзвук их. Судьба бывает незаслуженно жестока к некоторым людям, она снова и снова возвращает их к тем событиям, от которых человек старается убежать, забыться. И снова все сжимается в трагический комок, который не разбить, и не откинуть от себя, и не сбежать от него никуда.
Ах ты, судьба, жестокая, подлая, зачем же ты припрятала такой удар для Алены, когда к ней пришла любовь, которой она была обделена, пришло счастье…
…Утро было чудесное — солнечное, тёплое, прозрачное, с такой чистой небесной голубизной, что гуси, летевшие стройным клином, тоже казались синеватыми.
Эту ясность и прозрачность утра Алена увидела, как только проснулась. Окно было залито солнцем, солнечный квадрат лежал на полу, доставая до противоположной стены. Алена протянула руку в сноп света, почувствовала его теплоту, и эта теплота передалась всему её телу.
— Весна, весна — красно летечко, снеси, курочка, мне яичечко, — пропела она и засмеялась. — Так у нас весну встречают.
Валерия, которая встала раньше и уже одевалась, спросила:
— Ты мне и не похвалилась, как вчера съездила.
— Хорошо съездила.
— А все же? На квартире погостила? Постель мягкая?
— Мягкая, мягкая, мягкая! — Алена вскочила, обняла Валерию, чмокнула в щеку. — Ой, какая мягкая была.
— Ну, так и у нас с Цезиком не была твёрдая. — Валерия похлопала по своей застеленной кровати. — Что и думать, не знаю. Он всерьёз хочет жениться на мне.
— И хорошо. А мне Аркадий Кондратьевич сказал, чтобы я написала заявление об увольнении и переезжала к нему. Что делать?
— Шанс редкий, не упускай, увольняйся и переезжай. У тебя, милая, преград нет. А у меня возраст, почти восемь лет разницы.
— Да вам же никто не даёт ваших лет. Вон какая стройная. Не скажешь, что старше Цезика.
— Спасибо за комплимент. Но это теперь не так заметно. А через десять лет? Я на его ухаживания смотрю просто: курортная любовь, ему хорошо со мной, мне с ним. Погуляли и разъехались.
— Так, может, и у меня курортный роман?
— Аркадий Кондратьевич — человек серьёзный. Это не Цезик.
Так они поговорили, пока собирались к завтраку, и пришли в столовую в хорошем настроении позже своих соседей.
Зимин был в новом красноватом свитере с высоким воротником, с пушистыми вымытыми волосами — только что из бассейна. Не обращая ни на кого внимания, он встал и поцеловал Алену. Никакой реакции в зале этот поцелуй не вызвал — большинство его не заметило, а кто видел, посчитал обычной курортной галантностью и знаком симпатии, и только. Зимин спросил у Алены, написала ли она заявление на увольнение.
— Да некогда ещё было, — весело ответила Алена, нисколько не смутившись от его поцелуя на людях.
— Напишешь сразу после завтрака.
— Вот так, милая, — сказала с нескрываемой завистью Валерия Аврамовна, — все и кончается. Ты теперь в руках своего властелина и мужа Аркадия. Жена да убоится мужа.
— Жена… — засмеялась Алена и взглянула на Зимина, сосредоточенно расправлявшегося с отбивной. Вмиг вспомнилась его квартира, спальня, широкая постель… как стояла перед ней, не осмеливаясь снять платье, а потом словно в омут головой бросилась, ничего не помня, только ощущая, что вся горит… Вспомнила и почувствовала, что краснеет, нагнулась над тарелкой, чтобы окружающие не заметили.
Цезик все же заметил, произнёс глубокомысленно:
— Стыдливость — признак неиспорченной и стыдливой натуры. Алена Макаровна, будьте добры, подайте мне вон ту блондинистую булочку, — показал он на хлебницу, видимо, желая помочь Алене справиться со смущением.
Зимин опередил Алену, взял хлебницу, поднёс к Цезику.
— Выбирай любую, бедный философ.
— С тем, что я философ, не согласен, — миролюбиво возразил Цезик, — а что бедный, так это верно.
— Бедненький мой, — погладила его по залысинам Валерия. — И чем же ты бедный?
— Мне всегда чего-то не хватает. Потому и бедный.
— Ну, дорогой мой, — вступил в разговор Зимин, — бедность имеет свои преимущества. Она защищает человека от лишних друзей.
— Здорово сказано, — Цезик полез в карман за записной книжкой. — Надо записать этот афоризм.
После завтрака Зимин повёл Алену в свою комнату, где написал для неё заявление на увольнение.
«В связи с тем, что я, Комкова А.М., меняю место жительства по семейным обстоятельствам, прошу уволить меня с 12 мая этого года», — прочитал он вслух написанное, спросил, согласна ли она с таким текстом, и попросил подписать. Алена подписала. Зимин положил заявление в конверт, написал адрес и сам бросил письмо в почтовый ящик…
— Это надёжнее, — сказал он, — а то ещё передумаешь. Итак, рубикон перейдён, назад ходу нет.
Она не стала спрашивать, что означает этот «рубикон», постеснялась.
Потом они разошлись на лечебные процедуры.
Вечером Алена уговорила Зимина сходить на танцы. Тот согласился. Она уже собралась, но надо же было случиться беде: заболел зуб, самый ненужный человеку зуб мудрости. Болел он и раньше, но не сильно, боль сама утихала. Алена обругала себя, что до сих пор не нашла времени посетить стоматолога, тем более что и приглашение к нему было. Если бы не вечер, сразу бы побежала к врачу, а теперь вот жди утра. Медсестра дала ей какой-то раствор прополоскать рот. Алена прополоскала, боль утихла. «Как-нибудь потерплю до завтра, — подумала Алена, — а на танцы все же пойду».
