Страница:
---------------------------------------------------------------
© Copyright Alexander Khurgin
Home page: http://www.khurgin.liter.net
Email: khu@liter.net
Издание библиотека "Огонек", No 35, 1991 год, Москва.
---------------------------------------------------------------
Отстрел
Дурацкий случай
Дочка Шура
Цветная рубашка
Острый живот
Свет в кухне
Дом
Лишняя десятка
Ноль градусов
Батальная пастораль
Тетрадка
Равнобедренный треугольник
На мехзаводе раз в году отстреливали собак. Обычно к Октябрьским.
Потому что их разводилось больше чем надо. Собак заведующий материальным
складом держал, чтоб охраняли социалистическую собственность от народа, а
они, собаки, плодились. К началу осени уже и на проходной жили, и в гараже.
Целая стая. В воскресенье по заводу не пройти - сожрут. Они же наглеют,
когда их много, а людей мало. Поэтому их и отстреливали каждый год. Дедок
один отстреливал. В охране работал. Он умело стрелял, дедок этот. Никогда не
мазал. Точно в лоб попадал. Или в крайнем случае - в затылок, чтоб не
мучилось животное. А собаки пока поймут, что к чему, он их уже и
перестреляет. Они же не могли ожидать такого, потому что дедок этот их
кормил. Конечно, они его не боялись.
А в этом году дедок уволился. Сказал:
- Старый я стал работать. Буду на пенсии жить, - и уволился.
Теперь никто собак отстрелять не брался. Охранники сказали:
- Мы вам охранники, а не живодеры.
А на улице давно декабрь. А собаки все бегают. За машинами гоняются, на
людей гавкают.
К этому дедку домой сходили, попросили помочь родному заводу. Но он
отказался. Сказал:
- Хватит с меня, пострелял на своем веку! - сказал: - Вызывайте будку.
А на место дедка в охрану устроился Савельин из кузнечного. Ему около
года до пенсии оставалось - до пятидесяти лет то есть, - он и устроился.
Заработок у него средний - хоть за какие пять лет возьми - за триста был.
Чего ж ему не пойти в охрану? Тем более сил у него стало мало. Правда,
начальник цеха отпускать его не хотел. Говорил:
- Где я такого машиниста молота найду?
Савельин ему объясняет, что силы у него уже нету так пахать -
выработался. А он слушать даже не хочет. Говорит:
- Ты на свою рожу посмотри.
А что рожа? Рожа у Савельина красная. Что да, то да. Сосуды у него так
расположены. Капилляры.
Пошел, короче говоря, Савельин к самому замдиректора по кадрам и быту.
У них Гунидов Петр Петрович замдиректора работал. Пришел к нему Савельин,
так и так, объясняет, здоровья нету - на молоте в горячем цехе, разрешите,
говорит, до пенсии доработать охранником. А Гунидов говорит ему:
- Что это вам, Савельиным, все сего-то надо? Сын твой из кабинета не
вылезает - инвалид труда, понимаете ли, - теперь вот еще и ты. Тебе молоко
выдают?
- Выдают, - Савельин говорит.
- Ну и работай. А если больной - неси документ, рассмотрим.
Дочка дома увидела Савельина и спрашивает:
- Чего злой?
- А ничего, - Савельин говорит.
Он дочку-то свою не жаловал. Она тоже на мехзаводе работала, в конторе,
ну и путалась с Полупаевым - с директором. Причем в открытую путалась. Было
- прогуляла после выходных, в понедельник, начальник ее раскричался:
- Пиши объяснительную, - кричит, - я с тебя за прогул премию сниму и
тринадцатую сниму, все, короче, сниму!
Ну, она и написала, что я такая-то и такая-то, находилась тогда-то и
тогда-то с тов. Полупаевым Л.А. на его личной даче, редиску пропалывала. В
чем и подписуюсь. Начальник проверил - точно, не было Полупаева в
понедельник. Секретарша сказала - вызывали на совещание в обком партии.
Прием трудящихся по личным вопросам отменять пришлось.
За эти дела Савельин и не жаловал дочку. А тут или выговориться ему
захотелось, или, может, само прорвалось, но он ей взял и рассказал все. И
про то, что силы не стало совсем, и про Гунидова.
- Так что ж ты сразу не сказал? - дочка говорит. - Я Ленику шепну, -
это Полупаева она так, Леником звала, - он тебя куда хочешь переведет.
Савельин думал, треплется его дочка, когда - нет. Завтра нашла в цехе и
говорит:
- Пиши заявление. Леник сейчас подпишет - и иди в кадры, оформляйся.
За один день Савельин перевелся. И стал на проходной работать.
Охранником. Сутки работает - трое дома. Ночью вполне вздремнуть можно - они
по четыре человека дежурили, - а днем тоже не надорвешься. Нормальная
работа. Особенно если здоровье плохое. Платят не густо, но Савельину и не
надо больше. Дети взрослые, обеспечены, и на книжке у него немного есть. В
общем, нормальная работа. Сиди, пропуска проверяй или ворота
открывай-закрывай, кнопкой. Простая работа, хотя тоже свои нюансы имеет.
Савельин по неопытности быстро напоролся. То есть он прав был, он же при
исполнении, а машина подъехала к воротам и сигналит - открывай. Савельин
проверил кузов, а там доски. Струганные - одна в одну.
- Пропуск давай, - Савельин говорит, - тогда открою.
А шофер ему:
- Открывай, хуже будет.
