Страница:
поминайте лихом, шляпой с тульею широкой машет из корзины шара всем, кто
там, внизу, остался. Все они одно твердят мне: приглядись к своей голубке.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Тот, кто в час недобрый вены вскрыл себе в лохани банной, с кровью
злобу выпуская; тот, кто в полном отупенье, утром, в мыле, бреясь в ванной,
бритвой горло перерезал, убегая от проклятья -- там, за дверью, дожидался
завтрак сытный и горячий, только он опять отравлен ежедневным ритуалом
бесконечных серых будней; те, кто так или иначе -- кто любовью, кто досадой,
кто неистовою злобой -- предают друг друга смерти; те, кто от людей уходят,
прячась в царствии безумья. Все они твердят с усмешкой странной, горькой и
блудливой: приглядись к своей голубке.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Ты вглядись в нее с вершины, с самой маковки высокой, страсти жаркой,
страсти сильной, хладнокровно разбираясь с мешаниной, кутерьмою всех ее
поступков странных, посылай ее ты к черту без сомненья и печали. Ты вглядись
в нее сурово, долг свой тяжкий исполняя, и тогда вольешься в стадо, будешь
хрюкать, рылом пестрым и клыками пасти смрадной тыкаться во что попало,
скоро-скоро, очень скоро ветчиной благоуханной или нежной бужениной станет
задница твоя. Повара ее отмоют и торжественно, с почетом, насадив ее на
вертел, в печку жаркую воткнут. И тогда она, немедля, станет пищею подонков,
острословов, идиотов, негодяев всех мастей.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свиньею, обезьяной, кобылицей.
Посылка
О любовь моя, сегодня все владельцы лавок рыбных и мясных деликатесов,
перья взяв, меня заносят в список твой гнилых товаров, тухлых, плесенью
покрытых, залежалых и осклизлых. Бултыхаясь в океане средь морских червей и
гадов, синеву небес далеких грязью слез своих горючих я изгадил и испачкал,
запятнал и обмарал.
Ты уже оборотилась львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Набонид (VI в. до Р. X.) -- последний царь Вавилонского царства.
Первоначальное намерение Набонида, по словам профессора Рабсолома, было
таково: с грустью осмотрев разбитые камни храма, полуистертые обелиски
героев и едва заметные оттиски печаток на императорских бумагах, замыслил он
восстановить вавилонские археологические сокровища. Принялся за дело
методично, не размениваясь на пустяки. И более всего волновало его качество
материала, подбирал он камень плотный и мелкозернистый.
Когда стали восстанавливать восемьсот тысяч табличек, что составляли
основу вавилонской библиотеки, пришлось создать школы и мастерские писцов,
резчиков и гончаров. Свою неуемную энергию администратора Набонид направил
на сонм подчиненных, постоянно и всякий раз невпопад обрушиваясь с критикой
на офицеров, коим нужны были солдаты, а не писцы, дабы остановить падение
империи, построенной героическими предками на зависть соседних городов. А
Набонид, взирая в будущее сквозь тьму столетий, понял: история -- дело
серьезное. Он без остатка отдался делу: пока земля еще держит, надо
работать.
Вся беда в том, что когда реставрация закончилась, Набонид не смог
вовремя остановиться и продолжил историографические изыскания. Он решительно
отвернулся от самих событий и посвятил себя их описанию на камне и глине.
Эта глина, созданная им на основе мергеля и асфальта, в конце концов
оказалась куда более крепкой, чем камень. (Профессору Рабсолому удалось
открыть секрет приготовления подобной керамической массы. В 1913 году он
откопал нечто вроде цилиндров или маленьких колонн, которые состояли из
диковинной субстанции. Обнаружив наличие таинственных надписей, Рабсолом
осознал, что этот слой асфальта можно удалить, только повредив письмена.
Тогда он поступил следующим образом: зубилом выбил камень, находящийся
внутри, затем осторожно соскреб налет с надписей и получил полые цилиндры.
Путем последовательных операций удалось изготовить гипсовые цилиндры, на
которых надписи были запечатлены без малейшего изменения. Профессор Рабсолом
утверждает абсолютно обоснованно, что Набонид сокрыл -- столь невероятным
способом -- надписи, ибо предвидел вражеские набеги, которые обычно
сопровождаются варварской страстью к уничтожению. По счастью, у Набонида не
было времени скрыть подобным же образом все свои деяния.) (Для тех, кто
желал бы более глубоко изучить настоящую проблему, отсылаем к монографии:
Adolf von Pinches, "Nabonidzylinder", Jena, 1912)
Поскольку для работ по высечению надписей народа явно не хватало, а
история развивается стремительно, Набонид направил свою энергию также на
грамматические и лингвистические преобразования: решил упростить алфавит,
создав некое подобие стенографии. В итоге он только усложнил письменность,
обрушив ее в бездну аббревиатур, пропусков и начальных букв, заменяющих
слова и целые фразы, -- это ставило профессора Рабсолома перед все новыми и
новыми трудностями. Так Набонид и жил: добравшись наконец-то до событий
современности, вдохновенно создавал историю своей истории и составлял
аббревиатуры с таким безумным рвением, что наш рассказ грозит перерасти в
эпопею более увесистую, чем "Гильгамеш", если расшифровывать все сокращения,
придуманные Набонидом.
Была написана также -- Рабсолом утверждает: написана именно Набонидом,
-- история его воображаемых военных подвигов, где он был первым, кто вонзал
свой меч в грудь врага. В сущности, чудесный предлог для того, чтобы
запечатлеть все это на табличках, цилиндрах или высечь в камне.
Но недруги-персы не дремали, исподволь затевая погибель мечтателю.
Однажды в Вавилон пришла срочная депеша от Креза, с которым у Набони-да было
заключено соглашение. Царь-историк повелел запечатлеть на цилиндре послание,
имя вестника, дату и условия пакта. Правда, так и не ответив Крезу. А
недолгое время спустя персы неожиданно напали на город и обратили в бегство
армию умелых писцов, а вавилонские воины, окончательно сбитые с толку,
воевать уже не умели. Империя пала и более не восстала из руин.
История донесла до нас две одинаково недостоверные версии смерти ее,
истории, верного служителя. Одна из них утверждает, что пал он от руки
узурпатора в трагические дни персидского нашествия. Другая, что закончил он
свой век заключенным на отдаленном острове, где умер в глубокой печали,
перед смертью воскрешая в памяти картины былого величия Вавилона. Эта
последняя версия более всего соответствует мирной натуре Набонида.
