Страница:
Алена после освобождения Кривой Нивы жить там не стала, не могла, переехала к знакомым в Суров и после войны ни разу в свою деревню не наведалась.
Все это и вспомнилось ей теперь, промелькнуло в памяти, всколыхнуло душу, да так, что она никак не могла успокоиться, прийти в себя.
Неужели этот серьёзный, всеми уважаемый Егорченко и есть тот Семён Грак? Но ведь и среди миллиарда человек могут найтись похожие друг на друга люди, двойники. Могут, конечно. Так что через тридцать с лишним лет легко обознаться, ошибиться. В самом деле, мог ли Грак выучиться на врача, он же до войны только пять классов окончил и вообще к учёбе способностей не имел! Но самое главное то, что Алена знала — нет Грака в живых, не должно быть. Весной того страшного года настигла его расплата. Партизаны поймали его и прикончили. Сам командир отряда подтвердил. «Грак Семён рыб в речке кормит». И рассказал, как произошла расплата. Схватили Грака, устроив засаду на дороге, повели в отряд на суд. Когда шли возле речки, Грак попытался убежать — прыгнул в воду, поплыл, но его срезали автоматной очередью. Таким был его конец, финал беспутной жизни. Не мог ведь он ожить, как ожила она в овраге.
Все годы потом Алена старалась его не вспоминать, не думать, вычеркнула его из памяти, как что-то опасное, страшное, гадкое. Она уже забыла, какого Грак был роста, кажется, ниже Егорченко, образ его расплывался, как в тумане. В памяти Алены остались только его взгляд и кривая ухмылка-гримаса. Долго ещё она вздрагивала от страха, встречая людей с похожим взглядом и ухмылкой. А такие до сих пор встречаются. Вот и Егорченко… Как хорошо, если бы она обозналась, ошиблась, и покой вернулся бы в её душу.
«Так и с ума сойти можно, если в каждом похожем видеть Грака, — ругала она себя. — Пропади он пропадом, проклятый!»
В этот день она больше к зубному не пошла, хотя за ней и прибегала медсестра, присланная врачом. Алена сказала, что зуб не болит, и он действительно не болел.
«Ну вот, послал за мной, — обрадовалась Алена, — если б это был Грак, так узнал бы меня: фамилия и имя у меня прежние, да и сама я вроде бы не слишком изменилась».
Так и заставила она себя думать, что обозналась.
Её нашёл Зимин и повёл прогуляться к озеру. Им то и дело встречались отдыхающие из санатория и из соседнего дома отдыха. Алена невольно приглядывалась ко всем мужчинам и хоть изредка, да находила то у одного, то у другого приметы Грака: ямочку на подбородке и выпуклые надбровья. Вот мужчина кивком поздоровался с Зиминым и перевёл взгляд на Алену. Глаза немигающие, ухмылка похотливо-кривая… «Брр!» — встряхнула Алена головой и перестала приглядываться к встречным.
— Что это за человек с тобой поздоровался? — спросила она у Зимина.
— Мой бывший клиент, — улыбнулся тот, — его обвиняли в попытке изнасилования своей жены.
— Как это?
— Шёл тёмным вечером пьяный. На пустыре встретил женщину, прицепился. Она его по лицу стукнула и бежать. Он за ней, догнал, повалил, начал одежду срывать. На её крик прибежали дружинники, схватили его, привели в проходную фабрики, чтобы вызвать милицию. Пришла и потерпевшая, увидела задержанного и набросилась на него с кулаками, руганью. Оказалось, что это её муж. Их бы и отпустить, дома разобрались бы сами, так нет, началось следствие, мужу предъявили обвинение в попытке изнасилования. На стадии окончания следствия, когда я вступил в защиту, дело закрыли.
«Может, это у всех насильников такие глаза и ухмылка?» — подумала она, снова вспомнив Грака.
Зимин хотел повернуть в лес, но Алена глянула на дорогу, которая ныряла в него, как в нору, и отказалась.
— Аркадий Кондратьевич, — сказала вдруг она, — ты все знаешь… Вот если бы женщина встретила своего… ну, кто её снасильничал… и узнала бы… Что бы она с ним могла сделать?
— Заявить в милицию, прокуратуру. А давно это произошло?
— Ну, лет… тридцать с лишним назад.
— У-у… Ничего уже с ним не сделаешь. Срок давно истёк.
— Ничего?
— Ничего. Наказать его уже нельзя. Конечно, при условии, что преступник за это время вёл себя тихо, с законом не конфликтовал.
— А если этот насильник ещё и убийца? Его могут расстрелять?
— В таких случаях суд принимает решение — применять или нет к нему срок давности.
— Что, суд может и не наказать?
— Может и не наказать, если признает, что преступник исправился, встал на иной путь жизни. Если же приговорит, то не к расстрелу. Расстрелять такого закон запрещает.
— Как же так? — не могла понять Алена. — Поймали преступника, убийцу, а расстрелять нельзя. Он же убийца!
— И все же нельзя.
— Значит, законы эти плохие, несправедливые! Преступления нельзя прощать, какие бы сроки ни прошли.
— Закон есть закон. И пока он не отменён, он действует.
— Плохой закон, — ещё раз и более решительно повторила Алена. — Плохой, если даёт свободу насильникам и убийцам!
— Были и плохие законы, всякие были, — согласился Зимин. — Помню два судебных процесса в одном суде в один и тот же день. Сначала судили двух негодяев, они изнасиловали девушку, а потом убили её. И вынесли им по закону того времени десять лет лишения свободы. А потом судили троих грузчиков за групповое воровство. Украли они три ящика водки, и каждый получил за это по двенадцать лет. Вот так… А что это ты заинтересовалась законами, убийцами?
— Да так просто. Ты рассказал о том мужчине, своём клиенте, вот мне и пришло в голову…
«Если бы это и Грак был, то теперь ничего не сделаешь. Скажешь ему: ты — Грак, а он тебе кукиш покажет».
И они переключились на разговор о том, когда Алене переезжать в город, что брать с собой, что оставить на прежнем месте.
До конца санаторного срока Алене оставалось семь дней. Как ни старалась, как ни заставляла себя не думать о Граке, не искать в Егорченко новые черты, приметы сходства с ним, изменить настроение не удавалось. Несколько раз она подкарауливала момент, чтобы встретиться с врачом с глазу на глаз, и встречалась, подчёркнуто внимательно вглядывалась в его лицо, надеясь, что тот заподозрит неладное, забеспокоится, выдаст себя. Нет, не волновался, не менялся в лице, спокойно, равнодушно проходил мимо, здоровался с ней так же вежливо, как и со всеми остальными отдыхающими. Подходила не раз к его дому, такому красивому, любовно сделанному руками хорошего мастера. Разговаривала с маленьким Кириллом, выспрашивала про деда, бабушку, дедова отца. Мальчик ответил, что у деда Вали отца не было. «Как это, Кирюша, не было, у всех есть отцы», — не поверила Алена. «Не было, дед Валя из детдома». А Грак же не детдомовец, отец его, Савка, осуждён за службу оккупантам.