На это Савельин, конечно, уперся. Старшему охраннику доложил, что акт
надо составлять. В это время шофер Гунидову позвонил. Гунидов старшего
охранника к телефону позвал и говорит:
- Выпустите машину, олухи!
Старший охранник отвечает:
- Есть!
А Савельин стал на своем и стоит. Пусть пропуск дает. И настоял.
Пропуск выписали и подписи все поставили по закону, и печать. Что на
строительство детского комбината машина доски везет, написали. Савельину
ничего не оставалось. Выпустил он машину. А старший охранник говорит ему:
- Дурак ты, дурак, Савельин. Это ж Полупаеву на фазенду доски, для
сауны. А ты лезешь.
- Надо ж тебе, - Савельин думает, - ну что хотят, то делают. И на
гласность эту кладут, и на все. Собаки!
А назавтра после этого происшествия собрание открытое проводили.
Савельина тоже загнали для количества. Ему все равно, время рабочее - пошел.
Сначала там все как всегда было. Выступали, выступали, аж в сон всех
кидать стало. А потом, в конце уже, встал из президиума Полупаев и говорит:
- Товарищи! - говорит. - Я хочу обратить ваше пристальное внимание на
неудовлетворительную работу наших заводских охранников. Мало того, что ночью
они все поголовно спят, вместо того чтоб работать, так еще и собак на
проходной держат бешеных. Стаю. А вчера просто отличились. Машина везет
материалы на детский комбинат, который мы обязались подарить нашим детям еще
к празднику Великого Октября, а охранник Савельин ее не выпускает. Ему
заместитель директора приказывает, а он не подчиняется. И вообще я не знаю,
посмотришь на наших охранников - их против танков пускать можно, а они на
проходной сидят, жиреют в то время, как другие, не жалея... - ну и все такое
прочее и тому подобное.
И в заключение речи Полупаев пообещал собранию, что он этого так не
оставит. Потому что это уже совсем...
Вышел Савельин из актового зала, когда собрание объявили закрытым, сел
в дежурке и смотрит в окно на собак. А собаки грызутся между собой, рычат,
лают. Савельин и говорит тогда старшему охраннику:
- Выдавай, - говорит, - мне карабин. И две обоймы выдавай.
- Ты чего это? - старший охранник спрашивает.
- А чего? - Савельин говорит. - Собак отстрелять надо?
- Надо.
- Ну?
- А-а, - старший охранник обрадовался. - Это дело полезное. А то будку
вызывать - столько мороки!
Выдал он Савельину карабин, вышел Савельин из дежурки, карабин вскинул
- примерился. Потом прижался к нему, как к родному, чтоб рука не дрожала, и
на спуск стал нажимать. Раз, другой, третий.
Собаки визжат, вертятся, падают, а он повторяет только:
- У, суки, - и нажимает.
Иванова была старухой. Толстой и шустрой. И целыми днями гуляла. На
скамейке у подъезда. А недавно она гулять перестала. Вернее, она и сейчас
гуляет, но только у себя на лоджии. Хорошо, на первом этаже лоджия есть. А
выйти Иванова не может. Ее недавно парализовало. Всю левую сторону.
Кровоизлияние у нее было, поэтому ее и парализовало. И вынести ее не улицу
некому - Федя старый уже для этого. Да и незачем ее выносить. На лоджии тоже
воздух. И видно все. И удобно. Она же в кресле сидит. Покормить, помыть,
повернуть, посадить - со всем этим Федя справляется. А на улицу вынести не
может. Хоть всего три ступеньки там. Кое-как на лоджию вывести - это он пока
в состоянии. Выведет, посадит ее в кресло, она и сидит. Молчит. Речь у нее
после кровоизлияния тоже отнялась. Скучно ей сидеть на лоджии и молчать.
Раньше-то она со всеми беседовала. Кто бы ни шел - остановит. Как дела,
спросит, что нового, что где продают. И знала обо всех все. Кто женился, кто
уехал, кто с кем. Умер кто-нибудь - тоже всегда знала. И на все похороны в
округе ходила. Помогать. Если ее не звали, она все равно ходила. Интересно
ей было, что ли?
Федя ей нет-нет, и скажет:
- Рая, оно тебе надо, чужое горе?
А она говорит на это:
- Надо. Я ж, - говорит, - помогаю или что я делаю?
Наверно, дома работы ей не хватало. Поесть сготовит на двоих, приберет
- и кончились дела. А когда-то у нее семья была не то что теперешняя. Как у
людей была семья. То есть у Ивановой две семьи было. Сначала, до войны, у
ней был муж парикмахер, Миша Гольдин, и двое детей - Йося и Фима. А за Федю
это она в самом конце войны вышла, когда совсем уже одна осталась. Вышла и
стала Ивановой. Они хорошо с ним жили. Всю жизнь. Только с детьми не везло.
Ни одного не вырастили из троих. Вдвоем жизнь прожили и на пенсию вышли. А в
старости, конечно, скучновато стало им жить. Поэтому Иванова и суетилась
вечно.
Соседи на этаже все молодые, на работу утром уйдут, а приходят - вечер
давно. Так Иванова - когда за маслом очередь днем выстоит и им заодно
возьмет, когда талоны на сахар и мыло в жэке получит. А то и отоварит их
все. У нее сумка есть на колесах - огромная. Рюкзак, а не сумка. Так она
набьет ее доверху и прет еле-еле. Федя ворчит, а Иванова говорит:
- И чего ты, Иванов, выступаешь? Она ж на колесах. Или тебе повылазило?