1949
Адам счастливо жил в утробе Евы, в этом задушевном раю. Заточенный,
словно семечко в сладкой плоти фрукта, деятельный, словно железы внутренней
секреции, спящий духом, словно куколка бабочки внутри шелкового кокона.
Как все счастливчики, Адам захмелел от блаженства и принялся повсюду
искать выход. Поплыл против течения темных внутренних вод, нащупал головой
выход из узкого туннеля и перерезал мягкую пуповину естественной связи.
Но обитатель и опустевшая обитель не могли существовать порознь.
Постепенно они придумали полный предродовой тоски обряд, интимный и
непристойный ритуал, который должен был начинаться с сознательного
самоунижения Адама. Стоя на коленях, словно перед богиней, он умолял Еву и
возлагал к ее ногам всевозможные дары. Затем все более требовательно и
угрожающе приводил доводы в пользу вечного возвращения. Заставив долго
упрашивать, Ева позволяла подняться с колен, стряхивала пепел
с его волос и частично впускала в свое лоно. Это был экстаз. Но
чудотворное действо дало очень плохие плоды -- в смысле продолжения рода. И
прежде, чем безответное размножение адамов и ев привело бы к вселенской
трагедии, оба были призваны к ответу. (Красноречивая в своей немоте, взывала
еще теплая кровь Авеля.)
На Высшем Суде Ева, в меру скромная, в меру циничная, ограничилась,
пока читала наизусть катехизис безупречной супруги, демонстрацией своих
естественных прелестей. Недостаток чувства и пробелы в памяти были
восхитительным образом восполнены богатым набором ужимок, поз и деланного
смеха. В конце она разыграла великолепную пантомиму мучительных родов.
Адам, очень серьезный, со своей стороны выступил с широким обзором
всемирной истории, вымарав, разумеется, нищету, убийства и мошенничества. Он
говорил об алфавите и об изобретении колеса, об одиссее познания, об успехах
земледелия и о женском избирательном праве, о религиозных войнах и
провансальской поэзии...
Непонятно, почему он привел в качестве примера также и нас. Определил,
как идеальную пару, и сделал меня рабом твоих глаз, в которых тут же
сверкнул огонь, разделивший нас навсегда.
То, что делает Хенаро, -- отвратительно. Он использует недозволенные
приемы. Мы оказались в противоестественной ситуации.
Вчера за столом он рассказал историю о рогоносце. История была, в
общем-то, остроумная, но не могли же мы с Амелией смеяться сами над собой, и
Хенаро, прерывая рассказ натужным хохотом, испортил нам настроение. Он
говорил: "Ну, разве не смешно? " И проводил ладонью по лбу, перебирая
пальцами, словно искал чего-то. Снова смеялся: "Интересно, каково это носить
рога? " И не придавал никакого значения нашему смущению.
Амелия была в отчаянии. Мне хотелось оскорбить Хенаро, прокричать ему в
глаза всю правду, убежать и никогда не возвращаться. Но, как всегда, что-то
меня остановило. Возможно, Амелия, она была подавлена этой невыносимой
ситуацией.
С некоторых пор поведение Хенаро стало нас удивлять. Он становился все
глупее и глупее. Принимал на веру самые невероятные объяснения, позволял нам
найти место и время для наших
безрассудных встреч. Раз десять раз разыгрывал комедию с отъездом по
делам и всегда возвращался в назначенный день. А мы, пока его не было,
опасались прикасаться друг к другу. По приезде вручал нам небольшие подарки
и бесстыдно обнимал, целуя почти в шею, крепко прижимая к своей груди.
Амелию эти объятия выводили из себя.
Вначале мы все делали с опаской, думая, что сильно рискуем. От
сознания, что Хенаро может нас застукать, наша любовь была с примесью стыда
и страха. В этом смысле все было ясным и чистым. От близости драматической
развязки грех казался менее непристойным. Но Хенаро все испортил. Мы по уши
увязли в чем-то теплом, густом и тяжелом. Мы любим друг друга с отвращением
и досадой, словно муж и жена. Постепенно у нас появилась пошлая привычка
терпеть Хенаро. Его присутствие невыносимо, потому что нисколько нам не
мешает; скорее утомляет и превращает любовь в рутину.
Иногда мужчина, который приносит нам продукты, говорит, что снос маяка
-- дело решенное. Мы с Амелией тайно радуемся. Хенаро явно огорчен: "А мы
куда же? -- говорит он. -- Мы здесь так счастливы!" Вздыхает. Затем глядит
мне в глаза: "Где бы мы ни были, ты будешь с нами". И с тоской смотрит на
море.
1949
Роскошный том размером in-quarto (Формат книги в одну четвертую
типографского листа), великолепно изданный на добротной голландской бумаге,
источающий тонкий аромат свежей типографской краски, в переплете тисненой
кожи, тяжелой могильной плитой лег на грудь вдовствующий баронессы
Бюссенхаузен.
Едва сдерживая слезы, достопочтенная сеньора дочитала посвящение,
набранное изящным шрифтом "германика" на двух листах, опустив, по совету
друзей, прочие пятьдесят глав "Сравнительной истории сексуальных отношений",
нетленного творения почившего в бозе супруга; прочитав, убрала столь
взрывоопасный фолиант в резной, итальянской работы, ларец.
Среди научных трудов, когда-либо издававшихся на данную тему, трактат
барона Бюссенха-узена оказался едва ли не сенсацией, найдя благодарного
читателя среди самой разномастной публики: от обыкновенных завистников до
угрюмых ученых мужей. (Сокращенный перевод на английский стал подлинным
бестселлером.)
С точки зрения предводителей исторического материализма, книга -- не
более, чем злобное опровержение Энгельса. Для теологов -- сочинение
лютеранина, который на песке вселенской скуки рисует круги чарующей
преисподней. Психоаналитики -- о счастливцы! -- с головой погружаются в
исследование двух тысяч страниц мнимых глубин подсознания и вытаскивают на
свет Божий всевозможные гнусности: Бюссенхаузен -- развратник, переводящий
на свой безликий язык историю терзаемой безумными страстями души. В общем,
всякая белиберда: либидо, сновидения, тайное чувство вины, -- все, что
обычно говорят и о примитивных связях, и о деликатном и триумфальном
процессе сублимации.
