Хомич Иван. Мы вернулись

   Пленные стояли долго. Шеф ушел в канцелярию лагеря докладывать, Через некоторое время в лагере поднялась тревога. Вооруженные гитлеровцы забегали по лагерю, стоявших у пятого блока пленных стали разгонять тумаками и прикладами. В лес на больших скоростях прошло четыре или пять машин с вооруженными немцами. Спустя некоторое время из леса в лагерь донесся звук автоматной и пулеметной стрельбы. Позднее в лагере говорили, что это был бой засады партизан с теми гитлеровцами, которые бросились преследовать машины, увозившие пленных в лес.
   Долго вспоминали в лазарете об этом случае. И как жалели люди, что именно они не оказались в этот день во дворе пятого блока!
   Прошло дней десять после моего перехода в шестой блок. Однажды вместе с другими больными я слонялся по лагерному двору. Вдруг появился санитар, стал вызывать:
   - Карпов! Карпов!
   На фамилию чужую я уже научился откликаться, но от всяческих вызовов всегда старался увиливать. Я сделал вид, что не слышу. Подошел сосед по нарам и сказал:
   - Вас спрашивают.
   Вслед за ним подошли санитар и фашист, вооруженный пистолетом. Это был унтер, невысокого роста, очень пожилой. Он скомандовал следовать за ним и повел меня к рабочим корпусам, где помещалась канцелярия. По дороге унтер, покручивая рыжеватые усы, на довольно понятном русском языке сообщил мне, что Россию знает хорошо, потому что в ту войну шестнадцатый и семнадцатый годы провел в плену, в Сибири, где и по-русски выучился говорить.
   Я заметил:
   - Значит, вам понятна жизнь пленного? Унтер сказал:
   - Немецкий плен - плохо, голодный. Русский было корашо.
   Потом признался, что и ему плохо. Он вот старик, австриец, а приходится служить.
   Вошли в канцелярию. Унтер доложил, что привел пленного. Через две - три минуты меня ввели в небольшую комнату. За письменным столиком сидел мрачный гауптман, гитлеровский капитан средних лет, и курил. На столе перед ним лежали какие-то бумаги. Рядом со столом стоял свободный стул, но гауптман не предложил сесть.
   Надо сказать, что с тех пор, как мы решили скрыть звания и принадлежность к старшему комсоставу, мне доставляла немало хлопот моя привычная военная выправка, которую теперь приходилось тщательно скрывать.
   Когда человек с юности до пятого десятка носит военную форму, никакая болезнь, никакое истощение не выбьют из него строгой армейской выправки.
   Войдя к гаугттману, я еще раз "проверил" себя, ссутулился, спал так, как обычно стоят гражданские люди преклонного возраста. Им руки как будто всегда мешают. Я сложил руки и животе.
   Гауптман молча смотрел на меня, старательно изучал внешность и своими колючими глазами старался пронизать меня насквозь, узнать все мои думы. А думы у меня в то время были самые простые: "Стукнуть чем-нибудь тяжелым по башке этого фашиста, взять его оружие и уйти в лес". Но... поблизости ничего подходящего не было, в комнате находились два вооруженных человека - гауптман и унтер.
   Пришлось отложить эту затею, стоять и молча ждать, пока гауптман закончит свое обозрение.
   После долгого сосредоточенного молчания спросил:
   - Официр?
   - Нет, - послышался ответ.
   - Что ви делайт, когда призвали армия? Я ответил:
   - Призван в феврале 1942 года, служил писарем в штабе 95-й стрелковой дивизии.
   Немец спросил фамилию, имя, отчество, год рождения, профессию. Гауптман плохо понимал по-русски, переводил конвойный австриец. Я ответил:
   - Карпов Иван Федорович, рождения 1893 года, учитель сельской школы,
   Все время, пока я говорил, немец смотрел то в учетную карточку, то мне в глаза, стараясь уловить неточность или заминку. Я стоял свободно, повторяя просто и ясно все то, что сочинил в Житомире, когда проходил регистрацию.
   Затем гауптман спросил, чему я учил в сельской школе. Я рассказал о программе такой школы.
   После некоторой паузы он снова стал рассматривать бумаги. У меня мелькнула мысль: "Неужели известно, что накануне войны я учил офицеров Красной Армии в Военной академии имени Фрунзе?" Но затем я прогнал эту мысль. Из дальнейших вопросов можно было догадаться, что кто-то донес о моей принадлежности к комсоставу и гауптман решил прощупать меня и проверить.