Говорят - антисемитизм, антисемитизм, а Федя ее любил. И соседи любили.
Ленка из четвертой квартиры говорила:
- Ой, Раиса Натановна, вы такая хорошая, ну совсем на еврейку не
похожи. И что б мы без вас делали?
Ленка, конечно, дура, но права. Иванова их выручала. У них же у всех
дети. Из школы придут и носятся по двору - собакам хвосты крутят. А на
каникулах весь день без присмотра. Летом еще, допустим, в лагерь их можно
сдать на месяц. Или на два. А потом? Вот Иванова их и пасла. Воспитанием
занималась. Манерам не обучала, а чтоб не дрались или не лезли куда не надо
- следила. И накормит детвору всегда. Ей соседи ключи оставляли. Ну, она
зайдет, разогреет, что там у них есть, и накормит детей. Пускай один раз в
день - и то дело. Оно, может, все это и не так важно, может, дети и сами бы
себе обед разогрели, но матерям спокойнее. И Иванова при деле. Дети ее бабой
Раей звали, а родители их - соседи то есть - те вообще: Ленкин муж картошку
каждый год на зиму привозил на своем КАМАЗе. Привезет и еще в квартиру
затащит, и на лоджию вынесет. Если телевизор или утюг починить - это Валера
из второй всегда пожалуйста. Ладили они, короче, между собой. Не потому, что
зависели как-то там друг от друга, а просто. По-людски. И если б не тот
случай дурацкий, так бы оно и шло, как шло. Может, и кровоизлияния никакого
не случилось бы у Ивановой. И надо ж было Кольке с Темкой пропасть! Вернее,
как пропасть? Не пропасть, а исчезнуть. Только что были - Иванова их видела
- и исчезли. Сперва она ничего такого не подумала. Но час проходит, два -
она их искать. Вечер уже вот-вот, а их как и не было никогда.
Иванова с Федей бегали, бегали, потом мели на скамейку свою у подъезда,
охают и за сердце держатся. Тут и соседи с работы пришли. Сначала Ленка -
она близко работает, в химчистке, за ней Темкина мать - Наташа. Ну, и
началось. Куда ни кинутся - нигде никаких следов. А Иванова сидит на
скамейке, не шевелится - бледная и дышит через раз. Федя очухался малость
после бегов, а она нет.
В общем, мотались они мотались - все на нервах, вот Ленка и отвязалась
на Иванову. По глупости своей:
- Учти, - говорит, - морда жидовская, если не найдется Колька мой, я
тебя сама, своими руками удавлю и глаза повыцарапываю.
И что смешно, она говорит это, а Колька с Темкой у нее за спиной стоят.
Пришли и карасей принесли десяток. Они, оказалось, рыбу ловить ездили. На
катере. Им на мороженое по двадцать копеек оставили, а они на катер сели и
на остров рванули. Рыбу ловить. Иванова отвернулась куда-то, они и рванули.
А когда пришли, и она увидела их, у нее кровоизлияние произошло. Инсульт
называется. Болезнь такая.
Теперь Иванова на улице гулять не может. Парализовало ее после
инсульта.
Федя на лоджию ее выводит. Если погода хорошая. Выведет, посадит в
кресло, она и сидит.
В шесть часов вечера Виктор Владимирович Лосев поднял свою фуражку с
земли и положил ее к себе на колени. Потом он выскреб из фуражки пальцами
мелочь и пересыпал ее в левый карман штанов. После этого Виктор Владимирович
Лосев встал, расправил и размял коленные и другие суставы, надел фуражку на
лысую голову и потащил ящик из-под молочных бутылок, на котором до этого
сидел, к магазину. Возле подсобного входа Виктор Владимирович Лосев
аккуратно поставил ящик на то самое место, откуда три часа назад его взял,
вышел из магазинного двора и зашел в сам магазин. В магазине он достал из
правого кармана штанов три рубля и авоську и купил полбуханки хлеба, бутылку
сладкой воды "ситро" и около килограмма свежемороженых сардин. А больше в
этом магазине он ничего не купил, и не потому, что у него не было денег,
деньги у него были. А купить в магазине ничего больше нельзя было. Не
продавалось там больше ничего. Правда, на улице, около магазина, продавались
пирожки с капустой, и Виктор Владимирович купил еще и пять пирожков, хотя
ему и нельзя было жареного в пищу употреблять согласно диете. И вот сделал
Виктор Владимирович все эти покупки, сдачу с трех рублей спрятал снова в
правый карман и, откусывая от одного пирожка, медленно пошел по тротуару
домой. А когда Виктор Владимирович домой пришел, его дочки дома не было, и
он этому обрадовался. И сразу стал греть себе чай. Чтоб согреться. Так как
сильно он перемерз за три часа на улице без фуражки. И вот нагрел он себе
чаю, выпил его с еще одним пирожком, потом хлеб, сардины и оставшиеся
пирожки сложил на подоконнике и "ситро" рядом поставил. А закончив эти дела,
он снял с себя всю одежду, исключая штаны и рубашку, и лег на свою лежанку,
так как чай его не согрел, и укрылся своим пальто. Потому что одеяла у него
не было. У него вообще, можно сказать, ничего не было, кроме этой лежанки.
