Хорватова Елена. Сезон долгов

   Из головы все вылетело, и только мутная волна ужаса заливала ее – а вдруг Никита умрет прежде, чем врач приедет в их дом и успеет помочь?
   Муж молчит, и изо рта у него течет пенистая кровавая струйка...
   – Покотилова, встаньте! – донесся вдруг до Аси строгий голос.
   Испуганно вскочив, она обвела глазами зал. Голос принадлежал председателю суда. Председатель смотрел на нее недружелюбно.
   – Отвечайте на вопросы. Ваше полное имя?
   – Анастасия Павлова Покотилова, – горько вздохнув, ответила женщина, уже наученная тюремным опытом, что общепринятую форму своего имени – Анастасия Павловна – подсудимой произносить не положено.
   – Ваше звание? – продолжал председатель суда.
   – Купчиха первой гильдии.
   – Сколько вам полных лет?
   – Двадцать два.
   – Веру какую исповедуете?
   – Православную.
   – Состояли ли когда-нибудь под судом?
   – Что? – не поняла женщина. – Простите, где состояла?
   – Отвечай, Покотилова, судили тебя прежде или нет? – громким шепотом подсказал жандарм.
   – Помилуй Бог, никогда! – ответила Покотилова.
   – Копию обвинительного акта получили?
   – Да, – прошептала она, – но только... Ведь это все...
   – Садитесь, – перебил ее судья.
   Больше подсудимой вопросов не задавали. Снова началась обычная судебная рутина – перечисление свидетелей, удаление свидетелей из зала, приглашение эксперта-медика. Потом секретарь суда долго и уныло читал обвинительный акт.
   Покотилова покорно, уже не пытаясь возражать, слушала все обвинения в свой адрес и только один раз вздрогнула и шевельнулась, когда прозвучала фраза:
   «Привлеченная в качестве обвиняемой Покотилова виновной себя не признает».
   Наконец секретарь перечислил пункты и номера статей Уложения о наказаниях и Устава уголовного судопроизводства Российской Империи, на основании которых купчиха Покотилова оказалась на скамье подсудимых, и, аккуратно сложив листы обвинительного заключения, сел на место.
   Председательствующий стал задавать вопросы подсудимой, но она никак не могла сосредоточиться и часто отвечала невпопад.
   – Итак, Покотилова, виновной себя не признаете? – уточнил председатель суда.
   – Нет, – тихо ответила она.
   – Жаль. Чистосердечным признанием вы могли бы облегчить свое положение. Ну что ж, расскажите нам, как было дело.
   – Я в тот день пошла в гости к своей приятельнице Ксении Лапиной, – запинаясь заговорила подсудимая. – Когда я была у Лапиной, в ее дом позвонили по телефону и попросили к аппарату меня. Слышно было плохо, но я поняла, что мне говорят: «Скорее возвращайтесь домой, случилось несчастье». Ксюша сказала, что это кто-нибудь нас разыгрывает, теперь много телефонных шутников развелось, людей попусту пугают. А мы только-только сели чай пить... Ну, а мне так нехорошо на сердце стало. Думаю, все же съезжу домой, гляну, как там и что. Долго ли на извозчике из Кисельного переулка на Пречистенку обернуться, и самовар остыть не успеет. Приехала домой, вошла в двери...
   В этот момент защитник Покотиловой приподнялся со своего места и помахал карандашом.
   – Вы желаете задать вопрос? – спросил председательствующий. – Прошу вас, господин защитник.
   – Благодарю вас, господин председатель. Я бы попросил Покотилову припомнить, была ли входная дверь открыта или же заперта, когда она вернулась домой?
   Согласно процедуре, председательствующий собирался повторить подсудимой вопрос адвоката, но она, не дожидаясь этого, ответила сразу:
   – Открыта. Мы днем обычно ее не запираем, своей же семьей в доме живем, без соседей. От кого же прятаться? А с улицы воровать никто средь бела дня не полезет...
   Адвокат с важным видом кивнул и сделал пометку в блокноте. Это был совсем молодой человек, помощник присяжного поверенного, и ему впервые довелось самостоятельно выступать в качестве защитника на суде. Присяжный поверенный, который вел дело Покотиловой с самого начала, опытный пожилой адвокат, перед процессом неожиданно заболел и прислал вместо себя помощника. А юный помощник был озабочен прежде всего тем, какое впечатление он производит на публику, и в особенности на знакомую барышню, сидевшую во втором ряду с краю.