   Подняв голову и оторвав глаза от бумаг, он спросил:
   - Так ви утверждаете, что не официр, а почему? Я спокойно пояснил, что не учился в военном училище, а в офицеры производят только тех, кто имеет военное образование.
   Гауптмам, помолчав, снова посмотрел в бумаги и, подняв голову, что-то сказал по-немецки. Унтер перевел. Оказалось, он говорил, что у меня и теперь вид предводителя.
   Я улыбнулся с горькой наивностью и сказал:
   - Вольно вам, господин капитан, смеяться над пленным стариком.
   Гауптман засмеялся. Видно, ему самому очень нравилась собственная шутка вид-то у меня действительно был непрезентабельный: высокого роста, но сутулый, лысый, до невозможности тощий старик в ватнике, солдатских брюках, кирзовых нечищеных сапогах...
   Только один был момент в этом допросе, когда я едва не сорвался. Свою-то новую фамилию я усвоил прочно, а вот, когда гауптман спросил меня об имени, отчестве жены, я каким-то чудом не ответил:
   - Хомич, Ольга Михайловна.
   Холодный пот прошиб меня в эту минуту. Но в общем "поединок" наш закончился моей победой. Так, наверно, никогда и не узнал этот фашистский шалопай, что беседовал-то он все-таки с полковником Советской Армии и что не пройдет и трех месяцев, как полковник этот будет в партизанском отряде.
   Скоро я увиделся с Ковалевым, Сергей мне рассказал:
   - Примерно через неделю после попытки вызвать вашу "троицу" в канцелярию блока меня вызвали в канцелярию лагеря. Разговор вел капитан. Он предложил мне сесть и в очень любезной форме сообщил, что немцы знают меня как офицера. "Все воробьи на крышах третьего блока знают, что вы офицер", - сказал он.
   Я продолжал упорствовать и отказываться. Тогда гауптман намекнул, что в блоке есть врач, который служил в том соединении, которым я командовал. Я понял, что дальнейшее запирательство могло только навредить... Стал думать, как вывернуться, и быстренько придумал такую историю, которую гауптману и рассказал: "Действительно я раньше был офицером и командовал стрелковой бригадой, но, когда бригада прибыла в Севастополь, я был отдан под суд военного трибунала, и решением трибунала меня разжаловали в рядовые".
   Лицо гауптмана выразило как бы сочувствие моему горю, он стал расспрашивать о причине разжалования в рядовые меня, такого крупного офицера. Пришлось дальше сочинять: "Стрелковая бригада, которой я командовал, опоздала на погрузку в Севастополь всего лишь на пятьдесят минут, однако начальство посчитало, что я сорвал оперативный план, не выполнил боевой приказ, меня отдали под суд военного трибунала и разжаловали".
   Гауптман вздохнул и сказал: "Какая строгость". Затем помолчал, подумал и заявил: "Немецкое командование может восстановить вам чин".
   Я поблагодарил гауптмана за заботу и сказал: "Я считаю, что офицер на строгость не должен жаловаться, можно жаловаться только на несправедливость, но здесь все было правильно. Мое правительство присвоило мне звание, оно же меня и лишило звания, причем за дело".
   Гауптман смотрел и молчал. Я продолжал: "Это обстоятельство не известно врачу, так как все произошло в Севастополе уже в последние дни перед катастрофой. Вот почему я считаю себя рядовым, а другие - офицером".
   Из канцелярии меня отправили обратно в третий блок.
   И тревожно и горько было мне все это слушать.
   - Неужели твой врач?.. - спросил я. Сергей меня уверенно успокоил.
   - Нет, он на такое неспособен. Все случайно произошло. В тот день, когда он меня увидел, он на радостях рассказал товарищу, что встретил своего комбрига. Нашелся тип, передал учетчику, а тот донес немцам. Вот и все.
   Оно хоть и "все", а радостного было мало. Я снова настойчиво посоветовал Сергею перебраться в другой блок, не мозолить глаза, затеряться среди пленных. Все-таки их в каждом блоке по полутора тысяч.
   Но Сергей заявил, что теперь уж, во всяком случае, переходить не стоит, гауптман надежно околпачен.
   А недели через две я узнал, что Сергея выписали из лазарета и куда-то отправили, может быть в офицерский лагерь, а возможно, и в Германию.