Дочка Виктора Владимировича Шура то, что было в квартире из вещей - все
продала. Только две табуретки самодельные в кухне не смогла продать, стол и
лежанку. И еще раскладушку старую не смогла. Не взял ее ни один человек, и
она, дочка, теперь на ней спала, когда приходила домой сама. А если, бывало,
она кого-нибудь к себе приводила, тогда Виктор Владимирович на раскладушке
спал. А другие вещи - и телевизор, и радио, и холодильник, и мебель - это
все дочка давно продала. А деньги вырученные пропила. Так как она у Виктора
Владимировича была пьяницей. И со всех работ ее за это выгоняли. А последнее
время она уже и не устраивалась никуда, а продавала вещи из дома, пака все
не продала. А когда все ценные вещи в доме кончились, стала она деньги у
Виктора Владимировича просить, с пенсии, а если он ей не давал денег, Шура
пенсию у Виктора Владимировича забирала всю целиком без остатка и пила на
нее, на пенсию, которая равнялась ста восьми рублям в месяц. Небольшая была
у Виктора Владимировича пенсия. Не заработал он большую по состоянию своего
здоровья. У него всегда здоровье было плохое. Его и служить в войне не взяли
по зрению минус семь диоптрий и из-за плоскостопия. И он почти всю жизнь
учителем проработал в школе. Трудовое воспитание преподавал и иногда
рисование вел в некоторых классах. Подрабатывал. Он рисовать с детства любил
и умел. Например, картину Васнецова "Аленушка" один к одному мог изобразить
красками, так, что от настоящей и не отличишь. А пенсии ему насчитали сто
восемь рублей. Правда, будучи в пенсионном возрасте, Виктор Владимирович еще
шесть лет работать продолжал, но потом он заболел, и ему операцию сделали по
поводу удаления желчного пузыря. Три часа делали ему эту сложную операцию, и
после нее он работать перестал, потому что как следует не поправился и все
время плохо себя чувствовал, еле ходил и возможности работать у него не
стало. И Шура к этому времени тоже нигде уже не работала из-за хронического
алкоголизма. Но пенсию у Виктора Владимировича она тогда еще не отнимала, а
продавала все, что ее под руку попадалось. Она только когда трезвела, ела
то, что Виктор Владимирович на свои деньги покупал, а его самого не трогала.
И денег тогда даже и не просила. А Виктор Владимирович сам ей дал однажды
пятерку. Жалко ему стало Шуру. Ее колотило с утра и трясло, и зубами она
стучала, и воду из крана пила без конца. Ну и Виктор Владимирович дал ей эти
пять рублей. Пожалел. И Шура на них пошла и похмелилась и сказала ему
спасибо.
- Ты меня спас, - сказала, - а то б я точно загнулась.
Ну а после этого случая Шура сама уже начала деньги у Виктора
Владимировича просить. А потом и требовать начала. Виктор Владимирович ей
давал, и на жизнь у него совсем ничего не оставалось. А когда деньги
кончались, Шура все равно требовала, чтоб он ей их дал. Виктор Владимирович
говорил, что нету у меня денег, а Шура его не слушала и говорила, что у него
денег много должно быть припрятано и пусть он, говорила, их отдает
по-хорошему. И Виктор Владимирович как-то не вытерпел и отдал ее пятьсот
рублей, которые были у него отложены в надежном месте.
- На, - сказал Шуре, - бери.
Шура взяла деньги у Виктора Владимировича, а Виктор Владимирович у нее
спрашивает:
- Ты хоть похоронишь меня как-нибудь?
А Шура ему отвечает:
- Да ты меня еще переживешь. Знаю, - говорит, - я вас, старперов.
И ушла с деньгами, и неделю Виктор Владимирович жил тихо и спокойно.
Хоть и без денег. А через неделю Шура опять за него взялась:
- Давай, - говорит, - деньги именем революции. У тебя, - говорит, - еще
есть.
А Виктор Владимирович ей твердил:
- Нету у меня больше денег, все я тебе отдал. А пенсию, - говорил, -
еще не приносили.
Но Шура ему верить не хотела и добивалась, чтоб он часы ей отдал.
А Виктор Владимирович сказал ей, что лучше ты меня прибей, а часы я
тебе не отдам. Часы эти ему когда-то завгороно вручил в торжественной
обстановке. На них и надпись есть "За трудовые победы", и в ремонте в
течение тридцати лет они ни разу не были - только в чистке. И не отдал
Виктор Владимирович Шуре часы. И за это Шура его побила. Не сильно, правда,
даже без синяков, но все равно Виктору Владимировичу обидно было. Дочь же
ему Шура, родная. А не посчиталась, что он старый и операцию перенес
серьезную, трехчасовую.
А назавтра Виктору Владимировичу как раз пенсию принесли, и Шура всю ее
у него отобрала. Отобрала, значит, и через три дня по новой стала деньги
требовать. И угрожать Виктору Владимировичу кулаками. Но тогда она, Шура,
ничего от него не добилась. Ни копейки. А Виктор Владимирович взял в долг
десять рублей у соседа и на них до новой пенсии дотянул. А Шура и ее, новую
эту пенсию, всю забрала. Она же знала, что пенсию Виктору Владимировичу по
шестым числам приносят, и сидела дома не выходя. Ждала. И как только
почтальон ушел, Шура деньги у Виктора Владимировича из руки и вырвала. А
Виктор Владимирович-то десять рублей у соседа до шестого числа брал. Ну, и
чтоб отдать деньги соседу, пошел Виктор Владимирович к магазину, взял во
дворе ящик из-под молочных бутылок, подтащил его к дорожке, которая от
трамвайной остановки на проспект Правды ведет и по которой люди с трамвая
идут на автобусы и троллейбусы пересаживаться, сел на этот ящик и фуражку
свою в ногах положил. И стал так сидеть.
