Вот не верил, а когда постучал ногой по калитке, то почему-то представил, что сейчас из двери дома вынырнет та самая длинноносая, как Буратино, и такая же худющая, как Буратино, девчонка. А на пороге появилось странное карликовое создание, так плотно с головы до ног закутанное в коричневый платок, что Мезенцев и не понял, лицом оно вышло к нему или затылком.
-- Чаво надоть? -- прохрипело создание и выпростало из-под платка на живот кисти рук, такие жилистые и такие загорело-сморщенные, словно и не руки это были, а древесные сучья.
-- У меня к Ольге дело, -- сымитировал блатного небрежно-презрительной манерой голоса Мезенцев. -- По старой дружбе...
Создание прохромало поближе, прожгло Мезенцева взглядом из выцветших влажных глаз, видневшихся в единственной щели платка, и с неожиданной грубостью ответило:
-- Врешь ты, милок. Чавой-то я такого дружбана за Ольгой не припомню...
-- А вы -- ее бабушка? -- совершенно забыв о блатном тоне, вежливо спросил Мезенцев.
-- А ты -- мент, -- вдруг прохрипела она с радостью. -- По харе вижу -- мент...
-- Ну почему же? -- густо покраснел он. -- Я -- морской пехотинец, офицер...
-- Дак у тебя, милок, на лбу написано, што ты -- мент, -- крякнула бабка и схватила прислоненную к лавке кочергу. -- А ну вали отседова, пес легавый! Чаво вынюхиваешь?! Ольку тебе надоть?! Сбегла Олька от вас, извергов, не найдете вы ее, не найдете! Унесло ее ветрушком в дальние края! -- и свободной от кочережки рукой скрутила маленькую сухонькую дульку.
-- Ладно врать-то! -- осадил ее Мезенцев, безразлично глядя на кулачок бабульки, из которого смешным червячком торчал большой палец. -Небось в доме прячешь?
-- А ты сунься! -- Дулька исчезла. Бабулька ухватила кочергу уже двумя руками и вызывающе занесла ее над головой. -- Я так ахну, что душа отлетит!
-- Ну, смотри, мать, -- огляделся по сторонам Мезенцев. Не очень-то ему хотелось, чтобы в его родном поселке хоть кто-то увидел эту сцену или услышал их дурацкий разговор. -- Не хочешь мне помочь -- хуже внучке сделаешь, -- и пошел дальше по улице, словно и не рвался он вовнутрь дома Забельской, а просто на секунду задержался у ее калитки.
-- Шоб ты сдох! -- кинула проклятие в спину бабка и грохнула кочережкой по металлическому уголку, скрепляющему по ободу калитку.
А Мезенцев дошел до проулка, завернул за брошенный кем-то и уже растерзанный, разворованный остов ЗИЛа-самосвала, вспрыгнул на ступеньку кабины, пригнулся и стал ждать, попеременно водя взглядом то по калитке, то по проулку.
Он ждал час, второй, третий. Сумерки загустели и превратились в плотную, иссиня-черную ночь. Все громче взбрехивали собаки, и все реже становились голоса по дворам. Только дикие горлицы, брошенная забава какого-нибудь загремевшего в колонию парня, точно так же, как в поселке "Пятой наклонной", все стонали и стонали: "Ху-удо нам! Ху-удо нам!" Понесло запахом горелой пластмассы, и Мезенцев даже без часов определил, что уже десятый час -- время, когда химзавод стравливает вредные газы. И тут же что-то темное отделилось от калитки Забельских.
Мезенцев впервые в жизни пожалел, что он -- не вор. Утащил бы перед отъездом из морпеха прибор ночного видения с танка -- все бы сейчас наблюдал как на ладони. А так приходилось до того напрягать глаза, что заныли они, иголочками кольнуло изнутри в зрачки.
Черный сгусток проплыл по дальнему краю улицы, смешно ширкая по грязи огромными галошами. Судя по росту, это все же была бабка. Мезенцев не дыша сошел с подножки ЗИЛа, сделал тихий, пружинящий шаг к углу, чтобы не упустить уплывающий вниз по улице сгусток, и вдруг, охнув от резкой боли, упал лицом в грязь, в черноту, в бессознательность, где уже не было ни улицы, ни ЗИЛа, ни странной бабки.
8
Из-за пустого стола поднялся высоченный, под два метра, милиционер в черной куртке из кожзаменителя. На погончиках сиротливо сидело по две алюминиевые лейтенантские звездочки.
-- Шкворец. Грыгорь Казимирыч, -- протянул он навстречу лопату-ладонь.
-- Мезенцев, -- представился вошедший и чуть не вскрикнул от слесарных тисков рукопожатия.
-- А шо у тебя с башкой? -- как из пустой бочки прогудел Шкворец, старательно выговаривая "шо" вместо "что". -- Шоб я сдох, но ты уже где-то в деле побывал! Точно?
Мезенцев потрогал бинт на голове, и от прикосновения к нему боль в затылке почему-то стала еще сильнее. Может, этим прикосновением он еще раз напомнил себе о вчерашнем вечере.
Очнулся он в травматологии, очнулся от вонючего, противного, едкого нашатыря. Но стоило нашатырю исчезнуть вместе с ваткой, как в голову ударил еще более вонючий, противный и едкий запах сивухи. Запах шел от маленького мужичка в черной шахтерской фуфайке. Оказалось, что именно этот мужичок, шедший со смены в забое, нашел его во втором часу ночи возле того ЗИЛа и приволок на своем горбу в травматологию. Сонный молоденький врач привел Мезенцева в сознание, забинтовал голову, сказав, что ничего страшного нет, кроме легкого сотрясения и шишки с небольшим рассечением кожи, а потом раздраженно добавил, что с такой ерундой в травматологию вообще можно было и не соваться.
Мезенцев ничего не ответил. Он сухо пожал руку врачу и ушел из травмапункта. С шахтером расстались уже на улице. Тот предложил зайти к нему в гости, но жил он в таком дальнем, таком бандитском углу поселка, куда Мезенцев не забегал даже пацаненком.
-- А зря, -- ответил на его отказ шахтер. -- У меня дома самогона литров пять и свежина свиная -- недавно кабана заколол. Пошли, а то, боюсь, через пару дней уже свежины не будет. Продадим. Надо ж откуда-то деньги добыть. Ни мне, ни жене уже по три месяца ничего не платят, хоть и вкалываем, что проклятые... А еще... вот: невидаль бы повидал! У меня сосед не дом, а прямо замок отстроил! Ну, как в сказке! Такие башни, такая кладка! Мне, чтобы такую домину отгрохать, сто жизней шахтерских прожить надо!
-- Коммерсант? -- сморщившись от боли в затылке, спросил Мезенцев и тут же вспомнил замок, строящийся Пеклушиным.
-- Не-а, -- шепотом сказал шахтер, привстал на цыпочках к уху Мезенцева и под отрыжку обдал его перегаром: -- Ы-ык!.. Маф-фиози он... Вот кто!..
Расставшись с шахтером, он испытал облегчение, словно голове, которой явно досталось от кого-то, не хотелось видеть никого. А вот теперь в опорном пункте требовалось не просто видеть, а еще и беседовать с коллегой, соседом-участковым.
-- Я упал... Поскользнулся и упал, -- соврал он. -- На что-то железное... Затылком...
-- Понятно, -- кашлянул в кулак Шкворец. -- У нас работка вообще склизкая... Не углядел чего -- сразу поскользнешься. Пошли, твой кабинет покажу!
Он завел Мезенцева в крохотную комнатенку. Обставлена она была со спартанской скромностью: двухтумбовый стол, плаха которого по кругу вся была ободрана так, словно здесь каждый день кошки всего поселка точили когти, покосившийся двухстворчатый шкаф, буро-красный сейф с двумя отделениями и стул с засаленной светло-коричневой обивкой.
-- Г-гарные хоромы! -- по-своему оценил их Шкворец. -- У меня такого сразу не было. Я ж с Украины родом. По папе -- поляк, по маме -- украинец. Короче, полуукраинец. Или полуполяк. В общем, без бутылки не разберешь. Сюда ого-го когда на заробиткы приехал, на шахту. Да вместо шахты попал в милицию. С рядового до... -- уважительно скосил глаза на свой погон. -- Ты не смотри, шо я токо лейтенант. Я в своем деле -- как генерал-лейтенант. Могу сутки на вулыцю не выползать, а обстановку на участке знать як свои пять пальцев, -- растопырил он перед собой то ли пальцы, то ли сардельки: во всяком случае, по размеру -- одно и то же.
Мезенцев распахнул дверцы шкафа и охнул, даже забыв о боли в затылке. На всех полках густо-прегусто стояли бутылки из-под водки, вина, пива, шампанского, ликеров и даже несколько опорожненных флаконов "Тройного".
-- Пушнина, -- по-местному обозвал пустую тару Шкворец. -- Можно в магазин сдать. Твой предшественник оставил, царство ему небесное!.. Сгорел от нее, проклятой, -- показал он пальцем почему-то лишь на этикетку водки.
-- Давно?
-- С полгода, -- вяло ответил Шкворец и поймал удивленный взгляд Мезенцева. -- Он як помер, так мы кабинет и не открывали... А шо тут робыты? Делов он не вел, бумажки не збырав... Работа у нас такая: соблазнов много. Грошы сують, бывает, шо и крупные. То лоточники, то барыги какие -не все удерживаются...
-- Значит, списка жильцов на участке он не вел? -- сразу все понял Мезенцев и даже не стал выдвигать ящики стола. Скорее всего, в них тоже лежали пустые бутылки.
-- Яки там списки?! -- грохнул басом Шкворец так, что, наверное, в квартире наверху стены дрогнули. -- И в мэнэ йих нэмае! Если шо надо -- в домоуправление можно сходить. Главное: подучетный элемент знать!
-- А кто это? -- заставила боль опять сморщиться Мезенцева.
-- Ну, зэки бывшие...
-- И много их?
-- У тебя? -- Шкворец перевел взгляд на окно, словно мысленно строил всех бывших зэков во дворе и все никак не мог сосчитать. -- Да человек двадцать будет. Но они разные: кто потише, а кто и побуянить здоров. Беднота в основном, шо говорится.
-- А Пеклушин? -- ненароком вырвалось у Мезенцева.
-- Константин Олегович?! -- опять так шарахнул басом Шкворец, что и сквозь стены до химчистки вполне могло долететь. -- Да вы шо! Он в жизни не сидел! При той власти, -- показал он сквозь окно на выцветший металлический стенд "Наша цель -- коммунизм!", -- он большим человеком був и при этой, -почему-то ткнул пальцем в направлении сейфа, -- величина... А вот в охранниках у него один из сидевших есть. По двести шестой -- за хулиганство. И то по глупости, по-пацанячьи. А так он хлопец ничего, токо трусоват.
"Ничего себе: пацан!" -- вспомнил Мезенцев качка в коричневой кожаной куртке в конторе Пеклушина. Впрочем, судимость могла быть и не у него. Охранник был еще один.
-- А вот это... -- хотел он вспомнить имя-отчество Шкворца, но так и не смог. -- Вот эта беглянка... Конышева, она -- что за человек?
-- О-о, добрым гостям завжды рады! -- чуть не сбив Мезенцева с ног, шагнул мимо него Шкворец.
В прихожке опорного пункта, перед кабинетом Мезенцева, стояла невысокая женщина с красивым, но строгим лицом бухгалтера. Шкворец подхватил из ее рук хозяйственную сумку, принюхался к ней, пошевелил крупными пористыми ноздрями и громко объявил:
-- Борщ! Зажарка из свинины! Картопля! Верно?!
-- Верно, -- ответила женщина. -- И еще компот.
Она размягчила строгие черты улыбкой и, резко убрав ее с лица, стала прежней: красивой, но неприступной.
-- Знайомтэсь! В смысле, знакомтесь! -- предложил Шкворец. -- Жена моя! Святой человек! Меня б никто, кроме нее, не прокормил! Особливо на дежурстве. Я, как в "опорке" сижу, так есть хочу -- шо той казак, шо у плену мисяць не ел!
Мезенцев пожал вялую безразличную руку женщины и хотел сказать что-то типа "Очень приятно" или "Рад познакомиться", но Шкворец, выхватив из сумки кусок черного хлеба и разжевывая его крепкими белыми зубами, опередил его:
-- О, ты ж как раз про Конышеву спрашивал! Она у моей жинки в танцувальном кружке училась!
-- Гриша, ну сколько можно тебя учить, -- мягко укорила его женщина. -- Не "танцувальный кружок", а студия бальных танцев.
-- А какая разница?! И там, и там голыми ногами дрыгають. Аж трусы видно! Га-га-га! -- и захохотал с такой яростью, что Мезенцеву сразу вспомнился пузатый казак в центре картины Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану". Только тех казаков надо было двух на голову друг другу поставить, чтоб один Шкворец получился.
-- Иди ешь, -- тоном человека, видевшего такие номера уже сотни раз, посоветовала женщина. -- А то остынет.
Шкворец удалился в свой кабинет выполнять самую важную, по его мнению, служебную обязанность, а Мезенцев предложил женщине присесть на единственный стул. Та устало опустилась на засаленную обивку, и Мезенцеву стало как-то не по себе, словно он предложил ей сесть в лужу.
-- Конышева? -- задумчиво посмотрела в окно женщина, остановив взгляд на джипе, отъезжающем от подъезда с двойной вывеской. -- Ирина?.. Способная девочка. Или, точнее скажем, девочка не без способностей. Партнер до ее уровня не мог дотянуться, а иначе они вполне могли бы на всесоюзную... извините, всероссийскую арену выйти... Она, конечно, девочка не без недостатков. Могла вспылить, начать со мной спорить, доказывать, словно она знает румбу или тот же пасадобль лучше меня, хотя это, конечно же, не так. Далеко не так. Могла обидеться, уйти в себя.
Джип все-таки отъехал от подъезда, а из распахнувшейся двери то ли химчистки, то ли "Клубнички" вышли несолько счастливых девчонок и потянулись к остановке автобуса, оживленно что-то обсуждая и перебивая друг друга. Они очень походили на стайку воробышков, нашедших в луже хлебный мякиш и пытающихся растолкать друг дружку, чтобы выхватить щепотку получше, хотя все щепотки в этом мякише были одинаково плохими.
-- Она со мной не очень-то откровенничала. Во всяком случае, не настолько, чтобы я могла догадаться, зачем она полезла в тот магазин...
-- Вы верите, что она могла обокрасть магазин? -- спросил, как уколол, Мезенцев.
-- Что значит: "верите"? Я присутствовала на суде. Улики, свидетели -- все говорило против нее. А почему вы не верите?
-- Что? -- встрепенулся задумавшийся о чем-то своем Мезенцев. -- Ах, я! Вы говорите -- на суде. Это интересно. Надо в суд бы сходить... Понимаете, кое-кто из опрошенных мною людей выразил мнение, что она не могла, точнее, не была способна ограбить магазин.
-- Что значит: "не могла"? Ограбить может любой! Нужны лишь определенные условия. Что-то должно толкнуть человека на подобный поступок.
-- То есть вы считаете, что каждый человек криминально опасен?
-- Наверное, да, -- все-таки дала утвердительный ответ женщина. -Все зависит от условий среды. В наше сложное время слишком часто поводом для этого служит материальное положение. Конышевы жили очень бедно. Даже чрезвычайно бедно. У них даже не было денег на приличное бальное платье. И я как-то занимала ей. Тысяч пятьдесят.
-- Она вернула вам долг?
-- Нет.
-- У нее было много знакомых?
Женщина задумчиво сжала губы.
-- Вряд ли, -- врастяжку ответила она. -- Чаще всего я видела ее с Валентиной... Вот, к сожалению, фамилию забыла. Они вместе у меня в студии занимались, но у Валентины как-то ничего не получалось. Знаете, есть такие люди: они пытаются чем-то заниматься, у них ничего не выходит, а они все равно занимаются, и им, что хуже всего, кажется, что это у них получается. Валентина -- из их разряда. Я, честно говоря, на ней крест поставила после первых же занятий... А если о мальчишках... нет, вряд ли... Слишком старомодна, что ли, застенчива. У нее даже с партнером по студии, кажется, ничего не было, хотя, не буду скрывать, многие девочки к нам идут заниматься, чтобы найти жениха...
-- От гарна в мэнэ жинка! -- заполнил всю комнату криком Шкворец. -Так наелся, шо душа поет!
Мезенцев удивленно обернулся на него. Он впервые в жизни видел человека, который сумел за три-четыре минуты съесть обед из трех блюд.
-- К сожалению, я спешу, -- встала женщина.
-- Да-да, конечно, -- смутился Мезенцев.
Он так и не решился сказать о побеге Конышевой. Да имелся ли смысл говорить об этом, если на красивом и холеном лице женщины так ничего и не изменилось за время их беседы?
9
-- Он?
-- Кажется, он...
-- Когда кажется, креститься надо!
-- Тогда точно -- он...
-- Тяжелый случай! Но заднего хода нет, как у того ежа, который в одно место залез...
-- В какое?
-- Купаться будем -- покажу.
Бодрого вида пенсионер, явный знаменосец и правофланговый в молодости, с прямой спиной сидел на скамейке парка и, опершись на палку, смотрел прямо перед собой, будто просматривал интересный фильм. А перед ним ничего и не было, кроме голых деревьев, ржавой парковой ограды и проезжающих изредка по дальнему шоссе грузовиков.
Ольга и Ирина, медленно-небрежно идя по аллейке, вдруг резко свернули и сели по бокам пенсионера. Ольга сунула к его боку холодное лезвие, Ирина, как научила ее Ольга, -- палец. Только вот палец здорово дрожал.
-- Не рыпаться! -- прошипела Ольга. -- Одно движение -- и в печени дырка!
С лица знаменосца исчезла краска. Он стал похож на газету, в которой не было фотографий. Только белое поле и сотни строчек-морщинок.
-- Кто тебя заставил дать показания на Конышеву, якобы ограбившую магазин? -- выпалила Ольга, удивившись, как ловко она это сделала и к тому же без вводных матерных слов.
Знаменосец боялся даже лицо повернуть. Его больше пугало не лезвие ножа справа, а ствол пистолета, тупо тыкающийся в левый бок. Он сам когда-то, в пору службы в энкавэдэшниках на фронте, тыкал так в затылок окруженцам, выбравшимся к нашим, и стрелял, не задумываясь, потому что так было приказано свыше, но еще больше потому, что каждый вышедший оттуда выносил с собой нечто такое, за что ему, не попавшему в окружение и вообще на фронт не попавшему, было нестерпимо стыдно.
-- Ну?!
Острие прошло сквозь ткань и кольнуло иголочкой по старческой коже.
-- Меня попросили, -- все так же не поворачивая головы, ответил старик и подумал, что, наверное, и сзади, со стороны затылка, стоит кто-нибудь.
-- Кто?! -- Ольге захотелось еще дальше сунуть нож, и она еле сдержалась. Старик в профиль был похож на ее отца, во всяком случае такого, каким она его себе представляла, домысливая расплывчатый облик с единственной уцелевшей фотографии, и от этого она допрашивала его с такой яростью, словно перед ней и вправду сидел ее беглый папаша и каялся в своих грехах перед дочкой.
-- Он... он мой однополчанин... Мы вместе в танкистах, -- чуть не сказал "энкавэдэшниках", -- на одном фронте... больше года...
-- Адрес! -- потребовала Ольга.
-- Это на улице Ленина, -- сухими губами произнес старик и еле назвал номер дома и квартиры.
-- Не врешь? -- дохнула в его плоское ухо Ольга.
-- Он по дружбе попросил, -- ответил совсем не о том старик.
Тут уж, в отличие от действительно верного адреса, он врал самому себе. Не было никакой дружбы. Так, знакомство. А то, что говорил он на суде заученное по бумажке, так это не он говорил, а его страх. Не по дружбе сделал он это, а оттого, что шантажировал его знакомый, кое-какие грешки за ним знавший.
-- Запомнила? -- спросила Ольга Ирину, и ей не понравилось ее слишком растерянное лицо.
Ирина кивнула.
-- А зачем твоему дружбану она нужна была? -- вдруг засомневалась Ольга.
-- У него спросите, -- наконец-то решился старик скосить глаза вправо, на спрашивающую, и тут же пожалел об этом: настолько презрительным был взгляд девчонки.
-- Сиди на этом месте полчаса и не двигайся. За тобой будут следить, -- соврала Ольга. -- Дернешься -- дырку в башке получишь. Усек?
Старик коротко кивнул.
Когда девчонки мышками шмыгнули со скамейки в глубь парка, он даже не стал на них оборачиваться. Мысленно он представил их спины ( и почему-то они получились узкими и жалкими) и прощально перекрестил их. Теперь-то он твердо знал, что никто за ним не следит, что полчаса он сидеть не будет, а пойдет и тут же позвонит своему одноглазому однополчанину. А уж тот живыми их не отпустит. Ему человека застрелить -- что высморкаться. А если сам не положит, то внучок его постарается, тоже способный мальчик, телохранитель у какого-то местного воротилы, тот самый парень, что и попросил его через деда стать свидетелем на суде.
10
На столе горела свеча. Ее подрагивающий свет желтыми мазками ложился на стены небольшого, но уютного кабинета, на стеллажи книжных полок с льдистыми корешками детективов, на матово отливающий холодный экран "SONY", на небольшие в простеньких рамах картины с однообразным видом голых серых деревьев, на лица двух мужчин, сидящих по обе стороны стола.
Тот, что помоложе, поддерживал небольшую ухоженную голову кулаками, уперев локти в стол, и с первого взгляда казался красавчиком-артистом или хозяином престижного казино, но, как только он поворачивал голову к двери, то становился виден некрасивый рваный шрам на левой щеке, бурым свивком тянувшийся от угла глаза к подбородку, и ощущение, что перед тобой артист, исчезало. Тот, что постарше, худенький, седенький и весь какой-то меленький, сидел боком к столу в черном кожаном кресле как бы развалясь, но кресло было настолько велико или, может быть, он настолько худ, что сидеть развалясь у него все-таки не получалось. С его мраморно-безжизненного лица холодно смотрели перед собой безразличные ко всему и тоже какие-то серые, бесцветные глаза, а когда он подносил к шершавым губам сигарету и жадно, до стона, затягивался, то в свете свечи проблескивали два тяжелых золотых перстня на костистых, усыпанных татуировками пальцах.
-- Ну что: похоже, что там рай? -- не поворачивая головы, спросил тот, что постарше.
-- Канары-то?.. Не очень, -- хмуро, в тон ему, ответил молодой. -Солнце, пальмы и телки есть, да только нашей блататы -- выше крыши...
-- В натуре? -- вроде бы удивился старый, но удивился как-то странно, одним голосом, словно это было интересно только его голосу, а не ему лично -- до того мраморно-безразличным осталось его землистое лицо.
-- Куда ни сунешься -- в кабак, на пляж, в самолет, -- везде наши хари. И добро б крутяки какие, а то ведь так -- одна шпана...
-- Распустили... Каждый фрайер в нашу шкуру лезет, -- выдохнул дым старый, и молодому показалось, что после каждой такой затяжки лицо у старого становится все землистее и землистее, точно пропитывается цветом табачного дыма. -- А я вот в рай подыхать еду. А ты как считаешь, Слон, можно в раю коньки откинуть?
-- Ну, ты, Зуб,.. прямо так и помирать!
Старый задумчиво загасил сигарету в пасти медного дракона-пепельницы, стоящей на столе, и огрызнулся:
-- А ты меня не успокаивай! Кранты мне, Слон. Врач сказал: опухоль. Мог бы, падла, сразу эту штуку раком назвать, да, вишь ты, клятву он какую-то давал... Аристократа, что ли...
-- Гиппократа, -- стрельнул благодарными глазами по книжной полке молодой.
-- Вот-вот... Похоже... Умные вы, молодые, стали. Ох, умные! Вот ты скажи: на кой хрен ты купил институтский диплом?
-- Зуб, здесь все по-честному... Экзамены -- да, купил, но ксива натуральная, без подляны. Сам ректор выдал...
-- И кто ты теперь? -- презрительно сморщился старый.
-- Экономист, -- нехотя ответил молодой.
-- Нет, точно завалите тут все без меня!
-- Ну, ты что, Зуб! Век воли не видать! Я корочку заимел, потому что надо... Сейчас без понта никуда не сунешься. А законы наши я чту. Работать -- ни-ни... Наше дело -- воровское...
-- Завалите, -- упрямо сказал старый и наконец-то посмотрел на собеседника льдистым колючим взглядом. -- У меня, может, вся надежа на тебя. Ты б, может, еще два десятка лет "смотрящим" тусовался, если б не я...
-- Я помню, Зуб...
-- Что ты помнишь? Тебя к концу сходки только кликнули, а могли б и не позвать. Они, -- показал он на дверь, хотя точнее, наверно, было показать на окно, за которым гудела осенним ветром черная шахтерская ночь и за которым лежала огромная спящая страна, -- "лаврушников" хотели короновать, а я не дал... Я им горло бы перегрыз, если б не по-моему вышло. И так всех распустили. Звание вора за "зеленые" продают, падлы! Раньше вору в законе торговать западло было, а сейчас все в торгаши полезли, к-козлы!
-- Я благодарен тебе, Зуб, -- негромко сказал молодой и посмотрел на солнце с тремя лучами, вытатуированное на большом пальце. -- Но у меня три ходки, и законы я чту...
"А ведь врешь, -- хотел сказать старый. -- Что ж, я не знаю: два магазина своих открыл, банк соучредил". Но он уезжал в Штаты на операцию, уезжал умирать, потому что ни в каких штатах, ни в каких европах уже не могли его спасти, но он все равно уезжал, потому что само движение, сам полет над океаном, казалось, продляли жизнь.
-- Молодец, что чтишь, -- прохрипел он и бурно, взахлеб закашлялся.
Стакан воды тут же оказался у него в руке. Старый посмотрел на рабски склонившегося над ним хозяина кабинета и спросил:
-- Минералка?
-- Боржоми. Настоящий.
Коротким глотком старый проверил. На боржоми это пойло не тянуло.
-- Похоже, что боржоми, -- согласием поблагодарил он, заодно подумав, что ведь, гаденыш, мог и отравить, и неожиданно спросил о другом: -- А чего твоя цаца любит так громко телевизор слушать?
Плоское хрящеватое ухо молодого повернулось к приоткрытой двери. Снизу, из гостиной, расположенной на первом этаже, безразличный женский голос рассказывал о проблеме проституции в Турции.
-- Особенно много гастролерш в последнее время появилось здесь из России и других стран СНГ, -- убеждала она зрителей. -- Привозят их чаще всего группами, а это значит, что торговля русскими девочками поставлена на поток. Привозят под видом танцгрупп. Как правило, это очень красивые девочки, с хорошими фигурками, с хорошим здоровьем. У них заранее отбирают документы, и, когда они узнают, что вместо танцев на сцене ресторана им предстоит в специальных комнатах обслужить по пять - десять мужчин за сутки и "работать" так без выходных по нескольку месяцев всего лишь за скудное питание, многие из них приходят в отчаяние. Кроме того, в последнее время их подельницы из других стран и Турции объявили чуть ли не открытую войну нашим путанам. Скорее всего, оттого, что наши девочки "работают" по демпинговым ценам и сбивают их доходы. Недавно в одном провинциальном городке они сожгли публичный дом, где жрицами любви были девушки из России и Украины. К сожалению, при пожаре одна из них погибла. Как нам сообщили турецкие журналисты, звали ее Валентиной, а родом она была из...
-- Чаво надоть? -- прохрипело создание и выпростало из-под платка на живот кисти рук, такие жилистые и такие загорело-сморщенные, словно и не руки это были, а древесные сучья.
-- У меня к Ольге дело, -- сымитировал блатного небрежно-презрительной манерой голоса Мезенцев. -- По старой дружбе...
Создание прохромало поближе, прожгло Мезенцева взглядом из выцветших влажных глаз, видневшихся в единственной щели платка, и с неожиданной грубостью ответило:
-- Врешь ты, милок. Чавой-то я такого дружбана за Ольгой не припомню...
-- А вы -- ее бабушка? -- совершенно забыв о блатном тоне, вежливо спросил Мезенцев.
-- А ты -- мент, -- вдруг прохрипела она с радостью. -- По харе вижу -- мент...
-- Ну почему же? -- густо покраснел он. -- Я -- морской пехотинец, офицер...
-- Дак у тебя, милок, на лбу написано, што ты -- мент, -- крякнула бабка и схватила прислоненную к лавке кочергу. -- А ну вали отседова, пес легавый! Чаво вынюхиваешь?! Ольку тебе надоть?! Сбегла Олька от вас, извергов, не найдете вы ее, не найдете! Унесло ее ветрушком в дальние края! -- и свободной от кочережки рукой скрутила маленькую сухонькую дульку.
-- Ладно врать-то! -- осадил ее Мезенцев, безразлично глядя на кулачок бабульки, из которого смешным червячком торчал большой палец. -Небось в доме прячешь?
-- А ты сунься! -- Дулька исчезла. Бабулька ухватила кочергу уже двумя руками и вызывающе занесла ее над головой. -- Я так ахну, что душа отлетит!
-- Ну, смотри, мать, -- огляделся по сторонам Мезенцев. Не очень-то ему хотелось, чтобы в его родном поселке хоть кто-то увидел эту сцену или услышал их дурацкий разговор. -- Не хочешь мне помочь -- хуже внучке сделаешь, -- и пошел дальше по улице, словно и не рвался он вовнутрь дома Забельской, а просто на секунду задержался у ее калитки.
-- Шоб ты сдох! -- кинула проклятие в спину бабка и грохнула кочережкой по металлическому уголку, скрепляющему по ободу калитку.
А Мезенцев дошел до проулка, завернул за брошенный кем-то и уже растерзанный, разворованный остов ЗИЛа-самосвала, вспрыгнул на ступеньку кабины, пригнулся и стал ждать, попеременно водя взглядом то по калитке, то по проулку.
Он ждал час, второй, третий. Сумерки загустели и превратились в плотную, иссиня-черную ночь. Все громче взбрехивали собаки, и все реже становились голоса по дворам. Только дикие горлицы, брошенная забава какого-нибудь загремевшего в колонию парня, точно так же, как в поселке "Пятой наклонной", все стонали и стонали: "Ху-удо нам! Ху-удо нам!" Понесло запахом горелой пластмассы, и Мезенцев даже без часов определил, что уже десятый час -- время, когда химзавод стравливает вредные газы. И тут же что-то темное отделилось от калитки Забельских.
Мезенцев впервые в жизни пожалел, что он -- не вор. Утащил бы перед отъездом из морпеха прибор ночного видения с танка -- все бы сейчас наблюдал как на ладони. А так приходилось до того напрягать глаза, что заныли они, иголочками кольнуло изнутри в зрачки.
Черный сгусток проплыл по дальнему краю улицы, смешно ширкая по грязи огромными галошами. Судя по росту, это все же была бабка. Мезенцев не дыша сошел с подножки ЗИЛа, сделал тихий, пружинящий шаг к углу, чтобы не упустить уплывающий вниз по улице сгусток, и вдруг, охнув от резкой боли, упал лицом в грязь, в черноту, в бессознательность, где уже не было ни улицы, ни ЗИЛа, ни странной бабки.
8
Из-за пустого стола поднялся высоченный, под два метра, милиционер в черной куртке из кожзаменителя. На погончиках сиротливо сидело по две алюминиевые лейтенантские звездочки.
-- Шкворец. Грыгорь Казимирыч, -- протянул он навстречу лопату-ладонь.
-- Мезенцев, -- представился вошедший и чуть не вскрикнул от слесарных тисков рукопожатия.
-- А шо у тебя с башкой? -- как из пустой бочки прогудел Шкворец, старательно выговаривая "шо" вместо "что". -- Шоб я сдох, но ты уже где-то в деле побывал! Точно?
Мезенцев потрогал бинт на голове, и от прикосновения к нему боль в затылке почему-то стала еще сильнее. Может, этим прикосновением он еще раз напомнил себе о вчерашнем вечере.
Очнулся он в травматологии, очнулся от вонючего, противного, едкого нашатыря. Но стоило нашатырю исчезнуть вместе с ваткой, как в голову ударил еще более вонючий, противный и едкий запах сивухи. Запах шел от маленького мужичка в черной шахтерской фуфайке. Оказалось, что именно этот мужичок, шедший со смены в забое, нашел его во втором часу ночи возле того ЗИЛа и приволок на своем горбу в травматологию. Сонный молоденький врач привел Мезенцева в сознание, забинтовал голову, сказав, что ничего страшного нет, кроме легкого сотрясения и шишки с небольшим рассечением кожи, а потом раздраженно добавил, что с такой ерундой в травматологию вообще можно было и не соваться.
Мезенцев ничего не ответил. Он сухо пожал руку врачу и ушел из травмапункта. С шахтером расстались уже на улице. Тот предложил зайти к нему в гости, но жил он в таком дальнем, таком бандитском углу поселка, куда Мезенцев не забегал даже пацаненком.
-- А зря, -- ответил на его отказ шахтер. -- У меня дома самогона литров пять и свежина свиная -- недавно кабана заколол. Пошли, а то, боюсь, через пару дней уже свежины не будет. Продадим. Надо ж откуда-то деньги добыть. Ни мне, ни жене уже по три месяца ничего не платят, хоть и вкалываем, что проклятые... А еще... вот: невидаль бы повидал! У меня сосед не дом, а прямо замок отстроил! Ну, как в сказке! Такие башни, такая кладка! Мне, чтобы такую домину отгрохать, сто жизней шахтерских прожить надо!
-- Коммерсант? -- сморщившись от боли в затылке, спросил Мезенцев и тут же вспомнил замок, строящийся Пеклушиным.
-- Не-а, -- шепотом сказал шахтер, привстал на цыпочках к уху Мезенцева и под отрыжку обдал его перегаром: -- Ы-ык!.. Маф-фиози он... Вот кто!..
Расставшись с шахтером, он испытал облегчение, словно голове, которой явно досталось от кого-то, не хотелось видеть никого. А вот теперь в опорном пункте требовалось не просто видеть, а еще и беседовать с коллегой, соседом-участковым.
-- Я упал... Поскользнулся и упал, -- соврал он. -- На что-то железное... Затылком...
-- Понятно, -- кашлянул в кулак Шкворец. -- У нас работка вообще склизкая... Не углядел чего -- сразу поскользнешься. Пошли, твой кабинет покажу!
Он завел Мезенцева в крохотную комнатенку. Обставлена она была со спартанской скромностью: двухтумбовый стол, плаха которого по кругу вся была ободрана так, словно здесь каждый день кошки всего поселка точили когти, покосившийся двухстворчатый шкаф, буро-красный сейф с двумя отделениями и стул с засаленной светло-коричневой обивкой.
-- Г-гарные хоромы! -- по-своему оценил их Шкворец. -- У меня такого сразу не было. Я ж с Украины родом. По папе -- поляк, по маме -- украинец. Короче, полуукраинец. Или полуполяк. В общем, без бутылки не разберешь. Сюда ого-го когда на заробиткы приехал, на шахту. Да вместо шахты попал в милицию. С рядового до... -- уважительно скосил глаза на свой погон. -- Ты не смотри, шо я токо лейтенант. Я в своем деле -- как генерал-лейтенант. Могу сутки на вулыцю не выползать, а обстановку на участке знать як свои пять пальцев, -- растопырил он перед собой то ли пальцы, то ли сардельки: во всяком случае, по размеру -- одно и то же.
Мезенцев распахнул дверцы шкафа и охнул, даже забыв о боли в затылке. На всех полках густо-прегусто стояли бутылки из-под водки, вина, пива, шампанского, ликеров и даже несколько опорожненных флаконов "Тройного".
-- Пушнина, -- по-местному обозвал пустую тару Шкворец. -- Можно в магазин сдать. Твой предшественник оставил, царство ему небесное!.. Сгорел от нее, проклятой, -- показал он пальцем почему-то лишь на этикетку водки.
-- Давно?
-- С полгода, -- вяло ответил Шкворец и поймал удивленный взгляд Мезенцева. -- Он як помер, так мы кабинет и не открывали... А шо тут робыты? Делов он не вел, бумажки не збырав... Работа у нас такая: соблазнов много. Грошы сують, бывает, шо и крупные. То лоточники, то барыги какие -не все удерживаются...
-- Значит, списка жильцов на участке он не вел? -- сразу все понял Мезенцев и даже не стал выдвигать ящики стола. Скорее всего, в них тоже лежали пустые бутылки.
-- Яки там списки?! -- грохнул басом Шкворец так, что, наверное, в квартире наверху стены дрогнули. -- И в мэнэ йих нэмае! Если шо надо -- в домоуправление можно сходить. Главное: подучетный элемент знать!
-- А кто это? -- заставила боль опять сморщиться Мезенцева.
-- Ну, зэки бывшие...
-- И много их?
-- У тебя? -- Шкворец перевел взгляд на окно, словно мысленно строил всех бывших зэков во дворе и все никак не мог сосчитать. -- Да человек двадцать будет. Но они разные: кто потише, а кто и побуянить здоров. Беднота в основном, шо говорится.
-- А Пеклушин? -- ненароком вырвалось у Мезенцева.
-- Константин Олегович?! -- опять так шарахнул басом Шкворец, что и сквозь стены до химчистки вполне могло долететь. -- Да вы шо! Он в жизни не сидел! При той власти, -- показал он сквозь окно на выцветший металлический стенд "Наша цель -- коммунизм!", -- он большим человеком був и при этой, -почему-то ткнул пальцем в направлении сейфа, -- величина... А вот в охранниках у него один из сидевших есть. По двести шестой -- за хулиганство. И то по глупости, по-пацанячьи. А так он хлопец ничего, токо трусоват.
"Ничего себе: пацан!" -- вспомнил Мезенцев качка в коричневой кожаной куртке в конторе Пеклушина. Впрочем, судимость могла быть и не у него. Охранник был еще один.
-- А вот это... -- хотел он вспомнить имя-отчество Шкворца, но так и не смог. -- Вот эта беглянка... Конышева, она -- что за человек?
-- О-о, добрым гостям завжды рады! -- чуть не сбив Мезенцева с ног, шагнул мимо него Шкворец.
В прихожке опорного пункта, перед кабинетом Мезенцева, стояла невысокая женщина с красивым, но строгим лицом бухгалтера. Шкворец подхватил из ее рук хозяйственную сумку, принюхался к ней, пошевелил крупными пористыми ноздрями и громко объявил:
-- Борщ! Зажарка из свинины! Картопля! Верно?!
-- Верно, -- ответила женщина. -- И еще компот.
Она размягчила строгие черты улыбкой и, резко убрав ее с лица, стала прежней: красивой, но неприступной.
-- Знайомтэсь! В смысле, знакомтесь! -- предложил Шкворец. -- Жена моя! Святой человек! Меня б никто, кроме нее, не прокормил! Особливо на дежурстве. Я, как в "опорке" сижу, так есть хочу -- шо той казак, шо у плену мисяць не ел!
Мезенцев пожал вялую безразличную руку женщины и хотел сказать что-то типа "Очень приятно" или "Рад познакомиться", но Шкворец, выхватив из сумки кусок черного хлеба и разжевывая его крепкими белыми зубами, опередил его:
-- О, ты ж как раз про Конышеву спрашивал! Она у моей жинки в танцувальном кружке училась!
-- Гриша, ну сколько можно тебя учить, -- мягко укорила его женщина. -- Не "танцувальный кружок", а студия бальных танцев.
-- А какая разница?! И там, и там голыми ногами дрыгають. Аж трусы видно! Га-га-га! -- и захохотал с такой яростью, что Мезенцеву сразу вспомнился пузатый казак в центре картины Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану". Только тех казаков надо было двух на голову друг другу поставить, чтоб один Шкворец получился.
-- Иди ешь, -- тоном человека, видевшего такие номера уже сотни раз, посоветовала женщина. -- А то остынет.
Шкворец удалился в свой кабинет выполнять самую важную, по его мнению, служебную обязанность, а Мезенцев предложил женщине присесть на единственный стул. Та устало опустилась на засаленную обивку, и Мезенцеву стало как-то не по себе, словно он предложил ей сесть в лужу.
-- Конышева? -- задумчиво посмотрела в окно женщина, остановив взгляд на джипе, отъезжающем от подъезда с двойной вывеской. -- Ирина?.. Способная девочка. Или, точнее скажем, девочка не без способностей. Партнер до ее уровня не мог дотянуться, а иначе они вполне могли бы на всесоюзную... извините, всероссийскую арену выйти... Она, конечно, девочка не без недостатков. Могла вспылить, начать со мной спорить, доказывать, словно она знает румбу или тот же пасадобль лучше меня, хотя это, конечно же, не так. Далеко не так. Могла обидеться, уйти в себя.
Джип все-таки отъехал от подъезда, а из распахнувшейся двери то ли химчистки, то ли "Клубнички" вышли несолько счастливых девчонок и потянулись к остановке автобуса, оживленно что-то обсуждая и перебивая друг друга. Они очень походили на стайку воробышков, нашедших в луже хлебный мякиш и пытающихся растолкать друг дружку, чтобы выхватить щепотку получше, хотя все щепотки в этом мякише были одинаково плохими.
-- Она со мной не очень-то откровенничала. Во всяком случае, не настолько, чтобы я могла догадаться, зачем она полезла в тот магазин...
-- Вы верите, что она могла обокрасть магазин? -- спросил, как уколол, Мезенцев.
-- Что значит: "верите"? Я присутствовала на суде. Улики, свидетели -- все говорило против нее. А почему вы не верите?
-- Что? -- встрепенулся задумавшийся о чем-то своем Мезенцев. -- Ах, я! Вы говорите -- на суде. Это интересно. Надо в суд бы сходить... Понимаете, кое-кто из опрошенных мною людей выразил мнение, что она не могла, точнее, не была способна ограбить магазин.
-- Что значит: "не могла"? Ограбить может любой! Нужны лишь определенные условия. Что-то должно толкнуть человека на подобный поступок.
-- То есть вы считаете, что каждый человек криминально опасен?
-- Наверное, да, -- все-таки дала утвердительный ответ женщина. -Все зависит от условий среды. В наше сложное время слишком часто поводом для этого служит материальное положение. Конышевы жили очень бедно. Даже чрезвычайно бедно. У них даже не было денег на приличное бальное платье. И я как-то занимала ей. Тысяч пятьдесят.
-- Она вернула вам долг?
-- Нет.
-- У нее было много знакомых?
Женщина задумчиво сжала губы.
-- Вряд ли, -- врастяжку ответила она. -- Чаще всего я видела ее с Валентиной... Вот, к сожалению, фамилию забыла. Они вместе у меня в студии занимались, но у Валентины как-то ничего не получалось. Знаете, есть такие люди: они пытаются чем-то заниматься, у них ничего не выходит, а они все равно занимаются, и им, что хуже всего, кажется, что это у них получается. Валентина -- из их разряда. Я, честно говоря, на ней крест поставила после первых же занятий... А если о мальчишках... нет, вряд ли... Слишком старомодна, что ли, застенчива. У нее даже с партнером по студии, кажется, ничего не было, хотя, не буду скрывать, многие девочки к нам идут заниматься, чтобы найти жениха...
-- От гарна в мэнэ жинка! -- заполнил всю комнату криком Шкворец. -Так наелся, шо душа поет!
Мезенцев удивленно обернулся на него. Он впервые в жизни видел человека, который сумел за три-четыре минуты съесть обед из трех блюд.
-- К сожалению, я спешу, -- встала женщина.
-- Да-да, конечно, -- смутился Мезенцев.
Он так и не решился сказать о побеге Конышевой. Да имелся ли смысл говорить об этом, если на красивом и холеном лице женщины так ничего и не изменилось за время их беседы?
9
-- Он?
-- Кажется, он...
-- Когда кажется, креститься надо!
-- Тогда точно -- он...
-- Тяжелый случай! Но заднего хода нет, как у того ежа, который в одно место залез...
-- В какое?
-- Купаться будем -- покажу.
Бодрого вида пенсионер, явный знаменосец и правофланговый в молодости, с прямой спиной сидел на скамейке парка и, опершись на палку, смотрел прямо перед собой, будто просматривал интересный фильм. А перед ним ничего и не было, кроме голых деревьев, ржавой парковой ограды и проезжающих изредка по дальнему шоссе грузовиков.
Ольга и Ирина, медленно-небрежно идя по аллейке, вдруг резко свернули и сели по бокам пенсионера. Ольга сунула к его боку холодное лезвие, Ирина, как научила ее Ольга, -- палец. Только вот палец здорово дрожал.
-- Не рыпаться! -- прошипела Ольга. -- Одно движение -- и в печени дырка!
С лица знаменосца исчезла краска. Он стал похож на газету, в которой не было фотографий. Только белое поле и сотни строчек-морщинок.
-- Кто тебя заставил дать показания на Конышеву, якобы ограбившую магазин? -- выпалила Ольга, удивившись, как ловко она это сделала и к тому же без вводных матерных слов.
Знаменосец боялся даже лицо повернуть. Его больше пугало не лезвие ножа справа, а ствол пистолета, тупо тыкающийся в левый бок. Он сам когда-то, в пору службы в энкавэдэшниках на фронте, тыкал так в затылок окруженцам, выбравшимся к нашим, и стрелял, не задумываясь, потому что так было приказано свыше, но еще больше потому, что каждый вышедший оттуда выносил с собой нечто такое, за что ему, не попавшему в окружение и вообще на фронт не попавшему, было нестерпимо стыдно.
-- Ну?!
Острие прошло сквозь ткань и кольнуло иголочкой по старческой коже.
-- Меня попросили, -- все так же не поворачивая головы, ответил старик и подумал, что, наверное, и сзади, со стороны затылка, стоит кто-нибудь.
-- Кто?! -- Ольге захотелось еще дальше сунуть нож, и она еле сдержалась. Старик в профиль был похож на ее отца, во всяком случае такого, каким она его себе представляла, домысливая расплывчатый облик с единственной уцелевшей фотографии, и от этого она допрашивала его с такой яростью, словно перед ней и вправду сидел ее беглый папаша и каялся в своих грехах перед дочкой.
-- Он... он мой однополчанин... Мы вместе в танкистах, -- чуть не сказал "энкавэдэшниках", -- на одном фронте... больше года...
-- Адрес! -- потребовала Ольга.
-- Это на улице Ленина, -- сухими губами произнес старик и еле назвал номер дома и квартиры.
-- Не врешь? -- дохнула в его плоское ухо Ольга.
-- Он по дружбе попросил, -- ответил совсем не о том старик.
Тут уж, в отличие от действительно верного адреса, он врал самому себе. Не было никакой дружбы. Так, знакомство. А то, что говорил он на суде заученное по бумажке, так это не он говорил, а его страх. Не по дружбе сделал он это, а оттого, что шантажировал его знакомый, кое-какие грешки за ним знавший.
-- Запомнила? -- спросила Ольга Ирину, и ей не понравилось ее слишком растерянное лицо.
Ирина кивнула.
-- А зачем твоему дружбану она нужна была? -- вдруг засомневалась Ольга.
-- У него спросите, -- наконец-то решился старик скосить глаза вправо, на спрашивающую, и тут же пожалел об этом: настолько презрительным был взгляд девчонки.
-- Сиди на этом месте полчаса и не двигайся. За тобой будут следить, -- соврала Ольга. -- Дернешься -- дырку в башке получишь. Усек?
Старик коротко кивнул.
Когда девчонки мышками шмыгнули со скамейки в глубь парка, он даже не стал на них оборачиваться. Мысленно он представил их спины ( и почему-то они получились узкими и жалкими) и прощально перекрестил их. Теперь-то он твердо знал, что никто за ним не следит, что полчаса он сидеть не будет, а пойдет и тут же позвонит своему одноглазому однополчанину. А уж тот живыми их не отпустит. Ему человека застрелить -- что высморкаться. А если сам не положит, то внучок его постарается, тоже способный мальчик, телохранитель у какого-то местного воротилы, тот самый парень, что и попросил его через деда стать свидетелем на суде.
10
На столе горела свеча. Ее подрагивающий свет желтыми мазками ложился на стены небольшого, но уютного кабинета, на стеллажи книжных полок с льдистыми корешками детективов, на матово отливающий холодный экран "SONY", на небольшие в простеньких рамах картины с однообразным видом голых серых деревьев, на лица двух мужчин, сидящих по обе стороны стола.
Тот, что помоложе, поддерживал небольшую ухоженную голову кулаками, уперев локти в стол, и с первого взгляда казался красавчиком-артистом или хозяином престижного казино, но, как только он поворачивал голову к двери, то становился виден некрасивый рваный шрам на левой щеке, бурым свивком тянувшийся от угла глаза к подбородку, и ощущение, что перед тобой артист, исчезало. Тот, что постарше, худенький, седенький и весь какой-то меленький, сидел боком к столу в черном кожаном кресле как бы развалясь, но кресло было настолько велико или, может быть, он настолько худ, что сидеть развалясь у него все-таки не получалось. С его мраморно-безжизненного лица холодно смотрели перед собой безразличные ко всему и тоже какие-то серые, бесцветные глаза, а когда он подносил к шершавым губам сигарету и жадно, до стона, затягивался, то в свете свечи проблескивали два тяжелых золотых перстня на костистых, усыпанных татуировками пальцах.
-- Ну что: похоже, что там рай? -- не поворачивая головы, спросил тот, что постарше.
-- Канары-то?.. Не очень, -- хмуро, в тон ему, ответил молодой. -Солнце, пальмы и телки есть, да только нашей блататы -- выше крыши...
-- В натуре? -- вроде бы удивился старый, но удивился как-то странно, одним голосом, словно это было интересно только его голосу, а не ему лично -- до того мраморно-безразличным осталось его землистое лицо.
-- Куда ни сунешься -- в кабак, на пляж, в самолет, -- везде наши хари. И добро б крутяки какие, а то ведь так -- одна шпана...
-- Распустили... Каждый фрайер в нашу шкуру лезет, -- выдохнул дым старый, и молодому показалось, что после каждой такой затяжки лицо у старого становится все землистее и землистее, точно пропитывается цветом табачного дыма. -- А я вот в рай подыхать еду. А ты как считаешь, Слон, можно в раю коньки откинуть?
-- Ну, ты, Зуб,.. прямо так и помирать!
Старый задумчиво загасил сигарету в пасти медного дракона-пепельницы, стоящей на столе, и огрызнулся:
-- А ты меня не успокаивай! Кранты мне, Слон. Врач сказал: опухоль. Мог бы, падла, сразу эту штуку раком назвать, да, вишь ты, клятву он какую-то давал... Аристократа, что ли...
-- Гиппократа, -- стрельнул благодарными глазами по книжной полке молодой.
-- Вот-вот... Похоже... Умные вы, молодые, стали. Ох, умные! Вот ты скажи: на кой хрен ты купил институтский диплом?
-- Зуб, здесь все по-честному... Экзамены -- да, купил, но ксива натуральная, без подляны. Сам ректор выдал...
-- И кто ты теперь? -- презрительно сморщился старый.
-- Экономист, -- нехотя ответил молодой.
-- Нет, точно завалите тут все без меня!
-- Ну, ты что, Зуб! Век воли не видать! Я корочку заимел, потому что надо... Сейчас без понта никуда не сунешься. А законы наши я чту. Работать -- ни-ни... Наше дело -- воровское...
-- Завалите, -- упрямо сказал старый и наконец-то посмотрел на собеседника льдистым колючим взглядом. -- У меня, может, вся надежа на тебя. Ты б, может, еще два десятка лет "смотрящим" тусовался, если б не я...
-- Я помню, Зуб...
-- Что ты помнишь? Тебя к концу сходки только кликнули, а могли б и не позвать. Они, -- показал он на дверь, хотя точнее, наверно, было показать на окно, за которым гудела осенним ветром черная шахтерская ночь и за которым лежала огромная спящая страна, -- "лаврушников" хотели короновать, а я не дал... Я им горло бы перегрыз, если б не по-моему вышло. И так всех распустили. Звание вора за "зеленые" продают, падлы! Раньше вору в законе торговать западло было, а сейчас все в торгаши полезли, к-козлы!
-- Я благодарен тебе, Зуб, -- негромко сказал молодой и посмотрел на солнце с тремя лучами, вытатуированное на большом пальце. -- Но у меня три ходки, и законы я чту...
"А ведь врешь, -- хотел сказать старый. -- Что ж, я не знаю: два магазина своих открыл, банк соучредил". Но он уезжал в Штаты на операцию, уезжал умирать, потому что ни в каких штатах, ни в каких европах уже не могли его спасти, но он все равно уезжал, потому что само движение, сам полет над океаном, казалось, продляли жизнь.
-- Молодец, что чтишь, -- прохрипел он и бурно, взахлеб закашлялся.
Стакан воды тут же оказался у него в руке. Старый посмотрел на рабски склонившегося над ним хозяина кабинета и спросил:
-- Минералка?
-- Боржоми. Настоящий.
Коротким глотком старый проверил. На боржоми это пойло не тянуло.
-- Похоже, что боржоми, -- согласием поблагодарил он, заодно подумав, что ведь, гаденыш, мог и отравить, и неожиданно спросил о другом: -- А чего твоя цаца любит так громко телевизор слушать?
Плоское хрящеватое ухо молодого повернулось к приоткрытой двери. Снизу, из гостиной, расположенной на первом этаже, безразличный женский голос рассказывал о проблеме проституции в Турции.
-- Особенно много гастролерш в последнее время появилось здесь из России и других стран СНГ, -- убеждала она зрителей. -- Привозят их чаще всего группами, а это значит, что торговля русскими девочками поставлена на поток. Привозят под видом танцгрупп. Как правило, это очень красивые девочки, с хорошими фигурками, с хорошим здоровьем. У них заранее отбирают документы, и, когда они узнают, что вместо танцев на сцене ресторана им предстоит в специальных комнатах обслужить по пять - десять мужчин за сутки и "работать" так без выходных по нескольку месяцев всего лишь за скудное питание, многие из них приходят в отчаяние. Кроме того, в последнее время их подельницы из других стран и Турции объявили чуть ли не открытую войну нашим путанам. Скорее всего, оттого, что наши девочки "работают" по демпинговым ценам и сбивают их доходы. Недавно в одном провинциальном городке они сожгли публичный дом, где жрицами любви были девушки из России и Украины. К сожалению, при пожаре одна из них погибла. Как нам сообщили турецкие журналисты, звали ее Валентиной, а родом она была из...