   "Метро" в Славуте
   Десятки, сотни тысяч пленных гибли в гитлеровских тюрьмах, лагерях и так называемых лазаретах. Гибли неминуемо, и это быстро становилось понятно всякому, кто попадал на фашистские "фабрики смерти". Естественно, что желание уйти из плена было единственной целью. Люди рисковали всем: безоружные нападали на конвой, пробирались сквозь колючую проволоку, под носом охранников пытались убегать во время транспортировки с каторжных работ.
   Когда пришел эшелон из житомирского лазарета в Славуту, немцы пустили слух, что привезли штрафников. Такая "реклама" привлекла к нам внимание многих. Особенно же заинтересовался житомирскими делами пленный, молодой врач Лопухин.
   О человеке этом можно и нужно сказать много хорошего. Роман Лопухин - одна из самых светлых личностей, виденных мною за долгую жизнь. Сколько людей обязаны ему, его стойкости и отваге своим здоровьем, жизнью и даже больше чем жизнью - освобождением!
   Уже на свободе я узнал его нехитрую биографию.
   Вот она. Роман Александрович Лопухин родился в 1916 году в Донбассе в небольшом городе Чугуголь.. Он русский, отец его работал врачом на руднике, мать учительствовала. В годы гражданской войны отец Романа лечил тифозных больных, сам заразился и умер. Мать переехала с маленьким Ромой в Краснодар, где поступила преподавательницей английского языка в пединститут. Рома кончил в Краснодаре среднюю школу и, избрав специальность отца, поступил в медицинский институт. Став в 1940 году врачом, Роман ушел в Красную Армию.
   С первых же дней войны молодой врач вместе с полком попал на фронт и лично участвовал во многих боях.
   Осенью 1941 года на Украине под Борисполем во время боя Poмaн Лопухин был вместе с ранеными взят в плен. Немцы направили его в Шепетовку, а позднее в Славуту, где он как мог и лечил пленных, А как выяснилось позднее, этот хрупкий, с очень чувствительной душою молодой человек смог многое...
   Услышал я о нем впервые при следующих обстоятельствах.
   Однажды мне посчастливилось необыкновенно: я достал книгу. Была она растрепана, зачитана до дыр, без обложки, но судя по тому, что ее передавали из рук в руки, от одного "поколения" заключенных к другому и не жгли на цигарки, книга считалась ценной. Повествовалось в ней о каких-то древних рыцарских делах и походах. Я только начал "входить в курс". Утренний обход лазарета немцами был закончен, и можно было рискнуть почитать без опаски.
   Надо сказать, что гитлеровцы очень подозрительно и настороженно относились к пленным, которых заставали за чтением. Читаешь - значит, о чем-то еще думаешь. А думать пленному не полагалось.
   Найдя по мере возможности укромный уголок, я расположился с книгой во дворе. Ко мне подошел мужчина средних лет с небольшими рыжеватыми усами и улегся рядом, довольно бесцеремонно пяля свои голубые глаза в мою книгу.
   Я понял, что уединиться не удалось. Спросил подошедшего, почему он хромает;
   - Результат войны? Он охотно ответил:
   - Был тяжело ранен в ногу. Теперь вот рана зажила, а хромота осталась.
   Я посоветовал пленному поговорить с "медициной", может быть, как-нибудь помогут вылечиться.
   - А то как же к жене вернетесь с таким дефектом? При воспоминании о доме у него сразу лицо засветилось и глаза засияли. Он сказал:
   - Лишь бы живым вернуться, а жена примет. Не важно, что хромой, она у меня не трепушка.
   Мы как-тo очень легко, доверительно разговорились. О медицинских работниках нашего блока он отзывался подчеркнуто уважительно. Выяснилось, что и сам он фельдшер.
   Я сказал:
   - А я думал, что вражеская пуля: нашу медицину обходит.
   Он ответил тоже шуткой:
   - Пуля-то, может, и обходит. Меня осколком мины ранило. Наши отступали. Вот я на поле и остался.
   Возникла пауза, но я уже чувствовал, что разговор на этом не кончится.
   Фельдшер поинтересовался, что я читаю. Я показал ему свою книгу без начала и сказал: - Хорошая книга. Героики много. Он сказал как бы между прочим:
   - В романах-то все хорошо, в жизни часто не так получается. Но и в жизни Романы есть хорошие.
