Хомич Иван. Мы вернулись

   С нашей стороны в бой было введено все: армейская артиллерия, орудия береговой обороны, бронепоезд моряков, а по особому сигналу - серия красных ракет с НП - все пушки, пулеметы и минометы дивизии. На нас в этот момент работал, кроме того, тяжелый артиллерийский полк Богданова и даже многие дивизионы артиллерии "соседей".
   Около часу длилась эта атака - и захлебнулась. Ее утопили в крови противника. Немцы атак больше не возобновляли. Ветер уволакивал с поля рваные клочья дыма.
   Из штаба армии вызвали к телефону. Второй раз в этот день я услышал голос командующего. Доложил:
   - Бой утихает. Все горы усеяны трупами гитлеровцев. Кажется, немцы выдохлись. В двух полках выделяем группы преследования.
   Мне показалось, что я кричу в трубку, даже неловко сделалось. Потом понял: просто на земле стало тише.
   Командующий приказал преследовать немцев неотступно, не давать закрепиться ни в коем случае. Сказал еще, что Военный совет объявляет благодарность всему личному составу дивизии, а списки особо отличившихся, представленных к правительственным наградам, будут завтра опубликованы в нашей газете.
   До поздней ночи мы преследовали врага. На главном направлении противник был разбит и с большими потерями отброшен за Бельбекскую долину. К вечеру пошел снег и белым саваном прикрыл всех, кто остался лежать на земле Мекензиевых гор.
   Дивизионная разведка и рота полка майора Петрова вновь заняли сожженную дотла станцию Мекензиевы Горы. Новый командно-наблюдательный пункт наш был организован в немецком блиндаже, солдаты разместились в оставленных врагом окопах и землянках.
   Ничего не скажешь, комфортабельно располагались гитлеровцы, не допускали, видимо, и мысли об отходе! Во многих землянках стояли маленькие украшенные елки, на одной даже свечи еще тлели, когда мы вошли. Пустые винные бутылки, с этикетками крымскими и французскими, ватные одеяла и подушки, отнятые у местных жителей, на стенах портреты фюрера...
   Торжество большой победы как-то отодвигает на время чувство усталости. Да и не до отдыха было командирам в ту ночь: надо было убрать поле боя, помочь медикам.
   Без всяких просьб с нашей стороны из города пришли коммунисты, комсомольцы, просто жители всех, возрастов: мужчины, женщины, подростки. Пришли и принялись помогать нашим медработникам.
   Всю ночь ходили люди по горам, по местам боев, прислушиваясь, не слышно ли стона, приглядываясь - может, не убит, а только потерял сознание. Обшаривали все балки и ущелья - не остался ли тяжелораненый. А ведь это было не только трудно, но и небезопасно. Каждый знал, что на поле есть мины - и наши и противника. Могло статься в темноте, в снегу, что не все они сняты нашими уставшими саперами.
   Спасибо севастопольцам!
   Едва стал стихать в тот вечер бой, к переднему краю потянулись обозы. Каждый боец и командир получил подарок из тыла, многим пришли письма. Впервые после долгой боевой страды люди смогли наконец согреться душою, поговорить о доме, о близких.
   В двенадцать часов ночи вместе со всем советским народом мы чокнулись за нашу победу.
   После декабрьских боев писатель С. Сергеев-Ценский в газете "Правда" писал: "Севастополь, наша гордая крепость, сжался сейчас, как тугая пружина, но он не потерял своей упругой силы.
   ...Он подает пример того, как следует защищаться против разбойничьей гитлеровской военной машины. Пусть мы теряем много, - придет час и фашисты потеряют все".
   Последний этап обороны
   Истрепанные в декабрьских боях, немцы более пяти месяцев не рисковали наступать.
   В этот период все усилия врала были направлены к тому, чтобы помешать подвозу войск и оружия к Севастополю. По морю рыскали вражеские подводные и надводные корабли.