«Дура я, дура, — укоряла потом себя Алена, — ну что я прицепилась к этому Егорченко? А может, он и вправду детдомовец».
И все же, когда проходила по коридору мимо стоматологического кабинета, на двери которого все ещё висел тот плакат со словом «лошадь», невольно вздрагивала, и сердце её сжималось.
Врачи санатория часто выступали перед отдыхающими с лекциями и беседами на разные медицинские темы. Кардиолог рассказывал, как беречь сердце, невропатолог учил бороться с бессонницей и нервными расстройствами. Как-то появилось объявление о беседе стоматолога. Алена, хоть и не любила ходить на такие мероприятия, на этот раз пришла, села нарочно перед самым столиком, чтобы Егорченко её заметил и чтобы ей было хорошо его видно. Будет на него так пристально смотреть, что он догадается о её подозрениях, а раз догадается, то обязательно себя выдаст, хоть какой-нибудь мелочью, но выдаст.
Он не спеша вошёл в зал, спокойно поздоровался, сел за столик, внимательно оглядел всех, кто собрался.
— Не много пришло, — сказал он, — значит, у людей здоровые зубы. А это хорошо. У кого здоровые зубы, у того здоровые органы пищеварения. А если органы пищеварения в порядке, то и весь организм в добром здравии.
Он рассказывал про уход за зубами, говорил, что надо их каждый день чистить, укреплять десны, полоскать рот после еды. Говорил прописные истины, а Алена не сводила с него глаз, стараясь увидеть хоть что-нибудь знакомое в его словах, жестах, интонации. Ничего знакомого не заметила. «Грак был ниже ростом, и волосы у него, кажется, были светлее».
Но вот он встал из-за стола и сложил руки на груди не так, как все обычно это делают, а немного странно — левой взял за выгиб локтя правой руки, а правую положил на левое плечо. Этот жест, позу его она сразу вспомнила. Так он стоял в их хате, когда приказывал прийти на игрище, так стоял потом в школе.
«Грак! А что волосы были светлее, так с возрастом они темнеют».
— Нельзя сразу после холодной пищи есть горячее, — рассказывал Егорченко, — не надо грызть зубами кости, орехи, для этого люди придумали молоток и клещи.
«Вот подойду и спрошу, жил ли он в Кривой Ниве и не Грак ли он, — решила Алена. — И кончатся мучения».
Егорченко закончил лекцию, кое-кто начал задавать вопросы, спросил о чем-то и Семён Раков, тоже, оказывается, сидевший тут, но Алена уже не слушала ни вопросов, ни ответов на них. Её мелко трясло, нервное напряжение словно парализовало её волю. Она видела, что Егорченко собирается уходить, и хотела остановить его вопросом, но не смогла.
Егорченко придвинул стул к столу и направился к двери. Люди столпились у прохода, давая возможность врачу выйти первым. Алена видела теперь только его спину, слегка опущенную голову. И как это все получилось, она и потом не могла ни понять, ни объяснить. Всего мгновение понадобилось, чтобы, увидев перед собой Семена Ракова, пробиравшегося между рядами стульев, увязать его имя с именем Грака, осмыслить это и крикнуть:
— Семён Грак! Стой! Подожди меня!
И увидела, как Егорченко вдруг дёрнулся назад, словно наткнулся на что-то, как вскинулась его голова, выпрямилась спина, все его напряжённое тело на миг застыло, и он остановился. Алена ждала, что вот сейчас он оглянется, чтобы узнать, кто это крикнул, кто позвал. Нет, не оглянулся, сделал шаг вперёд, ещё шаг и остановился все в том же напряжённом состоянии. Может, и оглянулся бы, но тут отозвался Раков:
— Ну какой же я грак[1], был, правда, когда-то чернявым, а теперь сивая ворона. Что, землячка, хотела?
Вот тогда Егорченко обернулся, но взглянул не на Алену, — не знал, кто из женщин крикнул, — а на Ракова. И сразу же пошёл прежней уверенной походкой.
«Грак, точно, Семён Грак. Он». Теперь у Алены не оставалось сомнения в том, что Егорченко — Семён Грак. Выдал он себя наконец, как, случается, выдаёт себя человек, долго прикидывавшийся глухонемым, когда вздрогнет от неожиданного крика или выстрела.
— Так что же это за закон? — допытывалась Алена в тот же день, во время ужина, у Зимина, так и не рассказав ему историю с Граком. — Поймали, раскрыли убийцу, и оказывается, его нельзя наказать, время истекло… Ведь он же все равно убийца!
Зимин, как и раньше, снова сослался на статью уголовного кодекса про определение срока давности и снова удивился, что Алену так это интересует. В последнее время он заметил в ней перемену — не в отношении к себе, а в поведении, душевном состоянии. Пробовал узнать причину — Алена не открылась, отмолчалась, и Зимин решил, что все это вызвано предстоящим поворотом в её жизненной судьбе. Они уже подали заявление в загс, отослали письмо на её работу, — а может быть, она все ещё колеблется, волнуется, взвешивает…
Валерия же вообще не заметила в Алене никаких изменений. Ей, занятой флиртом с Цезиком, было не до соседки. Оставались считанные дни пребывания в санатории, а Цезик внезапно остыл к ней, и все разговоры о совместном будущем кончились. Хоть Валерия с самого начала смотрела на Цезика с лёгким курортным прицелом и не придавала особенного значения их отношениям, однако такой финал их любовной истории удивил и огорчил её. По этой причине и она притихла, куда пропали её живость и шумный оптимизм.
— Я напишу в Москву, чтобы отменили этот закон, — не успокаивалась Алена. — Каждый преступник должен получить по заслугам.
— Напиши, — улыбнулся Зимин.
— Слушай, Алена, тебе не надоело об одном и том же? Зачем ты лезешь в эти юридические джунгли? — не стерпела Валерия. — Или ты, став женой адвоката, как чеховская душечка, уже живёшь его делами?
На том и закончился разговор за ужином. Все замолчали. Цезик, чтобы как-то нарушить возникшую за столом неловкую тишину, попробовал рассмешить компанию рассказом про Женю-язвенника и Фросю — об их отношениях Фрося хвалилась соседкам.
Поужинав, Алена и Зимин пошли в кино, а после фильма сразу разошлись. Подойдя к двери комнаты, Алена услышала громкие голоса Валерии и Цезика и решила немного погулять, чтобы дать им возможность закончить разговор.
Ноги сами повели её к дому Егорченко-Грака — так она теперь его называла.