Возле корпуса она встретила Магду. В этот вечерний час Магда, как обычно, была с ружьём, одета в те же военные брюки с красными кантами, солдатский бушлат и картуз. На ремне, которым был подпоясан бушлат, висела брезентовая сумка с патронами. На ногах — резиновые сапоги.
— Привет, землячка, — первой поздоровалась Магда, — ты что за щеку держишься? Кто-нибудь стукнул?
— Зуб проклятый разболелся. А к врачу только завтра попаду.
— Я тебе заговорю тот зуб. Идём ко мне.
— Заговорите? Ну давайте, — поверила Алена и покорно пошла за ней. Дорогой спросила, почему Магда в таких сапогах.
— На болото ходила, думала селезня подстрелить. Не удалось.
— Вы как партизанка.
— Нет, у меня тогда была не такая одностволка, а автомат пэпэша, папашей мы его звали. Здорово строчила из него по фрицам. Когда наши пришли, я солдату его вручила: бери, говорю, счастливый автомат.
Магда рассказала, как в партизанах лечила зубы, похвалила санаторного врача Валентина Павловича.
— Ну уж мастер, так вырвет зуб, что и не почувствуешь.
Магда жила в большой старой хате. Не таясь от Алены, она достала из-под крыльца ключ, отомкнула висячий замок и пригласила Алену войти первой.
Порядка в хате не было. Будто и прибрано, подметено, но в углу у печи куча мусора. Груда немытой, может, целую неделю посуды лежит в тазу. Кровать не застелена, на неё просто кое-как брошено пёстрое одеяло. На стенах ни фотографий, ни картинки какой-нибудь, а только выгоревший на солнце плакат, призывающий хранить деньги в сберегательной кассе. Такой беспорядок чаще встретишь в жильё одинокого мужчины, а женщины обычно любят уют.
Магда повесила ружьё и сумку с патронами на гвоздь в стене, подвинула к Алене табуретку, на которую та и села. Сапоги Магда сбросила стоя — махнула одной, другой ногой, и сапоги слетели.
— Вот сейчас я твои зубы вылечу, — сказала Магда, тяжело ступая по хате в вязаных из белой шерсти носках, — способ есть партизанский. — Достала из ящика стола бутылочку с какой-то тёмной жидкостью и дала Алене. — Возьми немного в рот и подержи. Увидишь, перестанет болеть.
Алена так и сделала. Жидкость была горьковатая, пахла спиртом, чабором и ещё чем-то незнакомым. Вскоре почувствовала, что боль утихла совсем.
— Ну вот, — догадалась Магда по её повеселевшим глазам, — полегчало, не болит. До завтра доживёшь, а там уж Валентин Павлович тебя вылечит.
Посидела Алена у Магды ещё немного, держа во рту ту жидкость, и жестом показала, что хочет пойти.
— Иди, иди, я тебе отолью в пузырёк этого лекарства. Как заболит, ты снова возьми в рот. — Она дала Алене маленькую бутылочку, и Алена поспешила на танцы.
Зуб не болел, и Алена танцевала радостно, весело и, конечно, только с Аркадием Кондратьевичем. Танцор он был не очень умелый, но старательный, поэтому Алене порой приходилось самой его водить. Правда, в тесной толпе танцующих и не различишь, кто неумека, а кто мастер. Топтались кто как мог.
«Надо же, — думала Алена, обнимая Зимина, — ещё несколько дней назад он был мне совсем незнакомый, чужой, а теперь самый-самый родной человек, и кажется, знаю я его и люблю давным-давно. Вот если б и он так же любил меня».
Ей почему-то вдруг снова вспомнилась его квартира, длинные полки с книгами, массивный письменный стол с чернильным прибором и пишущей машинкой на нем, стопки бумаги, журналов… Все те книги он, конечно, прочитал, а значит, на сколько же больше её знает. Это воспоминание, совсем не к месту и не ко времени, неприятно взволновало Алену, опять кольнуло, что она не ровня Зимину. Но ведь он любит её такую. Любит? Не удержалась, спросила:
— Аркадий, ты правда меня любишь?
Он наклонился к её лицу, дотронулся до лба стёклышками очков — на этот раз они были тёплые, — и шепнул в самое ухо:
— Люблю. Правда. — И поцеловал в то же ухо.
Появились Валерия и Цезик, лихо станцевали рок и сели отдышаться. Присели с ними и Зимин с Алёной.
— Чуть затянула своего кавалера сюда, — пожаловалась со смехом Валерия. — Все бы лежал да лежал.
Немолодой грузный мужчина с палочкой, наблюдавший за танцующими, с улыбкой показал на двух молоденьких медсестёр — они танцевали вдвоём, как бы подчёркивая этим, что для них тут нет достойных партнёров, поэтому и вынуждены танцевать на пару.
— Вот гляжу, любуюсь, какие девчата — голубки. Да-а, мне б годков двадцать прибавить. Тогда бы я…
— Прибавить? Скинуть, наверное, — поправил его Цезик.
— Нет, молодой человек, прибавить. Тогда бы они мне были совсем, как говорится, до лампочки, я б на них и не взглянул.
Цезик захохотал, достал записную книжку, записал.
Зуб у Алены заболел сразу же, как только кончились танцы, и она поспешила к себе в номер. Набрала в рот лекарства и легла в постель. Зуб мучил всю ночь, не помогла и целебная настойка. На утро, сразу же после завтрака, Алена отправилась на приём к стоматологу.
У двери его кабинета уже сидело несколько женщин. Алена заняла очередь, села на свободный стул, разглядывая листок на двери с напечатанным текстом, в котором она, немного близорукая, разобрала только слово «лошадь». Уж не фамилия ли это стоматолога, поинтересовалась она у соседки. В очереди засмеялись, женщина, сидевшая у двери, прочитала вслух:
— «Не кури! Курить вредно. Капля никотина убивает лошадь».