Сначала, правда, ему мало давали. Вид у него потому что был
несоответствующий для нищего. Одежда чистая, личность побритая, в очках, на
руке - часы. То есть нормальный вид, не нищий, штаны только сильно помятые,
потому что он в них спал, а так - нормальный вид. Но потом, постепенно люди
привыкли к нему, наверно, и стали мелочь в его фуражку чаще кидать. А людей
по этой дорожке много ходит, особенно в часы "пик", потому что трамвай из
района заводов и фабрик сюда их, людей, подвозит. И Виктор Владимирович уже
девятого числа утром соседу долг свой вернул сполна, но не прекратил сюда в
часы "пик" приходить, а наоборот, каждый день стал сидеть тут с трех до
шести часов, кроме суббот и воскресений. Приходил сюда ровно в три, а ровно
в шесть возвращал ящик на место, к магазину, и уходил. И отдавал эти
заработанные деньги Шуре. А на пенсию сам жил. И Шура больше его не била,
так как, когда она приходила домой, Виктор Владимирович сразу же выгребал из
левого кармана пригоршню мелочи и отдавал ей. А Шура ее брала и уходила. А
сегодня вот Виктор Владимирович принес деньги Шуре, а ее нету. Значит, можно
было ложиться и спать, тем более учитывая, что замерз он за три часа без
фуражки. Ноябрь-месяц как-никак в разгаре, и температура воздуха на улице
всего плюс два градуса тепла. И долгое время он лежал и не спал под пальто.
Не согревало оно его сегодня совсем, а потом заснул и спал неизвестно
сколько, так как когда он проснулся, в комнате уже светло было. Проснулся
он, а все кости у него ноют, и пальто на полу валяется. Поднял Виктор
Владимирович пальто, накрылся им и опять засыпать стал. А проснулся - в
комнате свет горит, и Шура стоит над ним, пирожок ест. Увидела, что
проснулся Виктор Владимирович, и говорит:
- Деньги есть?
А он ей отвечает:
- Приболел я, наверно. Простыл.
А она опять говорит:
- Деньги есть?
А он говорит:
- В кармане.
И она подошла к нему и в карман залезла, в левый. И мелочь оттуда
достала. А потом перевернула его на другой бок и из правого кармана, в
котором пенсионные деньги у него хранились, все вытащила. Он лежит, молчит,
а она говорит:
- Ты полежи, а я - в аптеку. Скоро приду.
И пошла. Но вернулась из коридора и часы у него с руки сняла. И ушла
уже окончательно. А дверь входную открытой бросила, и теперь от нее несло
холодом, и холод этот доставал Виктора Владимировича под пальто, действовал
ему на нервы и никак не давал заснуть.
Лобов решил купить себе что-нибудь такое. Ну, такое, чтоб глянул на
него и хорошо сделалось. И на душе, и вообще. А то, чего ж так жить?
- А так, - думал, - куплю себе костюм по моде, импортный или рубашку
цветную. Или еще какую-нибудь такую чепуху. На улицу в этом выйду, а они все
смотрят. А я себе иду - и ничего.
Получил Лобов получку седьмого числа и прямо с ней пошел в магазин. У
них в самом центре города, на улице Ленина, большой магазин есть. Его
недавно построили по иностранному проекту и назвали "ЦУМ". Центральный то
есть универмаг, если буквы расшифровать. В этот новый ЦУМ Лобов со своей
получкой и пошел.
- Там-то, - решил, - в центральном магазине, есть же, наверно,
что-нибудь такое.
Точно он, конечно, не знал, есть или нет, но он так думал. Обычно по
магазинам Лобов сам не ходил, обычно Верка, жена его, ходила. Пойдет, купит,
что там нужно или, что продают, Лобов это и носит. Он непривередливый был. И
не пил, кстати, совсем. И не курил. Вообще никогда не курил и не, пробовал -
как это. В детстве пацаны после уроков в туалете за школой часто курили -
баловались, а он нет. Не хотелось ему этого никогда. И спиртные напитки не
употреблял. До армии еще, по молодости, случалось, а с тех пор - ни грамма.
И не курил.
- Мне это, - говорил, - не надо. Я же не враг своему здоровью. Даже
гости к ним придут или они к кому-нибудь пойдут на день рождения, все пьют,
и женщины тоже, а он только ест и на них смотрит.
- Зачем это вам, - говорит, - я понять не могу. Хочу понять и не могу.
А ему говорят тогда:
- Не можешь и не надо. Нам больше достанется. Он плечами пожмет и
сидит. Ест закуску и на них смотрит.
А в магазины Лобов не ходил. За хлебом, за картошкой или за другими
продуктами питания мог пойти, если Верка попросит. А если ботинки купить или
брюки - это все она сама покупала. И никогда Лобов не сказал, что не
нравится ему или жмет, или рукава длинные. Что покупала Верка, то он и
носил. И чего ей еще надо было? Главное, что обидно - не пьет человек, не
курит, а она - пожалуйста.
Зарплату тоже всегда почти всю Лобов ей отдавал. Оставит себе десять
рублей, а остальное - ей. Говорил:
- Я не могу, чтоб у меня в кармане было меньше десяти рублей. Десять
рублей у меня всегда должно при себе находиться. Мало ли что я увижу по
пути. Или, может, я захочу зайти в какое-нибудь общественное место.
