Хургин Александр. Лишняя десятка

сюда, вынесла пачку салфеток неразрезанных, и одной из воспитательниц ее
сунула, так как на столах отсутствовали салфетки. Она никогда на детские
представления салфеток на столы не выставляла. Потом она к себе за стойку
вернулась, хотела колбасы нарезать десятирублевой, а ее не оказалось в
буфете. Ни грамма. И она какую была, достала и резать ее взялась, и на хлеб
класть не учитывая, и пирожные - все, что в холодильнике оставались, - на
тарелки вываливать. И сок открыла, и по стаканам разлила. Стаканы мытые у
нее на стойке стояли, целый поднос, она их и наполнила. Все, прямо соком
натуральным наполнила, а не напитком, как обычно. А пока она это делала,
дети доели все, что им было куплено, и допили. И стали из-за столов
выбираться. Кто костыли пристраивает перед тем, как вставать пробовать, кто
откатывается, кого отвозят. Юлька поняла, что уходят они, захватила поднос с
соком натуральным - и к ним. На стол его ближайший взгромоздила и за
бутербродами мотнулась - и их тоже на этот стол поставила. И пирожные
принесла на тарелках. Принесла и говорит:
- Пожалуйста, - говорит, - кушайте на здоровье.
Дети вроде бы приостановились и на своих воспитательниц - или кем они
там им доводятся - смотрят со знаком вопроса. А та женщина, которая деньги
Юльке платила, испугалась и говорит:
- Нет-нет, - говорит, - что вы! Нам на сегодняшнее мероприятие, кроме
билетов и транспорта, двадцать пять рублей выделено, наличных денег. И
превышать мы не имеем права.
И дети, когда ее ответ услышали и уяснили, снова задвигались,
задергались и как-то быстро-быстро из буфета ушли. Входили и рассаживались
долго, а ушли быстрее других здоровых. И все бутерброды с колбасой, Юлькой
нарезанные, и пирожные разные в тарелках на столе остались лежать. И сок
яблочный натуральный на столе остался, в стаканы налитый до самого верху. И
тетя Даша осталась на стуле в углу, а возле прилавка - Юлька. И стоит это
она возле прилавка в пустом буфете и думает: "Господи, - думает, - сколько я
товара перевела и угробила из-за своей доброты проклятой - это ж прямо
какой-то кошмар".

НОЛЬ ГРАДУСОВ

Кроме Тихона, у Тамары Борисовны Шашель не было никого. Как-то так у
нее все сложилось. И в молодости никого не было и потом. То есть она была
старой девой. А Тихон-это ее кот. Серый, тигровой масти. А живот у него
кремовый. И вот этот Тихон теперь от нее ушел. Или скорее он не от нее ушел,
а случайно. Она дверь не захлопнула, потому что сразу на кухню прошла, сумку
с продуктами поставить, а Тихон в щель шмыгнул. А тут еще лифт, как назло,
не успел закрыться. Тихон туда забежал, а на первом этаже, видно, кнопку
нажали на вызов. Тамара Борисовна вниз спустилась бегом, но Тихон уже
пропал. А обратно же сам он прийти не может, он же не знает, что ему на
одиннадцатый этаж нужно.
И осталась Тамара Борисовна без Тихона. И вообще без никого. Она и
всегда-то без никого была, почему - неизвестно. Сказать, что уродина она или
змея - так нет. Женщина как женщина. А до пятидесяти почти лет дожила без
никого. Старой девой. Год назад вот Тихона купила себе на птичьем рынке за
трешку, а он теперь взял и ушел. Замерзнет там, черт такой. Он же не привык
к холоду. Тамара Борисовна гулять его выносила под пальто, чтоб одна голова
торчала - и то он дрожал. Он и дома-то по утрам, если форточка открытой
бывала, замерзал. И всегда в постель к ней лез - греться. Уткнется мокрым
носом под мышку и урчит от удовольствия и тепла. Тамара Борисовна его
гладит, а он спит и урчит. Конечно, она расстроилась, когда Тихон ушел.