   – Продолжайте, – обратился председательствующий к Покотиловой. – Итак, вы вернулись домой и вошли в незапертые двери... Что же было дальше?
   – Я прошла по дому, поднялась по лестнице в верхнюю, зеленую гостиную, она смежная с кабинетом мужа, хотела заглянуть к нему, думала – он работает... И увидела его на ковре, на полу, в крови...
   Анастасия почувствовала, как снова все мешается у нее в голове...
   – Он... он так лежал, руки раскинув, и кровь кругом... Кровь. Ужас, сколько крови... И на рубашке брызги, и на ковре лужа... Но он был живой, глаза открыл...
   – Скажите, Покотилова, а как у вас в руках оказался его пистолет?
   – Я подняла пистолет с ковра, он там валялся.
   – А зачем вы это сделали, можете объяснить?
   – У него рука дернулась. Мне показалась, что он снова тянется к пистолету, и я схватила оружие...
   – Так-так. Умирающий у вас на глазах муж якобы потянулся к пистолету, и вы схватили оружие, чтобы он его не достал. И так и сидели с оружием в руках? – уточнил председатель суда.
   – Я не помню, – удрученно ответила Покотилова. – Я растерялась... Нужно было протелефонировать врачу, позвать на помощь, а я никак не могла вспомнить номер, мучалась и что-то машинально крутила в руках, может быть, это был пистолет...
   – Позвольте вопрос, господин председатель? – оживился прокурор. – Я желал бы знать, имелся ли в доме Покотиловых пистолет до того, как случилось убийство, и знала ли подсудимая, где он хранится?
   Анастасия подтвердила, что пистолет был, муж его порой брал с собой в поездки, когда нужно было по купеческим делам отправляться в какие-нибудь глухие места, имея при себе крупные суммы денег. Хранился пистолет в верхнем ящике письменного стола в кабинете мужа.
   Прокурор поинтересовался – не из этого ли пистолета, принадлежащего покойному, был застрелен Покотилов. Ответ на вопрос был известен ему заранее, так как пистолет купца Покотилова, послуживший орудием убийства, был приобщен к делу в качестве вещественного доказательства.
   – Последнее, что мне хотелось бы узнать, господин председатель, – это вызвала ли подсудимая в конце концов врача к умирающему мужу или так и сидела, крутя у него перед носом оружием и дожидаясь гибели своего супруга? – продолжал прокурор.
   – Я позвонила по телефону и пригласила врача, но он приехал слишком поздно, – пролепетала Анастасия. – К тому времени в дом уже пришел полицейский пристав, и Никита умер при нем...
   – С полицейским приставом мы еще побеседуем, – оборвал ее председатель суда. – Защита имеет вопросы к подсудимой?
   У защитника нашлось несколько вопросов, а потом был объявлен перерыв.

Глава 2

   После перерыва начался допрос свидетелей. Их снова пригласили в зал заседаний, каждый отвечал на вопросы об имени, звании, вероисповедании и прочем... Молоденький батюшка привел всех скопом к присяге, и разномастную толпу свидетелей снова увели из зала, вызывая в дальнейшем по одному.
   Ксения Лапина, нарядная девица, одетая в модный бархатный костюм и шляпу со страусиными перьями, вычурно смотревшуюся в казенной обстановке суда, подтвердила, что в день убийства Анастасия Покотилова была у нее в гостях. Про телефонный звонок неизвестного лица, вызвавшего Асю домой, Ксения почему-то ничего не вспомнила. Зато она рассказала, что подруга жаловалась на недавнюю ссору с мужем, что ссоры вообще у Покотиловых бывали часто, и в тот день обиженная мужем Ася казалась на редкость мрачной, сидела, погрузившись в собственные мысли, а потом вдруг ни с того ни с сего сорвалась и понеслась домой, даже не выпив чаю...
   Сведения о ссорах супругов Покотиловых подтвердила и горничная из их дома, и другая домашняя прислуга, включая дворника. Дворник даже утверждал, что накануне убийства у хозяев чуть было не дошло до драки, хотя обыкновенно драк у них не водилось, крики одни. А вот в день убийства барыня, ни с того ни с сего вернувшись из гостей, пронеслась по двору, как ведьма, и юркнула в дом, а потом уже в доме раздался выстрел...
