Страница:
Медленно, обреченно, как будто навстречу гибели, он прошел через кухню и остановился за спиной Элизабет. Она не обернулась, никак не отреагировала на его приближение, просто стояла и смотрела, как в окне постепенно темнеет небо над уходящим за горизонт полем.
— Элизабет, — тихо позвал он, с удивлением отметив, что первый раз вслух называет ее по имени. Обычно он звал ее «мисс Стюарт», когда особенно хотел уязвить — Лиз, но никогда Элизабет. А ведь имя у нее такое мягкое и женственное. И ей оно подходит. Внешняя резкость скрывает нежную, ранимую душу, обычные женские надежды, робкие мечты — быть любимой, иметь защиту и опору в жизни. А вместо этого ее только использовали и унижали.
Она права: он лицемер, и причины этого лицемерия самые неприглядные: защитить себя от излишних волнений. Он сам себя оскорбил и унизил: никогда не думал о себе как о плохом человеке, а теперь перед ним, дрожа и глотая слезы, сгибаясь под непосильной ношей, стояла правда, которую он так долго не желал видеть.
— Элизабет, — повторил он, подходя ближе, так что до него донесся слабый, нежный и печальный аромат ее духов, — простите меня, пожалуйста. Я виноват.
— Неужели? — колко прошептала она. — Расскажите это тому, кому не все равно.
— Мне не все равно.
Недоверчиво хмыкнув, она потянулась за бутылкой виски. Дэн перехватил ее руку, она попыталась вырваться, но он держал крепко.
Элизабет гневно взглянула на него через плечо. Не нужно ей ни его жалости, ни его раскаяния. И пусть не говорит, что ему не все равно. Он не из тех, кто может предложить женщине что-нибудь, кроме постели, и, как ни желанен он был для нее, этого она не хотела, боясь, что не выдержит сердце.
— Не нужна мне ваша жалость, — сказала она вслух, гордо вскинув подбородок. — И вообще мне ничего от вас не нужно.
Боже правый, как же она хороша. С этим Дэн никогда и не спорил, но никогда прежде ее красота так не поражала его. Элизабет смотрела на него. В ее глазах было упрям
Ство, гордость и нежелание раскрываться перед ним, чтобы он опять не сделал ей больно. Он тоже не отрывал от нее взгляда и вдруг почувствовал, как внутри что-то кольнуло, и понял, что хочет не нападать на нее, а защищать от всех, кто мог бы ее обидеть.
Опасные мысли. Виновата она или невиновна, эта женщина не для него. Она потребует слишком многого — сил, времени, души. Она захочет того, что он дать не в состоянии. Если женщина привыкла к шампанскому, то не сможет довольствоваться одним дешевым пивом. Виновата она или нет, она стоит дорого.
Виновата, невиновна — он желал ее все сильнее. Не мог находиться так близко и не желать, не говоря уж о том, что не мог спокойно и бесстрастно до нее дотронуться.
— Вы мне не нужны, — прошептала она, но ее тону не хватало уверенности. Уступка собственной гордости, не более того.
— Лжете, — выдохнул он, придвигаясь еще ближе. — Вы просто не хотите, чтобы я был вам нужен.
— Какая разница?
— Огромная. Поверьте мне, я знаю.
На какое-то время слова, дыхания, взгляды замерли, отступив перед звенящей в воздухе правдой того, что происходило с ними обоими. Элизабет казалось, что она оглохла от тишины, но вот заворчал старенький холодильник, а на дворе ветер снова раскачал амбарную дверь — тук, тук, тук, тук… Но напряжение никуда не делось.
Рука Дэна медленно поднялась к ее волосам, лицо вдруг оказалось совсем близко, так близко, что губы не могли не коснуться губ Элизабет. Она вздрогнула, но не Пошевелилась, даже не делала вида, что сопротивляется. Да, она его хотела, она устала быть одна. Ей нужно было, чтобы кто-то обнял ее, согрел — нужно настолько, что отрицать это было бы просто глупо.
— Прости меня, — шепотом повторил Дэн, каждым еловом лаская ее губы.
Элизабет неотрывно смотрела ему в глаза. Она не понимала, за что именно он просит прощения: за то ли, что вел себя по-свински, за то, что разбудил в ней женщину,
Или за то, что сам поддался влечению, — и потому не стала спрашивать. Она, которая всегда так настойчиво добивалась правды, сейчас решила остаться в неведении. Если Дэн скажет правду, скорее всего, это будет совсем не то, что ей хочется услышать. Сейчас правда совершенно не ко времени: она не изменила бы того, что вот-вот произойдет между ними.
Слова не значили ничего, и мысли не значили ничего; верными были только поступки, и Элизабет потянулась к человеку, который обнимал ее, запрокинула голову, чтобы ему легче было найти ее губы, и отдалась блаженному, дурманящему теплу.
Правой рукой он все еще сжимал ее левую, но вдруг перехватил за запястье и прижал ладонью к своему телу, к пульсирующему под джинсами бугру, а затем, не дав даже опомниться, к ее собственной груди. Элизабет ахнула, но сознание того, что они делают что-то запретное, только распалило ее.
— Захоти меня, — шептал ей Дэн. — Скажи, что ты меня хочешь.
Элизабет хватала ртом воздух, у нее пересохло в горле, губы запеклись.
— Я… хочу… тебя…
Дэн ощутил в себе невероятную силу. И страсть. И еще что-то, чему не мог подобрать названия. В мире внезапно перестало существовать все, кроме них двоих и их влечения друг к другу. Элизабет была теперь единственной женщиной на свете, и она была предназначена для него.
Он отпустил ее руку, задрал ей подол, комкая тонкую шершавую ткань. Элизабет выгнулась навстречу ему, беззащитная, смелая, слабая. Что-то больно впивалось ей в спину, может, приступка буфета или дверная ручка, но она почти не ощущала неудобства, обуреваемая чувственным голодом, снедающим их обоих.
Она отдалась ему вся, без остатка, и когда все закончилось вспышкой смешанного с отчаянием счастья, только всхлипывала, испуганная силой того, что с нею случилось.
Ей действительно стало очень страшно. Ведь этот человек не может для нее столько значить, не может значить вообще ничего, потому что — тут уж сомневаться не приходится — она для него абсолютно ничего не значит.
Она отвернулась, чтобы он не видел смертельного разочарования в ее глазах — а что там еще может быть? Только разочарование и горечь. Спрятаться от него, подумать о чем-нибудь простом: о том, например, как посреди кухни висит пыльный золотой столб меркнущего света, почти такой же золотой, как виски в украденной у Брока бутылке на столе. Посреди кухни… боже мой, осенило ее вдруг, они ведь на кухне! Как глупо, а она даже не заметила. Желание так затуманило ей голову, что она забыла, где находится, и до сих пор не подумала, что они с Дэном занимались любовью на кухне.
Нет, голубушка. Не занимались любовью. Не любовью, а сексом. Любви в их отношениях места нет, и нельзя даже на секунду позволять себе думать иначе. Дэн Янсен ее не любит. Непонятно только, почему так пусто и больно внутри, ведь все очевидно, чуть ли не предсказуемо. Пора уже привыкнуть, что ее используют.
Дэн оторвался от нее, машинально оправил на себе одежду, застегнул джинсы. До чего не хотелось ему уходить от тепла ее тела, разрывать невидимую нить возникшей между ними связи, нет, не связи даже, а родства, он не мог признаться и самому себе. Как понять, что они сейчас сделали? Что сделал он?
Взял ее в этой гнусной, захламленной кухне. Стоя. Даже не позаботившись о минимальных удобствах для нее, даже не раздев. Подонок, подлец. Сначала обозвал шлюхой, потом вынудил к исповеди, узнал, что она ни в чем не виновата, и набросился, не дав опомниться.
Ведь она не была против, напомнил циничный внутренний голос. Может быть, но случившееся не сделало ее счастливой. Она была растерянна, беззащитна, и ей было стыдно.
— Элизабет…
Он протянул руку, чтобы погладить ее по волосам, но Элизабет метнулась в сторону.
— Наверно, теперь вам лучше уйти, — пробормотала она. — Как я уже просила.
Дэн вздохнул, обеими руками отбросил волосы со лба назад. Зачем ему лишние сложности в жизни, да еще сейчас? Нужна ли ему такая женщина, как Элизабет? Может, и не нужна, но, черт возьми, он уже был с нею и теперь не мог уйти просто так.
— Это произошло не совсем так, как я думал, — тихо сказал он.
Ее глаза округлились, в них полыхнул гнев.
— То есть вы пришли сюда, ожидая…
— Нет. Я хочу сказать, что думал об этом с тех пор, как впервые вас увидел, — честно признался Дэн, гладя ее по волосам. Затем наконец он сделал то, что так давно хотел сделать, — осторожно потрогал маленький шрам в углу ее рта. Сколько еще времени пройдет, прежде чем она расскажет ему, откуда он взялся?
— Как это по-мужски, — жалобно вздохнула она.
— Я хотел этого, — без обиняков брякнул он. — И вы хотели. — Видя, что она собирается возразить, прижал палец к ее губам. — Не говорите, что не хотели, Элизабет. Ваше тело уличит вас во лжи.
Она вспыхнула, недобро сощурилась, и Дэн подумал, какими блеклыми только что были глаза, которые сейчас метали гневные молнии.
— Я не хотел, чтобы это случилось так.
— Думаю, было бы лучше, если бы вообще ничего не случилось.
— Шшш, — шепнул он, целуя ее в щеку, — не надо так говорить.
И тут же объяснил себе, что не надо, чтобы она жалела об их близости, чтобы этот раз не оказался последним и единственным. И то была правда — по крайней мере, отчасти; вслух же он сказал:
— Ничто не мешает нам стать любовниками. Эти слова были для него самого полной неожиданностью, хотя он действительно так думал. Если сразу обо всем договориться, если знать, что и зачем делаешь, в конце можно разойтись без терзаний и драм. Просто, аккуратно, логично — как он любит.
— Ну, для начала, я вас ненавижу, — отозвалась Элизабет. Дэн усмехнулся:
— Это пройдет.
Она покачала головой, обдумывая что-то серьезное.
— По-моему, нет. Мне лишние проблемы ни к чему. И потом, для меня мужчины как биологический вид больше не существуют. — Она отступила на шаг в сторону и выразительно пожала плечами. — Извините.
Помрачнев, Дэн тоже сделал шаг назад. Наверное, не привык, чтобы женщины говорили ему «нет», подумала Элизабет. Должно быть, ему это не понравилось, но уж как есть. С минуту он постоял на месте, что-то решая для себя, затем шагнул к двери, и Элизабет поймала себя на легком разочаровании оттого, что он не сделал хотя бы еще одну попытку переубедить ее.
— Вы знаете, где меня найти, — деловито бросил Дэн и вышел.
Смотря, как «Бронко» выруливает на дорогу и исчезает в облаке пыли, Элизабет похвалила себя за проявленную твердость духа, но все же, несмотря на всю ее решимость, в груди ощущалась странная пустота, от которой ныло сердце.
Громкий, неожиданный звонок телефона вывел ее из меланхолического оцепенения. Элизабет бросилась к трубке, надеясь услышать голос Трейса. Весь ее гнев уже выгорел, осталось только желание увидеть сына, поговорить с ним, прикоснуться к нему. Она схватила трубку висящего на стене аппарата, заранее улыбаясь при мысли, что сейчас ее тревоги закончатся.
— Привет, солнышко. Я…
— Сука.
Элизабет осеклась, похолодела. Она стояла с трубкой в руке, остолбенев и не понимая, что делать дальше. Из трубки не доносилось ни звука, и она уже почти убедила себя, что голос ей померещился, но вот он раздался снова, низкий и угрожающий, как рычание большой собаки, глухой и зловещий.
— Гадина.
Элизабет открыла рот — и захлопнула его, как выброшенная напущу рыба. Она не издала ни звука, забыла даже вдохнуть, настолько острым и болезненным' было чувство униженности и беспомощности. Кто-то вторгся в ее дом. Она оглянулась, будто звонивший мог стоять в дверях кухни, но никого не увидела. Дом был пуст и темен. Она одна. Почему-то от этого слова ей стало страшно, она почувствовала себя маленькой и жалкой. Одна.
— Шлюха, — процедил голос в трубке.
Потрясенная, дрожащая, Элизабет изо всех сил опустила трубку на рычаги, затем снова схватила и швырнула на пол.
— Шлюха.
Она в ужасе посмотрела на болтающуюся на шнуре трубку, от паники не понимая, что, наверно, плохо нажала на рычаг, затем обеими руками ухватилась за телефон и пнула трубку ногой, чтобы добить ее наверняка, будто живую. В голове вертелись нелепые догадки: может, это Хелен Джарвис изгоняет дьяволов, или Брок решил ее помучить, или кто-нибудь видел ее с Дэном в кухонное окно или убийца, который до сих пор на свободе…
Убийца еще на свободе. А она — единственный свидетель.
Мы так и не выяснили до конца, видели вы что-нибудь или нет…
За задней дверью раздался громкий шум, и Элизабет очнулась. Она кинулась наверх, в свою комнату, по дороге ушиблась плечом о косяк, но не почувствовала боли. Упав на колени перед тумбочкой у кровати, открыла ящик и под клубком шелковых шарфиков и надушенных носовых платков нащупала холодный металл рукоятки.