Во-первых, на улице ноль градусов и дождь со снегом, хотя и весна уже. А
во-вторых, она же к нему привязалась, к Тихону. А он, подлец, ушел.
Ему-то что, он не помнит, как котенком болел. То глисты у него
заводились откуда-то, то он со стола неудачно спрыгнул и лапу себе повредил,
а глисты, просто непонятно - где он их брал? С кошками ведь не общался, ел
все вареное, сто раз мытое. Сколько Тамара Борисовна с ним возилась! Лечила,
ухаживала. Надо только на Тихона посмотреть - какой он холеный и чистый и
как шерсть на нем блестит. Теперь, наверное, он уже не такой. Измазался,
наверное, весь, блох нахватался. И питается, небось, всякой дрянью по
помойкам. А спит скорее всего в подвале. В нем, правда, крыс полно, но хоть
не холодно. Тамара Борисовна ходила туда с фонарем - какие-то кошки там
живут. Но Тихона как будто бы среди них нет. Не мог же он так одичать, что
она его не узнала. Да и он бы должен был ее вспомнить. Год все-таки у нее
жил. С самого детства. Нет, его там точно не было, в этом подвале. Может
быть, в другом каком-нибудь. Здесь везде дома и во всех домах подвалы есть.
И в любом из них Тихон может прятаться. Потому что в подвалах обычно тепло
бывает. От труб. Не будет же он по улице бегать, когда там ноль градусов. Он
же умный, Тихон. И холода боится. Вечно у нее под пальто дрожал. А еду он
себе какую-нибудь найдет. Живут же как-то кошки бездомные. В крайнем случае
мышей ловить научится. Лишь бы по помойкам не лазал. Глистов подхватит - кто
его будет лечить?
Тамара Борисовна, конечно, надеялась еще найти своего Тихона. Вряд ли
он далеко ушел. Наверно, тут где-нибудь живет. Может, тоже ее ищет.
Бабушки-пенсионерки говорили, что приходил к подъезду кот, на ее Тихона
похожий. Но он это был или не он, они не знали. Если б Тамара Борисовна жила
на первом этаже или на втором, например, Тихон бы по запаху свою квартиру
нашел. И главное, когда квартиру получала, жеребьевку устраивали, чтоб по
справедливости, а первый этаж можно было так выбрать, любую квартиру. Но она
не захотела на первом этаже жить, думала - одна все же, а тут первый этаж.
Страшновато. И не взяла. Одиннадцатый по жребию вытащила и с самой лучшей
планировкой. Кухня - девять метров, комната - восемнадцать. Радовалась
тогда, что повезло, потому что в доме и пятиметровые кухни были, и окна - на
трассу. А в ее квартире - во двор. Знала бы, что Тихон у нее будет и уйдет,
конечно, согласилась бы на первый этаж. Брать-то у нее, если подумать,
нечего. И сама она тоже... Кому нужна? И раньше не нужна была, а теперь и
говорить глупо об этом. Теперь даже сослуживцы косятся. Говорят, вполне без
нее обойтись можно. Уже и сократить пробовали. Спасло только то, что
тридцать лет она на одном месте работает. Из техникума в девятнадцать пришла
в лабораторию и до сих пор работает. И всех всегда устраивала. Хотя они,
сослуживцы, правы. Как Тихон ушел, ей не до работы стало. Думает о нем все
время. А работа ее внимания требует. Она же у микроскопа целый день. Ну, и
ошибается, само собой, раз о другом думает. Да если б только на работе. Она
и в выходные, и по вечерам Тихона ждет. Вроде понимает, что не может он
прийти, а ждет.