Немногочисленная группа специалистов-антропологов вообще отказалась
называть Бюссенхаузена коллегой. А вот литературные критики превознесли его
до небес. Они единодушно признали, что книга создана в жанре романа, и не
поскупились на яркие сравнения с Марселем Прустом и Джеймсом Джойсом. По их
мнению, барон предавался бесплодным исканиям, теряя время в спальне супруги.
Сотни страниц пове-
ствуют о блужданиях чистой, слабой и полной сомнений души по пылающему
граду любви и супружества, граду Венеры, по ледяным пещерам
монахов-затворников.
Как бы там ни было, а пока все не улеглось, наиболее преданные друзья
поставили вокруг замка Бюссенхаузена незаметный, но надежный заслон,
хранящий покой в доме от всевозможных, дурных и радостных, известий. В
опустевших покоях баронесса принесла в жертву одиночества свои прелести, --
еще не увядшие, несмотря на осеннюю пору жизни, в которую вступила их
хозяйка. (Она -- дочь знаменитого энтомолога, уже покойного, и поэтессы, еще
здравствующей.)
Наверное, любой читатель сможет найти в книге барона нечто для себя
любопытное. Например, в глубокой древности брак был наказанием, которое
налагалось на пары, нарушившие табу эндогамии. Став узниками супружества,
виновные страдали от неотвратимости полной доступности и откровенности
семейных отношений, в то время как их родственники и друзья безответственно
предавались всевозможным, самым изощренным любовным утехам.
Бюссенхаузен с тончайшей прозорливостью определяет брак как характерную
черту вавилон-
ской жестокости. Его воображение достигает завидных высот, когда он
описывает древние ассамблеи Самарры -- до эпохи Хаммурапи. Племя жило
весело, без предрассудков, охотничью добычу и урожай распределяли между
всеми по справедливости, наживали общих детей. А те, кто страдал от
преждевременной и недозволенной тоски по собственности, приговаривались к
тяжкому наказанию -- обжорству: виновный должен был есть еду не до полного
насыщения, но до полного изнеможения и отвращения.
Объяснить психологию современных людей той давней эпохой -- задача,
которую барон решает, так сказать, походя. Человек принадлежит к породе
животных, что жаждет аскетизма. И брак, который первоначально был чудовищным
наказанием, обернулся вскоре вдохновенным упражнением для невротиков,
бездумным времяпрепровождением для мазохистов. Но барон не останавливается
на этом. Добавляя, что цивилизация, затягивая путы супружества, поступила
очень хорошо, он приветствует стремление всех известных религий перевести
брак в сферу духовную. И говоря о длительном общении, утверждает: две души
получают возможность максимально отшлифовать друг друга либо перетереть друг
друга в пыль.
"Наукой доказано: брак есть доисторическая мельница, в которой каменные
жернова, вращаясь безостановочно, перемалывают сами себя, до самой смерти".
Это -- дословная цитата. Не будет лишним добавить, что трепетной душе
верующего автора, такой мягкой и податливой, баронесса противопоставила свой
жесткий нрав, стальной характер, нечто от валькирии. (В эти часы, на ложе, в
полном одиночестве, вдова воссоздает перед своим мысленным взором
неосязаемые видения барона, перетертого в пыль.)
Разумеется, книгой Бюссенхаузена можно было бы легко пренебречь, если
бы она была лишь собранием глупостей человека, который щедро делится своими
заблуждениями по поводу того, как же мы сможем спастись, и не имеет ни
малейшего понятия о чужой душе; человека, который оставляет нам право
умирать жертвами отвращения, лжи, мелочной злобы и черной меланхолии. Барон
опирается на массу фактов, хотя и отступая всякий раз от предмета разговора.
На самой рискованной странице мы видим, как он с головокружительной
быстротой падает в пропасть фантазии и вдруг появляется перед нами с
очередным неопровержимым доказательством в руках, очередным фактом человека,
спасшегося после кораблекрушения. Чего только стоит пассаж о проституции
наидобрейшей Малиновской на Маркизских островах и Альфе Тео-дорсене,
служителе Венеры в насквозь промерзшей деревне лопарей. Отнесемся с
уважением к его выводам. Если барон и ошибается, то нам следует признать,
что и современная наука -- сколь это ни странно -- согласна ошибаться вместе
с ним. В этом страстном произведении сочетаются неуемное воображение
Леви-Брюля, острота Фрезера, точность Вильгельма Эйлерса и изредка
археологическая сухость какого-нибудь Франца Боаса.
Безусловно, научная строгость барона довольно часто изменяет ему и
тогда появляются тягучие, студенистые главы. Чтение превращается в каторгу,
невыносимо тяжелую, когда фальшивая голубка Венеры бьет крыльями летучей
мыши или когда слышен шорох волн Пирама и Фисбы, которые подтачивают, каждый
со своей стороны, разделяющую их перегородку. Ничего не остается, как только
извинить промахи человека, который провел тридцать лет на мельнице с
женщиной-жерновом, от которой его отделяют многие градусы по шкале
человеческой крепости.
Пропустив мимо ушей скандальную и торжественную тарабарщину о том, что
произведение барона -- новое (пусть даже и фигово-порногра-
фическое) слово во всемирной истории, мы объединились в небольшую
группу избранных мужей, нашедших в "Сравнительной истории сексуальных
отношений" обширную домашнюю эпопею, где верх всегда берет женщина троянской
закалки. Изумительная женщина, в которой честь изнемогает под гнетом тысяч и
тысяч пагубных дум и к которой обращено посвящение, набранное изящным
шрифтом "германика" на двух листах: баронесса Гунхильд де Бюссенхаузен,
урожденная графиня Магнебург-Хоненхайм.
1952
БАЛЬТАСАР ЖЕРАР (1555-1584)
Убить принца Оранского (Принц Оранский (Вильгельм I Оранский;
1533-1584) -- немецкий граф. Владел землями в Нидерландах и княжеством Оранж
во Франции; вел войну против Испании.). Убить и получить двадцать пять тысяч
эскудо, которые назначил Филипп II за его голову. Идти пешком, одному, без
гроша в кармане, без пистолета, без кинжала, стать первым из убийц, просящих
у своей жертвы деньги на покупку орудия убийства, -- таков был подвиг
Бальтасара Жерара, молодого плотника из Доля.
После мучительных скитаний по Нидерландам, умирая от голода и
усталости, не раз арестованный то испанскими, то фламандскими солдатами, он
все-таки нащупал путь к своей жертве. Три года прошло в сомнениях,
хитроумных замыслах и разочарованиях, и тут его обошел Гаспар Анястро.
Португальцу Гаспару Анястро, торговцу платьем, изобретательности было
не занимать, тем более когда речь шла о куше в двадцать пять тысяч эскудо.
Человек осторожный, он тщательно выбрал способ и место преступления. Но в
последний момент решил найти посредника между своей головой и оружием:
держать оружие он будет руками Хуана Хауреги.
Хуан Хауреги, паренек двадцати лет, сам по себе был робок. Но Анястро
сумел закалить его душу для геройства с помощью тонких приемов давления,
секрет которого нам неизвестен. Возможно, он нагрузил его чтением
героической литературы; возможно, снабдил талисманами; возможно, методично
довел до осознанного самоубийства.
Единственное, что нам точно известно: в день, назначенный наставником
(18 марта 1582 года), во время торжеств, устроенных в Антверпене в честь дня
рождения герцога Анжуйского, Хауреги пробрался сквозь свиту и выстрелил в
упор в принца Оранского. Но несчастный глупец так туго набил порохом свой
пистолет, что тот, словно граната, разорвался у него в руке. Металлический
осколок рассек принцу щеку, а упавшего на землю Хауреги разъяренная свита
тут же заколола шпагами.
Семнадцать дней Гаспар Анястро напрасно ждал смерти принца. Искусные
хирурги остановили кровотечение, денно и нощно прижимая
порванную артерию. В конце концов Вильгельм выжил, а португалец, имея в
кармане завещание Хауреги на свое имя, пережил самое горькое разочарование в
своей жизни. Он проклинал себя за то, что доверился неопытному мальчишке.
Бальтасар Жерар был далеко от Антверпена, когда получил известие о
покушении, но фортуна вскоре улыбнулась ему. Живучесть принца, чья жизнь,
казалось, гарантирована свыше, дала ему новые силы, чтобы продолжить
осуществление планов, пока неясных и полных пробелов.
В мае он предстал перед принцем в качестве военного эмиссара. Но при
себе у него не было и булавки. Трудно было сдержать отчаяние, пока длилась
их встреча. Напрасно примерял он свои хилые руки к толстой шее фламандца.
Однако Бальтасар добился только того, что получил новое поручение. Вильгельм
приказал ему вернуться на фронт, в какой-то город на границе с Францией. Но
смириться с новой неудачей и уехать Бальтасар уже не мог. Два месяца, унылый
и озабоченный, бродил он вокруг Дельфтского дворца. Жил в страшной нищете,
почти что подаянием, пытался расположить к себе лакеев и поваров. Но вид
нищего иностранца вызывал у всех недоверие.
г Однажды из окон дворца его увидел принц и послал к нему слугу, чтобы
уличить в небрежении к службе. Бальтасар ответил, что ему не хватает денег
на одежду, а обувь совсем развалилась. Смущенный Вильгельм послал ему
двенадцать крон.
Сияя от радости, Бальтасар помчался на поиски двух хороших пистолетов
под предлогом, что дороги для такого посланника, как он, небезопасны.
Зарядив пистолеты, он вернулся во дворец. Глухим от волнения голосом
обратился к принцу с просьбой выдать ему охранную грамоту. Тот велел
подождать во дворе. За это время Бальтасар осмотрелся в поисках пути к
бегству.
Чуть позже, когда Вильгельм Оранский вышел на лестницу и прощался с
каким-то господином, склонившим перед ним колени, Бальтасар выскочил из
укрытия и выстрелил с убийственной меткостью. Из последних сил принц сумел
пробормотать несколько слов и, агонизируя, покатился вниз по ковру.
В смятении Бальтасар выбежал через конюшни на задний двор, но,
обессилев, не смог перелезть через забор. Там его поймали повара и отвели в
швейцарскую. Он держался спокойно и с достоинством. При нем ничего не
обнаружили, кроме нескольких образков с изображением
скорбящей Божьей Матери и пары высушенных пузырей, с помощью которых
он, будучи плохим пловцом, собирался переплыть реки и каналы, которые
встретятся на его пути.
Естественно, никто не думал об отсрочке приговора. Толпа жаждала смерти
цареубийцы. Но из уважения к похоронам принца пришлось выждать три дня.
Бальтасар Жерар был повешен на главной площади Дельфта, на глазах у
возбужденной толпы, на которую он, стоя на эшафоте, взирал с презрением.
Улыбнулся неловкости плотника, выронившего топор. Женщину, растроганную
зрелищем, толпа чуть не разорвала на части.
Убежденный в своей героической миссии, четко и внятно прочел Бальтасар
молитву. По роковым ступеням он поднялся без посторонней помощи.
Филипп II аккуратно выплатил двадцать пять тысяч эскудо семье убийцы в
качестве компенсации.
1955
Уважаемые домохозяйки: преобразуйте жизненную энергию ваших детей в
движущую силу. Великолепный BABY Н. Р. -- аппарат, призванный совершить
коренной переворот в домашнем хозяйстве, уже поступил в продажу.
BABY Н. Р. -- это устройство из очень прочного и легкого металла,
которое без труда прикрепляется к нежному телу ребенка посредством удобных
ремней, браслетов, колец и петель. Все элементы этого дополнительного
скелета улавливают каждое движение ребенка и передают его энергию в одно
место, в маленькую лейденскую банку, которую можно носить как на спине, так
и на груди, смотря по необходимости. Когда индикаторная стрелка показывает,
что банка заполнена, вам следует открепить ее и присоединить к специальному
контейнеру для автоматической разрядки. Этот контейнер можно поместить в
любом углу вашего дома, он является великолепным аккумулятором энергии,
которую в любой момент можно использовать как для освещения
и отопления, так и для зарядки многочисленных приборов, которыми
сегодня доверху наполнены наши дома.
Отныне на утомлявшую вас возню детей вы будете смотреть другими
глазами. Вас не выведут из себя даже истеричные судороги, так как вы будете
видеть в них щедрый источник электроэнергии. А дрыганье ножками грудного
младенца в течение двадцати четырех часов в сутки благодаря BABY Н. Р.
преобразуется в несколько секунд работы водяного насоса или в пятнадцать
минут звучания стереофонической музыки.
Многодетные семьи могут удовлетворить все свои потребности в
электроэнергии, установив по одному BABY Н. Р. на каждом из своих отпрысков,
и даже смогут осуществлять небольшие, но выгодные торговые операции,
там, внизу, остался. Все они одно твердят мне: приглядись к своей голубке.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Тот, кто в час недобрый вены вскрыл себе в лохани банной, с кровью
злобу выпуская; тот, кто в полном отупенье, утром, в мыле, бреясь в ванной,
бритвой горло перерезал, убегая от проклятья -- там, за дверью, дожидался
завтрак сытный и горячий, только он опять отравлен ежедневным ритуалом
бесконечных серых будней; те, кто так или иначе -- кто любовью, кто досадой,
кто неистовою злобой -- предают друг друга смерти; те, кто от людей уходят,
прячась в царствии безумья. Все они твердят с усмешкой странной, горькой и
блудливой: приглядись к своей голубке.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Ты вглядись в нее с вершины, с самой маковки высокой, страсти жаркой,
страсти сильной, хладнокровно разбираясь с мешаниной, кутерьмою всех ее
поступков странных, посылай ее ты к черту без сомненья и печали. Ты вглядись
в нее сурово, долг свой тяжкий исполняя, и тогда вольешься в стадо, будешь
хрюкать, рылом пестрым и клыками пасти смрадной тыкаться во что попало,
скоро-скоро, очень скоро ветчиной благоуханной или нежной бужениной станет
задница твоя. Повара ее отмоют и торжественно, с почетом, насадив ее на
вертел, в печку жаркую воткнут. И тогда она, немедля, станет пищею подонков,
острословов, идиотов, негодяев всех мастей.
Может вмиг оборотиться львицей, курицей, свиньею, обезьяной, кобылицей.
Посылка
О любовь моя, сегодня все владельцы лавок рыбных и мясных деликатесов,
перья взяв, меня заносят в список твой гнилых товаров, тухлых, плесенью
покрытых, залежалых и осклизлых. Бултыхаясь в океане средь морских червей и
гадов, синеву небес далеких грязью слез своих горючих я изгадил и испачкал,
запятнал и обмарал.
Ты уже оборотилась львицей, курицей, свинъею, обезьяной, кобылицей.
Набонид (VI в. до Р. X.) -- последний царь Вавилонского царства.
Первоначальное намерение Набонида, по словам профессора Рабсолома, было
таково: с грустью осмотрев разбитые камни храма, полуистертые обелиски
героев и едва заметные оттиски печаток на императорских бумагах, замыслил он
восстановить вавилонские археологические сокровища. Принялся за дело
методично, не размениваясь на пустяки. И более всего волновало его качество
материала, подбирал он камень плотный и мелкозернистый.
Когда стали восстанавливать восемьсот тысяч табличек, что составляли
основу вавилонской библиотеки, пришлось создать школы и мастерские писцов,
резчиков и гончаров. Свою неуемную энергию администратора Набонид направил
на сонм подчиненных, постоянно и всякий раз невпопад обрушиваясь с критикой
на офицеров, коим нужны были солдаты, а не писцы, дабы остановить падение
империи, построенной героическими предками на зависть соседних городов. А
Набонид, взирая в будущее сквозь тьму столетий, понял: история -- дело
серьезное. Он без остатка отдался делу: пока земля еще держит, надо
работать.
Вся беда в том, что когда реставрация закончилась, Набонид не смог
вовремя остановиться и продолжил историографические изыскания. Он решительно
отвернулся от самих событий и посвятил себя их описанию на камне и глине.
Эта глина, созданная им на основе мергеля и асфальта, в конце концов
оказалась куда более крепкой, чем камень. (Профессору Рабсолому удалось
открыть секрет приготовления подобной керамической массы. В 1913 году он
откопал нечто вроде цилиндров или маленьких колонн, которые состояли из
диковинной субстанции. Обнаружив наличие таинственных надписей, Рабсолом
осознал, что этот слой асфальта можно удалить, только повредив письмена.
Тогда он поступил следующим образом: зубилом выбил камень, находящийся
внутри, затем осторожно соскреб налет с надписей и получил полые цилиндры.
Путем последовательных операций удалось изготовить гипсовые цилиндры, на
которых надписи были запечатлены без малейшего изменения. Профессор Рабсолом
утверждает абсолютно обоснованно, что Набонид сокрыл -- столь невероятным
способом -- надписи, ибо предвидел вражеские набеги, которые обычно
сопровождаются варварской страстью к уничтожению. По счастью, у Набонида не
было времени скрыть подобным же образом все свои деяния.) (Для тех, кто
желал бы более глубоко изучить настоящую проблему, отсылаем к монографии:
Adolf von Pinches, "Nabonidzylinder", Jena, 1912)
Поскольку для работ по высечению надписей народа явно не хватало, а
история развивается стремительно, Набонид направил свою энергию также на
грамматические и лингвистические преобразования: решил упростить алфавит,
создав некое подобие стенографии. В итоге он только усложнил письменность,
обрушив ее в бездну аббревиатур, пропусков и начальных букв, заменяющих
слова и целые фразы, -- это ставило профессора Рабсолома перед все новыми и
новыми трудностями. Так Набонид и жил: добравшись наконец-то до событий
современности, вдохновенно создавал историю своей истории и составлял
аббревиатуры с таким безумным рвением, что наш рассказ грозит перерасти в
эпопею более увесистую, чем "Гильгамеш", если расшифровывать все сокращения,
придуманные Набонидом.
Была написана также -- Рабсолом утверждает: написана именно Набонидом,
-- история его воображаемых военных подвигов, где он был первым, кто вонзал
свой меч в грудь врага. В сущности, чудесный предлог для того, чтобы
запечатлеть все это на табличках, цилиндрах или высечь в камне.
Но недруги-персы не дремали, исподволь затевая погибель мечтателю.
Однажды в Вавилон пришла срочная депеша от Креза, с которым у Набони-да было
заключено соглашение. Царь-историк повелел запечатлеть на цилиндре послание,
имя вестника, дату и условия пакта. Правда, так и не ответив Крезу. А
недолгое время спустя персы неожиданно напали на город и обратили в бегство
армию умелых писцов, а вавилонские воины, окончательно сбитые с толку,
воевать уже не умели. Империя пала и более не восстала из руин.
История донесла до нас две одинаково недостоверные версии смерти ее,
истории, верного служителя. Одна из них утверждает, что пал он от руки
узурпатора в трагические дни персидского нашествия. Другая, что закончил он
свой век заключенным на отдаленном острове, где умер в глубокой печали,
перед смертью воскрешая в памяти картины былого величия Вавилона. Эта
последняя версия более всего соответствует мирной натуре Набонида.
1949
Адам счастливо жил в утробе Евы, в этом задушевном раю. Заточенный,
словно семечко в сладкой плоти фрукта, деятельный, словно железы внутренней
секреции, спящий духом, словно куколка бабочки внутри шелкового кокона.
Как все счастливчики, Адам захмелел от блаженства и принялся повсюду
искать выход. Поплыл против течения темных внутренних вод, нащупал головой
выход из узкого туннеля и перерезал мягкую пуповину естественной связи.
Но обитатель и опустевшая обитель не могли существовать порознь.
Постепенно они придумали полный предродовой тоски обряд, интимный и
непристойный ритуал, который должен был начинаться с сознательного
самоунижения Адама. Стоя на коленях, словно перед богиней, он умолял Еву и
возлагал к ее ногам всевозможные дары. Затем все более требовательно и
угрожающе приводил доводы в пользу вечного возвращения. Заставив долго
упрашивать, Ева позволяла подняться с колен, стряхивала пепел
с его волос и частично впускала в свое лоно. Это был экстаз. Но
чудотворное действо дало очень плохие плоды -- в смысле продолжения рода. И
прежде, чем безответное размножение адамов и ев привело бы к вселенской
трагедии, оба были призваны к ответу. (Красноречивая в своей немоте, взывала
еще теплая кровь Авеля.)
На Высшем Суде Ева, в меру скромная, в меру циничная, ограничилась,
пока читала наизусть катехизис безупречной супруги, демонстрацией своих
естественных прелестей. Недостаток чувства и пробелы в памяти были
восхитительным образом восполнены богатым набором ужимок, поз и деланного
смеха. В конце она разыграла великолепную пантомиму мучительных родов.
Адам, очень серьезный, со своей стороны выступил с широким обзором
всемирной истории, вымарав, разумеется, нищету, убийства и мошенничества. Он
говорил об алфавите и об изобретении колеса, об одиссее познания, об успехах
земледелия и о женском избирательном праве, о религиозных войнах и
провансальской поэзии...
Непонятно, почему он привел в качестве примера также и нас. Определил,
как идеальную пару, и сделал меня рабом твоих глаз, в которых тут же
сверкнул огонь, разделивший нас навсегда.
То, что делает Хенаро, -- отвратительно. Он использует недозволенные
приемы. Мы оказались в противоестественной ситуации.
Вчера за столом он рассказал историю о рогоносце. История была, в
общем-то, остроумная, но не могли же мы с Амелией смеяться сами над собой, и
Хенаро, прерывая рассказ натужным хохотом, испортил нам настроение. Он
говорил: "Ну, разве не смешно? " И проводил ладонью по лбу, перебирая
пальцами, словно искал чего-то. Снова смеялся: "Интересно, каково это носить
рога? " И не придавал никакого значения нашему смущению.
Амелия была в отчаянии. Мне хотелось оскорбить Хенаро, прокричать ему в
глаза всю правду, убежать и никогда не возвращаться. Но, как всегда, что-то
меня остановило. Возможно, Амелия, она была подавлена этой невыносимой
ситуацией.
С некоторых пор поведение Хенаро стало нас удивлять. Он становился все
глупее и глупее. Принимал на веру самые невероятные объяснения, позволял нам
найти место и время для наших
безрассудных встреч. Раз десять раз разыгрывал комедию с отъездом по
делам и всегда возвращался в назначенный день. А мы, пока его не было,
опасались прикасаться друг к другу. По приезде вручал нам небольшие подарки
и бесстыдно обнимал, целуя почти в шею, крепко прижимая к своей груди.
Амелию эти объятия выводили из себя.
Вначале мы все делали с опаской, думая, что сильно рискуем. От
сознания, что Хенаро может нас застукать, наша любовь была с примесью стыда
и страха. В этом смысле все было ясным и чистым. От близости драматической
развязки грех казался менее непристойным. Но Хенаро все испортил. Мы по уши
увязли в чем-то теплом, густом и тяжелом. Мы любим друг друга с отвращением
и досадой, словно муж и жена. Постепенно у нас появилась пошлая привычка
терпеть Хенаро. Его присутствие невыносимо, потому что нисколько нам не
мешает; скорее утомляет и превращает любовь в рутину.
Иногда мужчина, который приносит нам продукты, говорит, что снос маяка
-- дело решенное. Мы с Амелией тайно радуемся. Хенаро явно огорчен: "А мы
куда же? -- говорит он. -- Мы здесь так счастливы!" Вздыхает. Затем глядит
мне в глаза: "Где бы мы ни были, ты будешь с нами". И с тоской смотрит на
море.
1949
Роскошный том размером in-quarto (Формат книги в одну четвертую
типографского листа), великолепно изданный на добротной голландской бумаге,
источающий тонкий аромат свежей типографской краски, в переплете тисненой
кожи, тяжелой могильной плитой лег на грудь вдовствующий баронессы
Бюссенхаузен.
Едва сдерживая слезы, достопочтенная сеньора дочитала посвящение,
набранное изящным шрифтом "германика" на двух листах, опустив, по совету
друзей, прочие пятьдесят глав "Сравнительной истории сексуальных отношений",
нетленного творения почившего в бозе супруга; прочитав, убрала столь
взрывоопасный фолиант в резной, итальянской работы, ларец.
Среди научных трудов, когда-либо издававшихся на данную тему, трактат
барона Бюссенха-узена оказался едва ли не сенсацией, найдя благодарного
читателя среди самой разномастной публики: от обыкновенных завистников до
угрюмых ученых мужей. (Сокращенный перевод на английский стал подлинным
бестселлером.)
С точки зрения предводителей исторического материализма, книга -- не
более, чем злобное опровержение Энгельса. Для теологов -- сочинение
лютеранина, который на песке вселенской скуки рисует круги чарующей
преисподней. Психоаналитики -- о счастливцы! -- с головой погружаются в
исследование двух тысяч страниц мнимых глубин подсознания и вытаскивают на
свет Божий всевозможные гнусности: Бюссенхаузен -- развратник, переводящий
на свой безликий язык историю терзаемой безумными страстями души. В общем,
всякая белиберда: либидо, сновидения, тайное чувство вины, -- все, что
обычно говорят и о примитивных связях, и о деликатном и триумфальном
процессе сублимации.