   В двадцатых числах мая гитлеровцы начали стягивать к Севастополю значительные силы.
   К началу третьего, июньского, наступления на Севастополь немцы сосредоточили на его подступах до 300 000 своих солдат, свыше 400 танков и до 900 самолетов{2}.
   Второго июня началась длительная авиационная и артиллерийская подготовка, а седьмого июня на рассвете немцы, имея многократный перевес в силах, перешли в наступление.
   Летние бои были вершиной севастопольской эпопеи. По своей массовости и грандиозности, по упорству, стойкости и храбрости моряков и пехотинцев эти сражения далеко позади оставили все, что было в период ноябрьских и декабрьских боев.
   Бывало сотни самолетов и пушек противника часами громят наши северные позиции. Встают огромные фонтаны пыли и дыма, все живое, кажется, перемешалось с землей, щебнем гор и взлетает в воздух, даже маленькие деревца, кустарник и тот выгорает дотла. Гитлеровцы вылезают из окопов, сначала наступают шагом, потом бегут вперед с автоматами и... натыкаются на непреодолимый пулеметный и автоматный огонь. Фашисты падают, залегают, снова бегут, ползут, но уже в обратную сторону, в свои окопы. Однако их настигает меткий огонь нашей артиллерии, и редко кому удается вернуться целым. На командных и наблюдательных пунктах врага недоумевают - откуда возник пулеметный огонь такой силы, ведь окопы, траншеи и землянки русских, несомненно, разрушены и засыпаны землей? Откуда опять взялась русская артиллерия?
   Известно, что только за последние 25 дней июньских боев за Севастополь гитлеровцы потеряли убитыми и ранеными до 150000 солдат и офицеров, из них не менее 60000 убитыми, более 250 танков, до 250 орудий, более 300 самолетов{3} .
   От Верховного Главнокомандования была получена телеграмма: "...Самоотверженная борьба севастопольцев служит примером для всей Красной Армии и советского народа".
   "Правда" писала в те дни: "Лондон, 17 июня (ТАСС). Героическая оборона Севастополя вызывает восхищение в Англии. Агентство Рейтер указывает, что можно лишь преклоняться перед невиданной стойкостью и хладнокровием советских войск, обороняющих Севастополь, и жителей города. Несмотря на то, что немцы обрушивают на город и на позиции его защитников дождь бомб и снарядов, нет никаких признаков ослабления духа моряков и красноармейцев".
   Даже враги признавали нашу силу и волю. Вот сообщения зарубежных газет, перепечатанные той же "Правдой".
   "Стокгольм, 17 июня (ТАСС). Гитлеровская печать вынуждена признать, что германские армии натолкнулись под Севастополем на невиданный героический отпор. Газета "Берлинер берзенцейтунг" пишет, что "так тяжело германским войскам нигде не приходилось". Газета жалуется на губительный огонь советской артиллерии, на умелые действия советских пулеметчиков. "Кругом свистят пули, пишет газета, - а противника не видно. Вражеская артиллерия беспрерывно обстреливает нас".
   Военный корреспондент газеты "Гамбургер фремденблат" пишет, что Севастополь оказался самой неприступной крепостью мира и что германские солдаты никогда не наталкивались на оборону такой силы".
   Кровопролитные бои шли днем и ночью. Защитники Севастополя сражались без сна, без отдыха. От усталости нередко падали и засыпали тут же в окопе, несмотря на артиллерийский грохот и пулеметную трескотню.
   Улицы города ничем не отличались от переднего края. Мне довелось побывать в самом Севастополе в те дни. Забыть этого нельзя.