По подвалам, правда, ходить Тамара Борисовна перестала. Потому что все
равно не найдешь его там - разбегаются кошки, когда человек в их подвал
лезет - и потому еще, что нарвалась недавно. Еле целая осталась. В какой-то
очередной раз полезла она в подвал, который через пять домов от ее дома,
спустилась, а там, в подвале, свет горит, штанги, гири стоят, маты постелены
- для борьбы, наверное, а на матах мальчики и девочки молоденькие совсем
лежат, ну и все вместе... А в углу двое в шашки играют. Девчонка между ними
раздетая, а они на животе у нее играют. Увидели Тамару Борисовну, шашки
сбросили девчонке этой на живот и встали.
- Чего тебе, бабка? - один из них спрашивает.
Тамара Борисовна говорит:
- Ничего. Я Тихона своего ищу.
- Вали отсюда, - этот мальчик говорит. - Нет здесь никакого Тихона. А
не то мы тебя сейчас тоже тут положим, - и смеются. И громче всех девочка
та, на которой они играли, заливается.
Тамара Борисовна к выходу попятилась, а этот, что выгонял ее, подошел к
одной паре на матах, пнул их носком ботинка и говорит:
- Я сколько повторять буду, что в двери замок стоит? И закрывать его
должны последние.
Он еще попинал ногами эту пару, но они на него и внимания не обратили.
И другие тоже не обратили. А Тамара Борисовна спиной, спиной - и за дверь. И
опять замок открытым остался.
После этого случая Тамара Борисовна сказала:
- Все. Хватит. В воскресенье иду на рынок и покупаю себе нового Тихона.
Только сказала, Тихон и объявился. Сидел возле дома и ждал ее с работы.
Грязный, конечно, тощий, но - он. И с ним кошка какая-то незнакомая рядом
сидела. Тоже грязная и худая. Тамара Борисовна схватила Тихона на руки и
чуть не целует. А Тихон мяучит и вырывается. Она его держит, а он
царапается. Потом извернулся и выскользнул из рук. Но не убежал, а в подъезд
пошел. И кошка за ним пошла, И Тамара Борисовна. В лифт вошли, поднялись,
Тамара Борисовна дверь отперла, пальто сбросила - и к холодильнику. А Тихон
с кошкой сидят в прихожей, ждут. Вынула она колбасу, рыбу, хлеб маслом
намазала, молока в тарелку налила. И отошла. Тихон кошке кивнул, и они
вместе на еду набросились. Едят, ворчат, друг друга отталкивают. Поели и еще
просят. Тамара Борисовна остаток колбасы им скормила, а потом консервов
открыла банку. Слопали они это все. молоко допили, и Тихон о ее ногу
потерся, спасибо, значит, сказал. А подруга его, кошка, умылась, подошла к
входной двери и просится, чтоб ее выпустили. Тамара Борисовна дверь
отворила, кошка вильнула хвостом и выбежала. А Тихон - за ней. Тамаре
Борисовне дверь бы надо было сразу захлопнуть, а она не сообразила. На
площадку выскочила, а они - по лестнице вниз. Тамара Борисовна лифт вызвала,
съехала в нем - какое там! Ни Тихона, ни кошки. Одни бабушки-пенсионерки у
подъезда гуляют и возмущаются:
- Развели, - говорят, - котов, прямо жизни от них никакой нет.
Постояла Тамара Борисовна немного на тротуаре и домой вернулась. Она же
без пальто выскочила, а на улице холодно. Ноль градусов всего, хоть и весна.

БАТАЛЬНАЯ ПАСТОРАЛЬ

Танаев с женой лежали в своем уютном двуспальном окопчике на
плащ-палатке, выкрашенной в нежный защитный цвет хаки, и под монотонное
бормотание телевизора составляли любовный акт. То есть они любили друг друга
- типа того, как Ромео и Джульетта Шекспира. Рядом с ними крепко и
безмятежно спали дети от их гражданского брака, а где-то невдалеке, в районе
высоты 121 "Безымянная", мирно строчил пулемет. По звуку судя - пулемет
врага, или, как говорят тактики и стратеги, супостата. Строчил весело, и
противно. И еще - надоедливо.
- Взял бы ты его, что ли, гранатой, - говорила в перерывах между
любовью жена Танаева и мать его детей Маша. - Мужик ты в конце концов или не
мужик?