   Последнее существительное во фразе он так подчеркнул, что я, конечно, спросил его, о каком Романе идет речь.
   Фельдшер рассказал мне о старшем враче второго блока Романе Александровиче.
   Так познакомился я в этот день с двумя чудесными людьми, настоящими патриотами, с одним - воочию, а о другим пока заочно.
   Дня через два фельдшер снова нашел меня во дворе и передал мне потихоньку пайку черного хлеба. Я отказался взять хлеб на том якобы основании, что боюсь располнеть, трудно будет передвигаться.
   - А куда вы, собственно, собираетесь двигаться?
   - Да мало ли куда можно двигаться летом? Вокруг лагеря лес...
   Больше они меня не испытывали. В следующую нашу встречу фельдшер рассказал мне о подкопе во втором блоке.
   Понятное дело, что после этого сообщения меня ни днем ни ночью не покидала мысль о работе пленных под землей, a также и опасения, как бы не повторилась житомирская история. Одно время я даже начал подумывать о переводе во второй блок, но потом установилась крепкая, деловая связь с Романом Лопухиным и надобность в переводе отпала.
   История подкопа во втором блоке была такова.
   Еще до прибытия наших "житомирцев" Роман Лопухин начал сколачивать вокруг себя хороших, надежных людей. Во втором блоке, где он был старшим врачом, размещалось более полутора тысяч пленных с желудочно-кишечными заболеваниями. Многие из них были к тому же ранены, раны при голодной диете, естественно, долго не заживали. Во второчи блок попала и часть "штрафников" из Житомира, привезших слух о подкопе, который крайне заинтересовал Романа Лопухина.
   Так зародилась идея сооружения подкопа и во втором блоке.
   Можно только удивляться изобретательности, четкости организации и тому размаху, который приняла работа по подготовке к побегу в условиях голода, слежки и угрозы пыток и виселицы.
   В мае была произведена рекогносцировка всего подземного хозяйства и решены некоторые организационные вопросы. В июне приступили к сооружению подкопа. Душой и главным руководителем подземного "микрометро" стал Роман Лопухин, который очень умело использовал некоторую свою власть, с одной стороны, а с другой - отличное знание людей. Вот когда пригодилась заранее и тщательно отобранная им группа!
   Лопухин специально интересовался причинами провала плана массового ухода пленных в лес в Житомире.
   Из рассказов пленных "житомирцев" было известно, что провал произошел, когда все уже было готово, причина - слабая конспирация. Поэтому в Славуте с первых же дней вопросам секретности работ было уделено большое внимание.
   Надо было прорыть из блока через весь двор метров 70 да еще метров 20 за проволоку. Предстояло вынуть и скрыть под землей же тонны грунта. Для этого были приспособлены бездействующие канализационные трубы первого и второго блоков и ответвления трубы, идущей на общую кухню. Для транспортировки земли были сделаны салазки из досок. Лямки для салазок плели из рубцов одежды мертвецов. Когда подземный тоннель увеличился, потребовалась вентиляция. В значительной части она была осуществлена. А в последнее время был даже проведен из кухни свет. Конечно, все было сделано, как говорят, на живую нитку и часто подводило. Но ведь надо помнить, что такие "грандиозные" работы проводились скрыто от немцев и полиции, хотя и, в полном смысле слова, под носом у них. К работам были привлечены более двадцати человек. Точное количество участников знал только врач Лопухин, остальным были известны лишь несколько человек, с которыми они непосредственно связывались по работе. По документам врача Лопухина, которые позднее стали известны, активное участие в подкопе принимали: Стасюк П. А., Кузенко П. А., Чистяков А,, Мериков Н. А., Федоров Г. К., Остапенко Г. П., Аликов Г. И., Иванов О. Л., Бухляев Г. П. и другие. По словам работавшего на сиг-нально-контрольном пункте Липскарева Н. И., в подземных работах принимали также участие Щеглов, Шишкин В. А., Чигрин, Лукаш, Кротков и Панков.
   В сооружении подкопа участвовали пленные самых разных национальностей, возрастов, воинских званий и специальностей, партийные и беспартийные большевики.
   Липскарев Николай Иванович был член партии, в армии занимал должность начштаба полка, в мае
   1942 года он был ранен и попал в плен.
   Другие товарищи попали в плен в разное время и в разных пунктах, кто в Севастополе летом 1942 года, а кто уже в Харьковской операции.
