— Защищайтесь! — снова крикнул тот. — Вы оскорбили
татапсвоими докучными признаниями, и за это я убью вас!
Тоуд решил, что надо сохранять лицо и этикет требует, чтобы он использовал свои грабли как шпагу хоть один раз. Поэтому он произвел несколько пассов в воздухе, сделал несколько смелых выпадов, вернее, наскоков на мальчишку и крикнул:
— Сдавайтесь, и ваша честь будет спасена!
Три престарелых свидетеля этой сцены совершенно онемели от фиглярских выходок Тоуда, но к Мадам быстро вернулось присутствие духа.
— Месье Тоуд! — воскликнула она, пытаясь предотвратить дуэль, которая, насколько она знала обоих ее участников, ни к чему хорошему не привела бы. — Рада представить вам моего сына, графа д' Альбер-Шапелль.
— Ха! — закричал юноша, не обращая никакого внимания на слова матери (как он привык с детства) и контратакуя Тоуда с таким напором, грацией и беспощадностью, что становилось до боли ясно, который из дуэлянтов брал уроки фехтования в парижском гимнасиуме,а который не брал.
— Мой дорогой сын, мой мальчик, — продолжала Мадам, — я очень рада, что ты имеешь возможность поразвлечься немного в компании своего английского дядюшки. Но теперь эту глупую игру пора прекратить!
Тоуд промычал что-то невразумительное. Его раздражало вынужденное отступление, к тому же ему было ясно, что поражение от руки самонадеянного мальчишки отнюдь не приблизит его к цели. С удивительным для его полноты проворством он попытался покончить с противником одним мощным ударом, а уж потом выяснить отношения с его матерью.
Мальчишка ловко отскочил назад, потом отбил атаку Тоуда, и в результате грабли оказались у самых ног, точнее, ступней Председателя суда, начальника полиции и епископа. Это наконец вывело их из оцепенения и шока, и они в один голос разразились проклятиями и угрозами, не забывая, впрочем, звать слуг, констеблей, капелланов, судейских и других прихвостней, всегда готовых услужить, которых люди значительные повсюду таскают за собой.
Невозможно подробно описать наступившую неразбериху. Но как раз когда Тоуд снова стал отступать под натиском своего искусного противника, поле битвы, то есть мастерская, начало все больше наполняться людьми. Одни были в синей форме, другие — в черной одежде судейских, а иные и в церковном облачении. Все жаждали помочь, притом так, чтобы это заметили. Они лишь ждали команды старших, призвавших их сюда.
Начальник полиции был убежден, что закон нарушен, если где-то нарушено мирное течение жизни, и, следовательно, должны быть произведены аресты, причем повсеместно, поэтому он приказал:
— Арестовать его!
Двенадцать констеблей тут же попытались это сделать. Председатель суда был уверен, что сейчас на его глазах было совершено множество преступлений, как-то: нарушение неприкосновенности (его собственной и его жилища), воровство и грабеж (его редких растений и его садового инвентаря), а также нападение и избиение, возможно повлекшие за собой тяжкие телесные повреждения, а также покушение на убийство (сына Мадам) и несколько менее значительных преступлений. Поэтому он приказал:
— Под суд его!
Шестеро клерков тут же наладили делопроизводство, допросив подозреваемого на предмет его полного имени, места жительства и даты рождения.
Епископ же видел здесь исстрадавшуюся душу, катящуюся вниз по наклонной плоскости, которую, тем не менее, еще можно вернуть в лоно Церкви, при должном руководстве. Поэтому он воскликнул:
— Спасите его душу!
И несколько разнообразных дьяконов и иереев, вооруженных евангелиями, распятиями и крестами, бросились к тому, кто нуждался в немедленной духовной помощи и поддержке.
О насмешница Судьба! Как она издевается над лучшими человеческими побуждениями, на что направляет порой силы Закона, Правосудия и Церкви! Ведь все те, что так жаждали исполнить свой долг, бросились не к той жабе! Жестокая и шаловливая Судьба привела их не к Тоуду из Тоуд-Холла, который всего лишь держал в руках грабли и, как им показалось, всего лишь защищался и защищал даму от злонамеренного и хорошо обученного фехтовальщика.
Это неопытного графа д'Альбер-Шапелль допрашивали и арестовывали. Это его душу пытались спасти. Это у него из рук вырвали шпагу и бросили на пол. Это его шляпу затоптали ногами и изорвали его шелковое жабо. Это он громко протестовал на иностранном языке, чем лишь подтверждал свою вину, а равно и нужду в спасении души. Каждое французское слово, слетавшее с его уст, усугубляло его вину во сто раз.
А Тоуд из Тоуд-Холла между тем, несколько удивленный таким поворотом событий, преспокойно сидел рядом со своей кузиной, в стороне от всей этой суеты, и никто не обращал на него никакого внимания.
Множество мыслей пробегало в его голове. Важнейшей из них была та, что если он хочет выйти отсюда живым, то сейчас самое время это сделать. Но была еще и другая мысль: что он может уйти отсюда с той, которую любит, а ее наглого сынка оставить на произвол судьбы. Где-то там, глубоко под этими мыслями, присутствовало смутное беспокойство, испытываемое при виде противника, грубо скрученного, в наручниках, отданного под суд да еще допрашиваемого разными прелатами: не хочет ли он сказать последнее слово, и если да, то пусть постарается произнести его на человеческом, то есть на английском языке.
Тоуд хотел было встать, чтобы еще раз объясниться Мадам в любви, рассеять все ее сомнения насчет того, что она оставляет сына в беспомощном состоянии, и предложить ей немедленно бежать с ним из дома его светлости.
Но дама заговорила первой:
— Mon dieul— воскликнула она. — Кузен, спасите его от этих дьяволов! Он мой сын! Он, конечно, непослушный и никогда не делал что ему говорят, но уж не так он плох, чтобы…
Тоуд встал и взглянул на юношу, который все еще пытался сопротивляться. Слова Мадам «…уж не так он плох…» задели щемящую струну глубоко в его сердце, где-то очень глубоко. Теперь, когда шпагу у графа отобрали, шляпу сорвали с головы, одежду изорвали, он являл собой жалкое и трогательное зрелище, и Тоуд заметил, что дерзкое выражение исчезло с его физиономии, так же как и самодовольство и щегольство, которые он демонстрировал еще несколько минут назад, когда почти унизил Тоуда своим искусным фехтованием.
Теперь перед Тоудом была перепуганная молодая жаба, которая никак не могла понять, как это забавная и безвредная игра вызвала гнев столь многих людей в форме и почему их единственной целью стало заменить забаву унизительным лишением свободы и заключением в тюрьму.