Сосредоточившись на чем-либо или ком-либо, человек обязательно найдёт подтверждение тому, что хочет увидеть. С каждым днём Алена отыскивала все больше черт Грака в поведении, жестах, внешности врача, и это убеждало её в том, что она не ошиблась.
«Он, он, он! Грак, Грак, Грак!» — настойчиво повторяла она, прогоняя всякие сомнения в том, что она может ошибиться.
Дом светился только двумя фасадными окнами, свет из них падал на берёзы, и подвешенные крынки теперь, ночью, показались клещами, впившимися в тело деревьев. Сквозь тонкие тюлевые гардины она увидела хозяина дома. Он сидел за столом, как раз напротив окна, лицом к нему, и что-то писал. Напишет, заглянет в книгу, почитает и снова пишет. Может, в своей зубоврачебной науке ума набирался? Иногда бросал ручку, складывал на груди руки — сначала левую, потом правую на левое плечо, и смотрел куда-то в одну точку, задумчивый, сосредоточенный. Алене казалось, что взгляд его упирается в неё, и она отступала в сторону, в тень.
«Что, Грак, думаешь, спрятался? Фамилию сменил, может, документы какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и не будет искать, он же убит партизанами. Живёшь припеваючи, вон какие хоромы отгрохал. Не пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что с убитых снимал? Ну нет, Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу, кто ты на самом деле и чем занимался во время войны. Ты убийца, предатель, полицай, каратель! Вот кто ты».
И тут её рассуждения прервались — она вспомнила про закон давности и обмякла. Преступника Грака защищает этот самый закон. Поэтому, видно, он так уверенно держится и живёт спокойно — на его стороне закон. Вот объявит она завтра, кто такой врач Егорченко, расскажет, что он делал во время войны, как расстреливал людей. И что? Грак ответит: ну, служил в полиции, виноват, но молодой, глупый был. А стрелять в людей немцы заставляли. Однако ж вот уже тридцать с лишним лет живу и тружусь честно, приношу людям пользу, лечу их. Дети у меня хорошие, внуки, и сам теперь совсем другой человек…
А чтобы потом не стыдно было смотреть людям в глаза, он перевезёт дом в другое место, где его никто не знает, и снова будет жить так же, как и тут жил. И никакого наказания ему не будет. Даже в глаза не плюнешь — посчитают хулиганством, самоуправством, оскорблением личности.
— Грак, проклятый Грак, убийца. Как же это тебя пуля партизанская помиловала? Как удалось спастись? У-у, проклятый убийца! — погрозила Алена ему кулаком и заплакала от понимания своего бессилия и беспомощности.
А он встал и начал прохаживаться по комнате со сложенными на груди руками. Располневший, с крепкой шеей, покатыми сильными плечами, он время от времени теребил свою бородку и короткие баки на висках, поглаживал ямочку на подбородке. Потом потянулся так, что майка вылезла из-под ремня и нависла пузырём над брюками, зрительно увеличивая живот. Глыба, а не человек, попробуй стронь её с места. Снова сложил руки, теперь уже на животе, да так, что Алене показалось, — держится за автомат.
Перед глазами у неё поплыли круги, зашумело в голове, она зажмурилась и ухватилась за частокол, чтобы не упасть. Словно эхо долетело сквозь пласт десятилетий, и послышались крики оттуда, из того оврага: «Семён, ты же свой, пожалей!» — «Семён, отпусти дитя!» — это мольба Серафимы. И чья-то последняя попытка спастись: «Семён, возьми кольцо, дай офицеру, попроси, чтобы отпустил меня!» Крики, стоны, плач… Взял Семён то кольцо, поднял к глазам, пригляделся на свету пожара — уже горела вся деревня, — и положил его к себе в карман. «Семён, ты не человек, ты — крыса! Чтоб тебя живым черви сожрали!» — послал ему проклятие Анис Бурбулев. «Тыр-р-р!.. Тыр-р-р!..» — долгие автоматные очереди резанули с обеих сторон оврага… И первым рухнул Анис, упал на белую, запорошённую снегом землю. Весь в чёрном, в высокой зимней шапке, с раскинутыми руками, он был похож на чёрный крест… На Аниса тогда упала она, Алена, на неё кто-то ещё…
В доме выключили верхний свет, горела только настольная лампа.
— Света боишься, крыса, чтоб тебя живым черви съели, — сказала вслух Алена.
Боясь упасть, она крепко держалась за колья забора, сжимала их так, что болели пальцы, а в глазах ещё дрожали жёлтые круги и ноги подламывались.
— Нет, я не упаду. Я не убита. Ты, Грак, хотел меня убить и считаешь, что давно нет меня на свете. Думаешь, что ни одного свидетеля того страшного расстрела не осталось. Может, потому и фамилия моя тебя не удивила. Какая ещё Алена Комкова, та ведь на дне оврага осталась. А я вот живу, гляжу на тебя, убийцу, и проклинаю. — Так она говорила себе и чувствовала, как наливается ненавистью и жестокостью её душа. Нарочно нагнетала, усиливала в себе эту ненависть.
«Крыса, убийца! Вот подожгу твои хоромы, чтобы ты в них сгорел, корчился от огня, молил о помощи и сдох бы там».
Злость и ненависть вернули ей силы. Она оттолкнулась от частокола, начала оглядываться, искать какой-нибудь камень, чтобы кинуть в окно, размозжить ему голову. А лучше бы убить. Свершить суд от имени всех погубленных им. Убить самой, раз нельзя наказать по закону.
Эта конкретная мысль — отомстить Граку самой — захватила Алену сразу, и решение родилось твёрдое: убить! Но как и чем?
Камня она не нашла, да им и не убьёшь. Задумалась, не сводя глаз с Грака, уже сидящего за столом. Вот бы пальнуть в его лицо, в бороду, в лоб из автомата или ружья!
Ружьё! У Магды есть ружьё! Она же не всегда берет его на дежурство! Алена поспешила к знакомому домику. Торопилась, моля бога, чтобы Грак не улёгся спать, не погасил свет, и почему-то не было никаких сомнений в том, что ружьё она добудет, выпросит у Магды, а может, и просто возьмёт без спросу.
Окна у Магды не светились, значит, хозяйка была на дежурстве. Алена помнила, куда Магда прячет ключ, достала его из-под крыльца, отомкнула дверь. Зашла в дом, включила свет. Удача — ружьё висело на стене! Алена сняла его с гвоздя, осмотрела. В партизанском лагере она научилась обходиться с автоматом и винтовкой, стрелять умела. Патроны лежали в мешочке, висевшем там же, на стене. Алена загнала один патрон в казённик ствола, два взяла в запас. Замкнула дверь, положила ключ на место.