   О политруке Чистякове, как и некоторых других лицах, принимавших участие в подкопе и побеге, у меня, к сожалению, нет подробных сведений. В плену мы ведь не всегда называли друг друга по фамилии, а часто настоящих фамилий и вовсе не знали. Всему критерием была не анкета, а отношение пленного к врагу.
   По этому показателю люди сближались или сторонились друг друга, хотя в свое время были в одной армии и жили на одной земле. На одном поле растут и созревают разные культуры. Растет пшеница, гречиха, но попадается чертополох и крапива - крапивы мы остерегались всячески, при всяком удобном случае вырывая ее из поля вон.
   Сама подземная дыра была небольшая, в ней мог поместиться в одежде один человек и то лишь в лежачем положении. Для разминки ползущих навстречу людей устроено было несколько "станций". Размеру "станций" были несколько больше, чем сам подкоп, на "станции" можно было сидеть. Условия работ были невероятно трудны. Рыли, точнее буравили или прогрызали грунт ножами, стамесками и самодельными лопатками. Часто такой человек-крот задыхался, шла горлом кровь, он отползал на "станцию", и если после передышки мог, то снова рыл, но бывали частенько случаи, когда такого строителя укладывали на нары и в течение нескольких дней он с трудом приходил в себя. Работы продолжались с перерывом с июня по ноябрь
   1943 года. Когда потребовался обшивочный материал, врач Лопухин добился у немцев разрешения убрать часть нар, поставив вместо двух-, трехъярусных нар, на которые не могли взбираться тяжелобольные, кровати. Доски и столбы от нар пошли на обшивку подкопа.
   Для маскировки Роман предложил открыть столярную мастерскую, в которой изготовлялись самые различные предметы, в том числе посылочные ящики для отправки немцами продуктов в Германию, ремонтировалась мебель. Умудрились даже делать скрипки, которые пользовались успехом у гитлеровцев. Роман Александрович сам был музыкант и мастер на все руки. Он часто мне говорил:
   - Вот кончится война, пойду в оркестр Большого театра.
   По мере продвижения подкопа потребовались новые люди, новые специалисты. Надо было обшить проход - в ход пошли разобранные нары. Потребовалось освещение - в группе появился электрик. Так рос и ширился наш маленький коллектив. После того как подземные работы начались уже во дворе блока, потребовалось постоянное наблюдение и связь работающих под землей с теми, кто был наверху. Так появился контрольно-сигнальный пункт, который наблюдал во время работ за тем, что происходит на поверхности, и в случае надобности сообщал по трубе в подземелье о немедленном прекращении работ или о возобновлении их. Дежурить на этом контрольно-сигнальном пункте Лопухин поручил Николаю Ивановичу Липскареву.
   Во второй половине июля у нас произошла "скандальная история", как потом именовали этот случай в разговорах между собой строители подкопа.
   В лагерь прибыла какая-то комиссия из гитлеровского начальства. Гитлеровские чины со свитой, оживленно разговаривая, направились в первый корпус через двор второго блока. В это время наш пленный заметил, что земля в одном месте стала как бы оседать, чуть ли не на пути комиссии явно образовывалась воронка, Пленный тотчас снял свою шинель (невзирая на погоду каждый из нас все имущество носил при себе, благо его немного и было) и накрыл ею воронку. Упала, дескать, с плеч, и может, расстелил, ложиться собрался...
   Как только комиссия прошла, он побежал, доложил Роману, и тот принял надлежащие меры. На будущее были даны указания - опустить тоннель глубже, поскольку во дворе блока слабый грунт.
   Тогда-то, кстати, был организован и стал функционировать контрольно-сигнальный пост Николая Ивановича Липскарева.
   Рассказывая мне эту историю, фельдшер Саша улыбался и головой качал:
   - Теперь-то вот нам смешно, а сколько было страху и паники! Хорошо, во дворе свой человек оказался, сам на стройке "метро" работает. А то бы провал!
   "Строительство" наше шло, а жизнь в лагере текла своим чередом, гитлеровцы свое "дело" тоже делали. В конце июня в Славуте развернулись события, от которых даже нам, к фашистской бесчеловечности привыкшим, в теплые дни стало холодно.
   Во всех шести корпусах "Гросс-лазарета" неожиданно появились случаи заболевания холерой.