Немногочисленная группа специалистов-антропологов вообще отказалась
называть Бюссенхаузена коллегой. А вот литературные критики превознесли его
до небес. Они единодушно признали, что книга создана в жанре романа, и не
поскупились на яркие сравнения с Марселем Прустом и Джеймсом Джойсом. По их
мнению, барон предавался бесплодным исканиям, теряя время в спальне супруги.
Сотни страниц пове-
ствуют о блужданиях чистой, слабой и полной сомнений души по пылающему
граду любви и супружества, граду Венеры, по ледяным пещерам
монахов-затворников.
Как бы там ни было, а пока все не улеглось, наиболее преданные друзья
поставили вокруг замка Бюссенхаузена незаметный, но надежный заслон,
хранящий покой в доме от всевозможных, дурных и радостных, известий. В
опустевших покоях баронесса принесла в жертву одиночества свои прелести, --
еще не увядшие, несмотря на осеннюю пору жизни, в которую вступила их
хозяйка. (Она -- дочь знаменитого энтомолога, уже покойного, и поэтессы, еще
здравствующей.)
Наверное, любой читатель сможет найти в книге барона нечто для себя
любопытное. Например, в глубокой древности брак был наказанием, которое
налагалось на пары, нарушившие табу эндогамии. Став узниками супружества,
виновные страдали от неотвратимости полной доступности и откровенности
семейных отношений, в то время как их родственники и друзья безответственно
предавались всевозможным, самым изощренным любовным утехам.
Бюссенхаузен с тончайшей прозорливостью определяет брак как характерную
черту вавилон-
ской жестокости. Его воображение достигает завидных высот, когда он
описывает древние ассамблеи Самарры -- до эпохи Хаммурапи. Племя жило
весело, без предрассудков, охотничью добычу и урожай распределяли между
всеми по справедливости, наживали общих детей. А те, кто страдал от
преждевременной и недозволенной тоски по собственности, приговаривались к
тяжкому наказанию -- обжорству: виновный должен был есть еду не до полного
насыщения, но до полного изнеможения и отвращения.
Объяснить психологию современных людей той давней эпохой -- задача,
которую барон решает, так сказать, походя. Человек принадлежит к породе
животных, что жаждет аскетизма. И брак, который первоначально был чудовищным
наказанием, обернулся вскоре вдохновенным упражнением для невротиков,
бездумным времяпрепровождением для мазохистов. Но барон не останавливается
на этом. Добавляя, что цивилизация, затягивая путы супружества, поступила
очень хорошо, он приветствует стремление всех известных религий перевести
брак в сферу духовную. И говоря о длительном общении, утверждает: две души
получают возможность максимально отшлифовать друг друга либо перетереть друг
друга в пыль.
"Наукой доказано: брак есть доисторическая мельница, в которой каменные
жернова, вращаясь безостановочно, перемалывают сами себя, до самой смерти".
Это -- дословная цитата. Не будет лишним добавить, что трепетной душе
верующего автора, такой мягкой и податливой, баронесса противопоставила свой
жесткий нрав, стальной характер, нечто от валькирии. (В эти часы, на ложе, в
полном одиночестве, вдова воссоздает перед своим мысленным взором
неосязаемые видения барона, перетертого в пыль.)
Разумеется, книгой Бюссенхаузена можно было бы легко пренебречь, если
бы она была лишь собранием глупостей человека, который щедро делится своими
заблуждениями по поводу того, как же мы сможем спастись, и не имеет ни
малейшего понятия о чужой душе; человека, который оставляет нам право
умирать жертвами отвращения, лжи, мелочной злобы и черной меланхолии. Барон
опирается на массу фактов, хотя и отступая всякий раз от предмета разговора.
На самой рискованной странице мы видим, как он с головокружительной
быстротой падает в пропасть фантазии и вдруг появляется перед нами с
очередным неопровержимым доказательством в руках, очередным фактом человека,
спасшегося после кораблекрушения. Чего только стоит пассаж о проституции
наидобрейшей Малиновской на Маркизских островах и Альфе Тео-дорсене,
служителе Венеры в насквозь промерзшей деревне лопарей. Отнесемся с
уважением к его выводам. Если барон и ошибается, то нам следует признать,
что и современная наука -- сколь это ни странно -- согласна ошибаться вместе
с ним. В этом страстном произведении сочетаются неуемное воображение
Леви-Брюля, острота Фрезера, точность Вильгельма Эйлерса и изредка
археологическая сухость какого-нибудь Франца Боаса.
Безусловно, научная строгость барона довольно часто изменяет ему и
тогда появляются тягучие, студенистые главы. Чтение превращается в каторгу,
невыносимо тяжелую, когда фальшивая голубка Венеры бьет крыльями летучей
мыши или когда слышен шорох волн Пирама и Фисбы, которые подтачивают, каждый
со своей стороны, разделяющую их перегородку. Ничего не остается, как только
извинить промахи человека, который провел тридцать лет на мельнице с
женщиной-жерновом, от которой его отделяют многие градусы по шкале
человеческой крепости.
Пропустив мимо ушей скандальную и торжественную тарабарщину о том, что
произведение барона -- новое (пусть даже и фигово-порногра-
фическое) слово во всемирной истории, мы объединились в небольшую
группу избранных мужей, нашедших в "Сравнительной истории сексуальных
отношений" обширную домашнюю эпопею, где верх всегда берет женщина троянской
закалки. Изумительная женщина, в которой честь изнемогает под гнетом тысяч и
тысяч пагубных дум и к которой обращено посвящение, набранное изящным
шрифтом "германика" на двух листах: баронесса Гунхильд де Бюссенхаузен,
урожденная графиня Магнебург-Хоненхайм.
1952
БАЛЬТАСАР ЖЕРАР (1555-1584)
Убить принца Оранского (Принц Оранский (Вильгельм I Оранский;
1533-1584) -- немецкий граф. Владел землями в Нидерландах и княжеством Оранж
во Франции; вел войну против Испании.). Убить и получить двадцать пять тысяч
эскудо, которые назначил Филипп II за его голову. Идти пешком, одному, без
гроша в кармане, без пистолета, без кинжала, стать первым из убийц, просящих
у своей жертвы деньги на покупку орудия убийства, -- таков был подвиг
Бальтасара Жерара, молодого плотника из Доля.
После мучительных скитаний по Нидерландам, умирая от голода и
усталости, не раз арестованный то испанскими, то фламандскими солдатами, он
все-таки нащупал путь к своей жертве. Три года прошло в сомнениях,
хитроумных замыслах и разочарованиях, и тут его обошел Гаспар Анястро.
Португальцу Гаспару Анястро, торговцу платьем, изобретательности было
не занимать, тем более когда речь шла о куше в двадцать пять тысяч эскудо.
Человек осторожный, он тщательно выбрал способ и место преступления. Но в
последний момент решил найти посредника между своей головой и оружием:
держать оружие он будет руками Хуана Хауреги.
Хуан Хауреги, паренек двадцати лет, сам по себе был робок. Но Анястро
сумел закалить его душу для геройства с помощью тонких приемов давления,
секрет которого нам неизвестен. Возможно, он нагрузил его чтением
героической литературы; возможно, снабдил талисманами; возможно, методично
довел до осознанного самоубийства.
Единственное, что нам точно известно: в день, назначенный наставником
(18 марта 1582 года), во время торжеств, устроенных в Антверпене в честь дня
рождения герцога Анжуйского, Хауреги пробрался сквозь свиту и выстрелил в
упор в принца Оранского. Но несчастный глупец так туго набил порохом свой
пистолет, что тот, словно граната, разорвался у него в руке. Металлический
осколок рассек принцу щеку, а упавшего на землю Хауреги разъяренная свита
тут же заколола шпагами.
Семнадцать дней Гаспар Анястро напрасно ждал смерти принца. Искусные
хирурги остановили кровотечение, денно и нощно прижимая
порванную артерию. В конце концов Вильгельм выжил, а португалец, имея в
кармане завещание Хауреги на свое имя, пережил самое горькое разочарование в
своей жизни. Он проклинал себя за то, что доверился неопытному мальчишке.
Бальтасар Жерар был далеко от Антверпена, когда получил известие о
покушении, но фортуна вскоре улыбнулась ему. Живучесть принца, чья жизнь,
казалось, гарантирована свыше, дала ему новые силы, чтобы продолжить
осуществление планов, пока неясных и полных пробелов.
В мае он предстал перед принцем в качестве военного эмиссара. Но при
себе у него не было и булавки. Трудно было сдержать отчаяние, пока длилась
их встреча. Напрасно примерял он свои хилые руки к толстой шее фламандца.
Однако Бальтасар добился только того, что получил новое поручение. Вильгельм
приказал ему вернуться на фронт, в какой-то город на границе с Францией. Но
смириться с новой неудачей и уехать Бальтасар уже не мог. Два месяца, унылый
и озабоченный, бродил он вокруг Дельфтского дворца. Жил в страшной нищете,
почти что подаянием, пытался расположить к себе лакеев и поваров. Но вид
нищего иностранца вызывал у всех недоверие.
г Однажды из окон дворца его увидел принц и послал к нему слугу, чтобы
уличить в небрежении к службе. Бальтасар ответил, что ему не хватает денег
на одежду, а обувь совсем развалилась. Смущенный Вильгельм послал ему
двенадцать крон.
Сияя от радости, Бальтасар помчался на поиски двух хороших пистолетов
под предлогом, что дороги для такого посланника, как он, небезопасны.
Зарядив пистолеты, он вернулся во дворец. Глухим от волнения голосом
обратился к принцу с просьбой выдать ему охранную грамоту. Тот велел
подождать во дворе. За это время Бальтасар осмотрелся в поисках пути к
бегству.
Чуть позже, когда Вильгельм Оранский вышел на лестницу и прощался с
каким-то господином, склонившим перед ним колени, Бальтасар выскочил из
укрытия и выстрелил с убийственной меткостью. Из последних сил принц сумел
пробормотать несколько слов и, агонизируя, покатился вниз по ковру.
В смятении Бальтасар выбежал через конюшни на задний двор, но,
обессилев, не смог перелезть через забор. Там его поймали повара и отвели в
швейцарскую. Он держался спокойно и с достоинством. При нем ничего не
обнаружили, кроме нескольких образков с изображением
скорбящей Божьей Матери и пары высушенных пузырей, с помощью которых
он, будучи плохим пловцом, собирался переплыть реки и каналы, которые
встретятся на его пути.
Естественно, никто не думал об отсрочке приговора. Толпа жаждала смерти
цареубийцы. Но из уважения к похоронам принца пришлось выждать три дня.
Бальтасар Жерар был повешен на главной площади Дельфта, на глазах у
возбужденной толпы, на которую он, стоя на эшафоте, взирал с презрением.
Улыбнулся неловкости плотника, выронившего топор. Женщину, растроганную
зрелищем, толпа чуть не разорвала на части.
Убежденный в своей героической миссии, четко и внятно прочел Бальтасар
молитву. По роковым ступеням он поднялся без посторонней помощи.
Филипп II аккуратно выплатил двадцать пять тысяч эскудо семье убийцы в
качестве компенсации.
1955
Уважаемые домохозяйки: преобразуйте жизненную энергию ваших детей в
движущую силу. Великолепный BABY Н. Р. -- аппарат, призванный совершить
коренной переворот в домашнем хозяйстве, уже поступил в продажу.
BABY Н. Р. -- это устройство из очень прочного и легкого металла,
которое без труда прикрепляется к нежному телу ребенка посредством удобных
ремней, браслетов, колец и петель. Все элементы этого дополнительного
скелета улавливают каждое движение ребенка и передают его энергию в одно
место, в маленькую лейденскую банку, которую можно носить как на спине, так
и на груди, смотря по необходимости. Когда индикаторная стрелка показывает,
что банка заполнена, вам следует открепить ее и присоединить к специальному
контейнеру для автоматической разрядки. Этот контейнер можно поместить в
любом углу вашего дома, он является великолепным аккумулятором энергии,
которую в любой момент можно использовать как для освещения
и отопления, так и для зарядки многочисленных приборов, которыми
сегодня доверху наполнены наши дома.
Отныне на утомлявшую вас возню детей вы будете смотреть другими
глазами. Вас не выведут из себя даже истеричные судороги, так как вы будете
видеть в них щедрый источник электроэнергии. А дрыганье ножками грудного
младенца в течение двадцати четырех часов в сутки благодаря BABY Н. Р.
преобразуется в несколько секунд работы водяного насоса или в пятнадцать
минут звучания стереофонической музыки.
Многодетные семьи могут удовлетворить все свои потребности в
электроэнергии, установив по одному BABY Н. Р. на каждом из своих отпрысков,
и даже смогут осуществлять небольшие, но выгодные торговые операции,