К дому Грака она бежала. В эти минуты для неё не существовало ничего, кроме страстного желания быстрей добежать и застать Грака сидящим за тем же столом при свете лампы. Боялась, как бы кто-нибудь не помешал, не остановил, не отобрал ружьё, и совсем не думалось, что её могут судить за убийство. Все сконцентрировалось в её душе и разуме в один тугой комок, связалось в один узел, и не разбить его, не развязать — только отомстить!
Между тем наступила ночь, окна корпуса, кроме комнаты дежурной медсёстры, были тёмные. Апрельская ночь с затянутым тучами небом густым мраком окутала землю. Самая подходящая пора для убийств. В такие ночи они и совершаются, а тьма прячет следы преступников.
Вот и дом Грака. Окно светится! Алена медленно подошла к изгороди, стараясь унять вырывающееся из груди сердце. Положила ствол ружья на изгородь, между двумя кольями, прислонила приклад к плечу и почувствовала, как он дрожит, мелко стучит в плечо. Дрожали и ноги в коленях, вот-вот подогнутся, не удержат её. В этот миг, когда она положила палец на спусковой крючок, её пронзило острое чувство ужаса, и она испугалась не того, что совершит сейчас, а того, что может это не сделать, отступить.
«А если это не Грак?! — вдруг содрогнулась она от внезапно вспыхнувшей в её сознании мысли. — И я убью не Грака?»
Руки её дрогнули, ствол ружья стукнулся об изгородь да с таким, казалось, звуком, что его должны были услышать все в доме, в том числе и Грак. А он сидел и писал.
— Грак это! Грак! — повторяла она, отбрасывая все свои сомнения, колебания. — Грак!
А потом пригнулась, прижала приклад к плечу, прицелилась и нажала на спусковой крючок. Выстрела не услышала, только зазвенело стекло, покачнулся над столом Грак, и погас в окне свет, тьма окутала дом.
Не помнила Алена, как убегала, какой дорогой добиралась до корпуса… Заблудилась, оказалась в кустах, под ногами что-то трещало, что-то цеплялось за одежду. Где и когда потеряла туфлю, где бросила ружьё, не помнила тоже. Входная дверь корпуса, на счастье, не была закрыта, никто не встретился ей и на этаже. В комнате было тихо и темно. Алена бросила пальто на спинку стула, скинула с ноги туфлю и не раздеваясь упала на постель. В висках стучало, тошнота подступала к горлу, и она провалилась в беспамятство, как в бездонную пропасть.
Утром такой её и увидела Валерия, недоумевающе покачала головой: ну и гульнула баба…
Человек задумывается над быстротечностью времени, когда уже за спиной у него остаётся большая часть прожитой жизни. С грустью, а то и страхом он оглядывается назад и видит, открывая для себя, что сделано хоть и немало, но значительно меньше того, что могло быть сделано. Каждый человек считает, что он был рождён для большего и лучшего.
Вот с такими мыслями и настроением проснулся утром Зимин. Что-то тревожило его ещё с вечера, и сон снился какой-то беспокойный, непонятный. Видел себя старым, дряхлым, с дрожащими сухими руками, с белым реденьким пушком на голове, и противен был себе, такой немощный. «Это не я, нет, — отмахивался от видения. — Это кто-то другой, похожий на меня». И вдруг голос Алены — так близко, так ясно, как наяву: «Аркадий, меня убили. Аркадий, милый!..» Он повернулся на этот голос и увидел, будто сквозь бегущую воду, её дрожащую расплывающуюся фигуру со сложенными, как для молитвы, руками. «Ты ещё молодой, живой, а я уже мёртвая. Меня убили, Аркадий».
Видение было коротким — всего несколько секунд, а Зимин проснулся, как от взрывной волны. Сердце ныло от неясной тревоги. Зимин сел, опустив ноги на коврик, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы развеять остатки сна, успокоиться, и сразу же подумал про Алену. «Я мёртвая, меня убили…» — ещё стояли в ушах её слова. Что это могло означать? Если верить тому, что утверждают учёные, сны — это предчувствие болезни, психических расстройств, беды, радости. Что и с кем должно случиться — с ним или с Алёной? А может, уже что-то случилось?
Он глянул на часы, до шести ещё далеко. Все отдыхающие и медперсонал ещё спят. Спал и Цезик, лёжа на спине, укрывшись одеялом до подбородка. Хороший сосед попался, не храпит, и сны ему не снятся, сам говорил об этом. Зимин взял книгу, попробовал читать, но все та же тревога заставила положить книгу на тумбочку.
«Что-то случилось с Алёной, — решил он. — Заболела?» В последние дни она была какая-то странная, возбуждённая, спрашивала все время о сроках давности, беспрестанно говорила об убийцах. Почему это её заинтересовало? Почему не призналась Зимину, не рассказала о причинах своего беспокойства? Он упрекнул себя, что сам не придал этому значения, не выпытал у неё, что же произошло, и дал себе слово поговорить с ней утром.
Теперь он лежал с открытыми глазами, ожидая, когда проснётся корпус и можно будет пойти к Алене. Вспоминал, каким видел себя во сне. Что ж, время неумолимо, скоро уже и шестьдесят. Прожито и пережито немало. Всякое было — и хорошее, счастливое, и горькое, подчас трагическое. Самым страшным в его судьбе была война, для него немыслимо короткая. Он, молодой боец-пограничник, повоевал всего несколько часов — столько, сколько могла продержаться застава. Задержать немцев дольше не смогли — все погибли. Мёртвым посчитали враги и Зимина, тяжело раненного, контуженного. Прошли мимо окопа, на дне которого он лежал, окровавленный, потерявший сознание, сели на мотоциклы и машины и уехали.
Вытащила его из окопа Зося, девушка с соседнего хутора, спрятала в лесу, выходила. Раненая нога долго не давала двигаться, и Зимин просидел в лесном укрытии месяца три, потом перешёл жить к Зосе. Помогал по хозяйству, долечивал ногу. Долго мучили головные боли после контузии. Потому и в партизаны не смог пойти. Пытались завербовать его в полицию, но он симулировал припадки, провалы памяти, — отстали. Родился сын и окончательно привязал его к Зосе, женщине хозяйственной, заботливой, но почти неграмотной. После освобождения Зимин попробовал поступить в технический вуз. Не приняли — в биографии тёмное пятно. Переехал с семьёй с хутора в город, пошёл работать на завод, заочно учился на юридическом факультете. Получив диплом, с трудом устроился в юридическую консультацию и там прослужил адвокатом почти до пенсии. Большой семьи, о которой мечтал, не получилось, детей больше не было. Сын вырос, выучился на лесотехника, давно живёт своей жизнью на другом конце земли — Дальнем Востоке. Оттуда не смог — или не захотел — приехать даже на похороны матери.