«Уж не так он плох…» — сказала она, и Тоуд не мог не подумать, как часто такие слова можно было бы сказать и о нем самом и о его невинных проступках и как скоро и безотказно приходили к нему на помощь его друзья, когда Судьба бывала не на его стороне.
Тоуд пристально посмотрел на поверженного, беспомощного, одинокого юношу, и увидел в нем себя, молодого, и вспомнил, как редко приходила помощь, когда он больше всего в ней нуждался, и как редко Суд и Закон карали его по справедливости.
— Кузен! — опять взмолилась Мадам, но больше ей просить не пришлось.
Как во сне поднялся Тоуд, и в душе его зазвучала струна, оказавшаяся громче струн и любви, и страха.
Подняв с пола шпагу и почувствовав, что юноша сейчас нуждается в своем родном языке, он выкрикнул, как и подобает новоиспеченному, жертвующему собой для других революционеру, вдохновляющие слова: «Свобода! Равенство! Братство!» — и бросился на выручку своему недавнему противнику.
Если слова не могут должным образом описать прибытие констеблей, клерков и священнослужителей, то уж тем более они бессильны передать панику этих висельников, обращенных в бегство мощью и праведным гневом Тоуда.
Достаточно было взглянуть в эти глаза и почувствовать силу, с которой он сжимал шпагу, чтобы утихомириться; достаточно было услышать его гневный приказ, чтобы отпустить парнишку и быстренько снять с него наручники.
— Мадам! — воскликнул Тоуд, все еще сжимая шпагу в правой руке, в то время как ее сынок в полуобморочном состоянии повис на его левой руке. — Вы не понесете наказания, потому что не сделали ничего дурного. Поэтому вам можно остаться здесь. Но мы: граф, ваш сын, и я, Тоуд из Тоуд-Холла, преисполненные к вам любви и уважения, — оба отныне беглецы, скрывающиеся от правосудия. Любовь заставила нас нарушить жалкие законы государства. Так пусть же любовь послужит нам опорой в долгие годы изгнания, которые, возможно, ожидают нас!
Таковы были последние слова Тоуда, прежде чем он прошел обратно в оранжерею, волоча за собой почти бесчувственное тело молодой жабы, и еще раз отпихнул с дороги главного садовника (бывшего), только-только и с большим трудом поднявшегося с цветочной клумбы.
Потом с молодецким смехом Тоуд продел шпагу сквозь ручки дверей, чтобы их не открыли с той стороны, и был таков, оставив за собой полную комнату оцепеневших от изумления мужчин.
И одну женщину. Женщину, которая после того, как Тоуд спас ее сына и произнес свою героическую речь, поняла наконец, что горы бы свернула для него, и теперь готова была излить на него всю страсть и нежность своего сердца.
IX ЛАТБЕРИЙСКАЯ ЩУКА
Когда Крот и Рэт оставили позади таверну «Шляпа и Башмак» и снова отправились в путь, берега Реки стали круче, а растительность гуще и непроходимее. Вместо ровного спокойного течения и тихих заводей появились пороги. Теперь разумнее было оставить маленькую лодку, надежно привязав и замаскировав в камышах, с тем чтобы забрать ее на обратном пути.
Иногда Река шумела так громко, а берег вздымался так высоко, что даже в самый солнечный день казалось сумрачно, а объясняться друзья вынуждены были жестами или перекрикиваясь. Чем дальше, тем Река становилась уже и мельче, так что временами приходилось тащить лодку на канатах, потому что ни отталкиваться веслом, ни грести было невозможно.
— Еще несколько дней, Крот, и нам придется подумать о возвращении, — сказал Рэт.
Но иногда за ревущей Рекой, за нависающими над ней деревьями вдруг показывалось огромное голубое небо и далекие холмы и горы, и это воодушевляло Крота.
— Мне ужасно хочется посмотреть, что там дальше, за этими холмами, даже если придется оставить лодку и проделать остаток пути пешком, — говорил он. — Если бы только одним глазком взглянуть на эти таинственные места, да еще доказать, что нет там никакой Щуки и путешественникам нечего бояться! Может быть, настанет день, когда мой храбрый Племянник пройдет нашим маршрутом и пойдет дальше того места, где нам придется остановиться…
Порыв ветра отнес его слова в сторону. Шум Реки стал еще громче.
— Я тебя не расслышал, Крот, старина! Слишком шумит Река, — прокричал Рэт. — Давай-ка погребем отсюда, а то холодно здесь болтаться.
— Ничего такого важного я не сказал, — прокричал в ответ Крот. — Поплыли!
Три дня спустя, а может, и четыре или пять, потому что время в этом странном месте текло по каким-то особым законам, Река опять стала шире. Им то и дело попадались глубокие заводи. Берега по-прежнему оставались крутыми и очень высокими. Откосы выглядели опасными: переплетение влажных корней, лишайники, камни, непроходимые заросли папоротников… Путешественникам приходилось время от времени останавливаться, чтобы перекусить и отдохнуть. Чтобы удержать лодку на месте, приходилось зацепляться тросом за какой-нибудь нависший корень и поглубже втыкать весла в ил. От непрерывного рева Реки было жутко, им казалось, что у деревьев есть глаза, а в густой растительности прячутся враги, подглядывают, подслушивают и что-то против них замышляют.
Во время одной из таких стоянок друзьям удалось вскарабкаться на каменистый берег и немного осмотреться, но, возвращаясь к лодке, они обнаружили на влажной земле чужие следы.
— Ага! — произнес Рэт, сжав покрепче саблю, которую они теперь уже привыкли держать поблизости, и вглядываясь в темноту, чтобы проверить, не собирается ли кто на них напасть. — Судя по следам, это кто-то довольно крупный.
— Да, не какие-нибудь ласки или горностаи, это уж точно, — согласился Крот. — Но кажется, в лодке ничего не трогали. А могли бы наделать нам кучу неприятностей, если бы как следует здесь похозяйничали.
Рэт Водяная Крыса был мрачен, он злился на себя за этот глупый риск. Он-то знал, в каком ужасном положении оказались бы они оба, если бы тот или те, кто следил, а может, и сейчас следит за ними, отвязал их лодку и ее унесло бы течением. Вот уж было бы о чем посудачить завсегдатаям таверны, не дожидаясь их шляп и башмаков!
Наученные горьким опытом, Крот и Рэт решили больше не оставлять лодку без присмотра и отправились дальше.
— Будь осторожнее, Крот, здесь лучше не переворачиваться и не выпадать из лодки. Течение быстрое, и возвращаться назад, чтобы вытащить того, кто окажется за бортом, будет трудно и небезопасно. Ты уверен, что не пора вообще прекратить эту игру?
Река теперь была широкой и глубокой, чуть дальше показался водопад, а за ним простирался тот гористый ландшафт, который они уже видели. В небе кружили огромные черные птицы.
— До водопада, — сказал Крот. — Это конечный пункт, потому что дальше нам в лодке не пробраться. Было бы прекрасно, если бы нам удалось живыми и невредимыми вскарабкаться наверх, на плато, но если даже и нет, я все равно буду вполне удовлетворен. Мы, по крайней мере, докажем, что никакой Латберийской Щуки не существует!
Они решили хорошенько отдохнуть в эту последнюю ночь путешествия. В общем они были довольны достигнутым, хотя и несколько разочарованы, что не смогли достичь большего. И еще они устали, очень устали, последние дни совершенно измотали их, а при постоянном шуме ни одно животное вообще не в состоянии думать…
Ночью Крот внезапно проснулся от звука, который не раз снился ему в кошмарных снах о хищной Щуке и ее выводке: «шлеп, шлеп, шлеп» — шлепанье хвостом по воде.
— Что это, Рэтти? — испуганно спросил он.
— Ничего, Крот, ничего. Это просто Река так ревет ночью.
Наконец наступило утро, и от солнечного света друзьям стало легче. Поверхность заводи сверкала на солнце, Рэт греб бодро и мощно, потому что недалеко от водопада они увидели привязанный ялик старого образца, но прочный и крепкий. И это значило, что поблизости кто-то есть!
— Уже недалеко, Рэтти, — сказал Крот.
Чем ближе к водопаду, тем более сырым становился воздух, а туман мелких брызг застилал глаза.
— Назад! Вы двое! Сейчас же назад!
Кричали, кажется, из темных зарослей вокруг большой заводи.
Рэт остановился, уперся веслом в дно, и они попытались разглядеть того, кто кричал.
— Поворачивайте назад! Здесь щука с выводком! Вам здесь не поздоровится! Назад, быстро!
Наконец Крот его увидел. На камне, опираясь на посох, стоял барсук, большой и темный, он грозил им кулаком. На ногах у него были тяжелые ботинки, которые вполне могли оставить те следы, что они видели на берегу.
— Рэт! Вон он, там, смотри!
Может быть, именно тогда, повернувшись, чтобы посмотреть на барсука, Рэт выпустил весло, а может, какое-то подводное препятствие вызвало мощный толчок, после которого лодка уже не смогла выправиться.
Барсук еще что-то кричал, а поверхность воды справа уже зловеще вспухла, и показалось что-то темно-золотистое и громадное с налитыми желчью, полными злобы желтыми глазами и красноватой, цвета закатного солнца, чешуей. Тут лодка накренилась, поднялась и перевернулась, опрокинутая силой хищного зверя, готового пожрать их.
— Рэтти, на помощь!
— Не могу, Крот…
Потом все смешалось: буруны, кипение ревущей воды, пузырьки, поднимающиеся из темных глубин, перепутанные канаты и тросы, упущенные весла и чудовище невиданных размеров и свирепости.
— Рэтти! — Крот протягивал одну руку Рэту, а в другой сжимал дубинку. — Рэтти!
Но все было тщетно, потому что Рэтти, такой сильный пловец, Рэтти, который всегда находил выход из любой передряги, был вырван из ослабевших рук Крота и уже попал в кипящий и бурлящий водоворот, а то и в оскаленную пасть чудовища, а после смертоносного взмаха огромного хвоста и вовсе пропал из виду.
Сам не зная как, Крот добрался до берега, все еще сжимая в руке дубинку. Он был еле жив и трясся от холода и страха. Место было темное от нависавших ветвей старых деревьев, склон порос мхом и папоротником, и в первый момент Крот инстинктивно попытался вскарабкаться наверх, туда, где сухо, подальше от опасности.
Но тут он услышал крик, оглянулся на реку и опять увидел, как страшно вспухла вода, медленно поднялся огромный хвост, а потом — страшная раскрытая пасть и в ней — до боли знакомая курточка.
Крот из Кротового тупика, что на Берегу Реки, тот, кого Племянник считал величайшим кротом из всех когда-либо живших, этот Крот не знал страха. Этот Крот был сама храбрость!
Он снова бросился в воду, он греб, плыл, скорее, летел к месту схватки Рэта и Щуки и, приблизившись, принялся молотить своей дубинкой по голове мерзкой твари, не перестав и тогда, когда она наконец выпустила Рэта и повернулась к Кроту…
— Рэтти, я…
Дальше Крот ничего не помнил. Он почувствовал, как острые зубы впились ему в ноги, потом — резкая боль, а потом ужас погружения во тьму ледяных глубин, где меркнет свет, где нет воздуха, где сама жизнь уплывает куда-то вверх, все выше и выше, и до нее уже не дотянуться…
Дальше — темнота и тишина.
Крот очнулся в пахнущей лавандой постели, в которой, как ему казалось, он уже давно медленно и блаженно плыл из дня в ночь, из ночи в день.
— Сэр! Пожалуйста, сэр, вы меня слышите? Проснитесь! — Голос был молодой, густой и грубоватый, но очень обеспокоенный.
— Я Крот, — прошептал он, испытывая огромное счастье, — ведь если он может назвать свое имя, значит, он жив. — Я Крот из Кротового тупика… — и опять погрузился в целительный сон, которым, казалось, уснул давным-давно и очень далеко отсюда.
Понемногу периоды бодрствования стали учащаться и удлиняться, и Крот с благодарностью принимал помощь молодого барсука, в чьем доме он выздоравливал. Крота поили водой и травяными настоями. Потом настало время питательных бульонов и вкусного хлеба. Крошки сыпались на подбородок ослабевшего Крота и на простыни, и их смахивал заботливый хозяин дома.
Не вдруг и очень трудно Крот начал вспоминать о происшедшем и понимать, что его бедный Рэтти, его лучший друг Рэтти, конечно…
Барсук, который ухаживал за Кротом в долгие дни выздоровления, менялся на глазах: то он как будто казался старше и стоял у изголовья громоздкий, темный и властный, как сам Барсук в те времена, когда Крот только-только познакомился с ним; то вдруг опять становился совсем молодым. Он помогал Кроту подняться, чтобы помыться, перевернуть матрас и переменить простыни, после чего запах лаванды сменялся ароматом шиповника или бальзамина.
— Рэтти… — бормотал Крот. — Друг мой Рэтти…
— Поспите сэр, поспите еще! Может быть, ваш друг…
И тяжело больной Крот снова качался на волнах сна, уцепившись, как за спасительную соломинку, за эти несколько слов: «Может быть, ваш друг…»
Чудесный день. Солнце широкой полосой пересекло комнату, шум открывающихся дверей, чей-то спор, препирательства:
— Я непременно долженувидеть его!
— Вам лучше было бы… — ворчал в ответ грубоватый низкий голос.
— Но это же Крот! Вы что, не понимаете? Мой друг Крот!
— Вы сами еще не совсем здоровы. Успокойтесь. Пойдете к нему попозже.
— Я увижусь с ним сейчас же! Я должен!
Дверь распахнулась, яркий солнечный свет ударил Кроту в глаза, и он услышал, как его имя произносит голос, который он уже никогда не надеялся услышать.
— Крот, старина! Дорогой мой Крот…
— Рэтти, — прошептал Крот, — ты жив, ты не…
Почувствовав, как кто-то взял его за руку, он открыл глаза и увидел своего дорогого друга, склонившегося над ним со слезами на глазах.
— Нет, Кротик, я не умер, и только благодаря тебе, твоей храбрости.
— Но, Рэтти, откуда ты?.. Мордочка Рэтти, вся в царапинах и ссадинах, похудела и осунулась, а левая рука у него была на перевязи, и Крот еще подумал, что он-то наложил бы повязку куда аккуратнее.
— Что с тобой случилось, Рэтти? Как ты…
Тут Крот боковым зрением увидел сначала чью-то большую тень, а потом впервые рассмотрел старшего из двух барсуков, которые ухаживали за ним. И тут же в изножье кровати появился второй барсук, помоложе и поменьше.
— Вот мистер Брок говорит, что мне нельзя долго с тобой разговаривать, Крот, что ты был очень болен эти несколько недель…
— Несколько недель! — воскликнул Крот, безуспешно пытаясь приподняться и сесть в постели, как будто так он мог наверстать упущенное время, но тут же снова упал на подушки, совершенно обессиленный.
— Да, несколько недель, Крот. Ты страдал от ран. К тому же у тебя сломаны рука и нога в схватке с этой зверюгой. Ты вырвал меня из ее пасти…
Только теперь Крот увидел, какой измученный вид у Рэта. Он представил себе, как Река несла того вниз по течению почти бездыханного, как ему, чудом выжившему, удалось все-таки прибиться к берегу.
— Я отлеживался в лесу все это время. Я был слишком слаб даже для того, чтобы откликнуться на призывы мистера Брока. Только вчера он наконец нашел меня. И все это время он не терял надежды, что я выжил! Лишь сегодня мистер Брок смог перевезти меня сюда, к себе домой. Я хотел увидеть тебя сейчас же, я хотел убедиться, что…
Теперь настала очередь Крота утешать друга и держать его за руку.
— Милый Рэтти, — сказал он, — самое страшное для нас обоих уже позади, теперь все будет хорошо. Я уверен, что эти добрые джентльмены будут довольны, если ты теперь пойдешь и отдохнешь немного. Мы еще успеем наговориться.
Брок одобрительно кивнул, а младший барсук, как понял Крот — сын Брока, помог Рэту подняться и пошел проводить его. Потом Брок долго и пристально смотрел на Крота, не говоря ни слова, и, будь Крот помоложе, он бы испугался этого сурового взгляда, густого баса и больше всего этого молчания. Но теперь — нет. Скорее наоборот. Ведь Кроту казалось, что он догадывается, кто этот барсук. Одна из важнейших задач их путешествия самым неожиданным образом оказалась почти выполненной.
— Ваш друг, — подал голос Брок, — немного рассказал мне о том, кто вы такой, и будет лучше для всех больше об этом не говорить. Конечно, вы останетесь здесь, пока окончательно не поправитесь, но вообще-то у нас тут мало народу бывает, и нам это нравится… Мы живем уединенно и…
— Мистер Брок, — перебил его Крот, — думаю, вы догадались, откуда мы приплыли.
— Допустим, догадался, и что из этого? — сердито ответил Брок, шагая взад-вперед по комнате, словно находился не у постели больного, а на допросе, что в каком-то смысле так и было.
— Меня зовут Крот, — просто сказал Крот. — Я живу в Кротовом тупике на Берегу Реки, у Ивовых Рощ.
Брок недовольно фыркнул.
— И мой друг Рэтти тоже там живет…
— Меня не интересует ни прошлое, ни будущее ни ваше, ни вашего друга, — резко перебил барсук. — И я сниму с себя всякую ответственность за вас, как только вы будете достаточно здоровы, чтобы уйти отсюда. Вам вообще не следовало здесь появляться. И теперь, если у вас есть хоть капля здравого смысла, вы отправитесь туда, откуда, по вашим словам, пришли, и притом воздержитесь плыть по Реке, пока не спуститесь ниже, в долину, потому что Щука шныряет здесь на довольно большом расстоянии.
— А на мне, как на руководителе этой экспедиции, — опять храбро перебил Крот хозяина дома, почувствовав при этом некоторый прилив бодрости, несмотря на подступающую усталость, — тоже лежит ответственность. Я должен кое-что сказать тому, кто, как мне кажется, должен это выслушать. Не надо бояться нескольких простых слов!
Брок еще раз фыркнул и, едва сдерживая гнев, отправился к двери и уже взялся за ручку.
— На это путешествие нас вдохновили друзья: один из них — мистер Тоуд из Тоуд-Холла. Надеюсь, слыхали о таком?
— Допустим, слыхал. И что из этою?
— Другой — мистер Барсук из Дремучего Леса. Он очень настаивал на нашем путешествии.
Если у Крота до сих пор и оставались какие-то сомнения в происхождении мистера Брока, то теперь они рассеялись. При упоминании имени Барсука этот большой сердитый барсук тут же снял руку с дверной ручки.
— Он еще жив? — проворчал сын Барсука.
— Очень даже жив! — сказал Крот и добавил уже гораздо мягче: — И мне поручено передать, что… он…
Много мог бы сказать Крот, но понял, что барсук потрясен, поэтому говорить следует с великой осторожностью. К тому же Крот чувствовал, что на него опять наваливается усталость. Он знал, что не сможет долго бодрствовать и тем более говорить здраво и разумно.
— Я хочу сказать только одно, — продолжал он. — В этом году Барсуку пришлось ухаживать за мной в своем доме, как вы делаете это теперь в своем…
— Что ж, неважный у вас выдался год в смысле здоровья, мистер Крот, — сказал Брок, и в этом высказывании Крот увидел проблески грубоватого и здорового юмора, свойственного и Барсуку.
— Вы правы, — согласился Крот. — Барсук был так добр, что выходил меня. И в комнате, куда он меня поместил, я обнаружил некоторые вещи, напоминающие о прошлом. Вещи, глядя на которые я понял, что дня не проходит, чтобы Барсук не думал о прошлом, не сожалел, что не может исправить совершенные когда-то ошибки.
Тоуд решил, что надо сохранять лицо и этикет требует, чтобы он использовал свои грабли как шпагу хоть один раз. Поэтому он произвел несколько пассов в воздухе, сделал несколько смелых выпадов, вернее, наскоков на мальчишку и крикнул:
— Сдавайтесь, и ваша честь будет спасена!
Три престарелых свидетеля этой сцены совершенно онемели от фиглярских выходок Тоуда, но к Мадам быстро вернулось присутствие духа.
— Месье Тоуд! — воскликнула она, пытаясь предотвратить дуэль, которая, насколько она знала обоих ее участников, ни к чему хорошему не привела бы. — Рада представить вам моего сына, графа д' Альбер-Шапелль.
— Ха! — закричал юноша, не обращая никакого внимания на слова матери (как он привык с детства) и контратакуя Тоуда с таким напором, грацией и беспощадностью, что становилось до боли ясно, который из дуэлянтов брал уроки фехтования в парижском гимнасиуме,а который не брал.
— Мой дорогой сын, мой мальчик, — продолжала Мадам, — я очень рада, что ты имеешь возможность поразвлечься немного в компании своего английского дядюшки. Но теперь эту глупую игру пора прекратить!
Тоуд промычал что-то невразумительное. Его раздражало вынужденное отступление, к тому же ему было ясно, что поражение от руки самонадеянного мальчишки отнюдь не приблизит его к цели. С удивительным для его полноты проворством он попытался покончить с противником одним мощным ударом, а уж потом выяснить отношения с его матерью.
Мальчишка ловко отскочил назад, потом отбил атаку Тоуда, и в результате грабли оказались у самых ног, точнее, ступней Председателя суда, начальника полиции и епископа. Это наконец вывело их из оцепенения и шока, и они в один голос разразились проклятиями и угрозами, не забывая, впрочем, звать слуг, констеблей, капелланов, судейских и других прихвостней, всегда готовых услужить, которых люди значительные повсюду таскают за собой.
Невозможно подробно описать наступившую неразбериху. Но как раз когда Тоуд снова стал отступать под натиском своего искусного противника, поле битвы, то есть мастерская, начало все больше наполняться людьми. Одни были в синей форме, другие — в черной одежде судейских, а иные и в церковном облачении. Все жаждали помочь, притом так, чтобы это заметили. Они лишь ждали команды старших, призвавших их сюда.
Начальник полиции был убежден, что закон нарушен, если где-то нарушено мирное течение жизни, и, следовательно, должны быть произведены аресты, причем повсеместно, поэтому он приказал:
— Арестовать его!
Двенадцать констеблей тут же попытались это сделать. Председатель суда был уверен, что сейчас на его глазах было совершено множество преступлений, как-то: нарушение неприкосновенности (его собственной и его жилища), воровство и грабеж (его редких растений и его садового инвентаря), а также нападение и избиение, возможно повлекшие за собой тяжкие телесные повреждения, а также покушение на убийство (сына Мадам) и несколько менее значительных преступлений. Поэтому он приказал:
— Под суд его!
Шестеро клерков тут же наладили делопроизводство, допросив подозреваемого на предмет его полного имени, места жительства и даты рождения.
Епископ же видел здесь исстрадавшуюся душу, катящуюся вниз по наклонной плоскости, которую, тем не менее, еще можно вернуть в лоно Церкви, при должном руководстве. Поэтому он воскликнул:
— Спасите его душу!
И несколько разнообразных дьяконов и иереев, вооруженных евангелиями, распятиями и крестами, бросились к тому, кто нуждался в немедленной духовной помощи и поддержке.
О насмешница Судьба! Как она издевается над лучшими человеческими побуждениями, на что направляет порой силы Закона, Правосудия и Церкви! Ведь все те, что так жаждали исполнить свой долг, бросились не к той жабе! Жестокая и шаловливая Судьба привела их не к Тоуду из Тоуд-Холла, который всего лишь держал в руках грабли и, как им показалось, всего лишь защищался и защищал даму от злонамеренного и хорошо обученного фехтовальщика.
Это неопытного графа д'Альбер-Шапелль допрашивали и арестовывали. Это его душу пытались спасти. Это у него из рук вырвали шпагу и бросили на пол. Это его шляпу затоптали ногами и изорвали его шелковое жабо. Это он громко протестовал на иностранном языке, чем лишь подтверждал свою вину, а равно и нужду в спасении души. Каждое французское слово, слетавшее с его уст, усугубляло его вину во сто раз.
А Тоуд из Тоуд-Холла между тем, несколько удивленный таким поворотом событий, преспокойно сидел рядом со своей кузиной, в стороне от всей этой суеты, и никто не обращал на него никакого внимания.
Множество мыслей пробегало в его голове. Важнейшей из них была та, что если он хочет выйти отсюда живым, то сейчас самое время это сделать. Но была еще и другая мысль: что он может уйти отсюда с той, которую любит, а ее наглого сынка оставить на произвол судьбы. Где-то там, глубоко под этими мыслями, присутствовало смутное беспокойство, испытываемое при виде противника, грубо скрученного, в наручниках, отданного под суд да еще допрашиваемого разными прелатами: не хочет ли он сказать последнее слово, и если да, то пусть постарается произнести его на человеческом, то есть на английском языке.
Тоуд хотел было встать, чтобы еще раз объясниться Мадам в любви, рассеять все ее сомнения насчет того, что она оставляет сына в беспомощном состоянии, и предложить ей немедленно бежать с ним из дома его светлости.
Но дама заговорила первой:
— Mon dieul— воскликнула она. — Кузен, спасите его от этих дьяволов! Он мой сын! Он, конечно, непослушный и никогда не делал что ему говорят, но уж не так он плох, чтобы…
Тоуд встал и взглянул на юношу, который все еще пытался сопротивляться. Слова Мадам «…уж не так он плох…» задели щемящую струну глубоко в его сердце, где-то очень глубоко. Теперь, когда шпагу у графа отобрали, шляпу сорвали с головы, одежду изорвали, он являл собой жалкое и трогательное зрелище, и Тоуд заметил, что дерзкое выражение исчезло с его физиономии, так же как и самодовольство и щегольство, которые он демонстрировал еще несколько минут назад, когда почти унизил Тоуда своим искусным фехтованием.
Теперь перед Тоудом была перепуганная молодая жаба, которая никак не могла понять, как это забавная и безвредная игра вызвала гнев столь многих людей в форме и почему их единственной целью стало заменить забаву унизительным лишением свободы и заключением в тюрьму.
«Уж не так он плох…» — сказала она, и Тоуд не мог не подумать, как часто такие слова можно было бы сказать и о нем самом и о его невинных проступках и как скоро и безотказно приходили к нему на помощь его друзья, когда Судьба бывала не на его стороне.
Тоуд пристально посмотрел на поверженного, беспомощного, одинокого юношу, и увидел в нем себя, молодого, и вспомнил, как редко приходила помощь, когда он больше всего в ней нуждался, и как редко Суд и Закон карали его по справедливости.
— Кузен! — опять взмолилась Мадам, но больше ей просить не пришлось.
Как во сне поднялся Тоуд, и в душе его зазвучала струна, оказавшаяся громче струн и любви, и страха.
Подняв с пола шпагу и почувствовав, что юноша сейчас нуждается в своем родном языке, он выкрикнул, как и подобает новоиспеченному, жертвующему собой для других революционеру, вдохновляющие слова: «Свобода! Равенство! Братство!» — и бросился на выручку своему недавнему противнику.
Если слова не могут должным образом описать прибытие констеблей, клерков и священнослужителей, то уж тем более они бессильны передать панику этих висельников, обращенных в бегство мощью и праведным гневом Тоуда.
Достаточно было взглянуть в эти глаза и почувствовать силу, с которой он сжимал шпагу, чтобы утихомириться; достаточно было услышать его гневный приказ, чтобы отпустить парнишку и быстренько снять с него наручники.
— Мадам! — воскликнул Тоуд, все еще сжимая шпагу в правой руке, в то время как ее сынок в полуобморочном состоянии повис на его левой руке. — Вы не понесете наказания, потому что не сделали ничего дурного. Поэтому вам можно остаться здесь. Но мы: граф, ваш сын, и я, Тоуд из Тоуд-Холла, преисполненные к вам любви и уважения, — оба отныне беглецы, скрывающиеся от правосудия. Любовь заставила нас нарушить жалкие законы государства. Так пусть же любовь послужит нам опорой в долгие годы изгнания, которые, возможно, ожидают нас!
Таковы были последние слова Тоуда, прежде чем он прошел обратно в оранжерею, волоча за собой почти бесчувственное тело молодой жабы, и еще раз отпихнул с дороги главного садовника (бывшего), только-только и с большим трудом поднявшегося с цветочной клумбы.
Потом с молодецким смехом Тоуд продел шпагу сквозь ручки дверей, чтобы их не открыли с той стороны, и был таков, оставив за собой полную комнату оцепеневших от изумления мужчин.
И одну женщину. Женщину, которая после того, как Тоуд спас ее сына и произнес свою героическую речь, поняла наконец, что горы бы свернула для него, и теперь готова была излить на него всю страсть и нежность своего сердца.
IX ЛАТБЕРИЙСКАЯ ЩУКА
Иногда Река шумела так громко, а берег вздымался так высоко, что даже в самый солнечный день казалось сумрачно, а объясняться друзья вынуждены были жестами или перекрикиваясь. Чем дальше, тем Река становилась уже и мельче, так что временами приходилось тащить лодку на канатах, потому что ни отталкиваться веслом, ни грести было невозможно.
— Еще несколько дней, Крот, и нам придется подумать о возвращении, — сказал Рэт.
Но иногда за ревущей Рекой, за нависающими над ней деревьями вдруг показывалось огромное голубое небо и далекие холмы и горы, и это воодушевляло Крота.
— Мне ужасно хочется посмотреть, что там дальше, за этими холмами, даже если придется оставить лодку и проделать остаток пути пешком, — говорил он. — Если бы только одним глазком взглянуть на эти таинственные места, да еще доказать, что нет там никакой Щуки и путешественникам нечего бояться! Может быть, настанет день, когда мой храбрый Племянник пройдет нашим маршрутом и пойдет дальше того места, где нам придется остановиться…
Порыв ветра отнес его слова в сторону. Шум Реки стал еще громче.
— Я тебя не расслышал, Крот, старина! Слишком шумит Река, — прокричал Рэт. — Давай-ка погребем отсюда, а то холодно здесь болтаться.
— Ничего такого важного я не сказал, — прокричал в ответ Крот. — Поплыли!
Три дня спустя, а может, и четыре или пять, потому что время в этом странном месте текло по каким-то особым законам, Река опять стала шире. Им то и дело попадались глубокие заводи. Берега по-прежнему оставались крутыми и очень высокими. Откосы выглядели опасными: переплетение влажных корней, лишайники, камни, непроходимые заросли папоротников… Путешественникам приходилось время от времени останавливаться, чтобы перекусить и отдохнуть. Чтобы удержать лодку на месте, приходилось зацепляться тросом за какой-нибудь нависший корень и поглубже втыкать весла в ил. От непрерывного рева Реки было жутко, им казалось, что у деревьев есть глаза, а в густой растительности прячутся враги, подглядывают, подслушивают и что-то против них замышляют.
Во время одной из таких стоянок друзьям удалось вскарабкаться на каменистый берег и немного осмотреться, но, возвращаясь к лодке, они обнаружили на влажной земле чужие следы.
— Ага! — произнес Рэт, сжав покрепче саблю, которую они теперь уже привыкли держать поблизости, и вглядываясь в темноту, чтобы проверить, не собирается ли кто на них напасть. — Судя по следам, это кто-то довольно крупный.
— Да, не какие-нибудь ласки или горностаи, это уж точно, — согласился Крот. — Но кажется, в лодке ничего не трогали. А могли бы наделать нам кучу неприятностей, если бы как следует здесь похозяйничали.
Рэт Водяная Крыса был мрачен, он злился на себя за этот глупый риск. Он-то знал, в каком ужасном положении оказались бы они оба, если бы тот или те, кто следил, а может, и сейчас следит за ними, отвязал их лодку и ее унесло бы течением. Вот уж было бы о чем посудачить завсегдатаям таверны, не дожидаясь их шляп и башмаков!
Наученные горьким опытом, Крот и Рэт решили больше не оставлять лодку без присмотра и отправились дальше.
— Будь осторожнее, Крот, здесь лучше не переворачиваться и не выпадать из лодки. Течение быстрое, и возвращаться назад, чтобы вытащить того, кто окажется за бортом, будет трудно и небезопасно. Ты уверен, что не пора вообще прекратить эту игру?
Река теперь была широкой и глубокой, чуть дальше показался водопад, а за ним простирался тот гористый ландшафт, который они уже видели. В небе кружили огромные черные птицы.
— До водопада, — сказал Крот. — Это конечный пункт, потому что дальше нам в лодке не пробраться. Было бы прекрасно, если бы нам удалось живыми и невредимыми вскарабкаться наверх, на плато, но если даже и нет, я все равно буду вполне удовлетворен. Мы, по крайней мере, докажем, что никакой Латберийской Щуки не существует!
Они решили хорошенько отдохнуть в эту последнюю ночь путешествия. В общем они были довольны достигнутым, хотя и несколько разочарованы, что не смогли достичь большего. И еще они устали, очень устали, последние дни совершенно измотали их, а при постоянном шуме ни одно животное вообще не в состоянии думать…
Ночью Крот внезапно проснулся от звука, который не раз снился ему в кошмарных снах о хищной Щуке и ее выводке: «шлеп, шлеп, шлеп» — шлепанье хвостом по воде.
— Что это, Рэтти? — испуганно спросил он.
— Ничего, Крот, ничего. Это просто Река так ревет ночью.
Наконец наступило утро, и от солнечного света друзьям стало легче. Поверхность заводи сверкала на солнце, Рэт греб бодро и мощно, потому что недалеко от водопада они увидели привязанный ялик старого образца, но прочный и крепкий. И это значило, что поблизости кто-то есть!
— Уже недалеко, Рэтти, — сказал Крот.
Чем ближе к водопаду, тем более сырым становился воздух, а туман мелких брызг застилал глаза.
— Назад! Вы двое! Сейчас же назад!
Кричали, кажется, из темных зарослей вокруг большой заводи.
Рэт остановился, уперся веслом в дно, и они попытались разглядеть того, кто кричал.
— Поворачивайте назад! Здесь щука с выводком! Вам здесь не поздоровится! Назад, быстро!
Наконец Крот его увидел. На камне, опираясь на посох, стоял барсук, большой и темный, он грозил им кулаком. На ногах у него были тяжелые ботинки, которые вполне могли оставить те следы, что они видели на берегу.
— Рэт! Вон он, там, смотри!
Может быть, именно тогда, повернувшись, чтобы посмотреть на барсука, Рэт выпустил весло, а может, какое-то подводное препятствие вызвало мощный толчок, после которого лодка уже не смогла выправиться.
— Рэтти, на помощь!
— Не могу, Крот…
Потом все смешалось: буруны, кипение ревущей воды, пузырьки, поднимающиеся из темных глубин, перепутанные канаты и тросы, упущенные весла и чудовище невиданных размеров и свирепости.
— Рэтти! — Крот протягивал одну руку Рэту, а в другой сжимал дубинку. — Рэтти!
Но все было тщетно, потому что Рэтти, такой сильный пловец, Рэтти, который всегда находил выход из любой передряги, был вырван из ослабевших рук Крота и уже попал в кипящий и бурлящий водоворот, а то и в оскаленную пасть чудовища, а после смертоносного взмаха огромного хвоста и вовсе пропал из виду.
Сам не зная как, Крот добрался до берега, все еще сжимая в руке дубинку. Он был еле жив и трясся от холода и страха. Место было темное от нависавших ветвей старых деревьев, склон порос мхом и папоротником, и в первый момент Крот инстинктивно попытался вскарабкаться наверх, туда, где сухо, подальше от опасности.
Крот из Кротового тупика, что на Берегу Реки, тот, кого Племянник считал величайшим кротом из всех когда-либо живших, этот Крот не знал страха. Этот Крот был сама храбрость!
Он снова бросился в воду, он греб, плыл, скорее, летел к месту схватки Рэта и Щуки и, приблизившись, принялся молотить своей дубинкой по голове мерзкой твари, не перестав и тогда, когда она наконец выпустила Рэта и повернулась к Кроту…
— Рэтти, я…
Дальше Крот ничего не помнил. Он почувствовал, как острые зубы впились ему в ноги, потом — резкая боль, а потом ужас погружения во тьму ледяных глубин, где меркнет свет, где нет воздуха, где сама жизнь уплывает куда-то вверх, все выше и выше, и до нее уже не дотянуться…
Дальше — темнота и тишина.
Крот очнулся в пахнущей лавандой постели, в которой, как ему казалось, он уже давно медленно и блаженно плыл из дня в ночь, из ночи в день.
— Сэр! Пожалуйста, сэр, вы меня слышите? Проснитесь! — Голос был молодой, густой и грубоватый, но очень обеспокоенный.
— Я Крот, — прошептал он, испытывая огромное счастье, — ведь если он может назвать свое имя, значит, он жив. — Я Крот из Кротового тупика… — и опять погрузился в целительный сон, которым, казалось, уснул давным-давно и очень далеко отсюда.
Понемногу периоды бодрствования стали учащаться и удлиняться, и Крот с благодарностью принимал помощь молодого барсука, в чьем доме он выздоравливал. Крота поили водой и травяными настоями. Потом настало время питательных бульонов и вкусного хлеба. Крошки сыпались на подбородок ослабевшего Крота и на простыни, и их смахивал заботливый хозяин дома.
Не вдруг и очень трудно Крот начал вспоминать о происшедшем и понимать, что его бедный Рэтти, его лучший друг Рэтти, конечно…
Барсук, который ухаживал за Кротом в долгие дни выздоровления, менялся на глазах: то он как будто казался старше и стоял у изголовья громоздкий, темный и властный, как сам Барсук в те времена, когда Крот только-только познакомился с ним; то вдруг опять становился совсем молодым. Он помогал Кроту подняться, чтобы помыться, перевернуть матрас и переменить простыни, после чего запах лаванды сменялся ароматом шиповника или бальзамина.
— Рэтти… — бормотал Крот. — Друг мой Рэтти…
— Поспите сэр, поспите еще! Может быть, ваш друг…
И тяжело больной Крот снова качался на волнах сна, уцепившись, как за спасительную соломинку, за эти несколько слов: «Может быть, ваш друг…»
Чудесный день. Солнце широкой полосой пересекло комнату, шум открывающихся дверей, чей-то спор, препирательства:
— Я непременно долженувидеть его!
— Вам лучше было бы… — ворчал в ответ грубоватый низкий голос.
— Но это же Крот! Вы что, не понимаете? Мой друг Крот!
— Вы сами еще не совсем здоровы. Успокойтесь. Пойдете к нему попозже.
— Я увижусь с ним сейчас же! Я должен!
Дверь распахнулась, яркий солнечный свет ударил Кроту в глаза, и он услышал, как его имя произносит голос, который он уже никогда не надеялся услышать.
— Крот, старина! Дорогой мой Крот…
— Рэтти, — прошептал Крот, — ты жив, ты не…
Почувствовав, как кто-то взял его за руку, он открыл глаза и увидел своего дорогого друга, склонившегося над ним со слезами на глазах.
— Нет, Кротик, я не умер, и только благодаря тебе, твоей храбрости.
— Что с тобой случилось, Рэтти? Как ты…
Тут Крот боковым зрением увидел сначала чью-то большую тень, а потом впервые рассмотрел старшего из двух барсуков, которые ухаживали за ним. И тут же в изножье кровати появился второй барсук, помоложе и поменьше.
— Вот мистер Брок говорит, что мне нельзя долго с тобой разговаривать, Крот, что ты был очень болен эти несколько недель…
— Несколько недель! — воскликнул Крот, безуспешно пытаясь приподняться и сесть в постели, как будто так он мог наверстать упущенное время, но тут же снова упал на подушки, совершенно обессиленный.
— Да, несколько недель, Крот. Ты страдал от ран. К тому же у тебя сломаны рука и нога в схватке с этой зверюгой. Ты вырвал меня из ее пасти…
Только теперь Крот увидел, какой измученный вид у Рэта. Он представил себе, как Река несла того вниз по течению почти бездыханного, как ему, чудом выжившему, удалось все-таки прибиться к берегу.
— Я отлеживался в лесу все это время. Я был слишком слаб даже для того, чтобы откликнуться на призывы мистера Брока. Только вчера он наконец нашел меня. И все это время он не терял надежды, что я выжил! Лишь сегодня мистер Брок смог перевезти меня сюда, к себе домой. Я хотел увидеть тебя сейчас же, я хотел убедиться, что…
Теперь настала очередь Крота утешать друга и держать его за руку.
— Милый Рэтти, — сказал он, — самое страшное для нас обоих уже позади, теперь все будет хорошо. Я уверен, что эти добрые джентльмены будут довольны, если ты теперь пойдешь и отдохнешь немного. Мы еще успеем наговориться.
Брок одобрительно кивнул, а младший барсук, как понял Крот — сын Брока, помог Рэту подняться и пошел проводить его. Потом Брок долго и пристально смотрел на Крота, не говоря ни слова, и, будь Крот помоложе, он бы испугался этого сурового взгляда, густого баса и больше всего этого молчания. Но теперь — нет. Скорее наоборот. Ведь Кроту казалось, что он догадывается, кто этот барсук. Одна из важнейших задач их путешествия самым неожиданным образом оказалась почти выполненной.
— Ваш друг, — подал голос Брок, — немного рассказал мне о том, кто вы такой, и будет лучше для всех больше об этом не говорить. Конечно, вы останетесь здесь, пока окончательно не поправитесь, но вообще-то у нас тут мало народу бывает, и нам это нравится… Мы живем уединенно и…
— Мистер Брок, — перебил его Крот, — думаю, вы догадались, откуда мы приплыли.
— Допустим, догадался, и что из этого? — сердито ответил Брок, шагая взад-вперед по комнате, словно находился не у постели больного, а на допросе, что в каком-то смысле так и было.
— Меня зовут Крот, — просто сказал Крот. — Я живу в Кротовом тупике на Берегу Реки, у Ивовых Рощ.
Брок недовольно фыркнул.
— И мой друг Рэтти тоже там живет…
— Меня не интересует ни прошлое, ни будущее ни ваше, ни вашего друга, — резко перебил барсук. — И я сниму с себя всякую ответственность за вас, как только вы будете достаточно здоровы, чтобы уйти отсюда. Вам вообще не следовало здесь появляться. И теперь, если у вас есть хоть капля здравого смысла, вы отправитесь туда, откуда, по вашим словам, пришли, и притом воздержитесь плыть по Реке, пока не спуститесь ниже, в долину, потому что Щука шныряет здесь на довольно большом расстоянии.
— А на мне, как на руководителе этой экспедиции, — опять храбро перебил Крот хозяина дома, почувствовав при этом некоторый прилив бодрости, несмотря на подступающую усталость, — тоже лежит ответственность. Я должен кое-что сказать тому, кто, как мне кажется, должен это выслушать. Не надо бояться нескольких простых слов!
Брок еще раз фыркнул и, едва сдерживая гнев, отправился к двери и уже взялся за ручку.
— На это путешествие нас вдохновили друзья: один из них — мистер Тоуд из Тоуд-Холла. Надеюсь, слыхали о таком?
— Допустим, слыхал. И что из этою?
— Другой — мистер Барсук из Дремучего Леса. Он очень настаивал на нашем путешествии.
Если у Крота до сих пор и оставались какие-то сомнения в происхождении мистера Брока, то теперь они рассеялись. При упоминании имени Барсука этот большой сердитый барсук тут же снял руку с дверной ручки.
— Он еще жив? — проворчал сын Барсука.
— Очень даже жив! — сказал Крот и добавил уже гораздо мягче: — И мне поручено передать, что… он…
Много мог бы сказать Крот, но понял, что барсук потрясен, поэтому говорить следует с великой осторожностью. К тому же Крот чувствовал, что на него опять наваливается усталость. Он знал, что не сможет долго бодрствовать и тем более говорить здраво и разумно.
— Я хочу сказать только одно, — продолжал он. — В этом году Барсуку пришлось ухаживать за мной в своем доме, как вы делаете это теперь в своем…
— Что ж, неважный у вас выдался год в смысле здоровья, мистер Крот, — сказал Брок, и в этом высказывании Крот увидел проблески грубоватого и здорового юмора, свойственного и Барсуку.
— Вы правы, — согласился Крот. — Барсук был так добр, что выходил меня. И в комнате, куда он меня поместил, я обнаружил некоторые вещи, напоминающие о прошлом. Вещи, глядя на которые я понял, что дня не проходит, чтобы Барсук не думал о прошлом, не сожалел, что не может исправить совершенные когда-то ошибки.