   Услышав о страшной гостье, мы приуныли. Легко можно было представить себе, как пойдет она косить людей в этих чудовищно антисанитарных условиях. А как же не хотелось ложиться в траншею за колючей проволокой теперь, когда подкоп обещал вывести иас живыми за ту же проволоку!
   Однако далее события развернулись как-то, я бы сказал, странно. Выяснилось, например, что еще до появления страшной болезни немецкая администрация провела подготовительные работы в лазарете и только после этого "пожаловала болезнь". Уже в самом начале мы почувствовали странное поведение, с одной стороны, фашистов, с другой - холеры. Холера была какая-то ручная, немцев она не трогала, зато каждый заболевший пленный непременно умирал, к пленным она была беспощадна. Люди корчились от боли, хватаясь за животы, синели, температура резко поднималась, и очень быстро наступала смерть.
   Характерно, что в рабочих корпусах, располагавшихся рядом с лазаретом, шла обычная жизнь, режим не менялся, не было ни карантина, ни холеры.
   Первый корпус до карантина числился легочным, в нем находились чахоточные больные, но к концу июня всех туберкулезных больных перевели в шестой корпус, освободив первый корпус полностью для новой гостьи - холеры. Этого мало. Первый корпус основательно отделили, от остального лазарета высоким внутренним забором из колючей проволоки, к калитке вместо полицейского поставили фашиста, вооруженного автоматом и пистолетом, ввели на территорию корпуса и разместили на постоянное жительство отделение немецких автоматчиков.
   Все это было сделано заблаговременно, до первых случаев заболевания.
   Когда холера появилась, о каждом случае заболевания врачи обязаны были немедленно доносить немецкому начальству, заболевшего тут же уносили в первый корпус, куда доступ был закрыт для всех пленных, даже врачей. Иногда первый корпус навещало высокое фашистское начальство, которое специально приезжало для этой цели в лазарет. Однажды немецкие специалисты прилетели в Славуту самолетом и после какой-то манипуляции сразу улетели. В рабочем лагере в этот период находилось больше 120 врачей, многие из них были эпидемиологами, но немцы не привлекали их к лечению больных.
   Это выглядело особенно непонятно, если учесть панический страх немцев перед всеми инфекционными заболеваниями.
   Обычно первый тяжелый приступ болезни начинался спустя некоторое время после употребления баланды, иногда - после "утреннего кофе".
   В последнее время нередко можно было наблюдать такую картину. Голодный человек получил пищу, но не ест, чего-то выжидает, поглядывая на тех, кто сидит на нарах и уже принялся за баланду и суррогатный хлеб. Когда все кончат есть, он еще подождет, посмотрит, не корчатся ли поевшие люди. Если все в палате спокойно, никто не стонет, тогда уж начинает есть и он.
   Баланду раздавали, казалось бы, из одного котла всем, однако заболевали люди не одновременно.
   Первое время мы думали, что заболевают и умирают только очень истощенные и больные пленные, но после того, как, приняв пищу, умерли несколько жирных полицейских, этот довод потерял логическую силу. Стало ясно - в пищу русским, и пленным, и полицаям фашисты подсыпают отраву в разных дозах и в разное время. Очевидно, идет подготовка к бактериологической войне и гитлеровцы используют пленных, как подопытных животных. Вот почему холера немцам родная, они ее не боятся и она их не трогает; вот почему к лечению болезни не допускаются русские врачи.
   Надо ли говорить о том, что общая смертность в лазарете с появлением этой болезни резко повысилась. Две пароконные повозки буквально не успевали вывозить трупы.
   Для нас навсегда осталось тайной - скольких человеческих жизней стоил этот "эксперимент".
   Месяца через два холера прекратилась так же неожиданно, как и началась. Карантин был снят. В лагере потекла обычная жизнь. Радовало нас только одно слухи об успехах частей Красной Армии на всех фронтах и ход работ по подкопу.
   Конечно, во время карантина и строительство наше несколько подзадержалось, а связь с внешним миром - и без того очень зыбкая - почти прервалась.
   Только изредка пленным рабочим удавалось перекинуться несколькими словами с пастухами, иногда рисковавшими подходить к участкам, где рылись траншеи для новых покойников.
   Пастухи приносили вести о партизанах. Пленные, измученные голодом и каждодневным зрелищем мучительной смерти товарищей, ждали как избавления нападения партизан на лагерь-лазарет.