Другая, постарше, по виду деревенская, сказала:
— Врача зовут Валентин Павлович Егорченко. А лошади, милая, не курят, не люди они.
«Вот и полечит меня Валентин Павлович. А я расскажу про встречу с его внуком Кирюшей», — тепло подумала о враче Алена.
Доктор пришёл вовремя, ровно в половине десятого, вслед за ним медсестра. Плотный, даже полноватый, с бородкой и усиками, поздоровался на ходу. Уже одетый в халат и белую шапочку, вышел из кабинета, спросил, нет ли кого с острым приступом боли. Поднялась женщина, сидевшая первой в очереди, она и вошла в кабинет.
— Говорят, у него рука лёгкая. Зуб вырвет — не почуешь, — сказала пожилая, деревенская. — И лечит хорошо. Я вот подготовила ему за работу, — показала она трёшку.
— А что, он сам просит? — забеспокоилась Алена, так как денег у неё с собой не было.
— Просит или не просит, а я отблагодарю. Говорят, все отдыхающие так делают.
— Ну нет, я платить не буду, это запрещено и называется взяткой. — Алена вспомнила рассказы Зимина про такие подарки.
— Ты не давай, а я дам, — не уступала женщина, — и он меня лучше полечит.
«А может, все врачи не берут, а он берет, — засомневалась Алена. — Надо, видно, сходить в комнату да взять пятёрку».
Не успела она прийти в мыслях к чему-либо определённому, как дверь кабинета открылась, вышла первая пациентка и с ней врач, глянул на очередь и пригласил Алену.
— У вас, видимо, тоже острый приступ, — угадал он. — Прошу.
Она вошла, села в кресло, вся напряглась, со страхом ожидая усиления боли, когда врач начнёт возиться с больным зубом. Но боль пропала, зуб совсем успокоился, Алена попробовала даже нажать на него пальцем — все равно не болел, молчал.
— Что, — улыбнулся врач, — уже не болит?
— Ага, как сюда села, перестал.
Доктор записал что-то в историю болезни, спросил, не болели ли зубы раньше, потом подошёл к креслу, наклонился. Алена открыла рот, глядя прямо в его лицо, и первое, на что она обратила внимание, — ямочка на самой середине подбородка. Глубокая такая ямочка, её не скрывала и редкая бородка.
«Ямочка, ямочка, — застучало в мозгу, — ямочка на подбородке…» Она зажмурила глаза, сжала руками подлокотники кресла — врач начал стучать железным зондом по каждому зубу, отыскивая больной. Постучал и по зубу мудрости. Он отозвался внезапной болью, Алена поморщилась.
— Та-ак, та-ак, — протянул доктор, — а вот здесь есть ямочка, дупло. Сейчас мы его подлечим.
«Ямочка, ямочка», — все настойчивее вспыхивало в памяти, прорывалось из небытия что-то неприятное, тягостное. А поскольку то, что могло вспомниться, инстинктивно ощущалось недобрым, так же инстинктивно оно и не хотело вспоминаться, и Алена, ещё не зная, что это такое, боялась, как бы оно не вырвалось из забытья.
Врач включил бормашину, Алена сильнее зажмурила глаза, вся сжалась от назойливого жужжания.
— Сейчас я эту ямочку в вашем мудром зубе подчищу, — мягко говорил врач, — потом убью нервик и положу временную пломбочку.
«Убью…» — резануло её слух слово, сказанное, как показалось, с каким-то особенным нажимом.
Бор легонько, аккуратно — рука у доктора, чувствовалось, твёрдая, опытная — чиркнул по зубу, машина загудела иначе, и никакой боли Алена не почувствовала, только запахло палёным. Она осмелела, открыла глаза, и снова что-то неприятно шевельнулось в душе, когда увидела ту же ямочку на подбородке. Отвела от неё взгляд, посмотрела на все лицо. И вздрогнула. Низко над ней нависли выпуклые надбровья с бесцветными бровями, круглые глаза с тупым, застывшим, как у рыбы, взглядом, жёсткая линия рта. Алена опустила веки и, боясь, как бы они невольно не поднялись, хотела прикрыть их ладонью, но наткнулась на врача, и он отвёл её руку вниз.
— Сидите спокойно, — строго приказал он.
— Больная, вы же не даёте врачу работать, — сделала замечание и медсестра.
Голос его чем-то поразил Алену.
«Боже, неужели это он? Неужели он? — билась в голове догадка. — Не может быть. Не надо, чтобы он был. Не хочу!»
А бор все гудел, она слышала гудение, но не ощущала, сверлит ли он зуб или работает вхолостую. Попробовала отогнать свои мысли, свои догадки, подозрения и поняла, что не в силах. «Гляну ещё раз. Не может этого быть. Откуда он тут? Да его в живых нет. Не он, нет, не он». И глянула. Рот перекошенный, как от злобы. И глаза! Взгляд бездушный, остекленевший, рыбий взгляд. Он? Он, Семён Грак. И снова крепко зажмурила глаза — чтобы спрятаться от взгляда и от самого Грака.
— Поверните немного голову, — послышался его голос, но она даже не шевельнулась. Тогда он сам взял её голову и повернул.
Алена глянула на него смелей. Грак! Ей показалось, что она даже вскрикнула, назвав его по фамилии, но то был немой крик. У неё вырвалось только: «Ай!», и рука невольно ударила врача по лицу.
— Ай! — уже громче крикнула она и вскочила с кресла.