Все это и вспомнилось ей теперь, промелькнуло в памяти, всколыхнуло душу, да так, что она никак не могла успокоиться, прийти в себя.
Неужели этот серьёзный, всеми уважаемый Егорченко и есть тот Семён Грак? Но ведь и среди миллиарда человек могут найтись похожие друг на друга люди, двойники. Могут, конечно. Так что через тридцать с лишним лет легко обознаться, ошибиться. В самом деле, мог ли Грак выучиться на врача, он же до войны только пять классов окончил и вообще к учёбе способностей не имел! Но самое главное то, что Алена знала — нет Грака в живых, не должно быть. Весной того страшного года настигла его расплата. Партизаны поймали его и прикончили. Сам командир отряда подтвердил. «Грак Семён рыб в речке кормит». И рассказал, как произошла расплата. Схватили Грака, устроив засаду на дороге, повели в отряд на суд. Когда шли возле речки, Грак попытался убежать — прыгнул в воду, поплыл, но его срезали автоматной очередью. Таким был его конец, финал беспутной жизни. Не мог ведь он ожить, как ожила она в овраге.
Все годы потом Алена старалась его не вспоминать, не думать, вычеркнула его из памяти, как что-то опасное, страшное, гадкое. Она уже забыла, какого Грак был роста, кажется, ниже Егорченко, образ его расплывался, как в тумане. В памяти Алены остались только его взгляд и кривая ухмылка-гримаса. Долго ещё она вздрагивала от страха, встречая людей с похожим взглядом и ухмылкой. А такие до сих пор встречаются. Вот и Егорченко… Как хорошо, если бы она обозналась, ошиблась, и покой вернулся бы в её душу.
«Так и с ума сойти можно, если в каждом похожем видеть Грака, — ругала она себя. — Пропади он пропадом, проклятый!»
В этот день она больше к зубному не пошла, хотя за ней и прибегала медсестра, присланная врачом. Алена сказала, что зуб не болит, и он действительно не болел.
«Ну вот, послал за мной, — обрадовалась Алена, — если б это был Грак, так узнал бы меня: фамилия и имя у меня прежние, да и сама я вроде бы не слишком изменилась».
Так и заставила она себя думать, что обозналась.
Её нашёл Зимин и повёл прогуляться к озеру. Им то и дело встречались отдыхающие из санатория и из соседнего дома отдыха. Алена невольно приглядывалась ко всем мужчинам и хоть изредка, да находила то у одного, то у другого приметы Грака: ямочку на подбородке и выпуклые надбровья. Вот мужчина кивком поздоровался с Зиминым и перевёл взгляд на Алену. Глаза немигающие, ухмылка похотливо-кривая… «Брр!» — встряхнула Алена головой и перестала приглядываться к встречным.
— Что это за человек с тобой поздоровался? — спросила она у Зимина.
— Мой бывший клиент, — улыбнулся тот, — его обвиняли в попытке изнасилования своей жены.
— Как это?
— Шёл тёмным вечером пьяный. На пустыре встретил женщину, прицепился. Она его по лицу стукнула и бежать. Он за ней, догнал, повалил, начал одежду срывать. На её крик прибежали дружинники, схватили его, привели в проходную фабрики, чтобы вызвать милицию. Пришла и потерпевшая, увидела задержанного и набросилась на него с кулаками, руганью. Оказалось, что это её муж. Их бы и отпустить, дома разобрались бы сами, так нет, началось следствие, мужу предъявили обвинение в попытке изнасилования. На стадии окончания следствия, когда я вступил в защиту, дело закрыли.
«Может, это у всех насильников такие глаза и ухмылка?» — подумала она, снова вспомнив Грака.
Зимин хотел повернуть в лес, но Алена глянула на дорогу, которая ныряла в него, как в нору, и отказалась.
— Аркадий Кондратьевич, — сказала вдруг она, — ты все знаешь… Вот если бы женщина встретила своего… ну, кто её снасильничал… и узнала бы… Что бы она с ним могла сделать?
— Заявить в милицию, прокуратуру. А давно это произошло?
— Ну, лет… тридцать с лишним назад.
— У-у… Ничего уже с ним не сделаешь. Срок давно истёк.
— Ничего?
— Ничего. Наказать его уже нельзя. Конечно, при условии, что преступник за это время вёл себя тихо, с законом не конфликтовал.
— А если этот насильник ещё и убийца? Его могут расстрелять?
— В таких случаях суд принимает решение — применять или нет к нему срок давности.
— Что, суд может и не наказать?
— Может и не наказать, если признает, что преступник исправился, встал на иной путь жизни. Если же приговорит, то не к расстрелу. Расстрелять такого закон запрещает.
— Как же так? — не могла понять Алена. — Поймали преступника, убийцу, а расстрелять нельзя. Он же убийца!
— И все же нельзя.
— Значит, законы эти плохие, несправедливые! Преступления нельзя прощать, какие бы сроки ни прошли.
— Закон есть закон. И пока он не отменён, он действует.
— Плохой закон, — ещё раз и более решительно повторила Алена. — Плохой, если даёт свободу насильникам и убийцам!
— Были и плохие законы, всякие были, — согласился Зимин. — Помню два судебных процесса в одном суде в один и тот же день. Сначала судили двух негодяев, они изнасиловали девушку, а потом убили её. И вынесли им по закону того времени десять лет лишения свободы. А потом судили троих грузчиков за групповое воровство. Украли они три ящика водки, и каждый получил за это по двенадцать лет. Вот так… А что это ты заинтересовалась законами, убийцами?
— Да так просто. Ты рассказал о том мужчине, своём клиенте, вот мне и пришло в голову…
«Если бы это и Грак был, то теперь ничего не сделаешь. Скажешь ему: ты — Грак, а он тебе кукиш покажет».
И они переключились на разговор о том, когда Алене переезжать в город, что брать с собой, что оставить на прежнем месте.
До конца санаторного срока Алене оставалось семь дней. Как ни старалась, как ни заставляла себя не думать о Граке, не искать в Егорченко новые черты, приметы сходства с ним, изменить настроение не удавалось. Несколько раз она подкарауливала момент, чтобы встретиться с врачом с глазу на глаз, и встречалась, подчёркнуто внимательно вглядывалась в его лицо, надеясь, что тот заподозрит неладное, забеспокоится, выдаст себя. Нет, не волновался, не менялся в лице, спокойно, равнодушно проходил мимо, здоровался с ней так же вежливо, как и со всеми остальными отдыхающими. Подходила не раз к его дому, такому красивому, любовно сделанному руками хорошего мастера. Разговаривала с маленьким Кириллом, выспрашивала про деда, бабушку, дедова отца. Мальчик ответил, что у деда Вали отца не было. «Как это, Кирюша, не было, у всех есть отцы», — не поверила Алена. «Не было, дед Валя из детдома». А Грак же не детдомовец, отец его, Савка, осуждён за службу оккупантам.