   Весь город был объят пламенем пожаров, то и дело слышались разрывы авиационных бомб и тяжелых снарядов. Огня уже никто не тушил, да и тушить его было невозможно. Матери, прижав малышей к груди, с маленькими узелками, искали укрытий; мужчины, подобрав винтовку или автомат убитого бойца, размещались в больших воронках и вели огонь по врагу. Старики и старухи прятались в катакомбах, пещерах города. Все делалось молча, без криков, казалось, людей покинул страх. К нашим окопам подходили, подползали мужчины, женщины, даже подростки с одной просьбой:
   - Товарищ, дай патрон или гранату.
   Но боеприпасы кончались и у нас. Оставалась неизменной только стойкость да воля к победе.
   К двадцатым числам, июня немцам удалось прорвать оборону и на главном направлении выйти к Северной бухте. Подковообразная линия фронта была нарушена, но ожесточенные бои продолжались.
   Свои разбитые и уставшие части гитлеровцы заменяли свежими резервами, которые тотчас шли в атаку. Наши войска дрались бессменного конца выполняя свой долг перед Родиной, отстаивая каждый метр земли.
   Был получен приказ Верховного Главнокомандования Советских Вооруженных Сил оставить Севастополь.
   Утром первого июля 1942 года в разрушенный город вступили немцы.
   Севастополь горел. Жить в городе оказалось невозможным, и вражеские части, не успев войти в Севастополь, постарались как можно скорее покинуть его. А бой продолжался. Когда рассеялся утренний туман, мы увидели полчища немцев. Впереди развернулись до сотни танков, за ними двигались тысячи автоматчиков, в воздух поднялась целая армада вражеских самолетов.
   Весь день пехотинцы и моряки дрались отчаянно. Связь со штабом армии часто прерывалась, а к ночи прекратилась совсем. Утром вернулся легко раненный командир противотанкового дивизиона, которого я ночью направил в штарм, и сообщил, что командный пункт армии перенесен на 35-ю морскую батарею. К вечеру мне удалось повидаться с генералом Новиковым, который остался за командующего.
   - Тяжелые бои идут юго-западнее Севастополя и в районе Камышовой и Казачьей бухт, каковы планы на дальнейшее?
   Все это я выпалил залпом.
   Генерал Новиков сидел за столом командного пункта в подземелье морской батареи. Он отдавал какие-то распоряжения майору, на столе перед ним лежала карта, много шифрованных радиограмм.
   Генерал посмотрел на меня и сказал:
   - На тебе лица нет, весь в пыли и дыму. Ступай умойся, поешь. Я разберу шифровки, тогда поговорим.
   Я ушел, быстро умылся, почистился, как мог, поел кое-как, торопясь к командующему. Встал - и тут у меня закружилась голова, перед глазами пошли круги, и я свалился без памяти. Сказались все-таки последние трое суток, без единого часа сна и отдыха.
   Очнулся я ночью. Кругом было темно, сыро, но очень шумно. Ломило тело, голова и перед гимнастерки были мокры - меня, очевидно, обливали водой. Какой-то моряк поддерживал меня, а медсестра подносила к носу ватку с нашатырным спиртом. Я услышал ее голос: "Надо его на воздух, к морю, а то кончится..."
   Моряк помог мне пробиться к выходу.
   Генерала Новикова в ту ночь повидать мне больше не удалось. Берег весь кипел. Все, что нельзя было взять на корабли, уничтожалось. Взрывались доты, дзоты, моряки жгли склады с обмундированием, разбивали оставшиеся без горючего автомашины, чтобы ничего исправного не оставить врагу.
   Утром второго июля ни одна из сторон долго не открывала огня. Воздух был чист. Тихо плескались волны.
   Командиры и комиссары посовещались. Требовалось немедленно организовать уже разрозненные группы людей, чтобы каждый боеспособный дрался на том участке, где застало его утро.
   Когда немцы начали бой, как им казалось - последний, их снова встретили организованным огнем, а во многих местах - массовой контратакой.
   Началась тяжелая битва на последнем рубеже. Опять шли кровопролитные бои, продолжавшиеся днем и ночью.