Медсестра бросилась к ней, что-то говорила, успокаивая. Алена не слушала её, глядела на врача, не мигая, в его такие знакомые остекленевшие глаза. «Глаза змеиные и взгляд змеиный», — подумалось ей, хотя никогда не приходилось видеть, какие у змей глаза, — наверное, такие, как у этого человека.
— Садитесь, — показал он на кресло, — и придержите руки, а то придётся привязать.
Алена резко повернулась и выбежала из кабинета, распахнув дверь ударом плеча. Так и бежала, не сбавляя скорости, по коридору, по лестнице, по двору, до двери своей комнаты. И в комнату буквально влетела, благо не было замкнуто — Валерия сидела перед зеркалом, покрывая лаком ногти.
— Удалой молодец девицу голубит, — пропел Цезик. — Возьмите нас в лодку.
— И правда, возьмите, — попросилась и Валерия.
Зимин направил лодку к берегу и посадил Валерию на нос, а Цезика на корму.
— Вот и сидите отдельно, — посмеялся он, — а мы с Алёной будем целоваться.
На ужин они опоздали.
Вечером, лёжа в постели, Алена говорила Валерии:
— Мне так хорошо. Аркадий Кондратьевич меня любит. Это правда. Он не может обманывать. Он человек добрый, а добрые не обманывают. Я верю. Боже, как мне повезло, что приехала именно в этот санаторий и именно теперь. Где бы я его встретила? Так и жила бы одна в своём посёлке. Так и жила бы…
Валерия слушала её молча, кивала головой с накрученными на бигуди волосами, соглашаясь, что Зимин в самом деле хороший человек.
— А если он любит меня, то что? — Алена сбросила с себя одеяло, села. — Что должен сделать?
— Повести в загс и жениться, — серьёзно, без тени улыбки ответила Валерия.
— В загс? — Алена насторожённо смотрела на Валерию. — Сразу туда? А он мне об этом не говорил.
— Так скажи сама ему.
— А узелки на верёвочке я все развязала, — улыбнулась Алена и снова легла.
Валерия не поняла, о каких узелках и верёвочке идёт речь, и не стала переспрашивать. Только предупредила:
— На курорте, бывает, вспыхивают такие страсти-мордасти, что… Вспомни чеховскую «Даму с собачкой».
— Я кино видела. Но ведь там любовь несчастная. Он и она — семейные. А мы с Аркадием Кондратьевичем оба одинокие.
— Ну так и радуйся. И дай бог тебе счастья. Женой ты будешь примерной, верной. Можешь ещё и ребёнка ему подарить.
— Ребёнка? Нет уж, поздно.
— По годам не поздно. Сорок шесть только. Можешь.
— Если бы… — с тоской в голосе промолвила Алена.
Валерия не заметила её тоски, сказала о своём:
— А Цезика, этого пузанка, надо водить, как телёнка на верёвочке. Послушный телёнок. Твой ровесник, а… — Валерия покачала головой, затряслась от смеха, — будто все впервые.
— Как впервые? — не поняла Алена. — Он же был женат.
— И теперь считается женатым, жена поехала без развода и два года голоса не подаёт.
— Он любит вас?
— Пусть только попробует не любить, — смеясь, погрозила она пальцем.
— Так вы, может, и поженитесь?
— Ой, Алена, наивная ты, — сразу посерьёзнела Валерия. — Во-первых, я старше его, и намного. Для женщины это большая преграда. Да и любовь наша курортная. Налюбимся, разъедемся. И все. Это у вас серьёзно.
В дверь постучали. Валерия и Алена натянули повыше одеяла, крикнули, чтобы заходили. Вошёл Семён Раков, в майке, спортивных брюках, в шлёпанцах на босую ногу. Принёс Алене туфли, которые брал в ремонт.
— Готово, землячка, — поставил он туфли на тумбочку возле Алены. — Я вот подмётки прибил. Правда, одна из двух кусков составлена, целой не оказалось. Но ручаюсь, надолго хватит.
Алена взяла туфли, оглядела — работа аккуратная. Поблагодарила и потянулась за кошельком, спрашивая, сколько должна за работу.
— Что ты, что ты, землячка, спасибо, что работу мне дала, а то ведь нечем заняться. Не надо мне денег. Я, если б захотел заработать, давно бы все стены в хате червонцами оклеил. Я же ещё и столяр, и печник.
— Семён, а говорят, ты неженатый, — спросила Валерия. — Что ж так? В деревнях женщин хватает.
— Ага, баба у меня есть, а жены нет.
— Как это понять?
— Ну, живёт у меня одна, помогает по хозяйству, а в сельсовете я с ней не расписан.
— Почему же не распишешься?
— Нельзя, не распишут. Она, — постучал себя по виску Семён, — не в своём уме.
— Больная?
— Больная. Тихая, никому зла не делает. Молчит целыми днями, только изредка словечко какое скажет. И живёт у меня с войны. Молоденькая была, совсем дитя, когда её снасильничали, а потом расстреляли каратели. А она ожила, выползла из сарая, пришла в себя. Из детдома она была. Мать моя приютила её в своей хате. Вот и живёт с тех пор. А красавица была… Да и теперь красивая.
— Замолчи! — вдруг вскрикнула Алена, зажав руками уши. — Уходи отсюда! Уходи!
— Алена, что с тобой? — испугалась Валерия и, не стесняясь Семена, в одной сорочке подбежала к ней, присела на край кровати. — Успокойся, ну не надо. — Она трясла всхлипывающую Алену за плечи, гладила её по голове. — Я дам тебе сейчас валерьянки. — Накапала в стакан капель, добавила воды и заставила Алену выпить. — Ты снова что-то вспомнила. Не надо вспоминать, не думай о прошлом.
Семён, растерянный и испуганный, засуетился, замахал руками, словно отмахивался от того, что рассказал, и, шлёпая задниками тапок, поспешно вышел из комнаты.