   Полицейский пристав сообщил, что им прямо в участке было получено анонимное телефонное сообщение о шуме, криках и выстрелах в особняке Покотиловых. Он страшно гордился, что техническое оснащение полиции дошло до таких высот – даже в обычном полицейском участке можно по телефонному аппарату сообщения от мирных обывателей принимать. Звонивший не представился, да оно и понятно – соседи у Покотиловых люди состоятельные, благонамеренные, все больше домовладельцы, проживающие в собственных богатых особняках, они лишнего беспокойства не любят. Имя свое в полиции назовешь, потом, ясное дело, показания давать придется, по участкам да по судам затаскают, а кому этого хочется? Позвонили приставу, сообщение сделали и на том спасибо. Он, пристав-то, конечно, мог дежурный полицейский наряд послать, но ведь супружеские ссоры – дело деликатное, семейное... Как там и что – неизвестно, а Покотиловы – богачи, не сапожники какие-нибудь, как бы потом обиды не вышло. Ежели что не так, лишней беды наживешь на свою голову... Вот пристав и отправился на проверку сигнала самолично, прихватив с собой на всякий случай одного городового, который, впрочем, в дом не входил, а был оставлен приставом у крыльца, а после обнаружения в доме умирающего отбыл по распоряжению начальника за подмогой.
   Войдя, пристав обнаружил, что из помещений второго этажа доносится женский плач. Поднявшись по лестнице, он увидел, что сам Покотилов лежит на полу в луже крови и вот-вот отдаст Богу душу, а сама склонилась над ним с пистолетом в руке и в голос воет, вероятно, в ужасе от содеянного.
   Руки и лицо хозяйки дома были в крови; членораздельно объяснить представителю власти, что здесь произошло, она не могла. Умирающий Покотилов был в момент появления пристава не только жив, но даже в сознании и с трудом произнес: «Ася, Ася, жена...», вероятно, последним усилием воли желая указать на убийцу, после чего и испустил дух.
   Брат убитого, Ксенофонт Покотилов, тоже нисколько не сомневался, что убийство – дело рук его невестки. Правда, в момент убийства Ксенофонт в доме брата самолично не присутствовал, прибыл, когда все было кончено, но то, что отношения между Никитой и Анастасией были из рук вон плохи, засвидетельствовать может. По словам Покотилова-младшего, его брат подозревал свою жену в неверности и день ото дня получал все больше и больше подтверждений данному факту, о чем часто по-родственному разговаривал с Ксенофонтом.
   – Но это же неправда! – закричала из-за своей решетки Анастасия.
   – Помолчите, подсудимая! – оборвал ее председатель суда. – Вам слова никто не давал.
   – Позвольте сделать одно дополнение, господин председатель, – приподнялся прокурор. – Факт супружеской измены со стороны подсудимой является доказанным. В доме Покотиловой при обыске была обнаружена любовная переписка, которую она бережно сохраняла в своем секретере. Письма любовника Покотиловой были изъяты и приобщены к делу в качестве свидетельства ее морального разложения.
   – Полноте, – ответил председательствующий. – Мы судим эту женщину за убийство, а не за порочащие связи. Хотя распутство, без сомнения, никого не украшает.
   После допроса свидетелей, когда казалось, что вопросам прокурора и защитника не будет конца, после чтения секретарем протокола врачебного исследования трупа Никиты Покотилова и выступления эксперта-медика, господам присяжным заседателям было предложено осмотреть приобщенные к делу вещественные доказательства (среди которых был и пистолет, и письма весьма фривольного содержания, адресованные Анастасии; листы писем были аккуратно пронумерованы и подшиты в папку; даже шелковая ленточка, которой пачка писем была прежде перевязана, прилагалась) и, наконец, снова был объявлен перерыв.
   Присяжные удалились в совещательную комнату, откуда потянулся вдруг запах еды – вероятно, они решили там перекусить.
   Анастасия Покотилова, почувствовав этот запах, поняла, насколько она голодна – утром, собираясь в суд, она не могла от волнения съесть ни куска и только выпила полкружки пустого кипятка. А теперь голова ее кружилась от голода, и даже слабый запах пиши, долетавший из другого помещения, казался непереносимым.
   Охранники тоже достали хлеб и вареные яйца и принялись закусывать рядом с ее деревянной клеткой. Анастасия невольно сглотнула слюну.
   – Ты, слышь-ка, на, прими, – тихо сказал один из жандармов, незаметно протягивая ей кусок ржаного хлеба. – Пожуй хлебца, раба Божия...