«Дура я, дура, — укоряла потом себя Алена, — ну что я прицепилась к этому Егорченко? А может, он и вправду детдомовец».
И все же, когда проходила по коридору мимо стоматологического кабинета, на двери которого все ещё висел тот плакат со словом «лошадь», невольно вздрагивала, и сердце её сжималось.
Врачи санатория часто выступали перед отдыхающими с лекциями и беседами на разные медицинские темы. Кардиолог рассказывал, как беречь сердце, невропатолог учил бороться с бессонницей и нервными расстройствами. Как-то появилось объявление о беседе стоматолога. Алена, хоть и не любила ходить на такие мероприятия, на этот раз пришла, села нарочно перед самым столиком, чтобы Егорченко её заметил и чтобы ей было хорошо его видно. Будет на него так пристально смотреть, что он догадается о её подозрениях, а раз догадается, то обязательно себя выдаст, хоть какой-нибудь мелочью, но выдаст.
Он не спеша вошёл в зал, спокойно поздоровался, сел за столик, внимательно оглядел всех, кто собрался.
— Не много пришло, — сказал он, — значит, у людей здоровые зубы. А это хорошо. У кого здоровые зубы, у того здоровые органы пищеварения. А если органы пищеварения в порядке, то и весь организм в добром здравии.
Он рассказывал про уход за зубами, говорил, что надо их каждый день чистить, укреплять десны, полоскать рот после еды. Говорил прописные истины, а Алена не сводила с него глаз, стараясь увидеть хоть что-нибудь знакомое в его словах, жестах, интонации. Ничего знакомого не заметила. «Грак был ниже ростом, и волосы у него, кажется, были светлее».
Но вот он встал из-за стола и сложил руки на груди не так, как все обычно это делают, а немного странно — левой взял за выгиб локтя правой руки, а правую положил на левое плечо. Этот жест, позу его она сразу вспомнила. Так он стоял в их хате, когда приказывал прийти на игрище, так стоял потом в школе.
«Грак! А что волосы были светлее, так с возрастом они темнеют».
— Нельзя сразу после холодной пищи есть горячее, — рассказывал Егорченко, — не надо грызть зубами кости, орехи, для этого люди придумали молоток и клещи.
«Вот подойду и спрошу, жил ли он в Кривой Ниве и не Грак ли он, — решила Алена. — И кончатся мучения».
Егорченко закончил лекцию, кое-кто начал задавать вопросы, спросил о чем-то и Семён Раков, тоже, оказывается, сидевший тут, но Алена уже не слушала ни вопросов, ни ответов на них. Её мелко трясло, нервное напряжение словно парализовало её волю. Она видела, что Егорченко собирается уходить, и хотела остановить его вопросом, но не смогла.
Егорченко придвинул стул к столу и направился к двери. Люди столпились у прохода, давая возможность врачу выйти первым. Алена видела теперь только его спину, слегка опущенную голову. И как это все получилось, она и потом не могла ни понять, ни объяснить. Всего мгновение понадобилось, чтобы, увидев перед собой Семена Ракова, пробиравшегося между рядами стульев, увязать его имя с именем Грака, осмыслить это и крикнуть:
— Семён Грак! Стой! Подожди меня!
И увидела, как Егорченко вдруг дёрнулся назад, словно наткнулся на что-то, как вскинулась его голова, выпрямилась спина, все его напряжённое тело на миг застыло, и он остановился. Алена ждала, что вот сейчас он оглянется, чтобы узнать, кто это крикнул, кто позвал. Нет, не оглянулся, сделал шаг вперёд, ещё шаг и остановился все в том же напряжённом состоянии. Может, и оглянулся бы, но тут отозвался Раков:
— Ну какой же я грак[1], был, правда, когда-то чернявым, а теперь сивая ворона. Что, землячка, хотела?
Вот тогда Егорченко обернулся, но взглянул не на Алену, — не знал, кто из женщин крикнул, — а на Ракова. И сразу же пошёл прежней уверенной походкой.
«Грак, точно, Семён Грак. Он». Теперь у Алены не оставалось сомнения в том, что Егорченко — Семён Грак. Выдал он себя наконец, как, случается, выдаёт себя человек, долго прикидывавшийся глухонемым, когда вздрогнет от неожиданного крика или выстрела.
— Так что же это за закон? — допытывалась Алена в тот же день, во время ужина, у Зимина, так и не рассказав ему историю с Граком. — Поймали, раскрыли убийцу, и оказывается, его нельзя наказать, время истекло… Ведь он же все равно убийца!
Зимин, как и раньше, снова сослался на статью уголовного кодекса про определение срока давности и снова удивился, что Алену так это интересует. В последнее время он заметил в ней перемену — не в отношении к себе, а в поведении, душевном состоянии. Пробовал узнать причину — Алена не открылась, отмолчалась, и Зимин решил, что все это вызвано предстоящим поворотом в её жизненной судьбе. Они уже подали заявление в загс, отослали письмо на её работу, — а может быть, она все ещё колеблется, волнуется, взвешивает…
Валерия же вообще не заметила в Алене никаких изменений. Ей, занятой флиртом с Цезиком, было не до соседки. Оставались считанные дни пребывания в санатории, а Цезик внезапно остыл к ней, и все разговоры о совместном будущем кончились. Хоть Валерия с самого начала смотрела на Цезика с лёгким курортным прицелом и не придавала особенного значения их отношениям, однако такой финал их любовной истории удивил и огорчил её. По этой причине и она притихла, куда пропали её живость и шумный оптимизм.
— Я напишу в Москву, чтобы отменили этот закон, — не успокаивалась Алена. — Каждый преступник должен получить по заслугам.
— Напиши, — улыбнулся Зимин.
— Слушай, Алена, тебе не надоело об одном и том же? Зачем ты лезешь в эти юридические джунгли? — не стерпела Валерия. — Или ты, став женой адвоката, как чеховская душечка, уже живёшь его делами?
На том и закончился разговор за ужином. Все замолчали. Цезик, чтобы как-то нарушить возникшую за столом неловкую тишину, попробовал рассмешить компанию рассказом про Женю-язвенника и Фросю — об их отношениях Фрося хвалилась соседкам.
Поужинав, Алена и Зимин пошли в кино, а после фильма сразу разошлись. Подойдя к двери комнаты, Алена услышала громкие голоса Валерии и Цезика и решила немного погулять, чтобы дать им возможность закончить разговор.
Ноги сами повели её к дому Егорченко-Грака — так она теперь его называла.
Сосредоточившись на чем-либо или ком-либо, человек обязательно найдёт подтверждение тому, что хочет увидеть. С каждым днём Алена отыскивала все больше черт Грака в поведении, жестах, внешности врача, и это убеждало её в том, что она не ошиблась.
«Он, он, он! Грак, Грак, Грак!» — настойчиво повторяла она, прогоняя всякие сомнения в том, что она может ошибиться.
Дом светился только двумя фасадными окнами, свет из них падал на берёзы, и подвешенные крынки теперь, ночью, показались клещами, впившимися в тело деревьев. Сквозь тонкие тюлевые гардины она увидела хозяина дома. Он сидел за столом, как раз напротив окна, лицом к нему, и что-то писал. Напишет, заглянет в книгу, почитает и снова пишет. Может, в своей зубоврачебной науке ума набирался? Иногда бросал ручку, складывал на груди руки — сначала левую, потом правую на левое плечо, и смотрел куда-то в одну точку, задумчивый, сосредоточенный. Алене казалось, что взгляд его упирается в неё, и она отступала в сторону, в тень.
«Что, Грак, думаешь, спрятался? Фамилию сменил, может, документы какого-нибудь убитого использовал. Грака никто не ищет и не будет искать, он же убит партизанами. Живёшь припеваючи, вон какие хоромы отгрохал. Не пошли ли на этот дом те кольца и крестики, что с убитых снимал? Ну нет, Грак, кончилась твоя спокойная жизнь. Завтра я расскажу, кто ты на самом деле и чем занимался во время войны. Ты убийца, предатель, полицай, каратель! Вот кто ты».
И тут её рассуждения прервались — она вспомнила про закон давности и обмякла. Преступника Грака защищает этот самый закон. Поэтому, видно, он так уверенно держится и живёт спокойно — на его стороне закон. Вот объявит она завтра, кто такой врач Егорченко, расскажет, что он делал во время войны, как расстреливал людей. И что? Грак ответит: ну, служил в полиции, виноват, но молодой, глупый был. А стрелять в людей немцы заставляли. Однако ж вот уже тридцать с лишним лет живу и тружусь честно, приношу людям пользу, лечу их. Дети у меня хорошие, внуки, и сам теперь совсем другой человек…
А чтобы потом не стыдно было смотреть людям в глаза, он перевезёт дом в другое место, где его никто не знает, и снова будет жить так же, как и тут жил. И никакого наказания ему не будет. Даже в глаза не плюнешь — посчитают хулиганством, самоуправством, оскорблением личности.
— Грак, проклятый Грак, убийца. Как же это тебя пуля партизанская помиловала? Как удалось спастись? У-у, проклятый убийца! — погрозила Алена ему кулаком и заплакала от понимания своего бессилия и беспомощности.
А он встал и начал прохаживаться по комнате со сложенными на груди руками. Располневший, с крепкой шеей, покатыми сильными плечами, он время от времени теребил свою бородку и короткие баки на висках, поглаживал ямочку на подбородке. Потом потянулся так, что майка вылезла из-под ремня и нависла пузырём над брюками, зрительно увеличивая живот. Глыба, а не человек, попробуй стронь её с места. Снова сложил руки, теперь уже на животе, да так, что Алене показалось, — держится за автомат.
Перед глазами у неё поплыли круги, зашумело в голове, она зажмурилась и ухватилась за частокол, чтобы не упасть. Словно эхо долетело сквозь пласт десятилетий, и послышались крики оттуда, из того оврага: «Семён, ты же свой, пожалей!» — «Семён, отпусти дитя!» — это мольба Серафимы. И чья-то последняя попытка спастись: «Семён, возьми кольцо, дай офицеру, попроси, чтобы отпустил меня!» Крики, стоны, плач… Взял Семён то кольцо, поднял к глазам, пригляделся на свету пожара — уже горела вся деревня, — и положил его к себе в карман. «Семён, ты не человек, ты — крыса! Чтоб тебя живым черви сожрали!» — послал ему проклятие Анис Бурбулев. «Тыр-р-р!.. Тыр-р-р!..» — долгие автоматные очереди резанули с обеих сторон оврага… И первым рухнул Анис, упал на белую, запорошённую снегом землю. Весь в чёрном, в высокой зимней шапке, с раскинутыми руками, он был похож на чёрный крест… На Аниса тогда упала она, Алена, на неё кто-то ещё…
В доме выключили верхний свет, горела только настольная лампа.
— Света боишься, крыса, чтоб тебя живым черви съели, — сказала вслух Алена.
Боясь упасть, она крепко держалась за колья забора, сжимала их так, что болели пальцы, а в глазах ещё дрожали жёлтые круги и ноги подламывались.
— Нет, я не упаду. Я не убита. Ты, Грак, хотел меня убить и считаешь, что давно нет меня на свете. Думаешь, что ни одного свидетеля того страшного расстрела не осталось. Может, потому и фамилия моя тебя не удивила. Какая ещё Алена Комкова, та ведь на дне оврага осталась. А я вот живу, гляжу на тебя, убийцу, и проклинаю. — Так она говорила себе и чувствовала, как наливается ненавистью и жестокостью её душа. Нарочно нагнетала, усиливала в себе эту ненависть.
«Крыса, убийца! Вот подожгу твои хоромы, чтобы ты в них сгорел, корчился от огня, молил о помощи и сдох бы там».
Злость и ненависть вернули ей силы. Она оттолкнулась от частокола, начала оглядываться, искать какой-нибудь камень, чтобы кинуть в окно, размозжить ему голову. А лучше бы убить. Свершить суд от имени всех погубленных им. Убить самой, раз нельзя наказать по закону.
Эта конкретная мысль — отомстить Граку самой — захватила Алену сразу, и решение родилось твёрдое: убить! Но как и чем?
Камня она не нашла, да им и не убьёшь. Задумалась, не сводя глаз с Грака, уже сидящего за столом. Вот бы пальнуть в его лицо, в бороду, в лоб из автомата или ружья!
Ружьё! У Магды есть ружьё! Она же не всегда берет его на дежурство! Алена поспешила к знакомому домику. Торопилась, моля бога, чтобы Грак не улёгся спать, не погасил свет, и почему-то не было никаких сомнений в том, что ружьё она добудет, выпросит у Магды, а может, и просто возьмёт без спросу.
Окна у Магды не светились, значит, хозяйка была на дежурстве. Алена помнила, куда Магда прячет ключ, достала его из-под крыльца, отомкнула дверь. Зашла в дом, включила свет. Удача — ружьё висело на стене! Алена сняла его с гвоздя, осмотрела. В партизанском лагере она научилась обходиться с автоматом и винтовкой, стрелять умела. Патроны лежали в мешочке, висевшем там же, на стене. Алена загнала один патрон в казённик ствола, два взяла в запас. Замкнула дверь, положила ключ на место.
