"Данилову, Орлову.— Читайте, — Данилов протянул сообщение Кравцову, — читайте и помните, что этот запрос на моем месте послал бы каждый. Я не отрицаю, разное было, но все равно людям надо верить, только тогда они, в свою очередь, поверят вам.
На ваш запрос командир партизанского отряда «За Родину», бывший первый секретарь райкома ВКП(б) тов. Васильев сообщил: «Тов. Кравцов из партии исключен неправильно, решение о его восстановлении получено. Тов. Кравцов работал бургомистром по моему заданию, проявил мужество и героизм, спас город от взрыва. Представлен к правительственной награде, которая и поступила к нам в отряд. Поздравляю тов. Кравцова с награждением орденом „Знак Почета“. Орденский знак и документы переправляю в город. Васильев».
Верно: майор госбезопасности Королев".
Но Кравцов не слушал его, он плакал.
— Тихонова ко мне, — приказал Орлов, открыв дверь.
Через несколько минут в кабинет вошел его заместитель.
— Вот что, Борис Петрович, немедленно распорядитесь прекратить розыски Кравцова.
— Бургомистра?
— Нет никакого бургомистра, ошибка это. Был наш товарищ, выполнявший задание.
— А основание?
— Сообщение из Москвы.
— Хорошо. Есть.
Когда Тихонов вышел, Орлов подошел к Кравцову, приподнял его со стула.
— Ну, брось, брось мокроту-то разводить, ведь не баба ты. Такое дело для людей сделал… Ну что с ним делать, Данилов, как ты думаешь?
— Товарищ Кравцов, успокойтесь, выпейте воды, напишите подробно все, о чем вы мне рассказали, особенно о кирпичном заводе.
— Я сделаю… А потом… потом я могу идти домой?
— Пока нет. Еще пару дней для всех вы бургомистр Кравцов. Да, кстати, возьмите ваше оружие, я думаю, оно вам пригодится и очень скоро.
— Я его провожу, — сказал Орлов. Он обнял инженера за плечи и повел к двери. — Сейчас напишешь, потом поешь, поспишь, — ласково, как ребенку, говорил он Кравцову.
Уже выйдя из кабинета, Кравцов обернулся:
— Спасибо вам, товарищи, спасибо. Я сегодня словно заново родился.
Орлов вернулся минут через десять, посмотрел на Данилова, развел руками.
— Ну, Александрыч, ты даешь. Как ты вышел-то на него?
— А чего проще. Я все показания о нем прочел. Смотрю, пособник, а крови на нем нет. Потом газетку достал со статьей Ерохина. Там его ругают сильно, а он в это время на финской мерз. Ну, а потом мне его жена многое рассказала.
— Да, дела… Слушай, что ты о заводе-то говорил?
— Неси карту, сейчас покажу.
Глава седьмая
Москва. 14 августа
Начальник
Начальник МУРа внимательно прочитал рапорт Муравьева. Подчеркнул красным карандашом то место, где говорилось о столкновении Кострова с патрулем, и написал наискось:«Тов. Парамонову. Муравьеву поставить на вид. Думать надо».И в самом деле, глупо было начинать операцию, не предусмотрев такой мелочи. Конечно, ничего страшного не случилось, даже наоборот, версия Кострова в глазах «игроков» стала еще более прочной, да и вел себя Мишка, в общем, правильно, четко сориентировался в обстановке. Но все равно Муравьеву надо указать. Пусть учится. Быть настоящим оперативником совсем не значит стрелять хорошо да задерживать. Вон Муштаков, работает, как шахматист, психологию изучает. Но тем не менее, понимая достоинства Муштакова, начальник в душе ценил в сыске элемент риска, силы, напора. Он пришел в розыск в те далекие времена, когда смелость и хладнокровие считались самыми главными качествами агентов угро, когда ничего не было, кроме наганов, а эксперты, в лучшем случае, могли установить время наступления смерти.
Отложив рапорт Муравьева, он ознакомился с бумагой, присланной из отделения Муштакова, и еще раз удивился необыкновенной организованности в этом человеке. Муштакову удалось установить, что Сутулый был неким Фоминым Сергеем Сергеевичем, крупным мошенником и скупщиком золота. Оперативными данными подтверждалось, что именно с ним и был связан Гомельский. Таким образом, пока все развивалось точно по плану.
На столе звякнул внутренний телефон.
— Товарищ начальник, — докладывал Осетров, — сообщение от Данилова.
— Давай.
"Начальнику МУРа.«Молодец, вот молодец, — подумал начальник. Как всегда, не торопясь, но точно в срок». В спецсообщении не было никаких подробностей, но он знал точно, что база банды блокирована, что ее участники находятся под пристальным наблюдением и что взяты они будут с наименьшими потерями. Начальник поднял телефонную трубку:
Срочно!
Спецсообщение.
Совместными с органами на местах усилиями нами обнаружена база бандгруппы Музыки — «ювелиров». Вступив в контакт с подразделениями войск по охране тыла действующей Красной Армии, готовим войсковую операцию, о результатах доложу по выполнении. Данилов".
— Муравьева ко мне.
Игорь появился минут через десять. Вошел, доложил по форме, вытянулся у порога.
— Что стоишь? Вырасти хочешь? Хватит уже, эко вымахал. Садись. Ну, чем порадуешь?
— Жду данных.
— Жди, а вот Данилов вышел на банду, брать ее будет.
— Вышел? — обрадовано спросил Игорь.
— Вышел. Но это ничего не значит, ты свое дело делай. Гомельского хоть из-под земли, а представь мне.
— Вы так говорите, товарищ начальник, будто я ничего не делаю.
— Если бы ты ничего не делал, я тебя давно уже из угрозыска уволил бы. А дело я с тебя требую, на то я и начальник. Где Костров?
— Гуляет по рынку.
— Один или с Зоей?
— Один. Страхуем его тремя группами.
— Серьезно. Прямо как коронованную особу. И долго он с бытом Тишинки знакомиться собирается?
— Это как повезет.
— Ох, и смел ты, Муравьев, не по чину смел.
— А у меня другого выхода нет.
— Тоже правда. Что ты думаешь делать дальше?
— Хочу туда поехать.
— Не надо. Ты операцией руководи. Получай данные и решения принимай. Пойми, что ты не просто старший уполномоченный, а руководитель операции. Привыкай. Руководить — наука трудная, если делать это как следует.
И опять зазвонил телефон. Начальник снял трубку, молча выслушал, потом поманил пальцем Муравьева:
— Это тебя, — и протянул ему трубку.
— Игорь Сергеевич, — голос Муштакова звучал приглушенно, — сейчас мне передали: Костров находится в пивной на углу Большого и Малого Кондратьевских переулков, только что к нему подошел Фомин.
Костров
Костюм на нем был шоколадного цвета, с чуть заметной клеточкой. Брюки что надо, тридцать сантиметров, рубашка из крученого шелка, галстук. Особенно хороши оказались ботинки: тупоносые, простроченные, темно-вишневые, ну и, конечно, буклевая кепка-лондонка.Все, что надо было, Мишка переложил в карманы, пистолет засунул за пояс сбоку. Теперь по переулку он шел спокойно. День будний был, народу немного, не то что в прошлый раз. Но наметанным взглядом Костров сразу определил: крутится кое-кто здесь. Выросший в блатном мире и познавший его законы, Мишка безошибочно научился отличать своих бывших «коллег» от нормальных людей.
На углу сидела старуха и торговала семечками. Мишка хотел было купить стакан, да раздумал. Новое обличье удачливого налетчика делало свои поправки на его поведение. Он должен был теперь соизмерять поступки в соответствии со своей «воровской профессией». Солидный блатной не может себе позволять того, что разрешает какая-то мелкота. Вот папиросы он купил у инвалида с пропитым лицом — за тридцатку пачку «Казбека». Инвалид, протягивая папиросы, внимательно поглядел на Мишку.
— На мне нарисовано чего или как? — спросил Костров.
— А что, глянуть нельзя, вроде новый человек…
— Ты гляди осторожно, — Мишка распечатал пачку, постучал мундштуком папиросы по крышке и улыбнулся, блеснув золотой коронкой, — а то вполне можно сделать тебе полное солнечное затмение.
— Ты чего это? Чего? — инвалид попятился.
— А ничего. Знаю я вас, убогих. Сам на костыле, а к куму раньше других добегаешь.
Он повернулся и пошел не спеша вдоль трамвайных путей к Курбатовской площади. День выдался нежаркий, иначе бы пропал он в своем шоколадном костюме и кепке. Небо заволокло тучами, вроде собирался дождик.
«Скорей бы, — думал Мишка, — кончить это дело, да Ритку с ребенком повидать. Вот ведь как получается: стоит сесть на трамвай — и через полчаса дома, да никак нельзя этого делать. Правда, Данилов, прощаясь, обещал, что выхлопочет мне отпуск, а Иван никогда не врет. Кремень мужик: сказал — сделал».
Мишка вспомнил о Данилове, и ему стало тревожно: зря он уехал из райцентра. Там, видно, дела веселые начались, не то, что здесь: гуляй по улице да на баб глазей. И в том тяжелом деле ему захотелось непременно быть рядом с Даниловым. Но тот просил его найти Гомельского, и он, Костров, обещал, а раз обещал, значит, найдет.
Володю Гомельского Мишка знал давно, в тридцать четвертом им пришлось даже сидеть в одном лагере. Володя был человек не злой, но чрезвычайно ушлый, он даже в лагере ухитрялся скупать золотые коронки. Как он это делал, никому неведомо было, но важен факт — делал. Отношения у них с Мишкой всегда были нормальными, и пару раз Володя взял у него кое-что, правда, мелочь. Золото Мишка не любил, всегда предпочитал наличные.
Так, задумавшись, он шел по знакомым переулкам мимо старых деревянных домов, палисадников. Он и не заметил, как вновь оказался в Большом Кондратьевском, рядом с пивной. И только здесь понял, что за два часа никого не встретил, вернее, не увидел. Мишка не торопясь огляделся. Что-то все же ему было здесь неуютно. Год фронтовой жизни, разведрота приучили его чувствовать опасность как бы кожей. Нет, что-то здесь не так. Он достал спички, чтобы прикурить, и, словно случайно, уронил коробок; наклонясь за ним, незаметно посмотрел назад. Вот она, рожа прыщавая в малокозырке. Так и есть, топает за ним, глаз не спускает.
«Шакал, — подумал Мишка. Присосался к кому-то, служит честно за блатной авторитет, за водку, за денежки, за то, чтобы во дворе пацаны со страхом и уважением на него глядели».
Он поднял коробок, чиркнул спичкой, прикурил папиросу. Что ж, пора создать им условия для встречи. Пора. Мишка усмехнулся внутренне и толкнул дощатую облезлую дверь пивной.
В лицо ударил душный, застоявшийся запах. В маленьком зале было шесть столиков, покрытых несвежими, потерявшими цвет клеенками. За стойкой, занимавшей всю стену, стояла могучая блондинка с необъятным бюстом. Она равнодушно взглянула на вошедшего, взяла перевернутую вверх дном кружку, поставила ее под кран.
— А может, я не пью пиво, — небрежно протянул Костров.
— Тогда сюда и ходить незачем.
— Может, я шампанское пью.
— А по мне хоть «Шартрез». Не хочешь пива, другие выпьют, а с такими запросами в «Гранд-отель» ходить надо.
— Ладно уж, поесть что-нибудь имеется?
— Сюда обедать не ходят, по нынешнем временам есть дома надо.
Мишка оглядел стойку. За стеклом сиротливо приткнулось несколько тарелочек с кусками селедки, обложенной кружочками вареной картошки.
— Ну ладно, пару пива, селедочку. А если?.. — Мишка подмигнул.
Буфетчица внимательно посмотрела на него, подумала. Костров видел, что она внутренне боролась с собой. Но, вероятно, профессиональная интуиция взяла верх, она поняла, что этот молодой пижон никак не может причинить ей вред. Да и вообще, видать, паренек тертый, много таких забегало к ней, а потом исчезало бесследно. Чем они занимались, она не знала, да и не хотела знать, у нее своих забот хватало.
— Ладно, — буфетчица осклабилась. — Сколько?
«Как укусит — полруки нет», — подумал Мишка и ответил:
— Как положено, к кружечке прицеп — сто грамм, а кружек-то две.
Буфетчица наклонилась под стойку и, выпрямившись, поставила перед Костровым граненый стакан, до краев наполненный водкой.
Мишка полез в карман, положил на стойку четыре радужных тридцатки, потом подумал и добавил еще одну.
Он сел за столик в самом углу, спиной к стене, и внимательно оглядел пивную. За соседним столом удобно устроилась компания здоровенных мужчин в темных костюмах, они тихо переговаривались, не обращая ни на кого внимания, только один из них, седоватый, коротко стриженный, поймав Мишкин взгляд, чуть заметно подмигнул и почесал щеку.
«Наши», — понял Костров, и ему сразу же стало легко и спокойно. Теперь здесь он был не один. Ребята из МУРа, его друзья и друзья Данилова, были рядом, и он чувствовал свое единение с ними, и от этого ощущения к нему приходила уверенность.
Мишка сел поудобнее и выпил полстакана, потом сдул с кружки белоснежную шапку и с наслаждением потянул пиво. Водка теплом разлилась по телу, и ему стало совсем хорошо. Шум в пивной находил морским прибоем, то накрывая его, то вновь откатываясь. Иногда он слышал обрывки фраз, чей-то смех. На какое-то время ему показалось, что войны нет вовсе и что сидит он просто так: шел по улице да и заглянул сюда. Но постепенно первый хмель начал проходить. Так с ним и раньше бывало: чуть ударит в голову, а потом пей сколько влезет — и ничего. Мишка решил заказать еще пива и было совсем поднялся из-за стола. Но в это время увидел, как от буфетной стойки к нему направляется юркий паренек в кепочке-малокозырке с четырьмя кружками пива в обеих руках. Нес он их аккуратно, стараясь не расплескать.
— Свободно? — Не дожидаясь ответа, паренек поставил кружки на стол и присел осторожно, словно кот.
— А может, у меня занято? Может, я подругу жду, к примеру, — Мишка, прищурившись, в упор поглядел на парня, — тогда как, а?
— Тогда я уйду, ты чего, уйду я, — парень отодвинулся вместе со стулом.
— Ладно уж, сиди. — Мишка полез в карман, вытащил тридцатку. — Ну, в железку зарядим?
— С тобой-то. Нет. С тобой пусть другие играют.
— По маленькой, чтоб время провести.
— Не буду.
— Не знаешь ты закона, сявка. Когда тебе деловой говорит, все исполнять надо. Запомни: в блатную жизнь вход рупь стоит, вошел туда — исполняй закон, тогда в авторитете ходить будешь.
— Так я всегда. Как кликуха-то твоя будет? Может, я слышал.
— Червонец я. Мишка Червонец.
— Как же, — в голосе парня послышались уважительные нотки, — много слышал от старших. Говорили, что вы по самому краю пошли.
— Говорили, — Мишка выплеснул в рот остатки водки, лениво пожевал картошку, — они много чего говорят. Сами падаль жрут, а нам завидуют. Значит, так, — он вынул из кармана скомканные деньги, — организуй выпить, закуску, ну, пива, конечно.
— Это мы в момент, прямо сейчас, — парень метнулся к стойке, о чем-то зашептался с буфетчицей, показывая на Мишку. Минуты через две он вернулся, присел у стола: — Сейчас все будет в лучшем виде.
— В компанию не примете? — спросил кто-то. Мишка поднял глаза и увидел Сутулого.
— Садись.
— Спасибо. Ну, как там? — Сутулый обратился к пареньку.
— Все сейчас принесут, Сергей Сергеевич, вот Червонец гуляет.
— Ладно, потом я отвечу. Здорово, Михаил. Не признаешь?
— Теперь я тебя, Фомин, признал. А тогда нет, больно исхудал ты, что чахотка бьет?
— Она. Врачи говорят: питаться лучше надо. Да где там… Каждую копейку горбом выбиваешь, прямо чистый лесоповал, — Фомин вздохнул, потянулся к кружке.
— Что-то я тебя на повале-то не видел, — ехидно сказал Мишка, — ты больше в нарядчиках придуривался.
— Кто как может, Миша, кому какая жизненная линия.
— А что ты меня пасешь, чего твои за мной бегают? Может, ты для МУРа стараешься?
— Ты меня за стукача держал когда разве? Нет. Мне мальчики мои сказали, что есть у тебя золотишко. Вот я прицениться и хотел. Может, сторгуемся?
— Может.
— Так покажи.
— Прямо здесь? — насмешливо спросил Костров.
— Зачем здесь, можем выйти.
— Золото есть и камни, только я им цену знаю.
— Про цену сейчас разговора нет. Слушок прошел, будто ты с каэрами спутался, у Резаного в банде был.
— Слушай меня внимательно, Фомин, — твердо сказал Мишка, — я сейчас и тебя и твою шестерку шлепну и уйду. — Он выдернул из-под пиджака пистолет. — На мне крови много, чуть больше, чуть меньше — роли не играет.
— Погоди, погоди, спрячь примус. Ты меня знаешь, а я тебя. Живи как хочешь, я тебе не судья, я о другом: есть товар — возьму, нет — разошлись. Годится?
— Добро, — Мишка сунул пистолет в карман, огляделся и вытащил кожаный мешочек. — Гляди, Сергей, вот что имеем, — он вытряхнул на ладонь осыпь.
Фомин весь подался вперед, стараясь получше рассмотреть. Мишка подержал ее немного и опять положил в мешочек.
— Большой цены вещь, — хрипло сказал Фомин, — у меня таких денег нет.
— Это точно, — Мишка покосился на пацана, услужливо расставлявшего на столе закуску и водку, — мне клиент с копейкой нужен. Есть у тебя такой?
— Найдем.
— Только ты помни: я к любому не пойду. Что за человек?
— Человек тебе хорошо известный. Володя Гомельский.
— Идет, — равнодушно ответил Мишка. Если бы кто знал, чего стоило ему это равнодушие! Ему хотелось кричать от радости. Он даже глаза опустил, чтобы Фомин, не дай бог, не прочитал бы в них эту его радость.
— Ну давай, — Мишка поднял стакан, — выпьем, Серега, за жизнь нашу, копеечную жизнь.
— Давай, — Фомин протянул стакан, чокнулся, — только копеечная она не для всех. Ты вот…
— Давай пей, — Мишка выпил стакан залпом, сморщился, отхлебнул пива.
— Ты, Мишка, — наклонился к нему Фомин, — скажи мне, какой мне интерес выйдет. Я тебя с Володей сведу, ты ему камни, он тебе деньги, а мне?
— Тебе, — Мишка задумчиво повертел в руках стакан, — польза тебе будет. — Он сунул руку в карман, увидев, как при этом беспокойно забегали глаза у Фомина. — Не бойся, вот, — он положил на стол две золотые десятки, — бери аванс. После дела еще три.
— Широкий ты парень, Червонец, люблю тебя, как брата люблю.
— Это потом. Когда Володю увижу?
— Сегодня в семь. Как найти тебя?
— Здесь. Хотя, нет. Я в одном и том же месте появляться не люблю. Сквер на Миусской знаешь? Там площадка детская есть, вот на ней буду в песочек играть. Ну, гуляйте, а я пойду.
— Так в семь?
— Точно. Только скажи Володе, что я на Тишинке этим заниматься не буду. Пусть другое место ищет. Когда мы с ним дело уладим, я тебе три червонца отдам, да и по мелочи кое-что у меня есть, на это у тебя денег хватит. Мне надо в Ташкент подаваться, а то климат у вас тут для меня неподходящий, — Мишка встал, кивнул Фомину и вышел из пивной.
Муравьев
Он бежал по коридору мимо сотрудников, изумленно оглядывавшихся на него. Остановился только у двери приемной, толкнул ее и, переводя дыхание, спросил у Осетрова:— Где?
— Занят.
— Доложи, срочно!
Осетров из-за очков внимательно посмотрел на Игоря и, видимо, понял, что просто так человек из бригады Данилова не ворвется в приемную в таком виде.
— Подожди. — Он скрылся за дверью кабинета и сразу же вышел обратно. — Ждет.
Игорь рванул дверь и, не глядя, не узнавая тех, кто сидел в кабинете начальника, почти крикнул:
— Есть Гомельский!
— Что? — начальник приподнялся. — Где?
— Через два часа будет у Мишки на квартире.
Только теперь Игорь смог разглядеть сидевших за столом людей. Это были Муштаков, Парамонов и Серебровский.
— Ладно, садись! — приказал начальник и кивнул Серебровскому: — Продолжай.
— Из пивной Фомин поехал в Первый Казачий переулок, зашел в дом три, во дворе. Дальше мы его не повели, боялись расшифроваться. Пробыл он там минут десять и поехал к себе на Маросейку, адрес есть в деле. Один из сотрудников следил за ним, а другие остались в Казачьем. Проверкой установлено, что в доме три, квартира два, у некой Силиной, гримерши театра, проживает артист Сахаровский Владимир Георгиевич, эвакуировавшийся из Минска и работающий во фронтовой актерской бригаде. После предъявления фотографии Гомельского домоуправу оказалось, что Гомельский и Сахаровский — одно и то же лицо. В восемнадцать тридцать Фомин вышел из дома и поехал на Миусскую. Там он встретился с Костровым, поговорили они минут десять и разошлись. Фомину удалось остановить машину-полуторку и упросить шофера подвезти его. Номер машины МА17—47. Шофер допрошен. Фомин приехал в Казачий и пока находится там. У меня все.
— В общем, ситуация проясняется. — Начальник посмотрел на часы и повернулся к Муравьеву: — Так ты говоришь, что Гомельский будет у Кострова в двадцать два часа?
— Да, Зоя сообщила.
Минуту начальник раздумывал. Надо было принимать решение, как поступить: брать Фомина и Гомельского в Казачьем или на квартире у Зои.
— Какие есть мнения?
— Разрешите, — встал Муштаков. — Фомин и Гомельский под наблюдением, уйти они не смогут, мы блокировали переулок. Я думаю, их надо брать у Зои.
— Почему?
— Мне кажется, они не те люди, чтобы заплатить такие огромные деньги. Помните, Гомельский занимался «разгонами»? Так вот, они попробуют это и сейчас. Тут мы их всех и возьмем.
— Логично, — сказал Серебровский, — только ведь они характер Мишкин знают, оружие видели…
— Я тоже за квартиру Зои, — перебил его Муравьев.
— Ну что ж, начинаем. Блокируем квартиру, — начальник поднял телефонную трубку.
В этот вечер город продолжал жить своей обычной жизнью. В восемь часов закончился последний сеанс в кино, люди должны были до комендантского часа успеть домой; работали заводы, в магазины подвозили свежевыпеченный хлеб, его завтра утром раздадут по карточкам; кончилась третья смена в школе, радио передавало очередную сводку Совинформбюро. Все было как всегда, и никто не заметил, как появились и исчезли в Большом Кондратьевском переулке люди. Одни скрылись в проходных дворах и подъездах, в чахлых палисадниках, другие встали на трамвайной остановке, несколько молодых парней в летной форме с девушками в ярких платьях пошли по переулку. Никто ничего не заметил, все было буднично, обычно.
Гомельский и Фомин.
— Ты, наверное, считаешь меня сумасшедшим? — Володя посмотрел на Фомина изучающе. — Такие деньги отдать этому уркагану! Я что, печатную фабрику открыл?— Мишка парень горячий, потом оружие… Баба эта.
— Ну и что, выпьем. Ему нальем из нашей бутылки. А когда он закосеет, я скажу, что деньги в портфеле, спрятаны в тайнике во дворе. Ты пойдешь за портфелем и откроешь дверь. Андрей и Лешка в форме войдут, ну тут обыск, изъятие…
— А потом?
— Что потом? Потом его в отделение поведут. Вернее, нас, а он смоется и будет рад, что ушел.
— Не поверит.
— Возможно. Главное — взять вещь. Понимаешь? А потом мы с тобой надолго исчезнем. Его же ищут. Я к нему на квартиру человека посылал, так он еле ушел, засада там. Мишка все равно из Москвы бежать должен. А ты думаешь, что потом будет? Высшая мера ему светит, за Резаного, да и за камушки эти.
— Ну, если так…
— Трус ты, Фомин, тебе бы с дураками в три листика играть.
— Какая моя доля?
— Сто тысяч, доволен?
— Пошли.
— Иди к Андрею и Лешке, они ждут, скажи, чтобы в полдесятого у дверей стояли. Понял?
Костров
Он надел форму, туго перепоясался ремнем с кобурой. Ему противен был тот костюм, в котором он сидел в пивной вместе с Фоминым. Теперь он опять стал старшим сержантом Костровым, фронтовиком-разведчиком, человеком, ничего общего не имеющим с известным когда-то Мишкой Червонцем. Наверное, никто не радовался, как он, окончанию операции. И не потому, что удастся увидеть жену и ребенка, несколько дней пожить дома. Другое, более сильное чувство, жило в нем. Сегодня, а это он знал точно, оплачен еще один долг.Год назад, впервые согласившись помочь Данилову, он еще смутно, но сознавал, что это тот посильный вклад, который он, Мишка Костров, бывший уголовник, порвавший с прошлым, может внести в общее дело борьбы с фашизмом. Если после освобождения из колонии он с гордостью думал о том, что стал жить честно, как все, то со временем понял: люди, окружающие его, воспринимают происшедшее с ним как нечто вполне закономерное. Для них, его новых друзей и сослуживцев, это просто норма жизни. С тех пор Костров и свою жизнь разграничил четко: то, что было тогда, и то, что стало теперь. Стараясь вытравить из себя прошлое, он самоотверженно работал, начал учиться в школе. Но иногда, задумываясь о своей жизни, Мишка понимал: этого мало. Слишком велик был груз его вины перед теми людьми, которые поверили ему. Когда началась война, он сделал все, что мог, помогая Данилову. Ну, а как воевал, об этом можно судить по двум его медалям. Конечно, дело было не в Почетной грамоте, выданной ему на прежней работе, и не в медалях, полученных на фронте. Костров как бы рождался заново, в нем появились черты, удивлявшие его самого. Иногда, совершив тот или иной поступок, Михаил словно со стороны глядел на себя, не узнавая в этом новом человеке себя прежнего. За все, что произошло с ним, он был благодарен Данилову. Для него Иван Александрович стал непререкаемым авторитетом. Часто, собираясь что-то сделать, Костров мысленно советовался с ним, пытался поставить его в подобную ситуацию и сделать так, как поступил бы Данилов. Так было в сорок первом, когда он пошел на квартиру к Широкову, так было и сейчас.
Мишка ходил по комнате, курил папиросу за папиросой. Нервничал ли он? Пожалуй, нет. Интуиция, основанная на знании людей, с которыми он сталкивался в прежней своей жизни, подсказывала ему, что Гомельский обязательно придет. Не такой он человек, чтобы отказаться от больших ценностей. Мишка не нервничал, он ждал. Гомельского и Фомина. Ждал, когда медленно расстегнет кобуру, вынет наган и увидит их глаза. Все, поставлена последняя точка! Пусть знают они, кем стал он, сержант Костров.