   Но подачка показалась ей слишком унизительной, и она отказалась.
   – Ишь ты, гордая барынька. Брезгует, – фыркнул жандарм и не стал навязывать угощение.
   – Господи, когда же это кончится? – прошептала Анастасия, уронив голову на сложенные у барьера решетки руки.
   Последняя часть заседания прошла для подсудимой словно в тумане: о чем-то долго и внушительно говорил прокурор («Это преступление, господа присяжные заседатели, отмечено типическими чертами того печального явления морального разложения, которому подвергается наше общество...»), потом молоденький защитник, запинаясь от волнения, заговорил о грубости нравов, о жестокости мужчин и бесправии женщин в семьях, принадлежащих к купеческому сословию, и особенно напирал на то, что убийство могло быть совершено только в состоянии аффекта глубоко несчастной женщиной, доведенной до отчаяния постоянными ссорами и мелким домашним тиранством мужа...
   Когда Анастасии Покотиловой предоставили последнее слово, она уже плохо понимала, что от нее хотят, и смогла в своей затуманенной голове составить лишь одну фразу: «Я не виновна, я не убивала мужа!», которую и повторила несколько раз.
   Подводя резюме прениям, председатель суда произнес небольшую речь, в которой доказывал, что убийство есть убийство, это чрезвычайно жестокое преступление даже при смягчающих обстоятельствах, а никаких особых смягчающих обстоятельств судебным следствием по данному делу не было выявлено. Покойный не бил жену, не подвергал ее издевательствам и даже довольно долго и терпеливо сносил ее неверность. У присяжных есть право, предоставленное им обществом, признать подсудимую Покотилову виновной или невиновной, однако правом этим следует пользоваться разумно и решение принимать по справедливости, как подсказывает совесть христианина и с учетом всех обстоятельств дела...
   Слушая мерное журчание председательской речи, Анастасия не находила в себе сил вдумываться в отдельные слова и только изо всех сил держалась за борт окружавшей ее решетки, чтобы не упасть. Голова кружилась невыносимо...
   Присяжные еще раз удалились в совещательную комнату, у двери которой на этот раз был поставлен жандарм со свирепым лицом и саблей наголо, словно собиравшийся силой оружия преградить путь любому, кто вознамерится ворваться в святая святых Окружного суда, дабы оказать на слуг закона давление.
   Но никто так и не отважился на столь безумный поступок, и решение по делу было принято...
   Всех присутствующих попросили встать, и председатель торжественно провозгласил:
   «1907 года, мая 18 числа, по указу Его Императорского Величества, Московский окружной суд по уголовному отделению, в силу решения господ присяжных заседателей, на основании (последовал перечень статей Устава уголовного судопроизводства), определил: купчиху Анастасию Покотилову, лишив всех прав состояния, сослать в каторжные работы на шесть лет, с последствиями по 28 статье Уложения...»
   Анастасия почувствовала, как у нее подкашиваются ноги, и села на скамью, не дождавшись окончания приговора. Председатель говорил еще что-то о судебных издержках, но ничто не имело больше никакого значения, ведь главное уже было сказано – шесть лет каторги! Шесть лет! За что?!

Глава 3

   Старый адвокат, так же неожиданно выздоровевший, как и заболевший перед процессом, составил кассационную жалобу, пытаясь обжаловать решение суда по делу купчихи Покотиловой, но это не привело ни к какому результату.
   Партии каторжан, в числе которых была и осужденная Анастасия Покотилова, надлежало отправиться на этап в начале июля.
   Ася, уже успевшая свыкнуться со всеми горькими поворотами судьбы, ждала перемен. Пусть все что угодно ждет ее впереди, но лишь бы уйти наконец из опостылевшей Бутырской тюрьмы, в которой провела она несколько месяцев своей недолгой жизни.
   Уж, наверное, хуже, чем здесь, не будет нигде. Бесконечные мрачные коридоры, затхлые переполненные камеры, воздух которых всегда пропитан неистребимой вонью; нары, и на них маются, надрывно кашляют, грязно ругаются, потихоньку курят и пьют замученные, усталые женщины с сальными немытыми волосами, с бледными от спертого воздуха лицами; тюремная пища, от которой воротило с души; пропылившийся и засаленный арестантский халат; а главное – постоянная изнуряющая тоска...