К дому Грака она бежала. В эти минуты для неё не существовало ничего, кроме страстного желания быстрей добежать и застать Грака сидящим за тем же столом при свете лампы. Боялась, как бы кто-нибудь не помешал, не остановил, не отобрал ружьё, и совсем не думалось, что её могут судить за убийство. Все сконцентрировалось в её душе и разуме в один тугой комок, связалось в один узел, и не разбить его, не развязать — только отомстить!
Между тем наступила ночь, окна корпуса, кроме комнаты дежурной медсёстры, были тёмные. Апрельская ночь с затянутым тучами небом густым мраком окутала землю. Самая подходящая пора для убийств. В такие ночи они и совершаются, а тьма прячет следы преступников.
Вот и дом Грака. Окно светится! Алена медленно подошла к изгороди, стараясь унять вырывающееся из груди сердце. Положила ствол ружья на изгородь, между двумя кольями, прислонила приклад к плечу и почувствовала, как он дрожит, мелко стучит в плечо. Дрожали и ноги в коленях, вот-вот подогнутся, не удержат её. В этот миг, когда она положила палец на спусковой крючок, её пронзило острое чувство ужаса, и она испугалась не того, что совершит сейчас, а того, что может это не сделать, отступить.
«А если это не Грак?! — вдруг содрогнулась она от внезапно вспыхнувшей в её сознании мысли. — И я убью не Грака?»
Руки её дрогнули, ствол ружья стукнулся об изгородь да с таким, казалось, звуком, что его должны были услышать все в доме, в том числе и Грак. А он сидел и писал.
— Грак это! Грак! — повторяла она, отбрасывая все свои сомнения, колебания. — Грак!
А потом пригнулась, прижала приклад к плечу, прицелилась и нажала на спусковой крючок. Выстрела не услышала, только зазвенело стекло, покачнулся над столом Грак, и погас в окне свет, тьма окутала дом.
Не помнила Алена, как убегала, какой дорогой добиралась до корпуса… Заблудилась, оказалась в кустах, под ногами что-то трещало, что-то цеплялось за одежду. Где и когда потеряла туфлю, где бросила ружьё, не помнила тоже. Входная дверь корпуса, на счастье, не была закрыта, никто не встретился ей и на этаже. В комнате было тихо и темно. Алена бросила пальто на спинку стула, скинула с ноги туфлю и не раздеваясь упала на постель. В висках стучало, тошнота подступала к горлу, и она провалилась в беспамятство, как в бездонную пропасть.
Утром такой её и увидела Валерия, недоумевающе покачала головой: ну и гульнула баба…
Человек задумывается над быстротечностью времени, когда уже за спиной у него остаётся большая часть прожитой жизни. С грустью, а то и страхом он оглядывается назад и видит, открывая для себя, что сделано хоть и немало, но значительно меньше того, что могло быть сделано. Каждый человек считает, что он был рождён для большего и лучшего.
Вот с такими мыслями и настроением проснулся утром Зимин. Что-то тревожило его ещё с вечера, и сон снился какой-то беспокойный, непонятный. Видел себя старым, дряхлым, с дрожащими сухими руками, с белым реденьким пушком на голове, и противен был себе, такой немощный. «Это не я, нет, — отмахивался от видения. — Это кто-то другой, похожий на меня». И вдруг голос Алены — так близко, так ясно, как наяву: «Аркадий, меня убили. Аркадий, милый!..» Он повернулся на этот голос и увидел, будто сквозь бегущую воду, её дрожащую расплывающуюся фигуру со сложенными, как для молитвы, руками. «Ты ещё молодой, живой, а я уже мёртвая. Меня убили, Аркадий».
Видение было коротким — всего несколько секунд, а Зимин проснулся, как от взрывной волны. Сердце ныло от неясной тревоги. Зимин сел, опустив ноги на коврик, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы развеять остатки сна, успокоиться, и сразу же подумал про Алену. «Я мёртвая, меня убили…» — ещё стояли в ушах её слова. Что это могло означать? Если верить тому, что утверждают учёные, сны — это предчувствие болезни, психических расстройств, беды, радости. Что и с кем должно случиться — с ним или с Алёной? А может, уже что-то случилось?
Он глянул на часы, до шести ещё далеко. Все отдыхающие и медперсонал ещё спят. Спал и Цезик, лёжа на спине, укрывшись одеялом до подбородка. Хороший сосед попался, не храпит, и сны ему не снятся, сам говорил об этом. Зимин взял книгу, попробовал читать, но все та же тревога заставила положить книгу на тумбочку.
«Что-то случилось с Алёной, — решил он. — Заболела?» В последние дни она была какая-то странная, возбуждённая, спрашивала все время о сроках давности, беспрестанно говорила об убийцах. Почему это её заинтересовало? Почему не призналась Зимину, не рассказала о причинах своего беспокойства? Он упрекнул себя, что сам не придал этому значения, не выпытал у неё, что же произошло, и дал себе слово поговорить с ней утром.
Теперь он лежал с открытыми глазами, ожидая, когда проснётся корпус и можно будет пойти к Алене. Вспоминал, каким видел себя во сне. Что ж, время неумолимо, скоро уже и шестьдесят. Прожито и пережито немало. Всякое было — и хорошее, счастливое, и горькое, подчас трагическое. Самым страшным в его судьбе была война, для него немыслимо короткая. Он, молодой боец-пограничник, повоевал всего несколько часов — столько, сколько могла продержаться застава. Задержать немцев дольше не смогли — все погибли. Мёртвым посчитали враги и Зимина, тяжело раненного, контуженного. Прошли мимо окопа, на дне которого он лежал, окровавленный, потерявший сознание, сели на мотоциклы и машины и уехали.
Вытащила его из окопа Зося, девушка с соседнего хутора, спрятала в лесу, выходила. Раненая нога долго не давала двигаться, и Зимин просидел в лесном укрытии месяца три, потом перешёл жить к Зосе. Помогал по хозяйству, долечивал ногу. Долго мучили головные боли после контузии. Потому и в партизаны не смог пойти. Пытались завербовать его в полицию, но он симулировал припадки, провалы памяти, — отстали. Родился сын и окончательно привязал его к Зосе, женщине хозяйственной, заботливой, но почти неграмотной. После освобождения Зимин попробовал поступить в технический вуз. Не приняли — в биографии тёмное пятно. Переехал с семьёй с хутора в город, пошёл работать на завод, заочно учился на юридическом факультете. Получив диплом, с трудом устроился в юридическую консультацию и там прослужил адвокатом почти до пенсии. Большой семьи, о которой мечтал, не получилось, детей больше не было. Сын вырос, выучился на лесотехника, давно живёт своей жизнью на другом конце земли — Дальнем Востоке. Оттуда не смог — или не захотел — приехать даже на похороны матери.