Верка на это говорила, что куда там ты зайдешь, но против этих десяти
рублей не возмущалась. А теперь у Лобова вся получка в кармане лежала. До
копейки. Значит, с одной стороны - хорошо. Захотел купить себе вещь, получил
получку и иди в ЦУМ, покупай. Никто тебе не запретит. А была бы Верка,
ничего б он не купил. Правда, она сама купила б, что надо. Зато Лобов имеет
право теперь купить то, что хочется ему. Костюм, может, по моде импортный
или рубашку цветную, как у Димки. Вот купит и пойдет, допустим, в парк. И
Верка, допустим, пойдет. И увидит его в таком костюме или в рубашке. А он,
допустим, мимо пройдет и ее вроде бы не заметит. Нет, если она скажет -
прости или, что ошибалась, Лобов ее примет. Чего ж ее не принять, пускай
будет. С ней можно жить, она не разбалованная, всегда Лобову сама покупала,
© Copyright Alexander Khurgin
Home page: http://www.khurgin.liter.net
Email: khu@liter.net
Издание библиотека "Огонек", No 35, 1991 год, Москва.
---------------------------------------------------------------
Отстрел
Дурацкий случай
Дочка Шура
Цветная рубашка
Острый живот
Свет в кухне
Дом
Лишняя десятка
Ноль градусов
Батальная пастораль
Тетрадка
Равнобедренный треугольник
На мехзаводе раз в году отстреливали собак. Обычно к Октябрьским.
Потому что их разводилось больше чем надо. Собак заведующий материальным
складом держал, чтоб охраняли социалистическую собственность от народа, а
они, собаки, плодились. К началу осени уже и на проходной жили, и в гараже.
Целая стая. В воскресенье по заводу не пройти - сожрут. Они же наглеют,
когда их много, а людей мало. Поэтому их и отстреливали каждый год. Дедок
один отстреливал. В охране работал. Он умело стрелял, дедок этот. Никогда не
мазал. Точно в лоб попадал. Или в крайнем случае - в затылок, чтоб не
мучилось животное. А собаки пока поймут, что к чему, он их уже и
перестреляет. Они же не могли ожидать такого, потому что дедок этот их
кормил. Конечно, они его не боялись.
А в этом году дедок уволился. Сказал:
- Старый я стал работать. Буду на пенсии жить, - и уволился.
Теперь никто собак отстрелять не брался. Охранники сказали:
- Мы вам охранники, а не живодеры.
А на улице давно декабрь. А собаки все бегают. За машинами гоняются, на
людей гавкают.
К этому дедку домой сходили, попросили помочь родному заводу. Но он
отказался. Сказал:
- Хватит с меня, пострелял на своем веку! - сказал: - Вызывайте будку.
А на место дедка в охрану устроился Савельин из кузнечного. Ему около
года до пенсии оставалось - до пятидесяти лет то есть, - он и устроился.
Заработок у него средний - хоть за какие пять лет возьми - за триста был.
Чего ж ему не пойти в охрану? Тем более сил у него стало мало. Правда,
начальник цеха отпускать его не хотел. Говорил:
- Где я такого машиниста молота найду?
Савельин ему объясняет, что силы у него уже нету так пахать -
выработался. А он слушать даже не хочет. Говорит:
- Ты на свою рожу посмотри.
А что рожа? Рожа у Савельина красная. Что да, то да. Сосуды у него так
расположены. Капилляры.
Пошел, короче говоря, Савельин к самому замдиректора по кадрам и быту.
У них Гунидов Петр Петрович замдиректора работал. Пришел к нему Савельин,
так и так, объясняет, здоровья нету - на молоте в горячем цехе, разрешите,
говорит, до пенсии доработать охранником. А Гунидов говорит ему:
- Что это вам, Савельиным, все сего-то надо? Сын твой из кабинета не
вылезает - инвалид труда, понимаете ли, - теперь вот еще и ты. Тебе молоко
выдают?
- Выдают, - Савельин говорит.
- Ну и работай. А если больной - неси документ, рассмотрим.
Дочка дома увидела Савельина и спрашивает:
- Чего злой?
- А ничего, - Савельин говорит.
Он дочку-то свою не жаловал. Она тоже на мехзаводе работала, в конторе,
ну и путалась с Полупаевым - с директором. Причем в открытую путалась. Было
- прогуляла после выходных, в понедельник, начальник ее раскричался:
- Пиши объяснительную, - кричит, - я с тебя за прогул премию сниму и
тринадцатую сниму, все, короче, сниму!
Ну, она и написала, что я такая-то и такая-то, находилась тогда-то и
тогда-то с тов. Полупаевым Л.А. на его личной даче, редиску пропалывала. В
чем и подписуюсь. Начальник проверил - точно, не было Полупаева в
понедельник. Секретарша сказала - вызывали на совещание в обком партии.
Прием трудящихся по личным вопросам отменять пришлось.
За эти дела Савельин и не жаловал дочку. А тут или выговориться ему
захотелось, или, может, само прорвалось, но он ей взял и рассказал все. И
про то, что силы не стало совсем, и про Гунидова.
- Так что ж ты сразу не сказал? - дочка говорит. - Я Ленику шепну, -
это Полупаева она так, Леником звала, - он тебя куда хочешь переведет.
Савельин думал, треплется его дочка, когда - нет. Завтра нашла в цехе и
говорит:
- Пиши заявление. Леник сейчас подпишет - и иди в кадры, оформляйся.
За один день Савельин перевелся. И стал на проходной работать.