   Как это все могло случиться с Асей? Где та прежняя Ася, красивая, нарядная, ухоженная, пахнущая дорогими духами, сверкающая бриллиантами? У нее всегда было столько великолепных украшений, и батюшка дарил, и муж... Где теперь те сережки с сапфирами и брильянтовыми розетками, которые подарил ей Никита на именины? Памятная вещь! Наверное, их описали вместе со всем прочим имуществом. Как же она не догадалась спрятать их где-нибудь, зарыть, чтобы откопать потом, через шесть лет? Впрочем, не было у нее времени что-либо спрятать. А через шесть лет ее дом будет чужим, у нее ведь отняли все права состояния...
   Через шесть лет? Господи, да выживет ли Ася на каторге эти шесть лет? И сумеет ли она хоть когда-нибудь вернуться?
   Стояла невыносимо жаркая погода, которой отличается обычно московский июль. В душном раскаленном воздухе висело неподвижное марево, а нагретые солнцем камни, стены и жестяные крыши домов только добавляли тепла. Партия осужденных преступников подобралась в этот раз на редкость большая – шестьсот восемнадцать мужчин и семьдесят четыре женщины. И тюремному начальству с каждым из этих людей следовало провести перед отправкой все положенные бюрократические формальности.
   Во дворе тюрьмы, в тенечке был установлен стол, за которым сидело начальство – смотритель с помощниками, доктор, фельдшер, конвойный офицер, писарь. Перед ними было разложено множество бумаг. Каторжан выкликали по одному, опрашивали, осматривали, выверяли в списках, отмечали больных и слабых, не способных идти пешком...
   Конвойный офицер, закуривая очередную папироску, ворчал:
   – Конца этому не будет! Прорва какая-то... И где вы их столько набрали на один этап?
   Смотритель безразлично передернул плечами и рявкнул на какого-то бедолагу арестанта:
   – А ну, проходи, не задерживайся, щучий сын!
   Подготовленных к этапу арестантов вывели в тюремный двор на рассвете, в четыре утра, и с тех пор они стояли в бесконечной очереди, на самом солнцепеке, безнадежно вытирая струйки пота, катившиеся по лицам.
   Только к полудню тюремные власти завершили свою многотрудную работу по сдаче и приемке этих людей, и наконец со скрипом и грохотом распахнулись ворота Бутырки... Сперва на улицу вышли конвойные солдаты с ружьями, привычно рассыпавшиеся по двум сторонам цепью, и в этот узкий коридор из ворот стала выдавливаться толпа подготовленных к отправке каторжан.
   Первыми шли мужчины-каторжане, в одинаковых безобразных серых шапках, напоминающих блин, и халатах с нашитым на спину «бубновым тузом» – лоскутом-мишенью, чтобы в случае побега охране было бы проще целиться. Гремя закованными в кандалы ногами, мужчины строились в колонну по четыре человека.
   Когда несколько сотен каторжных были построены и сосчитаны, в затылок им поставили еще сотни две ссыльных, отправляемых с той же партией. У ссыльных не было цепей на ногах, зато их руки были скованы наручнями, попарно соединявшими двух людей друг с другом.
   Потом шли женщины-каторжанки, и, наконец, замыкали колонну добровольно следующие по этапу женщины, не пожелавшие расставаться с осужденными мужьями и добившиеся разрешения сопровождать их на каторгу. Вольных можно было отличить по одежде, не казенной, как у арестанток, а домашней. У многих женщин, и у арестанток, и у вольных, были детишки. Одни несли младенцев на руках, другие тянули испуганных, ничего не понимающих и хныкающих от страха малышей за руку.
   За колонной каторжан тащились подводы с мешками. На них разрешалось подъехать до вокзала слабым и больным, но таких разрешений тюремный доктор выдал немного. Это была слишком уж серьезная льгота, и предоставили ее лишь беременным женщинам и совсем уж немощным старикам.
   Ася понуро шагала в толпе каторжанок, закинув за плечо свой легонький, почти пустой мешочек. Колонна растянулась на всю улицу. Головные ряды ее уже скрылись за поворотом, а последние подводы все еще не могли тронуться от ворот Бутырки. Арестованным предстояло пешком дойти до вокзала, где их ждали специальные арестантские вагоны, именовавшиеся в тюремном обиходе «столыпинскими». В этих вагонах с зарешеченными окнами осужденных повезут в Сибирь...