   Приморцы вынуждены были беспрерывно переходить в контратаки, так как боеприпасы кончались, а враг наседал. По всему берегу неслось тогда ожесточенное хриплое "ура" и часто наши контратаки заканчивались бегством фашистов (особенно в ночное время) и захватом их автоматов, патронов и гранат.
   На одном участке немцы даже бросили свою батарею. Русские артиллеристы захватили пушки, повернули их и огнем заставили отойти наступавшие немецкие танки.
   В ночь на третье июля, прямо с поля боя, с автоматом в руках на 35-ю морскую батарею пришел представитель Генерального Штаба. Мнение наше было единым: бой нужно вести до последнего.
   Связь с частями осуществлялась теперь только посредством связных. Продовольствие и пресная вода кончились, было отдано распоряжение экономно расходовать носимый запас сухарей, которые тоже были на исходе. Бойцы требовали боеприпасов, оружия, но командиры ничем не могли помочь. Весь начальствующий состав вместе с бойцами дрался на позициях.
   О питании уже никто не говорил, зная, что пищу можно только отнять у врага. Половину того, что добывали в бою, отдавали раненым. На долю бойца оставалось два - три сухарика в день.
   Четвертого июля немцы прорвались к берегу.
   В ночь из пятое июля старшие командиры и комиссары собрались на 35-й морской батарее. Решено было пробиваться в горы, a там перейти к партизанским методам борьбы.
   В ту же ночь мы завязали бой, понесли большие жертвы, но пройти в горы не удалось. Враг укрепил каждый метр земли, расставил прожекторы. Теперь уже и ночь перестала быть нашей союзницей.
   К утру, оставив батарею, мы ушли под кручу. С этого времени батарея как центр управления перестала существовать.
   Немцы повсеместно заняли крутой, высокий берег, но мы и под кручей, разбившись на группы, продолжали сопротивляться. Очаги обороны находились теперь в скалистом берегу у самого моря. Со стороны суши мы - как гнезда ласточек - были мало уязвимы, нас защищала крутизна и толща скалы. Когда немцы стали бросать гранаты вниз, многие воины поднялись выше. Так в выступах и пещерах крутого берега образовалось несколько "ярусов".
   Расчеты гитлеровцев на голодную блокаду не оправдались. Люди держались, а при случае еще и отстреливались.
   Весь день фашисты бомбили нас, под вечер стрельба утихла. Мы сидели у моря в пещере, прикидывая, что можно еще предпринять, как прорваться в горы. Вдруг донесся еле уловимый плеск. Посмотрели на море, но ничего не заметили. Однако плеск снова повторился. Кто-то плыл к берегу!
   Ночь. Немцы, можно сказать, над нами. Нервы напряжены до крайности. Ничего нельзя было разглядеть в густом мраке южной ночи, но все-таки кое-кто приготовил автоматы. Правда, мы сообразили, к счастью, что вряд ли кто-либо из немцев поплывет к нам, рискуя получить пулю.
   Мы ждали, тихие всплески приближались. Вот что-то чернеет и движется внизу, зашуршала галька... Шорох, видимо, и наверху расслышали. Немцы ударили из автоматов, срикошетила о камни одна, другая очередь. Теперь уже можно было разглядеть, как на фоне чуть фосфоресцирующего моря поднялась и метнулась под кручу маленькая фигурка.
   Следили за ней, видимо, все "ярусы" и пещеры, потому что отовсюду раздавался гулкий шепот:
   - Эй, давай сюда! Сюда давай!
   Велико же было наше удивление, когда в пещеру к нам поднялась девушка. Полураздетая, мокрая, она привалилась к скале, с облегчением переводя дыхание, а мы так растерялись, что даже не вдруг заметили, как ее знобит.
   - Я врач медсанбата 109-й дивизии,- сказала девушка, чуть отдышавшись - Я к вам на связь...