А Танаев ей отвечал:
- Я - мужик. Но не сегодня, так завтра танки могут пойти, а я гранату
на тарахтелку срасходую. А плюс к тому детей наших малолетних будить
неохота. Ты ж сама гранату мою у их в головах приспособила в качестве
подушки.
И они опять начинали любить друг друга до гроба под музыку телевизора и
вражеского пулемета. Или, вернее, они не начинали, а продолжали в том же
духе. И говорили, когда продолжать кончали:
- Эх, хорошо жить! - так говорила Маша.
- Хорошо, - говорил Танаев. - Только беспокоит меня, - говорил, - что с
воздуха я неприкрытый все время постоянно. В смысле, со спины. Если это, на
бреющем, припустим, зайти, то цель очень даже просто поразить возможно. Хоть
она и движущаяся в достаточной степени, а - белая. Что сильно ее демаскирует
в глазах предполагаемого противника на общем фоне окружающего чернозема.
- На черноземе пшеница обильно родит, - говорила на это Маша.
- Пшеница - обильно, - соглашался с женой Машей Танаев. - Но и рожь
тоже - обильно.
И они снова друг дружку любили, как никто другой. А в телевизоре шло
"Время". А пулемет перешибал звук диктора и не позволял им прослушать
прогноз на завтрашний день. А в природе всякое может произойти или
случиться. Вплоть до снега с дождем и града с куриное яйцо, невзирая на
неурочное время года и место действия. И какая может быть большая любовь под
градом? Одно неудобство - крыши-то над окопом устав строевой службы не
предусматривает. И Маша, жена Танаева, почувствовала и ощутила реальную
угрозу для своей вечной любви. И сказала Танаеву твердо, что, так как любовь
их находится в опасности, надо ему на правах главы семьи - ячейки общества
чего-то срочно делать и принимать меры. Не ради нее, конечно, а ради детей и
внуков.
- Ты, - сказала, - если нас не жалеешь, так хоть Родину нашу
многострадальную пожалей. Или она зазря тебе гранату доверила и вручила?
И сердце Танаева вздрогнуло и не выдержало, когда про Родину заговорила
Маша, верная его жена и подруга.
И встал он тогда с нее в полный рост, и привел в боевой порядок форму
одежды, и достал из-под детских головок последнюю свою гранату, и кинул ее с
размаху в направлении звука пулемета, который настырно продолжал доноситься
со стороны высоты 121 "Безымянная", и замолчал пулемет, захлебнулся.
И настала везде тишина. Правда, дети Танаева нарушали ее громким
бессмысленным плачем, потому что они проснулись и испугались, когда папа
Танаев гранату из-под них доставал. Но и они постепенно затихли, а телевизор
вышел из строя от страшного взрыва гранаты, кинутой Танаевым без какого-либо
промаха и поразившей цель прямым попаданием в нее. И ночь, наступившая
вскорости после попадания, прошла в тиши и спокойствии и в страстной любви
Танаева к жене своей Марье Сергевне.
А наутро, как только все население окопов бодро проснулось отдохнувшее
от ночного сна, пришел к ним в гости по ходу сообщения гвардии старшина
Колыванов - сосед Танаева справа. Пришел, закурил грустно "козью ножку" и
сказал сквозь махорочный дым из ноздрей:
- Вот же, - сказал, - гадство.
А Танаев зевнул по-утреннему просторно и радостно, обнял жену свою Машу
за левое ее плечо и спрашивает:
- Где ж гадство, когда красотища кругом нас и восход солнца?
А Колыванов говорит:
- А гадство находится в закрепленном за мной секторе обстрела. Там, -
говорит, - на высоте 121 "Безымянная" пара аистов, понимаешь ты, проживала.
Гнездилась она там, значит, ну, а какая-то падла ржавая - гранатой их.
Обоих. А у них любовная пора была как раз в самом соку и в разгаре. Клювами
выстукивали до того в гроба мать красиво - ну что твой тебе пулемет. И танцы
свои танцевали, аистовые. Тоже красиво.