   «Не нужно ничего бояться, – говорила себе Ася, стараясь попадать при ходьбе в такт остальным женщинам, но постоянно сбиваясь. – Сибирь так Сибирь. Не нужно бояться, иначе можно просто сойти с ума. Все самое страшное позади... Чего мне еще бояться, если я уже потеряла все, что у меня было, – мужа, дом, состояние, честное имя, всю свою прежнюю жизнь. Нужно смириться с неизбежным. Значит, теперь моя жизнь просто станет другой. Тяжелой, мерзкой, но все же она останется жизнью... И в Сибири люди живут. А испытания Господь посылает, чтобы укрепить наш дух».
   Но несмотря на все эти успокоительные слова, ей было очень страшно.
   Из стоявшей на тротуарах толпы к колонне каторжан порой бросались какие-то люди, чаще женщины, и пытались прокричать слова прощания или передать осужденным деньги и узелки с едой, но солдаты, охранявшие колонну, с криком: «Не положено!» прикладами прогоняли их прочь.
   Когда колонна уже отошла от тюрьмы довольно далеко, Ася заметила замерший у тротуара экипаж, который показался ей знакомым. Как только по улице прошагали арестанты-мужчины и с экипажем поравнялись женщины, он тронулся и поехал вдоль растянувшейся колонны. Нарядная дама, привстав на сиденье, вглядывалась в лица проходящих мимо каторжанок.
   – Ася! Асенька! – закричала она, увидев бредущую в толпе Покотилову, и соскочила с подножки экипажа. Это была Ксения Лапина, подруга Аси, с которой совсем недавно, несколько лет назад, они прыгали по партам в пансионе, получая нагоняи от классной дамы, и читали по ночам при свечах в дортуаре романы Золя.
   Ксения пробивалась сквозь оцепление, пытаясь оттолкнуть своей изящной рукой в лайковой перчатке солдата.
   – Ася, дорогая, я здесь! Я приехала проводить тебя!
   – Не положено, сударыня! – задержал ее солдат, преградив ей путь винтовкой. – Извольте отойти! С каторжными беседовать не положено!
   – Руки убери, любезный, – брезгливо ответила ему молодая дама и снова закричала: – Ася, пиши мне из Сибири! Проси все, что будет нужно! Я вышлю!
   – Сударыня, извольте отойти! – к нарядной даме приближался начальник конвоя. – Не вынуждайте нас применять силу!
   – Силу? – с вызовом переспросила Ксения, смерив его взглядом. – И что же вы, бить меня будете, господин офицер? Ну, приступайте!
   Офицер смешался, а Ксения, размахнувшись, кинула над головами солдат в толпу каторжанок узелок.
   – Держи, подружка, на дорогу! – прокричала она.
   Ася попыталась поймать передачу, но узелок развязался у нее в руках, и большая часть приготовленного высыпалась на дорогу. Под ноги каторжанок покатились апельсины, баранки, пряники, леденцы...
   Ася нагнулась, чтобы собрать продукты, но начальник конвоя закричал страшным голосом: «Не останавливаться!», и она успела схватить только один апельсин. Остальное, изловчившись, разобрали другие каторжанки.
   – Спасибо, Ксюша, что вспомнила обо мне! Прощай! – прокричала Ася подруге и засеменила дальше в серой толпе.
   «Все-таки Ксения меня не забыла, – думала она. – Пожалела, приехала проводить. Но почему она так странно вела себя на суде? Почему забыла о телефонном звонке, которым меня вызвали из ее дома? Разве можно было о нем забыть? Впрочем, для нее он не имел никакого значения, может быть, и не удержался в памяти... Да и волновалась она на суде. Все мы там волновались».
   – Настенька, здравствуй! – сказал вдруг кто-то за ее спиной (за уголовными преступницами шли политические). – Ты только не оборачивайся. Возьми, это твое.
   И ей протянули еще один апельсин.
   Голос Ася узнала сразу. Он принадлежал каторжанке из политических, Муре Веневской, эсерке-террористке, которую остальные политические называли почему-то Долли.
   С Мурой Анастасия познакомилась в тюремной больнице. Арестовали Асю Покотилову в феврале, когда было еще холодно, и она сразу же жестоко простудилась в тюрьме. Простуда перешла в пневмонию, и Ася в тяжелом состоянии оказалась в больнице. Неделю она прометалась в жару, потом ей стало полегче, Ася оправилась и через месяц встала на ноги. Окончательно окрепнув, Анастасия принялась помогать санитаркам ухаживать за тяжелыми больными. Ее помощь приняли с благодарностью, может быть, поэтому и задержали в больнице подольше.