Охранником. Сутки работает - трое дома. Ночью вполне вздремнуть можно - они
по четыре человека дежурили, - а днем тоже не надорвешься. Нормальная
работа. Особенно если здоровье плохое. Платят не густо, но Савельину и не
надо больше. Дети взрослые, обеспечены, и на книжке у него немного есть. В
общем, нормальная работа. Сиди, пропуска проверяй или ворота
открывай-закрывай, кнопкой. Простая работа, хотя тоже свои нюансы имеет.
Савельин по неопытности быстро напоролся. То есть он прав был, он же при
исполнении, а машина подъехала к воротам и сигналит - открывай. Савельин
проверил кузов, а там доски. Струганные - одна в одну.
- Пропуск давай, - Савельин говорит, - тогда открою.
А шофер ему:
- Открывай, хуже будет.
На это Савельин, конечно, уперся. Старшему охраннику доложил, что акт
надо составлять. В это время шофер Гунидову позвонил. Гунидов старшего
охранника к телефону позвал и говорит:
- Выпустите машину, олухи!
Старший охранник отвечает:
- Есть!
А Савельин стал на своем и стоит. Пусть пропуск дает. И настоял.
Пропуск выписали и подписи все поставили по закону, и печать. Что на
строительство детского комбината машина доски везет, написали. Савельину
ничего не оставалось. Выпустил он машину. А старший охранник говорит ему:
- Дурак ты, дурак, Савельин. Это ж Полупаеву на фазенду доски, для
сауны. А ты лезешь.
- Надо ж тебе, - Савельин думает, - ну что хотят, то делают. И на
гласность эту кладут, и на все. Собаки!
А назавтра после этого происшествия собрание открытое проводили.
Савельина тоже загнали для количества. Ему все равно, время рабочее - пошел.
Сначала там все как всегда было. Выступали, выступали, аж в сон всех
кидать стало. А потом, в конце уже, встал из президиума Полупаев и говорит:
- Товарищи! - говорит. - Я хочу обратить ваше пристальное внимание на
неудовлетворительную работу наших заводских охранников. Мало того, что ночью
они все поголовно спят, вместо того чтоб работать, так еще и собак на
проходной держат бешеных. Стаю. А вчера просто отличились. Машина везет
материалы на детский комбинат, который мы обязались подарить нашим детям еще
к празднику Великого Октября, а охранник Савельин ее не выпускает. Ему
заместитель директора приказывает, а он не подчиняется. И вообще я не знаю,
посмотришь на наших охранников - их против танков пускать можно, а они на
проходной сидят, жиреют в то время, как другие, не жалея... - ну и все такое
прочее и тому подобное.
И в заключение речи Полупаев пообещал собранию, что он этого так не
оставит. Потому что это уже совсем...
Вышел Савельин из актового зала, когда собрание объявили закрытым, сел
в дежурке и смотрит в окно на собак. А собаки грызутся между собой, рычат,
лают. Савельин и говорит тогда старшему охраннику:
- Выдавай, - говорит, - мне карабин. И две обоймы выдавай.
- Ты чего это? - старший охранник спрашивает.
- А чего? - Савельин говорит. - Собак отстрелять надо?
- Надо.
- Ну?
- А-а, - старший охранник обрадовался. - Это дело полезное. А то будку
вызывать - столько мороки!
Выдал он Савельину карабин, вышел Савельин из дежурки, карабин вскинул
- примерился. Потом прижался к нему, как к родному, чтоб рука не дрожала, и
на спуск стал нажимать. Раз, другой, третий.
Собаки визжат, вертятся, падают, а он повторяет только:
- У, суки, - и нажимает.
Иванова была старухой. Толстой и шустрой. И целыми днями гуляла. На
скамейке у подъезда. А недавно она гулять перестала. Вернее, она и сейчас
гуляет, но только у себя на лоджии. Хорошо, на первом этаже лоджия есть. А
выйти Иванова не может. Ее недавно парализовало. Всю левую сторону.
Кровоизлияние у нее было, поэтому ее и парализовало. И вынести ее не улицу
некому - Федя старый уже для этого. Да и незачем ее выносить. На лоджии тоже
воздух. И видно все. И удобно. Она же в кресле сидит. Покормить, помыть,
повернуть, посадить - со всем этим Федя справляется. А на улицу вынести не
может. Хоть всего три ступеньки там. Кое-как на лоджию вывести - это он пока
в состоянии. Выведет, посадит ее в кресло, она и сидит. Молчит. Речь у нее
после кровоизлияния тоже отнялась. Скучно ей сидеть на лоджии и молчать.
Раньше-то она со всеми беседовала. Кто бы ни шел - остановит. Как дела,
спросит, что нового, что где продают. И знала обо всех все. Кто женился, кто
уехал, кто с кем. Умер кто-нибудь - тоже всегда знала. И на все похороны в
округе ходила. Помогать. Если ее не звали, она все равно ходила. Интересно
ей было, что ли?
Федя ей нет-нет, и скажет:
- Рая, оно тебе надо, чужое горе?
А она говорит на это:
- Надо. Я ж, - говорит, - помогаю или что я делаю?
Наверно, дома работы ей не хватало. Поесть сготовит на двоих, приберет
- и кончились дела. А когда-то у нее семья была не то что теперешняя. Как у
людей была семья. То есть у Ивановой две семьи было. Сначала, до войны, у
ней был муж парикмахер, Миша Гольдин, и двое детей - Йося и Фима. А за Федю
это она в самом конце войны вышла, когда совсем уже одна осталась. Вышла и
стала Ивановой. Они хорошо с ним жили. Всю жизнь. Только с детьми не везло.