Сказал это гвардии старшина Колыванов, вылез из танаевского окопа и
пошел себе по полю брани. И голову даже не пригнул. А оно. поле это,
простреливалось огневыми средствами супостата как поперек, так и вдоль.
И засвистели пули, и загрохотали разрывы. Но шел гвардии старшина
Колыванов по полю, и ничего его не брало. А Танаев с любимой своей женой
Машей и малые их детки смотрели на него из-за бруствера и чувствовали себя в
безопасности.

ТЕТРАДКА

Когда Валька от свекрови в новую, свою, квартиру переезжала, она так ей
сказала на прощание:
- На порог не пущу, - сказала, - и не пытайтесь. Вы ж меня знаете.
И Дарья Васильевна цель себе в жизни определила - прожить еще не менее
десяти лет. Ну или хоть, на худой конец, девять. Для того, чтоб внуки смогли
вырасти и стали бы способны понимать. И тогда она им расскажет, какая у них
есть мать на самом деле, правдиво. А было ей, Дарье Васильевне, в то время
уже шестьдесят пять лет, и общее состояние имела она изношенное до мозга
костей, а сын любимый ее - единственный и поздний ребенок - был лопух. На
развод с Валькой подать у него, правда, хватило мужского чувства и
достоинства, а в квартиру, в новую, он не поехал. Им ее, квартиру эту, обоим
дали, потому что они вместе в одном производственном объединении трудились,
начиная с молодых специалистов по окончании вуза технического профиля, а он
ей, то есть Вальке, квартиру целиком и полностью уступил, без боя, после
чего с работы рассчитался. Наверно, чтобы в дальнейшем не позорить свое
честное имя, ведь же все объединение про Вальку говорило, что гуляет она
напропалую, и с кем гуляет, знало. И Дарья Васильевна все это знала, так как
и она тоже пол трудовой жизни этому объединению отдала без остатка,
окончательно уйдя на пенсию только четыре года назад, и у нее там много
знакомых все еще сохранилось, и они все факты, касающиеся Вальки, освещали
ей в наилучшем виде. А сын, значит, развелся с Валькой, у матери пожил
некоторое незначительное время, пока не довела она его своими ежедневными
лекциями на тему о семье и браке до нервного состояния, и поступил на
работу, где, как правило, надо было в командировках находиться. И по два,
значит, месяца торчал где-то, у черта на рогах, не показываясь, а когда
приезжал, то жил в общежитии, которое при поступлении на эту
непривлекательную работу себе выторговал. Он им сказал:
- Пойду к вам работать при условии общежития. И ему предоставили
требуемое общежитие, невзирая на местную прописку, потому что деваться им
было некуда - никто на такую работу, связанную с длительными командировками,
не рвался и идти не хотел. А впоследствии он это место работы переменил,
после счастливой женитьбы на женщине из сферы торговли, обеспеченной и
условиями для совместного проживания, и всеми другими благами. И она его на
какую-то другую, хорошую, работу устроила, использовав свои связи и деловые
знакомства. А когда сын в общежитии жил, Дарья Васильевна как любящая мать,
говорила ему, что живи у меня, места ж достаточно и даже слишком, а он -
нет. Не слушал ее. Потому что сильно умным себя считал и грамотным. А она
ему сразу сказала, еще когда он Вальку свою знакомиться привел с ней и с
супругом, ее Петром Ульяновичем, ныне покойным, что не пара она для тебя.
Во-первых, потому что приезжая и хочет в городе остаться и закрепиться, аж
пищит, а второе, потому что чрезмерно она на морду красивая и, значит, будет
гулять, как последняя жучка, не удержится. А сын ей никак не возразил и
женился на Вальке вопреки воле и пожеланиям родителей, и привел ее к ним
жить, будучи тоже в квартире прописанным и имея на свою часть площади
законное право. И она, Валька, попервам тихо себя повела и почтительно. И
Дарью Васильевну признавала как старшую по званию и хозяйку в доме, и
переделает, если что-нибудь не по ней, и сготовит на обе семьи, и подаст, и
приберет. И двоих детей родила одного за другим подряд - как из пушки. Могла
и третьего родить, но тут Дарья Васильевна воспротивилась железной рукой.