— Ну, вот и хорошо, вот и легче тебе, — успокаивала Алену Валерия. — Ты о весёлом подумай, смешное что-нибудь припомни.
Алена уже не плакала, лежала, уставившись невидящими глазами в потолок, только губы её ещё изредка подёргивались.
— И со мной ведь было такое же. Было…
— Не надо об этом, — прервала её Валерия. — Не будем на ночь глядя… Ах ты, проклятая война, никак не оставит нас в покое, травит души смрадным чадом. Все не развеется её пепел. Проклятая… Спи, Алена. Давай спать, и пусть нам приснятся хорошие сны. — Накапала себе валерьянки и тоже выпила.
Потушив свет, они долго лежали молча. Никак не удавалось заснуть. А когда наконец заснули, сон у обеих был неглубокий, беспокойный, и каждой снилось что-то тревожное.
Как и обещал Зимин, в следующее воскресенье, сразу после завтрака, он повёз Алену в город. Перед тем как пойти на квартиру, он поводил её по улицам, показал памятники, скверы. Особенно ей понравился сквер, в котором стоял памятник поэту и был фонтан с красивыми девушками, опускающими на воду венки. Алена с тайным восхищением смотрела на юных красавиц, по-женски стесняясь их обнажённых тел. Посидели в кафе, съели мороженое. Алена призналась, что ела его очень давно — в их посёлке такого лакомства не бывает.
Из кафе к своему дому Зимин вёл Алену под руку. В витринах Алена видела своё отражение, пара была немного смешная — он высокий, она чуть до плеча ему достаёт, хоть и обула туфли на высоких каблуках, те самые, которые подремонтировал Семён Раков. Иногда встречались знакомые Зимина, на ходу здоровались, заинтересованно разглядывая Алену. От их внимания ей было немного неловко. А Зимин всю дорогу от кафе до дома почти не говорил, держал её за локоть властно, крепко, изредка сжимая руку мягкими пальцами. Она понимала смысл и этих пожатий, и коротких взволнованных взглядов на неё, знала и цель приезда на его квартиру, куда они шли теперь по многолюдной шумной улице. Все знала, все понимала и думала, что обо всем догадываются и люди, идущие им навстречу. Поэтому она избегала смотреть им прямо в лицо.
— Сюда, — показал Зимин на подъезд-арку красного дома и повернул туда.
Она глянула на этот высокий, хотя и пятиэтажный дом, заметила, что в нем есть женская парикмахерская и гастроном, и почему-то обрадовалась за тех, кто живёт тут.
Квартира Зимина была на втором этаже, как раз над парикмахерской. Алене показалось, что она слышит запах парфюмерии.
Хорошая была квартира у Зимина: три комнаты, просторные, с высокими потолками, большая кухня. Алена впервые попала в такую квартиру. Рябило в глазах от ковров — ими был застелен пол во всех комнатах, висели они и на стенах над диванами; от люстр, зеркал, длинных, на всю стену, стеллажей с книгами под стеклом… Сняв в передней туфли, ходила Алена из комнаты в комнату по мягким коврам, радостно удивлялась.
Зимин говорил ей:
— Нравится? Это твоё, и это твоё. Все здесь твоё и моё.
Она не отвечала — не знала, как отвечать.
— Ты слышишь, все твоё и моё. Ты тут хозяйка.
— Хозяйка, — машинально повторила она. «Он хочет ввести меня сюда хозяйкой», — дошло до неё, и радость сладко шевельнулась в груди. Она глянула на зеленую вазу, стоявшую перед ней на столике, увидела в ней своё отражение, какое-то расплывчатое, круглое, противное, и отвернулась, отступила дальше, чтобы Зимин не заметил этого.
— А это спальня, — ввёл он её в меньшую комнату с двумя широкими кроватями. — Слышишь, наша спальня, — повторил он каким-то упавшим прерывистым голосом, дыхание его участилось. Он взял её за плечи, притянул к себе. Она замерла, прижавшись лицом к его груди.
…Только вечером, часов в девять, вышли они из квартиры Зимина, чтобы успеть доехать на такси до отбоя. На пороге, перед тем как закрыть дверь, Алена сказала Зимину:
— Милый ты мой Аркадий Кондратьевич, я ничего не понимаю. У меня в душе и в голове такое творится… Неужто и ко мне пришло счастье? И так нежданно… Боюсь, просто не верится.
— Ну почему же не верится? Ты заслуживаешь настоящего счастья, — сказал он с нежностью.
…Физики утверждают, что будто бы существуют в материальной вселенной так называемые чёрные дыры: это когда целая планета может сжаться в маленький камешек, а то и песчинку, и та песчинка будет таить в себе огромную неразгаданную силу. Так же могут сгуститься, сжаться события в жизни какого-нибудь человека. И тогда не расслабить этот сжатый комок и не освободиться от его силы. Так всю жизнь потом и находится человек в плену тех событий и той силы, которые держат его, как магнит железные опилки.
Сгустились, запутались и события санаторной жизни Алены, да так, что показалось ей — и выхода нет. Это было продолжение давних трагических событий, отзвук их. Судьба бывает незаслуженно жестока к некоторым людям, она снова и снова возвращает их к тем событиям, от которых человек старается убежать, забыться. И снова все сжимается в трагический комок, который не разбить, и не откинуть от себя, и не сбежать от него никуда.
Ах ты, судьба, жестокая, подлая, зачем же ты припрятала такой удар для Алены, когда к ней пришла любовь, которой она была обделена, пришло счастье…
…Утро было чудесное — солнечное, тёплое, прозрачное, с такой чистой небесной голубизной, что гуси, летевшие стройным клином, тоже казались синеватыми.
Эту ясность и прозрачность утра Алена увидела, как только проснулась. Окно было залито солнцем, солнечный квадрат лежал на полу, доставая до противоположной стены. Алена протянула руку в сноп света, почувствовала его теплоту, и эта теплота передалась всему её телу.
— Весна, весна — красно летечко, снеси, курочка, мне яичечко, — пропела она и засмеялась. — Так у нас весну встречают.
Валерия, которая встала раньше и уже одевалась, спросила:
— Ты мне и не похвалилась, как вчера съездила.
— Хорошо съездила.
— А все же? На квартире погостила? Постель мягкая?
— Мягкая, мягкая, мягкая! — Алена вскочила, обняла Валерию, чмокнула в щеку. — Ой, какая мягкая была.
— Ну, так и у нас с Цезиком не была твёрдая. — Валерия похлопала по своей застеленной кровати. — Что и думать, не знаю. Он всерьёз хочет жениться на мне.
— И хорошо. А мне Аркадий Кондратьевич сказал, чтобы я написала заявление об увольнении и переезжала к нему. Что делать?
— Шанс редкий, не упускай, увольняйся и переезжай. У тебя, милая, преград нет. А у меня возраст, почти восемь лет разницы.
— Да вам же никто не даёт ваших лет. Вон какая стройная. Не скажешь, что старше Цезика.
— Спасибо за комплимент. Но это теперь не так заметно. А через десять лет? Я на его ухаживания смотрю просто: курортная любовь, ему хорошо со мной, мне с ним. Погуляли и разъехались.
— Так, может, и у меня курортный роман?
— Аркадий Кондратьевич — человек серьёзный. Это не Цезик.
Так они поговорили, пока собирались к завтраку, и пришли в столовую в хорошем настроении позже своих соседей.
Зимин был в новом красноватом свитере с высоким воротником, с пушистыми вымытыми волосами — только что из бассейна. Не обращая ни на кого внимания, он встал и поцеловал Алену. Никакой реакции в зале этот поцелуй не вызвал — большинство его не заметило, а кто видел, посчитал обычной курортной галантностью и знаком симпатии, и только. Зимин спросил у Алены, написала ли она заявление на увольнение.
— Да некогда ещё было, — весело ответила Алена, нисколько не смутившись от его поцелуя на людях.
— Напишешь сразу после завтрака.
— Вот так, милая, — сказала с нескрываемой завистью Валерия Аврамовна, — все и кончается. Ты теперь в руках своего властелина и мужа Аркадия. Жена да убоится мужа.
— Жена… — засмеялась Алена и взглянула на Зимина, сосредоточенно расправлявшегося с отбивной. Вмиг вспомнилась его квартира, спальня, широкая постель… как стояла перед ней, не осмеливаясь снять платье, а потом словно в омут головой бросилась, ничего не помня, только ощущая, что вся горит… Вспомнила и почувствовала, что краснеет, нагнулась над тарелкой, чтобы окружающие не заметили.
Цезик все же заметил, произнёс глубокомысленно:
— Стыдливость — признак неиспорченной и стыдливой натуры. Алена Макаровна, будьте добры, подайте мне вон ту блондинистую булочку, — показал он на хлебницу, видимо, желая помочь Алене справиться со смущением.
Зимин опередил Алену, взял хлебницу, поднёс к Цезику.
— Выбирай любую, бедный философ.
— С тем, что я философ, не согласен, — миролюбиво возразил Цезик, — а что бедный, так это верно.
— Бедненький мой, — погладила его по залысинам Валерия. — И чем же ты бедный?
— Мне всегда чего-то не хватает. Потому и бедный.
— Ну, дорогой мой, — вступил в разговор Зимин, — бедность имеет свои преимущества. Она защищает человека от лишних друзей.
— Здорово сказано, — Цезик полез в карман за записной книжкой. — Надо записать этот афоризм.
После завтрака Зимин повёл Алену в свою комнату, где написал для неё заявление на увольнение.
«В связи с тем, что я, Комкова А.М., меняю место жительства по семейным обстоятельствам, прошу уволить меня с 12 мая этого года», — прочитал он вслух написанное, спросил, согласна ли она с таким текстом, и попросил подписать. Алена подписала. Зимин положил заявление в конверт, написал адрес и сам бросил письмо в почтовый ящик…
— Это надёжнее, — сказал он, — а то ещё передумаешь. Итак, рубикон перейдён, назад ходу нет.
Она не стала спрашивать, что означает этот «рубикон», постеснялась.
Потом они разошлись на лечебные процедуры.
Вечером Алена уговорила Зимина сходить на танцы. Тот согласился. Она уже собралась, но надо же было случиться беде: заболел зуб, самый ненужный человеку зуб мудрости. Болел он и раньше, но не сильно, боль сама утихала. Алена обругала себя, что до сих пор не нашла времени посетить стоматолога, тем более что и приглашение к нему было. Если бы не вечер, сразу бы побежала к врачу, а теперь вот жди утра. Медсестра дала ей какой-то раствор прополоскать рот. Алена прополоскала, боль утихла. «Как-нибудь потерплю до завтра, — подумала Алена, — а на танцы все же пойду».
Возле корпуса она встретила Магду. В этот вечерний час Магда, как обычно, была с ружьём, одета в те же военные брюки с красными кантами, солдатский бушлат и картуз. На ремне, которым был подпоясан бушлат, висела брезентовая сумка с патронами. На ногах — резиновые сапоги.
— Привет, землячка, — первой поздоровалась Магда, — ты что за щеку держишься? Кто-нибудь стукнул?
— Зуб проклятый разболелся. А к врачу только завтра попаду.
— Я тебе заговорю тот зуб. Идём ко мне.
— Заговорите? Ну давайте, — поверила Алена и покорно пошла за ней. Дорогой спросила, почему Магда в таких сапогах.
— На болото ходила, думала селезня подстрелить. Не удалось.
— Вы как партизанка.
— Нет, у меня тогда была не такая одностволка, а автомат пэпэша, папашей мы его звали. Здорово строчила из него по фрицам. Когда наши пришли, я солдату его вручила: бери, говорю, счастливый автомат.
Магда рассказала, как в партизанах лечила зубы, похвалила санаторного врача Валентина Павловича.
— Ну уж мастер, так вырвет зуб, что и не почувствуешь.
Магда жила в большой старой хате. Не таясь от Алены, она достала из-под крыльца ключ, отомкнула висячий замок и пригласила Алену войти первой.
Порядка в хате не было. Будто и прибрано, подметено, но в углу у печи куча мусора. Груда немытой, может, целую неделю посуды лежит в тазу. Кровать не застелена, на неё просто кое-как брошено пёстрое одеяло. На стенах ни фотографий, ни картинки какой-нибудь, а только выгоревший на солнце плакат, призывающий хранить деньги в сберегательной кассе. Такой беспорядок чаще встретишь в жильё одинокого мужчины, а женщины обычно любят уют.
Магда повесила ружьё и сумку с патронами на гвоздь в стене, подвинула к Алене табуретку, на которую та и села. Сапоги Магда сбросила стоя — махнула одной, другой ногой, и сапоги слетели.
— Вот сейчас я твои зубы вылечу, — сказала Магда, тяжело ступая по хате в вязаных из белой шерсти носках, — способ есть партизанский. — Достала из ящика стола бутылочку с какой-то тёмной жидкостью и дала Алене. — Возьми немного в рот и подержи. Увидишь, перестанет болеть.
Алена так и сделала. Жидкость была горьковатая, пахла спиртом, чабором и ещё чем-то незнакомым. Вскоре почувствовала, что боль утихла совсем.
— Ну вот, — догадалась Магда по её повеселевшим глазам, — полегчало, не болит. До завтра доживёшь, а там уж Валентин Павлович тебя вылечит.
Посидела Алена у Магды ещё немного, держа во рту ту жидкость, и жестом показала, что хочет пойти.
— Иди, иди, я тебе отолью в пузырёк этого лекарства. Как заболит, ты снова возьми в рот. — Она дала Алене маленькую бутылочку, и Алена поспешила на танцы.
Зуб не болел, и Алена танцевала радостно, весело и, конечно, только с Аркадием Кондратьевичем. Танцор он был не очень умелый, но старательный, поэтому Алене порой приходилось самой его водить. Правда, в тесной толпе танцующих и не различишь, кто неумека, а кто мастер. Топтались кто как мог.
«Надо же, — думала Алена, обнимая Зимина, — ещё несколько дней назад он был мне совсем незнакомый, чужой, а теперь самый-самый родной человек, и кажется, знаю я его и люблю давным-давно. Вот если б и он так же любил меня».
Ей почему-то вдруг снова вспомнилась его квартира, длинные полки с книгами, массивный письменный стол с чернильным прибором и пишущей машинкой на нем, стопки бумаги, журналов… Все те книги он, конечно, прочитал, а значит, на сколько же больше её знает. Это воспоминание, совсем не к месту и не ко времени, неприятно взволновало Алену, опять кольнуло, что она не ровня Зимину. Но ведь он любит её такую. Любит? Не удержалась, спросила:
— Аркадий, ты правда меня любишь?
Он наклонился к её лицу, дотронулся до лба стёклышками очков — на этот раз они были тёплые, — и шепнул в самое ухо:
— Люблю. Правда. — И поцеловал в то же ухо.
Появились Валерия и Цезик, лихо станцевали рок и сели отдышаться. Присели с ними и Зимин с Алёной.
— Чуть затянула своего кавалера сюда, — пожаловалась со смехом Валерия. — Все бы лежал да лежал.
Немолодой грузный мужчина с палочкой, наблюдавший за танцующими, с улыбкой показал на двух молоденьких медсестёр — они танцевали вдвоём, как бы подчёркивая этим, что для них тут нет достойных партнёров, поэтому и вынуждены танцевать на пару.
— Вот гляжу, любуюсь, какие девчата — голубки. Да-а, мне б годков двадцать прибавить. Тогда бы я…
— Прибавить? Скинуть, наверное, — поправил его Цезик.
— Нет, молодой человек, прибавить. Тогда бы они мне были совсем, как говорится, до лампочки, я б на них и не взглянул.
Цезик захохотал, достал записную книжку, записал.
Зуб у Алены заболел сразу же, как только кончились танцы, и она поспешила к себе в номер. Набрала в рот лекарства и легла в постель. Зуб мучил всю ночь, не помогла и целебная настойка. На утро, сразу же после завтрака, Алена отправилась на приём к стоматологу.
У двери его кабинета уже сидело несколько женщин. Алена заняла очередь, села на свободный стул, разглядывая листок на двери с напечатанным текстом, в котором она, немного близорукая, разобрала только слово «лошадь». Уж не фамилия ли это стоматолога, поинтересовалась она у соседки. В очереди засмеялись, женщина, сидевшая у двери, прочитала вслух:
— «Не кури! Курить вредно. Капля никотина убивает лошадь».
Другая, постарше, по виду деревенская, сказала:
— Врача зовут Валентин Павлович Егорченко. А лошади, милая, не курят, не люди они.
«Вот и полечит меня Валентин Павлович. А я расскажу про встречу с его внуком Кирюшей», — тепло подумала о враче Алена.