   Только тут мы пришли в себя. Моряк, укутав девушку в свой бушлат, вторым бушлатом укрыл ее босые ноги. Рассказывала она, прерывисто дыша:
   - Мы еще вчepa хотели установить связь с соседом слева. С вами, значит. Справа - гитлеровцы. Все не выходило, фашисты бьют и бьют... А сегодня огонь чуть утих, меня незаметно спустили в воду, я и поплыла. Немцы заметили. Хорошо - я нырять умею... Пришлось до большого выступа плыть, а потом уже к вам...
   Моряки переглянулись - конец получился порядочный. Матрос молча заботливо поправил бушлат, сползший с мокрых исцарапанных ног девушки.
   Мы сказали ей, что будем во что бы то ни стало пробиваться в горы, а если не выйдет, может, дождемся все-таки своих кораблей.
   Девушка повеселела. Даже засмеялась тихонько и несколько раз повторила:
   - Вот и мы так. И мы так.
   Она немножко согрелась. Как нам хотелось сделать ей что-нибудь хорошее, хоть покормить бы! Но у нас не было даже сухарей. Каждый говорил ей ласковые, дружеские слова, она благодарно отвечала. Мы всячески уговаривали ее остаться с нами. Связь связью, конечно... Если б это был мужчина, а ее так страшно было отпускать опять в это ночное море, да еще под огонь...
   Она не осталась. Сказала удивленно даже:
   - Что вы! Меня там и так заждались товарищи. Как ящерица; она сползла к воде. Опять всплески, теперь уже удаляющиеся. Все тише, тише... Кто-то из моряков сказал:
   - Вот это герой!
   Если можно волей, мыслями, чувством помочь человеку в трудную минуту девушка должна была доплыть: с такою силой и искренностью все мы желали ей счастливого пути.
   А вот имени - как это часто бывает на фронте - так и не спросили. Только и знаем: это был врач медсанбата 109-й стрелковой дивизии.
   Очередная попытка пробиться в горы не увенчалась успехом. Снова сильно поредели наши ряды. Немцы, окрыленные удачей, попробовали на наших плечах спуститься к морю, но, получив крепкий отпор, сочли за благо остаться наверху. А зачем им было спешить?
   Теперь вся верхушка крутого берега оказалась в руках врага. Мы сидели в пещерах. Началось мучительное томление без пищи, без пресной воды. Немцы с крутого берега кричали на русском языке:
   - Сдавайтесь в плен! Уничтожайте командиров, комиссаров и коммунистов!
   Потерпев неудачу с такого рода "агитацией", гитлеровцы решили просто истребить нас: бросали вниз гранаты разных калибров, били косоприцельным огнем из пушек и крупнокалиберных пулеметов, потом стали закладывать динамит и взрывами обваливать скалы. Осколки и щебень сыпались на наши головы. Раненых становилось все больше и больше. Умирали они молча.
   В некоторых пещерах после обстрела все затихало. Надеясь, что воля к сопротивлению сломлена, гитлеровцы спускали веревочные лестницы, предлагая уцелевшим подниматься наверх, в плен. Лестница висит. В пещере ни признака жизни. Тогда с кручи несется на чистом русском языке:
   - Вы что, околели все?
   Выждав некоторое время, немцы автоматчики с большими предосторожностями спускаются, и вот тут-то раздаются автоматные очереди - наша оборона расходует последние патроны.
   Лестница быстро втягивалась наверх, и снова начиналась многочасовая бомбежка, обвалы, ливень гранатных осколков.
   Всем вам пришлось нелегко, но особенно - раненым. Есть врачи, фельдшеры, медсестры, а лечить и кормить нечем. Пресную воду доставали изредка, с большой опасностью для жизни. Пили морскую, горько-соленую, с трупным запахом.
   Седьмого июля на рассвете возле маленького, стекавшего с гор ручейка был тяжело ранен майор Трофимов, офицер связи Генерального Штаба. Он застрелился там же, у еле журчащей струйки воды.