Пистолет Брока. Драгоценный коллекционный экземпляр. Вороненая сталь, инкрустированный перламутром приклад. «Пустынный орел» — 357, производства Израиля. Элизабет осторожно вытащила его из ящика обеими руками. Пистолет весил, наверное, целую тонну, но с ним Элизабет было спокойней, чем без него. Она опустилась на коврик, привалившись спиной к кровати, прижала оружие к себе, боком к груди, направив дуло в стену, и долго сидела, следя, как день уступает место ночи. С нею были только страх и тишина.
Полночь давно миновала, когда Трейс завел легкий гоночный велосипед в покосившийся сарай, служивший им гаражом, прислонил его к баррикаде из старых, лысых шин и, сунув руки в карманы, пошел по заросшей сорняками лужайке к дому.
Он терпеть не мог возвращаться в этот дом — особенно когда точно знал, что матушка готова с него семь шкур спустить. Где ты был, Трейс? С кем ты был? Что вы делали? Конечно, хотелось бы надеяться, что она ничего не знает о сегодняшнем разговоре с шерифом, в ходе которого он обеспечил Керни алиби, но это не более вероятно, чем снежный буран в аду. Помимо того, что она работает репортером, она его мать, а матери чуют все такое за версту.
Чтобы оттянуть неизбежное, он присел на ступеньку заднего крыльца, достал из пачки сигарету, а из кармана джинсов — коробок спичек с рекламой бара «Красный петух», прикурил и глубоко затянулся, еле удержавшись, чтобы не закашляться от горького дыма. Курить ему не нравилось, и он не собирался сохранять эту привычку надолго, но сейчас она помогала чувствовать себя взрослым, крутым — в общем, мужчиной. Разумеется, для здоровья это нехорошо, но, поскольку в последнее время в его жизни в принципе ничего хорошего не происходит, то и на здоровье можно наплевать.
Он затянулся еще раз, досадливо морщась, и долго сидел, слушая, как ветер стучит амбарной дверью. Опять собиралась гроза. В черном небе то и дело вспыхивали белые ломаные молнии, где-то вдалеке рокотал гром, и примерно то же самое сейчас творилось у Трейса в душе: смятение, злость, неловкость, как будто вот-вот случится неизвестно что, и непонятно, как поведут себя его чувства. Не докурив, он загасил сигарету о ступеньку, запустил окурок далеко во двор, как будто это баскетбольный мяч, а он сам — первый защитник «Дюк Блю дэвилз», выполняющий победный бросок в финальной игре-чемпионата на кубок НБА.
Фигня все это, детские игрушки. До НБА ему как до неба, и сознание этого тяжкой глыбой давило Трейсу на плечи. Не поедет он в Дюк, не ждут его в «Блю дэвилз» и вообще нигде не ждут. Он торчит здесь, в проклятой Миннесоте, и друзей, кроме Керни Фокса, у него нет. Интересно, бывает хуже, чем сейчас, или это край?
— А вот и наш одинокий странник.
Трейс сжался: мамин голос ничего доброго не предвещал. Да, сейчас будет еще хуже, чем минуту назад. Понятное дело, все закончится очередной ссорой. Она попытается разговорить его, он ее пошлет. Ничего другого никогда не бывает, как будто время вокруг них остановилось.
Он оглянулся на нее через плечо и обалдел: мама стояла за его спиной, обеими руками прижимая к себе оружие. Оно блестело в свете качающегося от ветра фонаря, как маленькая молния. Трейс вскочил на ноги.
— Господи, мама, ты что делаешь?
Элизабет рассеянно посмотрела на «Пустынного орла», будто уже настолько привыкла к его тяжести, что забыла, что у нее в руках. Рассказать Трейсу о звонке? Но теперь он рядом, и ей уже не так страшно. Подумаешь, звонок. Голос в трубке. Вспомнив этот голос, она почувствовала, как тело покрывается гусиной кожей озноба.
— Мне просто было немного не по себе, — сказала она, боком открывая сетчатую дверь и выходя на крыльцо. Машинально взглянула на небо: ветер вовсю раскачивал деревья, шумел в кронах. Громко хлопала амбарная дверь.
— У них есть подозрение, кто убил Джарвиса, — продолжала Элизабет, мельком взглянув на сына, — но ты ведь и сам, наверное, все уже знаешь?
Трейс стиснул зубы, отвернулся и испустил тяжелый вздох угнетенного воспитанием подростка.
— Что ты ходишь вокруг да около? Давай приступай, — огрызнулся он, решив, что нападение — лучшая защита.
К чему?
— Смешай меня с дерьмом и успокойся.
Элизабет сжала губы, борясь с желанием именно так и поступить. На самом деле ссориться с сыном она не собиралась. Конечно, он заслужил взбучку: первое, что приходило в голову, это наорать на него, выкричать весь свой страх, тряхнуть оболтуса за плечи посильнее. Но за этим лежало совсем другое: обнять его, прижать к себе и вдвоем перенестись в ту точку прошлого, когда все у них было в порядке — до Атланты, до Брока с его деньгами, обратно в Сан-Антонио, где они жили почти как нормальная семья.
— Трейс, я не могла спокойно воспринять то, что ты дал алиби Керни Фоксу. Я очень расстроена, — сказала она. — Его подозревают в убийстве.
— Да, но он не убивал.
— Ты точно знаешь?
Он снова смотрел в сторону, пряча от нее глаза и уходя от ответа. Сверкнула молния, яркая, как прожектор, и осветила то, что он совершенно не хотел показывать маме:
Она всегда без труда читала по лицу. У Элизабет упало сердце, горло сжалось от ужаса. Сбежав по ступенькам (под начавшийся дождь), она бросилась к сыну, боясь, что не совладает с собой и разрыдается. Трейс хотел увернуться, но она схватила его за руку и удержала, больно впившись пальцами в предплечье.
— Отвечай, черт бы тебя побрал! — выпалила она. — Ты знаешь, что он не убивал Джарвиса? Откуда? Ты там был?
Трейс вырвался, потирая плечо.
— Не убивал он Джарвиса, — хмуро буркнул он. — Мы в баскетбол играли.
То же самое он плел Дэну, и, наверное, Дэн слышал в его голосе ту же фальшь, что и она сейчас. Ее сын лгал. Господи, ее мальчик покрывал возможного убийцу!
— Черт возьми, Трейс, — всхлипнула она, — скажи мне правду!
Сын молча посмотрел на нее, далекий, окруженный Невидимой стеной отчуждения. Дождь струился по стеклам его очков, мокрая футболка прилипла к телу.
— Я иду спать, — сказал он и пошел в дом.
Элизабет не двинулась с места. Трейс исчез в темном доме, и ее вдруг захлестнула волна паники. Ей хотелось закричать, броситься следом, догнать его, схватить, только зачем все это? Ничего хорошего не выйдет. Все равно ей до него не достучаться, а пробовать, точно зная, что ничего не получится, не было сил.
Она стояла под дождем, плакала и только твердила себе, что все это не по правде, что эта ночь — всего лишь дурной сон, а утром все будет хорошо.
ГЛАВА 13
— Элизабет, — тихо позвал он, с удивлением отметив, что первый раз вслух называет ее по имени. Обычно он звал ее «мисс Стюарт», когда особенно хотел уязвить — Лиз, но никогда Элизабет. А ведь имя у нее такое мягкое и женственное. И ей оно подходит. Внешняя резкость скрывает нежную, ранимую душу, обычные женские надежды, робкие мечты — быть любимой, иметь защиту и опору в жизни. А вместо этого ее только использовали и унижали.
Она права: он лицемер, и причины этого лицемерия самые неприглядные: защитить себя от излишних волнений. Он сам себя оскорбил и унизил: никогда не думал о себе как о плохом человеке, а теперь перед ним, дрожа и глотая слезы, сгибаясь под непосильной ношей, стояла правда, которую он так долго не желал видеть.
— Элизабет, — повторил он, подходя ближе, так что до него донесся слабый, нежный и печальный аромат ее духов, — простите меня, пожалуйста. Я виноват.
— Неужели? — колко прошептала она. — Расскажите это тому, кому не все равно.
— Мне не все равно.
Недоверчиво хмыкнув, она потянулась за бутылкой виски. Дэн перехватил ее руку, она попыталась вырваться, но он держал крепко.
Элизабет гневно взглянула на него через плечо. Не нужно ей ни его жалости, ни его раскаяния. И пусть не говорит, что ему не все равно. Он не из тех, кто может предложить женщине что-нибудь, кроме постели, и, как ни желанен он был для нее, этого она не хотела, боясь, что не выдержит сердце.
— Не нужна мне ваша жалость, — сказала она вслух, гордо вскинув подбородок. — И вообще мне ничего от вас не нужно.
Боже правый, как же она хороша. С этим Дэн никогда и не спорил, но никогда прежде ее красота так не поражала его. Элизабет смотрела на него. В ее глазах было упрям
Ство, гордость и нежелание раскрываться перед ним, чтобы он опять не сделал ей больно. Он тоже не отрывал от нее взгляда и вдруг почувствовал, как внутри что-то кольнуло, и понял, что хочет не нападать на нее, а защищать от всех, кто мог бы ее обидеть.
Опасные мысли. Виновата она или невиновна, эта женщина не для него. Она потребует слишком многого — сил, времени, души. Она захочет того, что он дать не в состоянии. Если женщина привыкла к шампанскому, то не сможет довольствоваться одним дешевым пивом. Виновата она или нет, она стоит дорого.
Виновата, невиновна — он желал ее все сильнее. Не мог находиться так близко и не желать, не говоря уж о том, что не мог спокойно и бесстрастно до нее дотронуться.
— Вы мне не нужны, — прошептала она, но ее тону не хватало уверенности. Уступка собственной гордости, не более того.
— Лжете, — выдохнул он, придвигаясь еще ближе. — Вы просто не хотите, чтобы я был вам нужен.
— Какая разница?
— Огромная. Поверьте мне, я знаю.
На какое-то время слова, дыхания, взгляды замерли, отступив перед звенящей в воздухе правдой того, что происходило с ними обоими. Элизабет казалось, что она оглохла от тишины, но вот заворчал старенький холодильник, а на дворе ветер снова раскачал амбарную дверь — тук, тук, тук, тук… Но напряжение никуда не делось.
Рука Дэна медленно поднялась к ее волосам, лицо вдруг оказалось совсем близко, так близко, что губы не могли не коснуться губ Элизабет. Она вздрогнула, но не Пошевелилась, даже не делала вида, что сопротивляется. Да, она его хотела, она устала быть одна. Ей нужно было, чтобы кто-то обнял ее, согрел — нужно настолько, что отрицать это было бы просто глупо.
— Прости меня, — шепотом повторил Дэн, каждым еловом лаская ее губы.
Элизабет неотрывно смотрела ему в глаза. Она не понимала, за что именно он просит прощения: за то ли, что вел себя по-свински, за то, что разбудил в ней женщину,
Или за то, что сам поддался влечению, — и потому не стала спрашивать. Она, которая всегда так настойчиво добивалась правды, сейчас решила остаться в неведении. Если Дэн скажет правду, скорее всего, это будет совсем не то, что ей хочется услышать. Сейчас правда совершенно не ко времени: она не изменила бы того, что вот-вот произойдет между ними.
Слова не значили ничего, и мысли не значили ничего; верными были только поступки, и Элизабет потянулась к человеку, который обнимал ее, запрокинула голову, чтобы ему легче было найти ее губы, и отдалась блаженному, дурманящему теплу.
Правой рукой он все еще сжимал ее левую, но вдруг перехватил за запястье и прижал ладонью к своему телу, к пульсирующему под джинсами бугру, а затем, не дав даже опомниться, к ее собственной груди. Элизабет ахнула, но сознание того, что они делают что-то запретное, только распалило ее.
— Захоти меня, — шептал ей Дэн. — Скажи, что ты меня хочешь.
Элизабет хватала ртом воздух, у нее пересохло в горле, губы запеклись.
— Я… хочу… тебя…
Дэн ощутил в себе невероятную силу. И страсть. И еще что-то, чему не мог подобрать названия. В мире внезапно перестало существовать все, кроме них двоих и их влечения друг к другу. Элизабет была теперь единственной женщиной на свете, и она была предназначена для него.
Он отпустил ее руку, задрал ей подол, комкая тонкую шершавую ткань. Элизабет выгнулась навстречу ему, беззащитная, смелая, слабая. Что-то больно впивалось ей в спину, может, приступка буфета или дверная ручка, но она почти не ощущала неудобства, обуреваемая чувственным голодом, снедающим их обоих.
Она отдалась ему вся, без остатка, и когда все закончилось вспышкой смешанного с отчаянием счастья, только всхлипывала, испуганная силой того, что с нею случилось.
Ей действительно стало очень страшно. Ведь этот человек не может для нее столько значить, не может значить вообще ничего, потому что — тут уж сомневаться не приходится — она для него абсолютно ничего не значит.
Она отвернулась, чтобы он не видел смертельного разочарования в ее глазах — а что там еще может быть? Только разочарование и горечь. Спрятаться от него, подумать о чем-нибудь простом: о том, например, как посреди кухни висит пыльный золотой столб меркнущего света, почти такой же золотой, как виски в украденной у Брока бутылке на столе. Посреди кухни… боже мой, осенило ее вдруг, они ведь на кухне! Как глупо, а она даже не заметила. Желание так затуманило ей голову, что она забыла, где находится, и до сих пор не подумала, что они с Дэном занимались любовью на кухне.