Доктор пришёл вовремя, ровно в половине десятого, вслед за ним медсестра. Плотный, даже полноватый, с бородкой и усиками, поздоровался на ходу. Уже одетый в халат и белую шапочку, вышел из кабинета, спросил, нет ли кого с острым приступом боли. Поднялась женщина, сидевшая первой в очереди, она и вошла в кабинет.
— Говорят, у него рука лёгкая. Зуб вырвет — не почуешь, — сказала пожилая, деревенская. — И лечит хорошо. Я вот подготовила ему за работу, — показала она трёшку.
— А что, он сам просит? — забеспокоилась Алена, так как денег у неё с собой не было.
— Просит или не просит, а я отблагодарю. Говорят, все отдыхающие так делают.
— Ну нет, я платить не буду, это запрещено и называется взяткой. — Алена вспомнила рассказы Зимина про такие подарки.
— Ты не давай, а я дам, — не уступала женщина, — и он меня лучше полечит.
«А может, все врачи не берут, а он берет, — засомневалась Алена. — Надо, видно, сходить в комнату да взять пятёрку».
Не успела она прийти в мыслях к чему-либо определённому, как дверь кабинета открылась, вышла первая пациентка и с ней врач, глянул на очередь и пригласил Алену.
— У вас, видимо, тоже острый приступ, — угадал он. — Прошу.
Она вошла, села в кресло, вся напряглась, со страхом ожидая усиления боли, когда врач начнёт возиться с больным зубом. Но боль пропала, зуб совсем успокоился, Алена попробовала даже нажать на него пальцем — все равно не болел, молчал.
— Что, — улыбнулся врач, — уже не болит?
— Ага, как сюда села, перестал.
Доктор записал что-то в историю болезни, спросил, не болели ли зубы раньше, потом подошёл к креслу, наклонился. Алена открыла рот, глядя прямо в его лицо, и первое, на что она обратила внимание, — ямочка на самой середине подбородка. Глубокая такая ямочка, её не скрывала и редкая бородка.
«Ямочка, ямочка, — застучало в мозгу, — ямочка на подбородке…» Она зажмурила глаза, сжала руками подлокотники кресла — врач начал стучать железным зондом по каждому зубу, отыскивая больной. Постучал и по зубу мудрости. Он отозвался внезапной болью, Алена поморщилась.
— Та-ак, та-ак, — протянул доктор, — а вот здесь есть ямочка, дупло. Сейчас мы его подлечим.
«Ямочка, ямочка», — все настойчивее вспыхивало в памяти, прорывалось из небытия что-то неприятное, тягостное. А поскольку то, что могло вспомниться, инстинктивно ощущалось недобрым, так же инстинктивно оно и не хотело вспоминаться, и Алена, ещё не зная, что это такое, боялась, как бы оно не вырвалось из забытья.
Врач включил бормашину, Алена сильнее зажмурила глаза, вся сжалась от назойливого жужжания.
— Сейчас я эту ямочку в вашем мудром зубе подчищу, — мягко говорил врач, — потом убью нервик и положу временную пломбочку.
«Убью…» — резануло её слух слово, сказанное, как показалось, с каким-то особенным нажимом.
Бор легонько, аккуратно — рука у доктора, чувствовалось, твёрдая, опытная — чиркнул по зубу, машина загудела иначе, и никакой боли Алена не почувствовала, только запахло палёным. Она осмелела, открыла глаза, и снова что-то неприятно шевельнулось в душе, когда увидела ту же ямочку на подбородке. Отвела от неё взгляд, посмотрела на все лицо. И вздрогнула. Низко над ней нависли выпуклые надбровья с бесцветными бровями, круглые глаза с тупым, застывшим, как у рыбы, взглядом, жёсткая линия рта. Алена опустила веки и, боясь, как бы они невольно не поднялись, хотела прикрыть их ладонью, но наткнулась на врача, и он отвёл её руку вниз.
— Сидите спокойно, — строго приказал он.
— Больная, вы же не даёте врачу работать, — сделала замечание и медсестра.
Голос его чем-то поразил Алену.
«Боже, неужели это он? Неужели он? — билась в голове догадка. — Не может быть. Не надо, чтобы он был. Не хочу!»
А бор все гудел, она слышала гудение, но не ощущала, сверлит ли он зуб или работает вхолостую. Попробовала отогнать свои мысли, свои догадки, подозрения и поняла, что не в силах. «Гляну ещё раз. Не может этого быть. Откуда он тут? Да его в живых нет. Не он, нет, не он». И глянула. Рот перекошенный, как от злобы. И глаза! Взгляд бездушный, остекленевший, рыбий взгляд. Он? Он, Семён Грак. И снова крепко зажмурила глаза — чтобы спрятаться от взгляда и от самого Грака.
— Поверните немного голову, — послышался его голос, но она даже не шевельнулась. Тогда он сам взял её голову и повернул.
Алена глянула на него смелей. Грак! Ей показалось, что она даже вскрикнула, назвав его по фамилии, но то был немой крик. У неё вырвалось только: «Ай!», и рука невольно ударила врача по лицу.
— Ай! — уже громче крикнула она и вскочила с кресла.
Медсестра бросилась к ней, что-то говорила, успокаивая. Алена не слушала её, глядела на врача, не мигая, в его такие знакомые остекленевшие глаза. «Глаза змеиные и взгляд змеиный», — подумалось ей, хотя никогда не приходилось видеть, какие у змей глаза, — наверное, такие, как у этого человека.
— Садитесь, — показал он на кресло, — и придержите руки, а то придётся привязать.
Алена резко повернулась и выбежала из кабинета, распахнув дверь ударом плеча. Так и бежала, не сбавляя скорости, по коридору, по лестнице, по двору, до двери своей комнаты. И в комнату буквально влетела, благо не было замкнуто — Валерия сидела перед зеркалом, покрывая лаком ногти.