   Утром и днем мы пытались вынести тело майора, но немцы нас не подпустили. Они давно засекли все узкие места и в последние дни фактически запретили нам движение по берегу. Только вечером удалось похоронить товарища в глубокой расщелине береговых скал. Когда тело опускалось на дно, раздалась пистолетная очередь - наш салют.
   Вечная слава тебе, дорогой товарищ!
   Потянулись опять тоскливые, безысходные часы. Длинный июльский день нехотя клонился к вечеру, и багровое солнце оседало медленно, словно не желая погружаться в море. С рассвета и до поздних сумерек люди покрасневшими от напряжения глазами, до боли, тщетно обшаривали море - не видно ли кораблей?
   Помню - смеркалось уже. Вдруг видим: сверху на шпагате опускается какой-то сверток. Мы решили, что фашисты посылают нам очередной сюрприз - мину замедленного, действия или что-либо столь же "приятное".
   Сверток уже к морю спустился, на щебне лежит, а к нему никто не подходит все насторожились и ждут.
   Однако, когда стемнело, любопытство взяло верх. Мы подобрались, осторожно стали развертывать пакет, и в эту минуту, впервые за много тяжких дней, почувствовали себя по-дружески обласканными и пригретыми.
   В кусок армейской газеты было завернуто немного муки, несколько граммов соли и приложена записка: "Ночью мы пробрались на батарею и раскопали муку и соль. Это вам гостинец с бывшего КП для подкрепления сил".
   Как мы были благодарны "верхним" друзьям за солидарность, за братскую поддержку! Мы написали ответ и дернули шпагат, шпагат потянули вверх, и отправилась наша благодарность к адресату, как живая, карабкаясь по камням.
   Какою-то более теплой, обещающей показалась ночь. Великое чувство локтя, когда друзья рядом, да и мучная кашица на воде взбодрили людей. Мы дожидались рассвета странно обнадеженные.
   Можно ли передать наши чувства, когда утром девятого июля мы увидели на горизонте катера! Быстроходные "охотники" шли к берегу. Люди прыгали, кричали, как дети, уверенные, что приближаются наши корабли.
   И вдруг все как-то одновременно притихли. Раздались недоуменные вопросы:
   - Почему немцы по ним не стреляют?
   Катера еще приблизились и не спеша начали наводить на нас дула орудий и пулеметов. Это были враги.
   Располагаясь ярусами в пещерах, мы использовали для обороны каждую извилину, так как нас защищала сама крымская земля. Но с моря мы были беззащитны. Подходом катеров замкнулось кольцо окружения.
   Когда катера подошли на дистанцию ружейно-пулеметного огня, гитлеровцы были удивлены нашим молчанием. Ведь до девятого июля севастопольцы бились так яростно и ожесточенно!
   А берег молчал потому, что стрелять было нечем. В кровопролитных боях последних дней все было израсходовано. Еще седьмого и восьмого июля мы ходили ночью по берегу, спрашивали у раненых, не осталось ли хоть несколько ружейных или автоматных патронов. Осматривали на убитых подсумки и патронташи. К девятому июля и этот "резерв" был израсходован. Кончилось все.
   По берегу поплыла команда:
   - Рвать, уничтожать документы, деньги, бросать оружие в море. Ничего исправного не оставлять врагу!
   С катеров на нас были направлены пушки и крупнокалиберные пулеметы, сверху непрерывно горланили немцы:
   - Выходи, а то всех перебьем!
   Ясно различались стволы орудий. С такого расстояния противник мог на выбор расстрелять любую группу нашей обороны.
   В поисках несуществующего выхода люди двинулись по берегу. От бессонных ночей и голода все еле передвигали ноги, многие падали, спотыкаясь о камни, разбитое оружие и трупы.
   Плен
   Как же крут, неприветлив казался берег теперь, когда на гребне его свободно, в рост расхаживали гитлеровцы и с каждым шагом все явственней различались их мышиные мундиры и такие ненавистные, сытые, неусталые лица.