Сказала:
- Делай, что все женщины в таком положении делают, так как некуда
третьего ребенка рожать, и так теснота. И на какие это денежные средства, -
сказала, - вы трех детей содержать предполагаете?
И Валька и в этом глубоко личном вопросе пошла ей навстречу и не стала
третьего ребенка рожать, а потом и еще двух последующих не стала. И Дарья
Васильевна уже подумывала, что, может, и ошиблась она в оценке Вальки и ее
качеств, но Валька, конечно в конце концов себя проявила и показала свое
истинное лицо крупным планом. Это уже было после того, как года три или
больше она у них прожила. Петр Ульянович, супруг, значит, Дарьи Васильевны,
пришел как-то один раз с работы выпивший, как всегда. Он начальником сбыта
на заводе работал, где трубы всякие делали, ну и, конечно, поили его
постоянно и угощали со всех сторон в знак уважения - чтоб только он эти
трубы отпустил по назначению, потому что это ж везде страшный дефицит. И он
каждый день домой выпивши приходил. И придет это, сядет за стол и говорит:
- Ужинать.
И не жене говорит, а Вальке. Приятно ему было в пьяном виде, .чтоб она
за ним поухаживала и должное внимание оказала. А Валька обычно про себя
ругнется, оставит с детьми крутиться и даст ему еду. Ей не тяжело это было.
А тут, значит, младший ребенок у нее затемпературил с утра и лежит в
кроватке, болеет, а он, Петр Ульянович, пришел и свое:
- Ужинать.
А Валька - ни фига. Не реагирует ни каким способом, сидит возле
младшего своего, больного, неподвижно. А у Петра Ульяновича кровь с
коньяком, по-видимому, разыгралась, он из-за стола ненакрытого поднялся и
подошел к Вальке вплотную, и говорит ей на повышенных тонах:
- Э, - говорит, - я к тебе обращаюсь или к стенке? - и дышит ей в нос
парами.
Ну, Валька и пихнула его руками в грудь. А он повалился на спину всей
массой и шишку себе набил на затылке размером с куриное яйцо средней
величины. А Дарья Васильевна подоспела и в волосы Вальке вцепилась, и
оттаскала ее как следует быть. А мужа Валькиного дома тогда не было. И Петр
Ульянович недолго после этого инцидента пожил. Его скоро в больницу
положили, и он месяца через четыре скончался. От алкогольного цирроза
печени. Потому что употреблял он крепкие спиртные напитки многие годы
регулярно и в больших количествах. Работа у него была такая. А Дарья
Васильевна еще на похоронах рассказывать всем начала, что он с тех пор, как
головой ударился, болеть стал. И после похорон долго про это рассказывала
при каждом удобном подвернувшемся случае и всегда в присутствии Вальки,
чтоб, значит, обвинить ее косвенно, хотя и знали, конечно, все, что вранье
это и наглая клевета и что никакой видимой связи не существует в природе
между хронической болезнью цирроз печени и ударом головой об пол. И Валька
Дарью Васильевну за эти ее происки откровенно в душе возненавидела, как
врага народа. И если б вскорости она из декрета на работу не вышла, то
совсем непонятно, чем бы оно кончилось, потому как целыми днями напролет
очень затруднительно было Вальке переносить присутствие Дарьи Васильевны,
вышедшей на заслуженный отдых в связи с безвременной смертью мужа, и
соблюдать полное олимпийское спокойствие и все приличия. А если день - на
работе, то это уже намного легче. Но у нее часто бывало и такое, что уйдет
она на работу, отработает, а домой не может заставить себя возвратиться. Муж
поедет, детей из детского комбината заберет, а она - то к подружке зайдет в
гости, то на дружину с мужиками попрется, то отчет останется какой-нибудь
срочный делать до позднего часа. И приходила домой если не в десять, то в
одиннадцать - только бы поменьше Дарью Васильевну в непосредственной
близости созерцать. А там постепенно и погуливать стала то с одним, то с
другим, то с третьим. Чтоб, значит, время как-нибудь полезно убить. А муж
ее, Валькин, детей накормит вечером, спать их положит и идет, ее встречать.
На трамвайную остановку. А она на такси приедет или на "Жигулях" каких-то
красных, и с другой, противоположной стороны дома. Он посидит на остановке,
покурит, придет домой, а она уже вернулась. Дарья Васильевна начнет скандал
ей устраивать и стыдить ее, и проституткой называть, а Валька ухмыляется ей
в глаза. Дарья Васильевна говорит:
- Чего ж ты ухмыляешься, рожа твоя бесстыжая?
А Валька ей отвечает:
- Извините, это у меня чисто нервное. Не обращайте внимания.
А сын от матери своей родной Вальку защищает и загораживает и говорит
ей, что ты, Валя, потерпи, получим вот квартиру и уедем и будем жить. А
Валька говорила ему, что покуда дадут нам эту квартиру, так жить тебе не с
кем будет. И так оно и вышло в реальной действительности, как обещала она и
предсказывала. Квартиру им через три с половиной года дали в новом высотном
доме, а они почти одновременно с этим радостным событием развод оформили,
потому что Валька и правда, совсем отвязалась недопустимо. Что да, то - да.
Ну, и уехала Валька и дети ее в новую квартиру, сын от Дарьи Васильевны
тоже через время ушел, а она, Дарья Васильевна, продолжила за Валькой и за
ее жизнью пристальное наблюдение вести через тех же самых своих хороших
знакомых, которые с ней, с Валькой, работали бок о бок и все про нее знали
до последних мелочей и Дарье Васильевне пересказывали. А Дарья Васильевна
это в специальную тетрадку записывала (она эту тетрадку секретную давно
аккуратно вела, чтоб ничего не забыть), и фамилии ее мужиков с
именами-отчествами, и должности, и адреса с телефонами. Ну и подробности
всевозможные изобличающие, которые становились ее достоянием, тоже в эту
тетрадь прилежно она заносила. И мечтала, что вот настанет ее час, и она
свою тетрадку передаст внукам из рук в руки и еще от себя на словах добавит
про мать их такое, что, кроме нее, никто, ни один живой человек на свете им
не расскажет. Правда, в тетрадке этой записей больше всего было еще из той
эры, когда Валька у нее жила в невестках и с сыном ее в браке, а как уехала
она и развелась, и стала сама себе жить, мало записей Дарье Васильевне
удалось сделать. Потому что поостыла Валька основательно и времени
свободного у нее, наверно, меньше стало для этих целей. И сначала, после
переезда, был у нее всего один постоянный мужик, который ходил к ней по
возможности, от случая к случаю, потом через какой-то срок появился еще
один, а потом она и вовсе до того дошла, что с еврейчиком каким-то
спуталась, такой плюгавый еврейчик, на полголовы ее ниже и с носом, волосами
обросшим. Их Дарья Васильевна вместе раза три в городе видела, своими
глазами, и считала, что это Валька специально ей назло с ним связалась, так
как точно знала, что не любит она, Дарья Васильевна, эту нацию до тошноты и
дрожи. И Дарья Васильевна придумала в ответ на это такую злую шутку.
Поставит себе будильник на два часа ночи и позвонит им, гадам, по телефону.
Еврейчик трубку возьмет, а она его - матом. И трубку бросит. И опять спать
ложится. Но и они тоже поняли, чья это работа, и отомстили ей. Взяли и
выписали на ее адрес газету ихнюю, еврейскую, чтобы тем самым оскорбить и
унизить ее человеческий облик и достоинство.
А потом, с течением времени, окончательно сведения к Дарье Васильевне