Нет, голубушка. Не занимались любовью. Не любовью, а сексом. Любви в их отношениях места нет, и нельзя даже на секунду позволять себе думать иначе. Дэн Янсен ее не любит. Непонятно только, почему так пусто и больно внутри, ведь все очевидно, чуть ли не предсказуемо. Пора уже привыкнуть, что ее используют.
Дэн оторвался от нее, машинально оправил на себе одежду, застегнул джинсы. До чего не хотелось ему уходить от тепла ее тела, разрывать невидимую нить возникшей между ними связи, нет, не связи даже, а родства, он не мог признаться и самому себе. Как понять, что они сейчас сделали? Что сделал он?
Взял ее в этой гнусной, захламленной кухне. Стоя. Даже не позаботившись о минимальных удобствах для нее, даже не раздев. Подонок, подлец. Сначала обозвал шлюхой, потом вынудил к исповеди, узнал, что она ни в чем не виновата, и набросился, не дав опомниться.
Ведь она не была против, напомнил циничный внутренний голос. Может быть, но случившееся не сделало ее счастливой. Она была растерянна, беззащитна, и ей было стыдно.
— Элизабет…
Он протянул руку, чтобы погладить ее по волосам, но Элизабет метнулась в сторону.
— Наверно, теперь вам лучше уйти, — пробормотала она. — Как я уже просила.
Дэн вздохнул, обеими руками отбросил волосы со лба назад. Зачем ему лишние сложности в жизни, да еще сейчас? Нужна ли ему такая женщина, как Элизабет? Может, и не нужна, но, черт возьми, он уже был с нею и теперь не мог уйти просто так.
— Это произошло не совсем так, как я думал, — тихо сказал он.
Ее глаза округлились, в них полыхнул гнев.
— То есть вы пришли сюда, ожидая…
— Нет. Я хочу сказать, что думал об этом с тех пор, как впервые вас увидел, — честно признался Дэн, гладя ее по волосам. Затем наконец он сделал то, что так давно хотел сделать, — осторожно потрогал маленький шрам в углу ее рта. Сколько еще времени пройдет, прежде чем она расскажет ему, откуда он взялся?
— Как это по-мужски, — жалобно вздохнула она.
— Я хотел этого, — без обиняков брякнул он. — И вы хотели. — Видя, что она собирается возразить, прижал палец к ее губам. — Не говорите, что не хотели, Элизабет. Ваше тело уличит вас во лжи.
Она вспыхнула, недобро сощурилась, и Дэн подумал, какими блеклыми только что были глаза, которые сейчас метали гневные молнии.
— Я не хотел, чтобы это случилось так.
— Думаю, было бы лучше, если бы вообще ничего не случилось.
— Шшш, — шепнул он, целуя ее в щеку, — не надо так говорить.
И тут же объяснил себе, что не надо, чтобы она жалела об их близости, чтобы этот раз не оказался последним и единственным. И то была правда — по крайней мере, отчасти; вслух же он сказал:
— Ничто не мешает нам стать любовниками. Эти слова были для него самого полной неожиданностью, хотя он действительно так думал. Если сразу обо всем договориться, если знать, что и зачем делаешь, в конце можно разойтись без терзаний и драм. Просто, аккуратно, логично — как он любит.
— Ну, для начала, я вас ненавижу, — отозвалась Элизабет. Дэн усмехнулся:
— Это пройдет.
Она покачала головой, обдумывая что-то серьезное.
— По-моему, нет. Мне лишние проблемы ни к чему. И потом, для меня мужчины как биологический вид больше не существуют. — Она отступила на шаг в сторону и выразительно пожала плечами. — Извините.
Помрачнев, Дэн тоже сделал шаг назад. Наверное, не привык, чтобы женщины говорили ему «нет», подумала Элизабет. Должно быть, ему это не понравилось, но уж как есть. С минуту он постоял на месте, что-то решая для себя, затем шагнул к двери, и Элизабет поймала себя на легком разочаровании оттого, что он не сделал хотя бы еще одну попытку переубедить ее.
— Вы знаете, где меня найти, — деловито бросил Дэн и вышел.
Смотря, как «Бронко» выруливает на дорогу и исчезает в облаке пыли, Элизабет похвалила себя за проявленную твердость духа, но все же, несмотря на всю ее решимость, в груди ощущалась странная пустота, от которой ныло сердце.
Громкий, неожиданный звонок телефона вывел ее из меланхолического оцепенения. Элизабет бросилась к трубке, надеясь услышать голос Трейса. Весь ее гнев уже выгорел, осталось только желание увидеть сына, поговорить с ним, прикоснуться к нему. Она схватила трубку висящего на стене аппарата, заранее улыбаясь при мысли, что сейчас ее тревоги закончатся.
— Привет, солнышко. Я…
— Сука.
Элизабет осеклась, похолодела. Она стояла с трубкой в руке, остолбенев и не понимая, что делать дальше. Из трубки не доносилось ни звука, и она уже почти убедила себя, что голос ей померещился, но вот он раздался снова, низкий и угрожающий, как рычание большой собаки, глухой и зловещий.
— Гадина.
Элизабет открыла рот — и захлопнула его, как выброшенная напущу рыба. Она не издала ни звука, забыла даже вдохнуть, настолько острым и болезненным' было чувство униженности и беспомощности. Кто-то вторгся в ее дом. Она оглянулась, будто звонивший мог стоять в дверях кухни, но никого не увидела. Дом был пуст и темен. Она одна. Почему-то от этого слова ей стало страшно, она почувствовала себя маленькой и жалкой. Одна.
— Шлюха, — процедил голос в трубке.
Потрясенная, дрожащая, Элизабет изо всех сил опустила трубку на рычаги, затем снова схватила и швырнула на пол.
— Шлюха.
Она в ужасе посмотрела на болтающуюся на шнуре трубку, от паники не понимая, что, наверно, плохо нажала на рычаг, затем обеими руками ухватилась за телефон и пнула трубку ногой, чтобы добить ее наверняка, будто живую. В голове вертелись нелепые догадки: может, это Хелен Джарвис изгоняет дьяволов, или Брок решил ее помучить, или кто-нибудь видел ее с Дэном в кухонное окно или убийца, который до сих пор на свободе…
Убийца еще на свободе. А она — единственный свидетель.
Мы так и не выяснили до конца, видели вы что-нибудь или нет…
За задней дверью раздался громкий шум, и Элизабет очнулась. Она кинулась наверх, в свою комнату, по дороге ушиблась плечом о косяк, но не почувствовала боли. Упав на колени перед тумбочкой у кровати, открыла ящик и под клубком шелковых шарфиков и надушенных носовых платков нащупала холодный металл рукоятки.
Пистолет Брока. Драгоценный коллекционный экземпляр. Вороненая сталь, инкрустированный перламутром приклад. «Пустынный орел» — 357, производства Израиля. Элизабет осторожно вытащила его из ящика обеими руками. Пистолет весил, наверное, целую тонну, но с ним Элизабет было спокойней, чем без него. Она опустилась на коврик, привалившись спиной к кровати, прижала оружие к себе, боком к груди, направив дуло в стену, и долго сидела, следя, как день уступает место ночи. С нею были только страх и тишина.
Полночь давно миновала, когда Трейс завел легкий гоночный велосипед в покосившийся сарай, служивший им гаражом, прислонил его к баррикаде из старых, лысых шин и, сунув руки в карманы, пошел по заросшей сорняками лужайке к дому.
Он терпеть не мог возвращаться в этот дом — особенно когда точно знал, что матушка готова с него семь шкур спустить. Где ты был, Трейс? С кем ты был? Что вы делали? Конечно, хотелось бы надеяться, что она ничего не знает о сегодняшнем разговоре с шерифом, в ходе которого он обеспечил Керни алиби, но это не более вероятно, чем снежный буран в аду. Помимо того, что она работает репортером, она его мать, а матери чуют все такое за версту.
Чтобы оттянуть неизбежное, он присел на ступеньку заднего крыльца, достал из пачки сигарету, а из кармана джинсов — коробок спичек с рекламой бара «Красный петух», прикурил и глубоко затянулся, еле удержавшись, чтобы не закашляться от горького дыма. Курить ему не нравилось, и он не собирался сохранять эту привычку надолго, но сейчас она помогала чувствовать себя взрослым, крутым — в общем, мужчиной. Разумеется, для здоровья это нехорошо, но, поскольку в последнее время в его жизни в принципе ничего хорошего не происходит, то и на здоровье можно наплевать.
Он затянулся еще раз, досадливо морщась, и долго сидел, слушая, как ветер стучит амбарной дверью. Опять собиралась гроза. В черном небе то и дело вспыхивали белые ломаные молнии, где-то вдалеке рокотал гром, и примерно то же самое сейчас творилось у Трейса в душе: смятение, злость, неловкость, как будто вот-вот случится неизвестно что, и непонятно, как поведут себя его чувства. Не докурив, он загасил сигарету о ступеньку, запустил окурок далеко во двор, как будто это баскетбольный мяч, а он сам — первый защитник «Дюк Блю дэвилз», выполняющий победный бросок в финальной игре-чемпионата на кубок НБА.
Фигня все это, детские игрушки. До НБА ему как до неба, и сознание этого тяжкой глыбой давило Трейсу на плечи. Не поедет он в Дюк, не ждут его в «Блю дэвилз» и вообще нигде не ждут. Он торчит здесь, в проклятой Миннесоте, и друзей, кроме Керни Фокса, у него нет. Интересно, бывает хуже, чем сейчас, или это край?
— А вот и наш одинокий странник.
Трейс сжался: мамин голос ничего доброго не предвещал. Да, сейчас будет еще хуже, чем минуту назад. Понятное дело, все закончится очередной ссорой. Она попытается разговорить его, он ее пошлет. Ничего другого никогда не бывает, как будто время вокруг них остановилось.
Он оглянулся на нее через плечо и обалдел: мама стояла за его спиной, обеими руками прижимая к себе оружие. Оно блестело в свете качающегося от ветра фонаря, как маленькая молния. Трейс вскочил на ноги.
— Господи, мама, ты что делаешь?
Элизабет рассеянно посмотрела на «Пустынного орла», будто уже настолько привыкла к его тяжести, что забыла, что у нее в руках. Рассказать Трейсу о звонке? Но теперь он рядом, и ей уже не так страшно. Подумаешь, звонок. Голос в трубке. Вспомнив этот голос, она почувствовала, как тело покрывается гусиной кожей озноба.
— Мне просто было немного не по себе, — сказала она, боком открывая сетчатую дверь и выходя на крыльцо. Машинально взглянула на небо: ветер вовсю раскачивал деревья, шумел в кронах. Громко хлопала амбарная дверь.
— У них есть подозрение, кто убил Джарвиса, — продолжала Элизабет, мельком взглянув на сына, — но ты ведь и сам, наверное, все уже знаешь?
Трейс стиснул зубы, отвернулся и испустил тяжелый вздох угнетенного воспитанием подростка.
— Что ты ходишь вокруг да около? Давай приступай, — огрызнулся он, решив, что нападение — лучшая защита.
К чему?
— Смешай меня с дерьмом и успокойся.
Элизабет сжала губы, борясь с желанием именно так и поступить. На самом деле ссориться с сыном она не собиралась. Конечно, он заслужил взбучку: первое, что приходило в голову, это наорать на него, выкричать весь свой страх, тряхнуть оболтуса за плечи посильнее. Но за этим лежало совсем другое: обнять его, прижать к себе и вдвоем перенестись в ту точку прошлого, когда все у них было в порядке — до Атланты, до Брока с его деньгами, обратно в Сан-Антонио, где они жили почти как нормальная семья.
— Трейс, я не могла спокойно воспринять то, что ты дал алиби Керни Фоксу. Я очень расстроена, — сказала она. — Его подозревают в убийстве.
— Да, но он не убивал.
— Ты точно знаешь?
Он снова смотрел в сторону, пряча от нее глаза и уходя от ответа. Сверкнула молния, яркая, как прожектор, и осветила то, что он совершенно не хотел показывать маме:
Она всегда без труда читала по лицу. У Элизабет упало сердце, горло сжалось от ужаса. Сбежав по ступенькам (под начавшийся дождь), она бросилась к сыну, боясь, что не совладает с собой и разрыдается. Трейс хотел увернуться, но она схватила его за руку и удержала, больно впившись пальцами в предплечье.
— Отвечай, черт бы тебя побрал! — выпалила она. — Ты знаешь, что он не убивал Джарвиса? Откуда? Ты там был?
Трейс вырвался, потирая плечо.
— Не убивал он Джарвиса, — хмуро буркнул он. — Мы в баскетбол играли.
То же самое он плел Дэну, и, наверное, Дэн слышал в его голосе ту же фальшь, что и она сейчас. Ее сын лгал. Господи, ее мальчик покрывал возможного убийцу!
— Черт возьми, Трейс, — всхлипнула она, — скажи мне правду!
Сын молча посмотрел на нее, далекий, окруженный Невидимой стеной отчуждения. Дождь струился по стеклам его очков, мокрая футболка прилипла к телу.
— Я иду спать, — сказал он и пошел в дом.
Элизабет не двинулась с места. Трейс исчез в темном доме, и ее вдруг захлестнула волна паники. Ей хотелось закричать, броситься следом, догнать его, схватить, только зачем все это? Ничего хорошего не выйдет. Все равно ей до него не достучаться, а пробовать, точно зная, что ничего не получится, не было сил.
Она стояла под дождем, плакала и только твердила себе, что все это не по правде, что эта ночь — всего лишь дурной сон, а утром все будет хорошо.
ГЛАВА 13
В нагретом воздухе кухни сладко пахло трубочками с карамельным кремом. Дэн плечом толкнул дверь и встал на пороге. Его глаза опухли, черная футболка неряшливо обвисла. Был уже восьмой час утра; он проспал и злился на себя за это. Нелепо думать, что можно всегда оставаться в форме, если не спать или почти не спать, когда на тебе висит расследование убийства, но он все равно так думал, что уж тут поделать. Великий Дэн, герой, бог футбольного поля, обладатель сверхъестественной силы и железных нервов. Невесело усмехаясь, он налил себе чашку приготовленного миссис Крэнстон крепчайшего черного кофе.
Миссис Крэнстон хлопотала у плиты, раскрасневшись от жара. Маленькими ручками в огромных синих рукавицах-прихватках она вынимала из духовки противень с дымящимися сладкими булочками.
— Я сию минуточку охлажу их, шериф, — проворковала она, идя к столу, стоявшему в центре светлой, просторной комнаты.
Дэн облокотился на рабочий столик, наблюдая, как она деловито устраивает противень на проволочной подставке на столе, чтобы выпечка остыла. Вид у нее был как на картинке: улыбающаяся, заботливая бабушка в залитой солнцем кухне.
Кухонная дверь распахнулась, и появилась Эми, но, увидев его, нерешительно остановилась у входа.
— Доброе утро, котенок, — поздоровался Дэн, надеясь, что со вчерашнего вечера она успела остыть от гнева.
Ответом на приветствие был тяжелый взгляд, и он понял, что надеялся зря.
Эми подчеркнуто приветливо поздоровалась с миссис Крэнстон, села за стол, взяла себе булочку и откусила кусочек.
— Хитер пригласила меня к себе с ночевкой, — без предисловий сообщила она, не сводя с Дэна недоброго взгляда, — но я сказала, что должна сначала спросить позволения у отца, потому что я еще маленькая.
Дэн уже хотел сделать ей выговор за дерзость, но почесал переносицу и прикусил язык. Этим тоном она наказывала его за непростительный грех; он посмел пожелать, чтобы его дочь оставалась его дочерью. Естественным побуждением Дэна было ответить резкостью на резкость. На работе он с трудом выносил неповиновение, а в жизни с таким просто еще не сталкивался, но сейчас держал себя в узде, в глубине души понимая, что заслуживает наказания если не за то, как обошелся вчера с Эми, то за свое поведение с Элизабет.
— Ладно, — сказал он наконец. Эми откусила еще крошку, без смущения встретив отцовский взгляд.
— Она и ее тетя Мэри собираются в Рочестер за покупками и сказали, что заедут за мной в девять.
— А как же наше катание? — спросил Дэн. — Я думал, что сегодня после похорон смогу выкроить немного времени.
Эми пришлось бороться с собой, чтобы не отказаться немедленно от поездки, но обида пересилила. Она небрежно повела плечиком и опустила взгляд в тарелку, чтобы не видеть огорченного лица отца.
— Как-нибудь в другой раз, — отрезала она, изо всех сил стараясь делать вид, что ей все равно, хотя сама давно ждала этой прогулки. Верховая езда была их общим увлечением, только их и ничьим больше. Мама и на пушечный выстрел к лошади не подошла бы. Эми не хотела нарушать приятную традицию, но напомнила себе, что надо выдер-"\ жать характер до конца. Она уже не маленькая и никому не позволит обращаться с собою как с ребенком.
Она поднялась из-за стола, так и не доев булочку.
— Мне еще надо уложить волосы.
И ушла гордо, как королева: высоко вскинув голову и расправив плечи.
Дэн посмотрел ей вслед, чувствуя, как его обжитая упорядоченная жизнь дает еще одну трещину, что совершенно ему не нравилось.
Миссис Крэнстон на минуту оторвалась от работы и сочувственно взглянула на него.
— Непросто подчас быть взрослым, ох, непросто, — вздохнула она.
— Вы абсолютно правы, миссис Крэнстон, — отставив кружку из-под кофе, пробормотал Дэн. — Уж лучше бы я играл в футбол.
На стройплощадке пахло опилками и влажной землей. Утренний ветерок шевелил листву освеженных дождем деревьев. Где-то внизу, у речки, распевал жаворонок. Если не обращать внимание на то, что должно со временем превратиться в фешенебельный отель «Тихая заводь», утро очень милое, подумала Элизабет. По небу плыли редкие, похожие на клочья ваты облачка. Солнце уже показалось над акварельно-бледной линией горизонта и щедро лило свет на зеленое кукурузное поле, обещая хороший урожай.
Вокруг была такая красота, такой покой, что даже не верилось, будто в жизни могут возникать какие-то сложности.
Элизабет навела объектив украденного у Брока «Никона» на восток и сделала отличный панорамный снимок: зеленые поля, кроны деревьев, освещенные солнцем, далекая пашня, по которой за парой запряженных в плуг лошадей шагает земледелец. Хорошая фотография для следующего номера «Клэрион». Можно еще будет дать статейку о том, как погода влияет на сельское хозяйство и туризм. Если только за это время никого больше не убьют.
Она поправила ремень на плече, шепотом ругая «Пустынного орла», которого утром решила запихнуть в сумку от Гуччи. Проклятая пушка была тяжелой, как чугунная
Кувалда, но все же Элизабет не поленилась потащить оружие с собой: ее все еще трясло от ночного телефонного звонка.
Элизабет повернулась кругом и отщелкала еще несколько кадров: стройплощадка, вагончик-контора, разбитая колесами грузовиков стоянка, бетонные каркасы на фоне неба. «Тихая заводь» на следующее утро", — так она назовет этот репортаж, поставит его на первую полосу и утрет нос Чарли Уайлдеру. Сделает первый шаг к популярности.
Желтые ленты полицейского оцепления клубками валялись в грязи вокруг места, где Джарвис встретил свой безвременный конец. Всю кровь смыло ночным дождем, но Элизабет все-таки сфотографировала мокрую щебенку, а затем навела объектив на долину речки и сделала еще несколько пейзажных снимков. Она собралась уже опустить камеру, когда ее внимание привлекла фигура человека. Элизабет снова прицелилась и положила палец на кнопку.
Человек походил на Аарона Хауэра, хотя был слишком далеко, чтобы она могла отличить одного общинника от другого. Аарона она узнала по развороту плеч и посадке головы. Он стоял на коленях под кленом, росшим на холмистом берегу речки, склонив голову и держа широкополую соломенную шляпу в руках.
Камера щелкнула и зажужжала, прежде чем Элизабет успела убрать палец со спуска. Ей было страшно неловко: Аарон, очевидно, молился, а она случайно подсмотрела, хуже того, — сняла на пленку то, что он ни при каких обстоятельствах не стал бы делать при ней. Да, амманиты молились по-своему, это знали все, и сейчас она повела себя ничем не лучше туристов, считающих, что они вправе вторгаться в жизнь Аарона Хауэра и его единоверцев.
Миссис Крэнстон хлопотала у плиты, раскрасневшись от жара. Маленькими ручками в огромных синих рукавицах-прихватках она вынимала из духовки противень с дымящимися сладкими булочками.
— Я сию минуточку охлажу их, шериф, — проворковала она, идя к столу, стоявшему в центре светлой, просторной комнаты.
Дэн облокотился на рабочий столик, наблюдая, как она деловито устраивает противень на проволочной подставке на столе, чтобы выпечка остыла. Вид у нее был как на картинке: улыбающаяся, заботливая бабушка в залитой солнцем кухне.
Кухонная дверь распахнулась, и появилась Эми, но, увидев его, нерешительно остановилась у входа.
— Доброе утро, котенок, — поздоровался Дэн, надеясь, что со вчерашнего вечера она успела остыть от гнева.
Ответом на приветствие был тяжелый взгляд, и он понял, что надеялся зря.
Эми подчеркнуто приветливо поздоровалась с миссис Крэнстон, села за стол, взяла себе булочку и откусила кусочек.
— Хитер пригласила меня к себе с ночевкой, — без предисловий сообщила она, не сводя с Дэна недоброго взгляда, — но я сказала, что должна сначала спросить позволения у отца, потому что я еще маленькая.
Дэн уже хотел сделать ей выговор за дерзость, но почесал переносицу и прикусил язык. Этим тоном она наказывала его за непростительный грех; он посмел пожелать, чтобы его дочь оставалась его дочерью. Естественным побуждением Дэна было ответить резкостью на резкость. На работе он с трудом выносил неповиновение, а в жизни с таким просто еще не сталкивался, но сейчас держал себя в узде, в глубине души понимая, что заслуживает наказания если не за то, как обошелся вчера с Эми, то за свое поведение с Элизабет.
— Ладно, — сказал он наконец. Эми откусила еще крошку, без смущения встретив отцовский взгляд.
— Она и ее тетя Мэри собираются в Рочестер за покупками и сказали, что заедут за мной в девять.
— А как же наше катание? — спросил Дэн. — Я думал, что сегодня после похорон смогу выкроить немного времени.
Эми пришлось бороться с собой, чтобы не отказаться немедленно от поездки, но обида пересилила. Она небрежно повела плечиком и опустила взгляд в тарелку, чтобы не видеть огорченного лица отца.
— Как-нибудь в другой раз, — отрезала она, изо всех сил стараясь делать вид, что ей все равно, хотя сама давно ждала этой прогулки. Верховая езда была их общим увлечением, только их и ничьим больше. Мама и на пушечный выстрел к лошади не подошла бы. Эми не хотела нарушать приятную традицию, но напомнила себе, что надо выдер-"\ жать характер до конца. Она уже не маленькая и никому не позволит обращаться с собою как с ребенком.
Она поднялась из-за стола, так и не доев булочку.
— Мне еще надо уложить волосы.
И ушла гордо, как королева: высоко вскинув голову и расправив плечи.
Дэн посмотрел ей вслед, чувствуя, как его обжитая упорядоченная жизнь дает еще одну трещину, что совершенно ему не нравилось.
Миссис Крэнстон на минуту оторвалась от работы и сочувственно взглянула на него.
— Непросто подчас быть взрослым, ох, непросто, — вздохнула она.
— Вы абсолютно правы, миссис Крэнстон, — отставив кружку из-под кофе, пробормотал Дэн. — Уж лучше бы я играл в футбол.
На стройплощадке пахло опилками и влажной землей. Утренний ветерок шевелил листву освеженных дождем деревьев. Где-то внизу, у речки, распевал жаворонок. Если не обращать внимание на то, что должно со временем превратиться в фешенебельный отель «Тихая заводь», утро очень милое, подумала Элизабет. По небу плыли редкие, похожие на клочья ваты облачка. Солнце уже показалось над акварельно-бледной линией горизонта и щедро лило свет на зеленое кукурузное поле, обещая хороший урожай.
Вокруг была такая красота, такой покой, что даже не верилось, будто в жизни могут возникать какие-то сложности.
Элизабет навела объектив украденного у Брока «Никона» на восток и сделала отличный панорамный снимок: зеленые поля, кроны деревьев, освещенные солнцем, далекая пашня, по которой за парой запряженных в плуг лошадей шагает земледелец. Хорошая фотография для следующего номера «Клэрион». Можно еще будет дать статейку о том, как погода влияет на сельское хозяйство и туризм. Если только за это время никого больше не убьют.
Она поправила ремень на плече, шепотом ругая «Пустынного орла», которого утром решила запихнуть в сумку от Гуччи. Проклятая пушка была тяжелой, как чугунная
Кувалда, но все же Элизабет не поленилась потащить оружие с собой: ее все еще трясло от ночного телефонного звонка.
Элизабет повернулась кругом и отщелкала еще несколько кадров: стройплощадка, вагончик-контора, разбитая колесами грузовиков стоянка, бетонные каркасы на фоне неба. «Тихая заводь» на следующее утро", — так она назовет этот репортаж, поставит его на первую полосу и утрет нос Чарли Уайлдеру. Сделает первый шаг к популярности.
Желтые ленты полицейского оцепления клубками валялись в грязи вокруг места, где Джарвис встретил свой безвременный конец. Всю кровь смыло ночным дождем, но Элизабет все-таки сфотографировала мокрую щебенку, а затем навела объектив на долину речки и сделала еще несколько пейзажных снимков. Она собралась уже опустить камеру, когда ее внимание привлекла фигура человека. Элизабет снова прицелилась и положила палец на кнопку.
Человек походил на Аарона Хауэра, хотя был слишком далеко, чтобы она могла отличить одного общинника от другого. Аарона она узнала по развороту плеч и посадке головы. Он стоял на коленях под кленом, росшим на холмистом берегу речки, склонив голову и держа широкополую соломенную шляпу в руках.
Камера щелкнула и зажужжала, прежде чем Элизабет успела убрать палец со спуска. Ей было страшно неловко: Аарон, очевидно, молился, а она случайно подсмотрела, хуже того, — сняла на пленку то, что он ни при каких обстоятельствах не стал бы делать при ней. Да, амманиты молились по-своему, это знали все, и сейчас она повела себя ничем не лучше туристов, считающих, что они вправе вторгаться в жизнь Аарона Хауэра и его единоверцев.