   Все тянулась и тянулась цепь. Раненых и больных товарищи вели под руки.
   Едва люди поднимались наверх, как несколько гитлеровцев, специально, видимо, на это поставленных, сейчас же снимали с рук пленных часы, спрашивали на ломаном, а то и на чистом русском языке, есть ли оружие, отбирали командирские ремни и сумки.
   Когда мы с полковником Васильевым поднялись на кручу, послышался чей-то голос:
   - Полковники...
   Вслед за ним и немцы тотчас повторили:
   - Оберст? Оберст?
   Наверху собрались уже толпы пленных, но офицеров гитлеровцы отличали безошибочно.
   Немецкий унтер-офицер вмиг схватил меня за левую руку и снял часы. Поразила сноровистость, с какой он это делал, видимо, имел опыт.
   Полковник Васильев знал немецкий язык. К оберсту, с любопытством разглядывавшему нас, подошел офицер и доложил, что он с левого фланга, что из подземной морской батареи русские не выходят.
   - В плен не сдаются и вас туда не пускают. Пробовали достать огнем автоматов, но там темно, они прячутся. Наш офицер убит, два солдата ранены. Что делать?
   Оберст сказал спокойно:
   - Пустить газы.
   Гитлеровец повернулся и пошел исполнять приказание оберста.
   Нас с Васильевым куда-то повели. Как потом выяснилось, оставшиеся товарищи были уверены, что больше с нами не встретятся - расстрел. Да и мы с Васильевым, переглянувшись, решили: "Сейчас раздастся автоматная очередь - и все будет кончено".
   Вели нас за песчаные бугры. Позади оставалось синее море, справа виднелись вершины кремнистых гор, а чуть ниже - зеленый массив желанного леса.
   Я стал присматриваться к конвойным - вцепиться бы зубами, отнять автомат, да хоть десяток фашистов перед смертью уничтожить!
   Но слишком мы были истощены. Сказались последние пять суток без пищи, пресной воды и сна. Да и конвойные держались от нас на приличном расстоянии.
   Помню, отвратительным показалось мне, что флажки, которыми гитлеровцы обозначали командные и наблюдательные пункты, были красные. Подойдя ближе, я разглядел у самого древка желтые квадраты с ненавистной свастикой.
   Путь наш неожиданно окончился у дверей небольшой, хорошо оборудованной землянки.
   За низеньким столом сидел упитанный смуглый немец в чине капитана, лет 25 - 26, не больше, и курил сигарету. Унтер-офицер доложил, что привели русских полковников. Гауптман встал, открыл портсигар, предложил курить. Мы отказались. Это явно удивило офицера.
   Немец внимательно осмотрел нас с ног до головы. Вид у вас был, конечно, ужасный. Он спросил:
   - Вы обедали?
   Мы сказали, что обедали первого июля.
   На лице офицера выразилось изумление.
   - Но ведь сегодня девятое! - сказал он на ломаном русском языке.
   Потом замолчал и снова стал рассматривать нашу запыленную одежду и усталые лица. По возрасту мы годились ему в отцы. Офицер молчал, о чем-то размышляя. Возможно, подсчитывал, сколько дней прошло с первого июля.
   Потом он круто повернулся к денщику и что-то тихо ему сказал. Денщик схватил два котелка и выбежал из землянки.
   Спустя некоторое время посланный вернулся с пустыми котелками и доложил:
   - Вся пища раздана, повара моют котлы.
   Офицер прикрикнул. Денщик оставил котелки и снова выбежал. Вернулся он с буханкой хлеба. Офицер взял хлеб и предложил нам. Из рук немца мы хлеб не взяли. Офицер покраснел, положил хлеб на стол и несколько минут сидел молча. Потом он, наверно, решил, что не так понял, и снова спросил, когда мы обедали. Мы ответили: