И вдруг Игорь понял, где был этот человек, если даже самолет, везущий его в Москву, становится для него домом. Он глядел, как Зимин пытается устроиться поудобнее, и чувствовал к нему необычайное уважение.
Открылась дверь пилотской кабины, и выглянул штурман:
— Ну, как вы тут? Порядок? Через двадцать минут должны дойти.
Не успел он закрыть дверь, как вся кабина наполнилась грохотом, это заработал над головой крупнокалиберный пулемет. Со звоном посыпались на пол большие гильзы. Машину затрясло.
«Напоролись», — подумал Игорь и вспомнил разговор со стрелком. Страха не было — лишь неприятное ощущение собственного бессилия, видимо, от того, что он не участвовал в бою и не мог этого сделать.
Внезапно прямо над его головой что-то рвануло, и Игорь увидел, как. Зимин, согнувшись пополам, упал на пол кабины. Пулемет замолк, салон наполнило дымом. Чей-то голос крикнул:
— Держись! Садимся!
Потом он испытал чувство стремительного падения, раздался треск, и Игорь потерял сознание.
Очнулся он от боли. Первое, что увидел, это лицо пилота, склонившегося над ним.
— Где сумка? — спросил Муравьев.
— На тебе. Очнулся, слава богу. Встать можешь?
Игорь, опершись руками о росистую траву, поднялся. Ничего не болело, только немного шумело в голове. Он огляделся. Метрах в двадцати горел самолет. Штурман перевязывал Зимина, лицо которого побелело от боли. Рядом на траве стоял пулемет.
— Что делать будем? — спросил Муравьев пилота.
— Когда «мессеры» напали, штурман с Москвой связался. До линии фронта километров пятнадцать. Нам дали место, где можно ждать до темноты поисковую группу. Давай возьмем ребят и двинем потихоньку.
— Надо бы носилки соорудить.
— Нет времени. Понесем на себе, по очереди: двое несут, один отдыхает.
Внезапно вдалеке послышался лай собак.
— Быстрее! — крикнул штурман. — Чего вы там копаетесь!
— Отставить! — хрипло скомандовал Зимин. Я старший по званию, поэтому мне приказывать. Всем отойти, Муравьев ко мне!
Игорь подошел к лежавшему, опустился на колени:
— Слушай меня. С нами вы не уйдете от погони. Мы останемся…
— Нет, — Игорь покачал головой, — мы вас не бросим.
— Бросите. Еще как бросите. Потому что дело не в нас. Дело вот в этом пакете, — Зимин, сморщившись от боли, вытащил из внутреннего кармана куртки сверток. — Ты доставишь его вместо меня. Помни — от этого зависит не одна моя или твоя жизнь. От этого зависит жизнь сотен, тысяч людей, Так что действуй… — Он устало откинулся на траву, помолчал. — И еще. Как только перейдешь к нашим, свяжись с комиссаром госбезопасности Новожиловым. Запомнил? Повтори.
— Новожилов.
— Расскажешь ему все, отдашь пакет и скажешь, что Март ждет Пианиста каждую нечетную пятницу. Повтори… А теперь положите нас со стрелком к пулемету, мы им покажем цирк на конной тяге… Постой. Пистолет один оставь… к которому у тебя патронов больше…
Игорь отстегнул кобуру с ТТ, вынул из сумки пять запасных обойм.
Собаки были уже где-то совсем рядом. Их заливистый лай звонко несся над утренним лесом.
— Уходите! — крикнул Зимин. — Слышите? Уходите!
Когда они отбежали примерно на километр, за спиной басовито заработал ШКАС. Ему ответили глухие автоматные очереди. Игорь остановился, схватился за кобуру.
— Вперед! — крикнул, задыхаясь, пилот. — Тебе такое доверили! Вперед!
Когда они тяжело бежали прямо по ручью, шум боя за их спиной постепенно стих…
Часа через четыре, измученные, они сделали привал. Штурман достал карту и компас, что-то отмерил на карте циркулем, посмотрел на солнце, потом на часы.
— Все, командир, вышли. Мы на месте, — сказал он. — Теперь надо ждать.
Они лежали молча и ждали темноты. А летний день, как назло, тянулся долго. Казалось, что время остановилось и ночь больше никогда не придет сюда. Наконец, когда солнце приблизилось к вершинам дальних елей, совсем рядом затрещали сучья.
Игорь вынул пистолет, передернул: затвор. Краем глаза он увидел, что летчики тоже достали оружие.
В нескольких шагах от них послышалась немецкая речь. Сучья затрещали громче, и на тропинку вышли человек семь гитлеровцев. Они шли спокойно, смеясь и громко переговариваясь.
Игорь весь напрягся. Палец словно прикипел к спусковому крючку. Стволом пистолета он провожал каждого проходившего мимо него солдата. И долго держал в прорези прицела спину последнего гитлеровца, до тех пор, пока тот не скрылся в кустах.
Когда спало напряжение, он почувствовал невероятную усталость и страшное безразличие ко всему, что было вокруг. Лежал, лицом уткнувшись в колючий мох, и вдыхал запах нагретой солнцем, но все еще сыроватой земли. И ему не хотелось ни двигаться, ни поднимать голову, словно он спал и видел хороший сон, который немедленно исчезнет, как только он пошевелится.
— Ты как, — услышал он шепот пилота, — чего замолчал?
— Не могу, — сквозь зубы не проговорил, простонал Игорь.
— Ничего, терпи, придет наше время по счету получать.
Когда Игорь поднял наконец лицо, он увидел, что наступила темнота. Сколько же он лежал, уткнувшись лицом в землю, сколько находился в этом состоянии полузабытья?
Первым хруст веток услышал штурман. Он толкнул рукой пилота. Прислушались: со стороны линии фронта кто-то шел. Они вновь приготовили оружие. Треск все приближался. Наконец где-то совсем рядом крикнула кукушка.
— Наши, — прошептал штурман. — Слава богу.
…Потом они вместе с группой разведчиков переходили линию фронта. Спроси Муравьева на другой день, как все это было, он не рассказал бы. Не смог бы вспомнить все в деталях. Лишь какие-то отрывки, как вспышки, зафиксировались в его мозгу: лесная чащоба, потом стремительный рывок через нейтральную полосу, грохот автоматов, мертвенный свет ракет в ночном небе…
Помнил только, как сидел уже в землянке особого отдела дивизии. Начальник отдела, маленький худощавый майор, допросив их по всей форме, ушел на пункт связи ВЧ докладывать в Москву. Его не было часа полтора. Они сидели в разных углах землянки, напротив каждого из них — по сержанту.
Наконец майор пришел. Он долго смотрел на Игоря, словно жалея, что его придется отпустить, и сказал:
— Вас приказано накормить и немедленно доставить на аэродром, за вами послан самолет. Просьбы какие-нибудь имеются?
— Дай, наконец, поесть и выпить, — сказал пилот. — А то мы второй день маковой росинки во рту не держали. Разучились жевать, наверное.
— Все приготовлено. Приведете себя в порядок и ужинайте.
Игорь брился перед маленьким зеркалом, поставив лампу рядом с ним. Свет падал на мокрые от воды волосы, они отливали серебром.
«Словно седые», — подумал он и, положив бритву, пошел умыться еще раз.
Когда уже умытый, свежий, в начищенных сапогах и выглаженной гимнастерке, он сел за стол, штурман поглядел на него и присвистнул:
— Здорово тебя скрутило, Муравьев, полголовы поседело за один день.
Нет, ничего не сказал начальник отделения своему оперуполномоченному. Только руку пожал крепче и дольше обычного да как бы между делом бросил:
— Молодцом, старина. Сработано как надо.
И Муравьев знал, что больше начальник ничего не скажет, да этого и не требовалось. Зачем пустые слова? Нужно работать. А работы действительно хватало.
В тот же день из архива наркомата прислали дело Гоппе. Любопытное оно было, это дело. Любопытное и поучительное. Прочитав его, Данилов еще раз убедился в том, что только война позволила таким, как Генрих Карлович, он же Геннадий Кузьмич, всплыть на поверхность. Если бы не она, недолго бы находился Гоппе в бегах, приговор привели бы в исполнение.
В материалах дела обнаружил Данилов любопытную подробность. Оказывается, Владимир Ефимович Шустер, он же Володя Гомельский, скупал и перепродавал добытые бандой Гоппе драгоценности. Теперь все вроде бы вставало на свои места. Хотя дальше снова была неизвестность, широкая полоса неизвестности.
В показаниях Спиридоновой фигурировала некая блондинка, работавшая в торговой сети. И эту версию отработали, дружно, всей группой. Две недели ездили по всем торговым точкам. Конечно, попадались похожие, но не та.
И снова приходилось все начинать сначала. Надежда, что где-нибудь всплывут сапфировые серьги или серебряная печать, тоже была призрачной.
Так прошел весь июль. Начался август.
Но недаром Данилов твердо верил в силу улик. Не могли они кануть бесследно, как в воду. Должны всплыть. Только когда, вот вопрос.
Седьмого августа Данилову позвонил Скорин из областного угрозыска:
— Иван Александрович, извините, что беспокою, — Скорин был человеком вежливым. — Хочу вас некоторым образом обрадовать. В райцентре убит человек, пуля выпущена из интересующего вас нагана. Спецсообщение я уже послал.
Так он и сказал начальнику МУРа, когда вместе с ним планировал командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал Платонов прислал им бумагу, в которой группа Данилова именовалась оперативно-розыскной и строжайше указывалось всем представителям армейских подразделений оказывать ей любую необходимую помощь. Соответственное распоряжение по своей линии дало и Московское управление НКВД, которое подключило к работе своих сотрудников из областного уголовного розыска.
Итак, Данилов открыл сейф, вспомнив добрым словом старика Рогинского. Послушав незатейливую мелодию курантов, он достал из нижнего отделения маузер в деревянной кобуре и четыре коробки патронов. Оружием этим, кстати, тем самым, из которого в двадцать пятом году всадил ему пулю под сердце Широков, пользовался Данилов редко, только когда выезжал на ответственные задержания, когда точно знал, что придется вступать в «огневой контакт». Придумали же это определение. Раньше во всех документах писали «началась перестрелка», «вступили в перестрелку», а теперь вот нате — «огневой контакт». Слова какие-то казенные, серые. Правда, Данилов все равно в рапортах писал по старинке, но наверху редактировали. Да и черт с ними, с формами этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало.
Данилов открыл чемоданчик, маленький совсем, чуть больше портфеля, и спрятал оружие на самое дно. Сегодня утром Наташа, уложив туда две смены белья, гимнастерку, мыло, бритву, помазок, в общем, все для ночлега, спросила:
— Ты надолго?
— Нет, — бодро ответил Данилов, — дней на пять, ну десять от силы.
— Дело серьезное, Ваня?
— Да что ты! Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить…
— Только не ври, Данилов, ты же этого не умеешь. Как тебя жулики боятся, не понимаю?
— Они боятся наказания.
— По-моему, ты и есть наказание, только мое.
Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание:
— Да ты не бойся, Ната, всех дел — туда и обратно.
— Ладно, иди уж. Позвони или телеграмму пришли, когда надумаешь возвращаться.
Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за занавеской. Всю дорогу до трамвайной остановки он думал о том, что все-таки мало радости доставляет он ей. Совсем мало. Считанное число раз были они в театре, редко ходили в гости к друзьям, и не потому, что он не хотел, просто времени не было у Данилова днем, а были у него только ночи, да и то не все…
Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов:
— Мы готовы, Иван Александрович.
— С чем вас и поздравляю. Идем.
Все уже были в машине. Данилов сел рядом с шофером, помолчал и скомандовал:
— Поехали, Быков.
— Включить сирену?
— Не надо, тихо поедем, посмотрим город.
— А чего его смотреть-то, — мрачно заметил шофер, — город как город.
У Пушкинской площади машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли броневики. Около десятка тяжелых, в зеленой броне машин медленно двигалось в сторону Охотного ряда. Наконец последняя из них миновала перекресток, и Быков, дав газ, вывел свой автомобиль на бульвар. Здесь движения почти не было.
— Все, я сплю, — сказал Данилов. И повернулся к спутникам: — Ясно вам? Разбудите у КПП.
Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза.
А машина продолжала мчаться по улицам Москвы. Пассажиры ее видели за опущенными стеклами знакомые улицы и дома. Многие строения с целью камуфляжа были покрашены зелеными полосами, окна по-прежнему оклеены крест-накрест бумагой. На зданиях некоторых учреждений, школ висели белые полотнища с красными крестами: в них разместились госпитали. Чем ближе к окраинам, тем больше менялся город. Витрины магазинов и окна первых этажей были закрыты мешками с песком. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. То там, то здесь стояли сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще попадались парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты фашистской авиации, город готов был в любой момент отразить нападение врага.
Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Рядом со станками на заводах стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии были готовы выйти, как в годы гражданской войны, полки московского пролетариата.
Столица была не только штабом обороны, не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг «Все для фронта! Все для победы!» стал нормой жизни москвичей.
Постепенно за стеклом машины началась совсем другая Москва: одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилепились лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались кольцами трамвайные маршруты, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни.
Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроилось несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы.
— Товарищ начальник, КПП, — позвал Быков Данилова, — прибыли.
Тот открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник контрольно-пропускного пункта, внимательно просмотрел пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной стояли два бойца с автоматами.
Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Лейтенант, прочитав ее, ушел в помещение поста. Из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону. Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина двинулась дальше.
Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. До войны раз в два года к отцу на Брянщину ездил да иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, автомобильных гудков на улице. Вернувшись же в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и желтые листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, вдыхая запахи зелени.
Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз — от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, а там, на обочине, лежат обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Могучая сила разрушения смяла его, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный металлический предмет.
Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших танков. Они застыли, уронив на броню дула орудий, застыли навсегда, как памятники о прошедших боях. Все поле было в обвалившихся окопах, на брустверах росли уже поблекшие полевые цветы. Танки по трансмиссию тоже заросли травой. Земля залечивала раны.
А дорога, стелясь под колеса «эмки», открывала пассажирам все новые и новые картины. Много они увидели за несколько часов пути: сожженные, но уже строящиеся деревни, почти разрушенные маленькие городки. Но не только это видели они. У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная от других.
Навстречу им шли машины с ранеными, тягачи тащили искалеченную технику, сновали мотоциклисты и штабные бронетранспортеры. Они обгоняли колонны бойцов, далеко растянувшиеся вдоль обочин. Больше часа простояли у железнодорожного переезда, пропуская составы с закрытой брезентом техникой. Чем дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули. Дорогу охраняли. И не только ее, почти через каждый километр в лесу были до времени спрятаны зенитные пулеметы и пушки. Небо тоже охраняли. Дорога, словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту.
Когда проехали километров сорок от Москвы, по просьбе Полесова свернули на проселок и сделали короткую остановку. Все вышли из машины, разминая затекшие ноги, разбрелись по сторонам.
— Иван Александрович! — позвал откуда-то из чащи Белов. — Идите сюда, я криничку нашел.
Данилов пошел на голос и через несколько шагов увидел, что прямо из земли начинается маленький ручеек, вода его, наполняя деревянную бочку, переливалась из нее в маленький пруд.
— Вода чистая, — поднял мокрое лицо Сергей, — и холодная: зубы ломит.
Иван Александрович подошел к криничке, снял гимнастерку и с удовольствием опустил руки в ледяную воду. Набрал пригоршню и с наслаждением опустил в ладони разгоряченное лицо. Вместе с водой в Данилова входила свежесть и запах травы, цветов. Он лег на траву и, прищурив глаза, смотрел в голубое небо с ватными облаками; эти облака, не спеша плыли куда-то в безбрежную даль, а на смену им приходили все новые. Такие облака он видел только в детстве, когда приезжал на каникулы к отцу в лесничество.
Вспомнил он это, лежа на земле в нескольких десятках метров от фронтовой дороги. Вспомнил и пожалел, что так рано кончилось детство. И грустно ему стало, и ощущение это, внезапное и острое, почему-то затуманило глаза, и сладкой тоской сжало сердце.
— Какое сегодня число? — спросил он Белова.
— Восьмое августа.
«Так, — подумал Данилов, — все правильно. Сегодня мне сорок два исполнилось. Из них двадцать четыре года в органах. Такие-то дела, брат».
Он поднялся, натянул гимнастерку, поправил ремень и зашагал к машине. Раздвигая руками кусты, вышел к дороге и с недоумением остановился. На земле, рядом с машиной, была постелена клеенка, обыкновенная, в цветочек, которой обычно покрывают столы на кухне. На ней, на листах бумаги, лежала крупно нарезанная копченая колбаса, почищенная и посыпанная луком селедка, стояли открытые банки консервов. В котелке виднелась картошка.
— Это что же такое? — удивился Данилов. — По какому случаю банкет?
Ребята молчали, только Быков, как всегда мрачно, сказал:
— Случай имеет место быть, товарищ начальник, замечательный, прямо скажем, случай.
Он залез в машину и вынул оттуда две бутылки коньяку. Данилов все понял. Ребята специально съехали с шоссе, чтобы устроить этот импровизированный обед в честь его дня рождения. И ему стало легко и хорошо. Он хотел сказать что-нибудь строгое, чтобы скрыть смущение, но так ничего и не сказал, просто махнул рукой и опустился на землю.
Все расселись, разлили коньяк.
— Иван Александрович, — Игорь поднял кружку, — дорогой наш Иван Александрович, мы хотим за вас выпить.
— Счастья вам, — прогудел Быков.
— Долгих лет, — добавил Степан.
Только один Сергей молчал, глядя на начальника влюбленными глазами.
Через несколько минут стало весело и шумно. Данилов обвел лица ребят чуть увлажненными глазами.
— Вы закусывайте, — улыбался он, — на масло жмите, а то скажут потом, что я в командировке пьянку организовал.
— Эх вы, — почти крикнул Белов, — а подарок-то!
— Точно, — хлопнул себя по лбу Муравьев, — забыли.
Он достал чемодан и вынул из него светлую кобуру.
— Вот, Иван Александрович, это от нас.
Данилов взял протянутую кобуру, расстегнул ее, вынул вороненый «вальтер».
— Заряжен, — предупредил Белов, — бьет исключительно. Сам пристреливал.
На рукоятке пистолета была прикреплена пластинка с надписью: «И. А. Данилову от товарищей по МУРу. 2.08.1942 г.». Данилов расстегнул ремень, снял старую, видавшую виды кобуру, в которой лежал наган. Ему жалко было расставаться с привычным оружием. Как-никак, а этот наган служил ему почти десять лет. Но он все же надел новую кобуру, понимая, что этим доставляет удовольствие своим ребятам.
— Ну, Быков, наливай еще по одной, — Иван Александрович протянул кружку, — разгонную. Вот что, мои дорогие, спасибо вам за внимание, за подарок. Я догадываюсь, откуда он взялся, и это для меня вдвойне дорого. Мало у нас праздников, вернее, совсем нет их. Но ничего, мы потерпим. Я не знаю, когда придет праздник на нашу улицу. Знаю только, что он в дороге и имя ему — победа. Доживем ли мы до него? Постараемся, конечно. А теперь давайте о Ване Шарапове вспомним, о дорогом нашем товарище…
Данилов задумался, потом залпом выпил из кружки.
— Вот так. Те, кто доживет, за погибших выпьют на празднике нашем. А теперь все. Пора в дорогу. А вторую бутылку спрячьте. Найдем, кого надо, тогда отметим.
И снова их машина мчалась по военному Подмосковью. Опять их останавливали патрули и проверяли документы. Больше часа проторчали они у моста, где молоденький младший лейтенант, начальник переправы, пытался навести порядок. Он кричал тонким срывающимся голосом, хватался за кобуру. Но его никто не слушал. Шоферы, народ вообще трудноуправляемый, здесь, вблизи фронта, давали волю своим чувствам. Над мостом стоял гул автомобильных гудков, крики, грубая брань.
Данилов неодобрительно поглядывал из окна машины на происходившее. «Что они делают, — думал он, — словно нарочно создают пробку. А если налетят самолеты? И почему командиры, сидящие в кабинах некоторых машин, не вмешиваются?» Иван Александрович вышел из машины. За его спиной хлопнула дверца, оперативники последовали за ним. Они медленно шли вдоль колонны машин, и шоферы с удивлением глядели на четверых командиров милиции. Протиснувшись между скопившимися машинами, Данилов добрался наконец до середины моста. Он сразу же понял, в чем загвоздка. Полуторка, доверху груженная какими-то ящиками, столкнулась с прицепом другой машины. Данилов мысленно выругал начальника переправы, позволившего одновременно двустороннее движение.
Младший лейтенант суетился возле человека с петлицами техника-интенданта и здоровенного шофера в мятой, промасленной гимнастерке. По разгоряченным лицам споривших Иван Александрович понял, что дело может дойти до кулаков.
Открылась дверь пилотской кабины, и выглянул штурман:
— Ну, как вы тут? Порядок? Через двадцать минут должны дойти.
Не успел он закрыть дверь, как вся кабина наполнилась грохотом, это заработал над головой крупнокалиберный пулемет. Со звоном посыпались на пол большие гильзы. Машину затрясло.
«Напоролись», — подумал Игорь и вспомнил разговор со стрелком. Страха не было — лишь неприятное ощущение собственного бессилия, видимо, от того, что он не участвовал в бою и не мог этого сделать.
Внезапно прямо над его головой что-то рвануло, и Игорь увидел, как. Зимин, согнувшись пополам, упал на пол кабины. Пулемет замолк, салон наполнило дымом. Чей-то голос крикнул:
— Держись! Садимся!
Потом он испытал чувство стремительного падения, раздался треск, и Игорь потерял сознание.
Очнулся он от боли. Первое, что увидел, это лицо пилота, склонившегося над ним.
— Где сумка? — спросил Муравьев.
— На тебе. Очнулся, слава богу. Встать можешь?
Игорь, опершись руками о росистую траву, поднялся. Ничего не болело, только немного шумело в голове. Он огляделся. Метрах в двадцати горел самолет. Штурман перевязывал Зимина, лицо которого побелело от боли. Рядом на траве стоял пулемет.
— Что делать будем? — спросил Муравьев пилота.
— Когда «мессеры» напали, штурман с Москвой связался. До линии фронта километров пятнадцать. Нам дали место, где можно ждать до темноты поисковую группу. Давай возьмем ребят и двинем потихоньку.
— Надо бы носилки соорудить.
— Нет времени. Понесем на себе, по очереди: двое несут, один отдыхает.
Внезапно вдалеке послышался лай собак.
— Быстрее! — крикнул штурман. — Чего вы там копаетесь!
— Отставить! — хрипло скомандовал Зимин. Я старший по званию, поэтому мне приказывать. Всем отойти, Муравьев ко мне!
Игорь подошел к лежавшему, опустился на колени:
— Слушай меня. С нами вы не уйдете от погони. Мы останемся…
— Нет, — Игорь покачал головой, — мы вас не бросим.
— Бросите. Еще как бросите. Потому что дело не в нас. Дело вот в этом пакете, — Зимин, сморщившись от боли, вытащил из внутреннего кармана куртки сверток. — Ты доставишь его вместо меня. Помни — от этого зависит не одна моя или твоя жизнь. От этого зависит жизнь сотен, тысяч людей, Так что действуй… — Он устало откинулся на траву, помолчал. — И еще. Как только перейдешь к нашим, свяжись с комиссаром госбезопасности Новожиловым. Запомнил? Повтори.
— Новожилов.
— Расскажешь ему все, отдашь пакет и скажешь, что Март ждет Пианиста каждую нечетную пятницу. Повтори… А теперь положите нас со стрелком к пулемету, мы им покажем цирк на конной тяге… Постой. Пистолет один оставь… к которому у тебя патронов больше…
Игорь отстегнул кобуру с ТТ, вынул из сумки пять запасных обойм.
Собаки были уже где-то совсем рядом. Их заливистый лай звонко несся над утренним лесом.
— Уходите! — крикнул Зимин. — Слышите? Уходите!
Когда они отбежали примерно на километр, за спиной басовито заработал ШКАС. Ему ответили глухие автоматные очереди. Игорь остановился, схватился за кобуру.
— Вперед! — крикнул, задыхаясь, пилот. — Тебе такое доверили! Вперед!
Когда они тяжело бежали прямо по ручью, шум боя за их спиной постепенно стих…
Часа через четыре, измученные, они сделали привал. Штурман достал карту и компас, что-то отмерил на карте циркулем, посмотрел на солнце, потом на часы.
— Все, командир, вышли. Мы на месте, — сказал он. — Теперь надо ждать.
Они лежали молча и ждали темноты. А летний день, как назло, тянулся долго. Казалось, что время остановилось и ночь больше никогда не придет сюда. Наконец, когда солнце приблизилось к вершинам дальних елей, совсем рядом затрещали сучья.
Игорь вынул пистолет, передернул: затвор. Краем глаза он увидел, что летчики тоже достали оружие.
В нескольких шагах от них послышалась немецкая речь. Сучья затрещали громче, и на тропинку вышли человек семь гитлеровцев. Они шли спокойно, смеясь и громко переговариваясь.
Игорь весь напрягся. Палец словно прикипел к спусковому крючку. Стволом пистолета он провожал каждого проходившего мимо него солдата. И долго держал в прорези прицела спину последнего гитлеровца, до тех пор, пока тот не скрылся в кустах.
Когда спало напряжение, он почувствовал невероятную усталость и страшное безразличие ко всему, что было вокруг. Лежал, лицом уткнувшись в колючий мох, и вдыхал запах нагретой солнцем, но все еще сыроватой земли. И ему не хотелось ни двигаться, ни поднимать голову, словно он спал и видел хороший сон, который немедленно исчезнет, как только он пошевелится.
— Ты как, — услышал он шепот пилота, — чего замолчал?
— Не могу, — сквозь зубы не проговорил, простонал Игорь.
— Ничего, терпи, придет наше время по счету получать.
Когда Игорь поднял наконец лицо, он увидел, что наступила темнота. Сколько же он лежал, уткнувшись лицом в землю, сколько находился в этом состоянии полузабытья?
Первым хруст веток услышал штурман. Он толкнул рукой пилота. Прислушались: со стороны линии фронта кто-то шел. Они вновь приготовили оружие. Треск все приближался. Наконец где-то совсем рядом крикнула кукушка.
— Наши, — прошептал штурман. — Слава богу.
…Потом они вместе с группой разведчиков переходили линию фронта. Спроси Муравьева на другой день, как все это было, он не рассказал бы. Не смог бы вспомнить все в деталях. Лишь какие-то отрывки, как вспышки, зафиксировались в его мозгу: лесная чащоба, потом стремительный рывок через нейтральную полосу, грохот автоматов, мертвенный свет ракет в ночном небе…
Помнил только, как сидел уже в землянке особого отдела дивизии. Начальник отдела, маленький худощавый майор, допросив их по всей форме, ушел на пункт связи ВЧ докладывать в Москву. Его не было часа полтора. Они сидели в разных углах землянки, напротив каждого из них — по сержанту.
Наконец майор пришел. Он долго смотрел на Игоря, словно жалея, что его придется отпустить, и сказал:
— Вас приказано накормить и немедленно доставить на аэродром, за вами послан самолет. Просьбы какие-нибудь имеются?
— Дай, наконец, поесть и выпить, — сказал пилот. — А то мы второй день маковой росинки во рту не держали. Разучились жевать, наверное.
— Все приготовлено. Приведете себя в порядок и ужинайте.
Игорь брился перед маленьким зеркалом, поставив лампу рядом с ним. Свет падал на мокрые от воды волосы, они отливали серебром.
«Словно седые», — подумал он и, положив бритву, пошел умыться еще раз.
Когда уже умытый, свежий, в начищенных сапогах и выглаженной гимнастерке, он сел за стол, штурман поглядел на него и присвистнул:
— Здорово тебя скрутило, Муравьев, полголовы поседело за один день.
Данилов
Он ничего не сказал Игорю. Совершенно ничего. Муравьев так и не узнал, сколько папирос выкурил его начальник за эти два дня и о чем говорил он со знакомым врачом. Не узнал он и то, что теперь в ящике стола Ивана Александровича, там, где раньше лежали только патроны, заняла место совсем неприметная скляночка. Неприметная, но, ох, как теперь нужная Данилову. Без нее тот слово дал шага не делать. Да и как без нее обойтись, если частенько щемило слева. А положишь таблетку под язык, и все проходит.Нет, ничего не сказал начальник отделения своему оперуполномоченному. Только руку пожал крепче и дольше обычного да как бы между делом бросил:
— Молодцом, старина. Сработано как надо.
И Муравьев знал, что больше начальник ничего не скажет, да этого и не требовалось. Зачем пустые слова? Нужно работать. А работы действительно хватало.
В тот же день из архива наркомата прислали дело Гоппе. Любопытное оно было, это дело. Любопытное и поучительное. Прочитав его, Данилов еще раз убедился в том, что только война позволила таким, как Генрих Карлович, он же Геннадий Кузьмич, всплыть на поверхность. Если бы не она, недолго бы находился Гоппе в бегах, приговор привели бы в исполнение.
В материалах дела обнаружил Данилов любопытную подробность. Оказывается, Владимир Ефимович Шустер, он же Володя Гомельский, скупал и перепродавал добытые бандой Гоппе драгоценности. Теперь все вроде бы вставало на свои места. Хотя дальше снова была неизвестность, широкая полоса неизвестности.
В показаниях Спиридоновой фигурировала некая блондинка, работавшая в торговой сети. И эту версию отработали, дружно, всей группой. Две недели ездили по всем торговым точкам. Конечно, попадались похожие, но не та.
И снова приходилось все начинать сначала. Надежда, что где-нибудь всплывут сапфировые серьги или серебряная печать, тоже была призрачной.
Так прошел весь июль. Начался август.
Но недаром Данилов твердо верил в силу улик. Не могли они кануть бесследно, как в воду. Должны всплыть. Только когда, вот вопрос.
Седьмого августа Данилову позвонил Скорин из областного угрозыска:
— Иван Александрович, извините, что беспокою, — Скорин был человеком вежливым. — Хочу вас некоторым образом обрадовать. В райцентре убит человек, пуля выпущена из интересующего вас нагана. Спецсообщение я уже послал.
"Начальнику МУРа. Срочно! Спецсообщеняе. 6 августа 1942 года участковый уполномоченный старший милиционер Ефимов обнаружил на пересечении дорог рядом с лесным массивом труп гражданина Ерохина Василия Петровича, работавшего председателем колхоза «Светлый путь». На месте преступления следов не обнаружено. Из тела покойного извлечена пуля от револьвера системы «наган», калибр 7,62 мм. По данным экспертизы, пуля выпущена из оружия, разыскиваемого Московским уголовным розыском по делу об убийстве гр. Ивановского.
Далее сообщаю, что Ерохин В.П. до начала войны работал в райкоме партии. Во время оккупации района немцами находился в партизанском отряде. Награжден медалью «За боевые заслуги».
Проведенные нами оперативные мероприятия пока никаких результатов не дали.
Облугрозыск. Скорин".
Глава третья
Москва. 8 августа (продолжение)
Данилов и его группа.
Вот какие события предшествовали разговору Данилова с шофером Быковым. Поэтому сегодня Иван Александрович собирался в дорогу. Конечно, поездка предстояла не такая уж долгая. Но дело заключалось в том, сколько дней потребуется его группе на раскрытие очередного убийства. Найдет Данилов убийцу Ерохина, значит, выйдет на тех, кто приходил к Ивановскому. А то что эти два преступления одних рук дело, он ни на минуту не сомневался.Так он и сказал начальнику МУРа, когда вместе с ним планировал командировку детально. Ехали они не просто как сотрудники милиции. Генерал Платонов прислал им бумагу, в которой группа Данилова именовалась оперативно-розыскной и строжайше указывалось всем представителям армейских подразделений оказывать ей любую необходимую помощь. Соответственное распоряжение по своей линии дало и Московское управление НКВД, которое подключило к работе своих сотрудников из областного уголовного розыска.
Итак, Данилов открыл сейф, вспомнив добрым словом старика Рогинского. Послушав незатейливую мелодию курантов, он достал из нижнего отделения маузер в деревянной кобуре и четыре коробки патронов. Оружием этим, кстати, тем самым, из которого в двадцать пятом году всадил ему пулю под сердце Широков, пользовался Данилов редко, только когда выезжал на ответственные задержания, когда точно знал, что придется вступать в «огневой контакт». Придумали же это определение. Раньше во всех документах писали «началась перестрелка», «вступили в перестрелку», а теперь вот нате — «огневой контакт». Слова какие-то казенные, серые. Правда, Данилов все равно в рапортах писал по старинке, но наверху редактировали. Да и черт с ними, с формами этими. Какая разница, как писать, лишь бы делу не мешало.
Данилов открыл чемоданчик, маленький совсем, чуть больше портфеля, и спрятал оружие на самое дно. Сегодня утром Наташа, уложив туда две смены белья, гимнастерку, мыло, бритву, помазок, в общем, все для ночлега, спросила:
— Ты надолго?
— Нет, — бодро ответил Данилов, — дней на пять, ну десять от силы.
— Дело серьезное, Ваня?
— Да что ты! Надо ребятам в райцентре службу помочь наладить…
— Только не ври, Данилов, ты же этого не умеешь. Как тебя жулики боятся, не понимаю?
— Они боятся наказания.
— По-моему, ты и есть наказание, только мое.
Целуя жену на пороге, Иван Александрович сказал на прощание:
— Да ты не бойся, Ната, всех дел — туда и обратно.
— Ладно, иди уж. Позвони или телеграмму пришли, когда надумаешь возвращаться.
Выйдя из подъезда, Данилов поднял голову и увидел лицо жены в окне за занавеской. Всю дорогу до трамвайной остановки он думал о том, что все-таки мало радости доставляет он ей. Совсем мало. Считанное число раз были они в театре, редко ходили в гости к друзьям, и не потому, что он не хотел, просто времени не было у Данилова днем, а были у него только ночи, да и то не все…
Дверь кабинета приоткрылась, заглянул Полесов:
— Мы готовы, Иван Александрович.
— С чем вас и поздравляю. Идем.
Все уже были в машине. Данилов сел рядом с шофером, помолчал и скомандовал:
— Поехали, Быков.
— Включить сирену?
— Не надо, тихо поедем, посмотрим город.
— А чего его смотреть-то, — мрачно заметил шофер, — город как город.
У Пушкинской площади машину остановил красный свет светофора. По улице Горького шли броневики. Около десятка тяжелых, в зеленой броне машин медленно двигалось в сторону Охотного ряда. Наконец последняя из них миновала перекресток, и Быков, дав газ, вывел свой автомобиль на бульвар. Здесь движения почти не было.
— Все, я сплю, — сказал Данилов. И повернулся к спутникам: — Ясно вам? Разбудите у КПП.
Он удобнее устроился на сиденье и закрыл глаза.
А машина продолжала мчаться по улицам Москвы. Пассажиры ее видели за опущенными стеклами знакомые улицы и дома. Многие строения с целью камуфляжа были покрашены зелеными полосами, окна по-прежнему оклеены крест-накрест бумагой. На зданиях некоторых учреждений, школ висели белые полотнища с красными крестами: в них разместились госпитали. Чем ближе к окраинам, тем больше менялся город. Витрины магазинов и окна первых этажей были закрыты мешками с песком. Из таких же точно мешков на углах и перекрестках сложены огневые точки. То там, то здесь стояли сваренные из рельсов противотанковые ежи, в скверах торчали стволы зенитных мелкокалиберных пушек. Все чаще попадались парные конные патрули, вместо милиционеров движение регулировали девушки в красноармейской форме. Это было своеобразным кольцом обороны города. И хотя положение на Центральном фронте стабилизировалось, более того, почти полностью прекратились налеты фашистской авиации, город готов был в любой момент отразить нападение врага.
Рабочий пригород Москвы стал военным лагерем ополченцев и бойцов истребительных батальонов. Рядом со станками на заводах стояли винтовки, по первому сигналу на помощь армии были готовы выйти, как в годы гражданской войны, полки московского пролетариата.
Столица была не только штабом обороны, не только мозгом войны. Она стала крепостью, о которую разбились лучшие армии вермахта, на подступах к ней нашли свою могилу сотни вражеских самолетов. Москва превратилась в кузницу оружия. Лозунг «Все для фронта! Все для победы!» стал нормой жизни москвичей.
Постепенно за стеклом машины началась совсем другая Москва: одноэтажные деревянные домики весело смотрели на улицу из-за зелени палисадников. Да и улицы изменились, кончился асфальт, начались булыжные мостовые. Трава пробивалась в щели между камнями, к покосившимся заборам прилепились лавочки. Улицы эти были тенисты, и пахло на них речной водой и цветами. Здесь замыкались кольцами трамвайные маршруты, кончались линии троллейбусов. Дальше начинались первые подмосковные деревни.
Выезд из города преграждал полосатый шлагбаум КПП. Возле него выстроилось несколько машин. Бойцы в гимнастерках с зелеными петлицами проверяли документы.
— Товарищ начальник, КПП, — позвал Быков Данилова, — прибыли.
Тот открыл глаза, огляделся, еще не придя в себя после сна, и полез в полевую сумку за документами. Проверка была тщательной. Лейтенант, начальник контрольно-пропускного пункта, внимательно просмотрел пропуска, командировочное предписание, проверил удостоверения. Рядом с машиной стояли два бойца с автоматами.
Наконец Данилов не выдержал и вынул бумагу, подписанную генералом Платоновым. Лейтенант, прочитав ее, ушел в помещение поста. Из открытого окна было слышно, как он говорит по телефону. Минуты через две он вернулся, протянул Данилову документы и взял под козырек. Шлагбаум подняли, и машина двинулась дальше.
Данилов смотрел на дорогу. Ему редко приходилось выезжать из Москвы. До войны раз в два года к отцу на Брянщину ездил да иногда к знакомым на дачу в Переделкино. Вот, пожалуй, и все. Как каждый горожанин, он обостренно чувствовал природу, но, проведя две недели у отца в лесничестве, Иван Александрович начинал тосковать по Москве. Ему не хватало людей, автомобильных гудков на улице. Вернувшись же в город, он вспоминал лес и тропинку, сбегающую к озеру, и желтые листья, плавающие в воде. Тогда, выбрав время, он уезжал в любимые Сокольники, забирался в глубину парка и мог часами бездумно сидеть на скамейке, вдыхая запахи зелени.
Но сейчас он почти не замечал ничего, кроме тех следов, которые оставила в Подмосковье война. И это были страшные следы. Они виднелись везде: на дороге, в поле, в лесу. Обгоревшие, вырванные с корнем деревья, глубокие ямы-воронки, которые аккуратно объезжал Быков, и гильзы, много поржавевших гильз — от маленьких пистолетных до крупных артиллерийских. Вот промелькнул повисший на деревьях обломок фюзеляжа самолета, а там, на обочине, лежат обгоревший остов машины и еще какое-то перекрученное железо, имевшее раньше назначение и форму. Могучая сила разрушения смяла его, затейливо переплела, и теперь никто уже не узнает, чему служил этот непонятный металлический предмет.
Когда машина выехала из леса, Данилов увидел на поле остовы сгоревших танков. Они застыли, уронив на броню дула орудий, застыли навсегда, как памятники о прошедших боях. Все поле было в обвалившихся окопах, на брустверах росли уже поблекшие полевые цветы. Танки по трансмиссию тоже заросли травой. Земля залечивала раны.
А дорога, стелясь под колеса «эмки», открывала пассажирам все новые и новые картины. Много они увидели за несколько часов пути: сожженные, но уже строящиеся деревни, почти разрушенные маленькие городки. Но не только это видели они. У военной дороги был свой особый быт, своя жизнь, отличная от других.
Навстречу им шли машины с ранеными, тягачи тащили искалеченную технику, сновали мотоциклисты и штабные бронетранспортеры. Они обгоняли колонны бойцов, далеко растянувшиеся вдоль обочин. Больше часа простояли у железнодорожного переезда, пропуская составы с закрытой брезентом техникой. Чем дальше они удалялись от Москвы, тем чаще их останавливали военные патрули. Дорогу охраняли. И не только ее, почти через каждый километр в лесу были до времени спрятаны зенитные пулеметы и пушки. Небо тоже охраняли. Дорога, словно артерия, связывала фронт с Москвой. И она была нужна фронту.
Когда проехали километров сорок от Москвы, по просьбе Полесова свернули на проселок и сделали короткую остановку. Все вышли из машины, разминая затекшие ноги, разбрелись по сторонам.
— Иван Александрович! — позвал откуда-то из чащи Белов. — Идите сюда, я криничку нашел.
Данилов пошел на голос и через несколько шагов увидел, что прямо из земли начинается маленький ручеек, вода его, наполняя деревянную бочку, переливалась из нее в маленький пруд.
— Вода чистая, — поднял мокрое лицо Сергей, — и холодная: зубы ломит.
Иван Александрович подошел к криничке, снял гимнастерку и с удовольствием опустил руки в ледяную воду. Набрал пригоршню и с наслаждением опустил в ладони разгоряченное лицо. Вместе с водой в Данилова входила свежесть и запах травы, цветов. Он лег на траву и, прищурив глаза, смотрел в голубое небо с ватными облаками; эти облака, не спеша плыли куда-то в безбрежную даль, а на смену им приходили все новые. Такие облака он видел только в детстве, когда приезжал на каникулы к отцу в лесничество.
Вспомнил он это, лежа на земле в нескольких десятках метров от фронтовой дороги. Вспомнил и пожалел, что так рано кончилось детство. И грустно ему стало, и ощущение это, внезапное и острое, почему-то затуманило глаза, и сладкой тоской сжало сердце.
— Какое сегодня число? — спросил он Белова.
— Восьмое августа.
«Так, — подумал Данилов, — все правильно. Сегодня мне сорок два исполнилось. Из них двадцать четыре года в органах. Такие-то дела, брат».
Он поднялся, натянул гимнастерку, поправил ремень и зашагал к машине. Раздвигая руками кусты, вышел к дороге и с недоумением остановился. На земле, рядом с машиной, была постелена клеенка, обыкновенная, в цветочек, которой обычно покрывают столы на кухне. На ней, на листах бумаги, лежала крупно нарезанная копченая колбаса, почищенная и посыпанная луком селедка, стояли открытые банки консервов. В котелке виднелась картошка.
— Это что же такое? — удивился Данилов. — По какому случаю банкет?
Ребята молчали, только Быков, как всегда мрачно, сказал:
— Случай имеет место быть, товарищ начальник, замечательный, прямо скажем, случай.
Он залез в машину и вынул оттуда две бутылки коньяку. Данилов все понял. Ребята специально съехали с шоссе, чтобы устроить этот импровизированный обед в честь его дня рождения. И ему стало легко и хорошо. Он хотел сказать что-нибудь строгое, чтобы скрыть смущение, но так ничего и не сказал, просто махнул рукой и опустился на землю.
Все расселись, разлили коньяк.
— Иван Александрович, — Игорь поднял кружку, — дорогой наш Иван Александрович, мы хотим за вас выпить.
— Счастья вам, — прогудел Быков.
— Долгих лет, — добавил Степан.
Только один Сергей молчал, глядя на начальника влюбленными глазами.
Через несколько минут стало весело и шумно. Данилов обвел лица ребят чуть увлажненными глазами.
— Вы закусывайте, — улыбался он, — на масло жмите, а то скажут потом, что я в командировке пьянку организовал.
— Эх вы, — почти крикнул Белов, — а подарок-то!
— Точно, — хлопнул себя по лбу Муравьев, — забыли.
Он достал чемодан и вынул из него светлую кобуру.
— Вот, Иван Александрович, это от нас.
Данилов взял протянутую кобуру, расстегнул ее, вынул вороненый «вальтер».
— Заряжен, — предупредил Белов, — бьет исключительно. Сам пристреливал.
На рукоятке пистолета была прикреплена пластинка с надписью: «И. А. Данилову от товарищей по МУРу. 2.08.1942 г.». Данилов расстегнул ремень, снял старую, видавшую виды кобуру, в которой лежал наган. Ему жалко было расставаться с привычным оружием. Как-никак, а этот наган служил ему почти десять лет. Но он все же надел новую кобуру, понимая, что этим доставляет удовольствие своим ребятам.
— Ну, Быков, наливай еще по одной, — Иван Александрович протянул кружку, — разгонную. Вот что, мои дорогие, спасибо вам за внимание, за подарок. Я догадываюсь, откуда он взялся, и это для меня вдвойне дорого. Мало у нас праздников, вернее, совсем нет их. Но ничего, мы потерпим. Я не знаю, когда придет праздник на нашу улицу. Знаю только, что он в дороге и имя ему — победа. Доживем ли мы до него? Постараемся, конечно. А теперь давайте о Ване Шарапове вспомним, о дорогом нашем товарище…
Данилов задумался, потом залпом выпил из кружки.
— Вот так. Те, кто доживет, за погибших выпьют на празднике нашем. А теперь все. Пора в дорогу. А вторую бутылку спрячьте. Найдем, кого надо, тогда отметим.
И снова их машина мчалась по военному Подмосковью. Опять их останавливали патрули и проверяли документы. Больше часа проторчали они у моста, где молоденький младший лейтенант, начальник переправы, пытался навести порядок. Он кричал тонким срывающимся голосом, хватался за кобуру. Но его никто не слушал. Шоферы, народ вообще трудноуправляемый, здесь, вблизи фронта, давали волю своим чувствам. Над мостом стоял гул автомобильных гудков, крики, грубая брань.
Данилов неодобрительно поглядывал из окна машины на происходившее. «Что они делают, — думал он, — словно нарочно создают пробку. А если налетят самолеты? И почему командиры, сидящие в кабинах некоторых машин, не вмешиваются?» Иван Александрович вышел из машины. За его спиной хлопнула дверца, оперативники последовали за ним. Они медленно шли вдоль колонны машин, и шоферы с удивлением глядели на четверых командиров милиции. Протиснувшись между скопившимися машинами, Данилов добрался наконец до середины моста. Он сразу же понял, в чем загвоздка. Полуторка, доверху груженная какими-то ящиками, столкнулась с прицепом другой машины. Данилов мысленно выругал начальника переправы, позволившего одновременно двустороннее движение.
Младший лейтенант суетился возле человека с петлицами техника-интенданта и здоровенного шофера в мятой, промасленной гимнастерке. По разгоряченным лицам споривших Иван Александрович понял, что дело может дойти до кулаков.