Ни одного не вырастили из троих. Вдвоем жизнь прожили и на пенсию вышли. А в
старости, конечно, скучновато стало им жить. Поэтому Иванова и суетилась
вечно.
Соседи на этаже все молодые, на работу утром уйдут, а приходят - вечер
давно. Так Иванова - когда за маслом очередь днем выстоит и им заодно
возьмет, когда талоны на сахар и мыло в жэке получит. А то и отоварит их
все. У нее сумка есть на колесах - огромная. Рюкзак, а не сумка. Так она
набьет ее доверху и прет еле-еле. Федя ворчит, а Иванова говорит:
- И чего ты, Иванов, выступаешь? Она ж на колесах. Или тебе повылазило?
Говорят - антисемитизм, антисемитизм, а Федя ее любил. И соседи любили.
Ленка из четвертой квартиры говорила:
- Ой, Раиса Натановна, вы такая хорошая, ну совсем на еврейку не
похожи. И что б мы без вас делали?
Ленка, конечно, дура, но права. Иванова их выручала. У них же у всех
дети. Из школы придут и носятся по двору - собакам хвосты крутят. А на
каникулах весь день без присмотра. Летом еще, допустим, в лагерь их можно
сдать на месяц. Или на два. А потом? Вот Иванова их и пасла. Воспитанием
занималась. Манерам не обучала, а чтоб не дрались или не лезли куда не надо
- следила. И накормит детвору всегда. Ей соседи ключи оставляли. Ну, она
зайдет, разогреет, что там у них есть, и накормит детей. Пускай один раз в
день - и то дело. Оно, может, все это и не так важно, может, дети и сами бы
себе обед разогрели, но матерям спокойнее. И Иванова при деле. Дети ее бабой
Раей звали, а родители их - соседи то есть - те вообще: Ленкин муж картошку
каждый год на зиму привозил на своем КАМАЗе. Привезет и еще в квартиру
затащит, и на лоджию вынесет. Если телевизор или утюг починить - это Валера
из второй всегда пожалуйста. Ладили они, короче, между собой. Не потому, что
зависели как-то там друг от друга, а просто. По-людски. И если б не тот
случай дурацкий, так бы оно и шло, как шло. Может, и кровоизлияния никакого
не случилось бы у Ивановой. И надо ж было Кольке с Темкой пропасть! Вернее,
как пропасть? Не пропасть, а исчезнуть. Только что были - Иванова их видела
- и исчезли. Сперва она ничего такого не подумала. Но час проходит, два -
она их искать. Вечер уже вот-вот, а их как и не было никогда.
Иванова с Федей бегали, бегали, потом мели на скамейку свою у подъезда,
охают и за сердце держатся. Тут и соседи с работы пришли. Сначала Ленка -
она близко работает, в химчистке, за ней Темкина мать - Наташа. Ну, и
началось. Куда ни кинутся - нигде никаких следов. А Иванова сидит на
скамейке, не шевелится - бледная и дышит через раз. Федя очухался малость
после бегов, а она нет.
В общем, мотались они мотались - все на нервах, вот Ленка и отвязалась
на Иванову. По глупости своей:
- Учти, - говорит, - морда жидовская, если не найдется Колька мой, я
тебя сама, своими руками удавлю и глаза повыцарапываю.
И что смешно, она говорит это, а Колька с Темкой у нее за спиной стоят.
Пришли и карасей принесли десяток. Они, оказалось, рыбу ловить ездили. На
катере. Им на мороженое по двадцать копеек оставили, а они на катер сели и
на остров рванули. Рыбу ловить. Иванова отвернулась куда-то, они и рванули.
А когда пришли, и она увидела их, у нее кровоизлияние произошло. Инсульт
называется. Болезнь такая.
Теперь Иванова на улице гулять не может. Парализовало ее после
инсульта.
Федя на лоджию ее выводит. Если погода хорошая. Выведет, посадит в
кресло, она и сидит.
В шесть часов вечера Виктор Владимирович Лосев поднял свою фуражку с
земли и положил ее к себе на колени. Потом он выскреб из фуражки пальцами
мелочь и пересыпал ее в левый карман штанов. После этого Виктор Владимирович
Лосев встал, расправил и размял коленные и другие суставы, надел фуражку на
лысую голову и потащил ящик из-под молочных бутылок, на котором до этого
сидел, к магазину. Возле подсобного входа Виктор Владимирович Лосев
аккуратно поставил ящик на то самое место, откуда три часа назад его взял,
вышел из магазинного двора и зашел в сам магазин. В магазине он достал из
правого кармана штанов три рубля и авоську и купил полбуханки хлеба, бутылку
сладкой воды "ситро" и около килограмма свежемороженых сардин. А больше в
этом магазине он ничего не купил, и не потому, что у него не было денег,
деньги у него были. А купить в магазине ничего больше нельзя было. Не
продавалось там больше ничего. Правда, на улице, около магазина, продавались
пирожки с капустой, и Виктор Владимирович купил еще и пять пирожков, хотя
ему и нельзя было жареного в пищу употреблять согласно диете. И вот сделал
Виктор Владимирович все эти покупки, сдачу с трех рублей спрятал снова в
правый карман и, откусывая от одного пирожка, медленно пошел по тротуару
домой. А когда Виктор Владимирович домой пришел, его дочки дома не было, и
он этому обрадовался. И сразу стал греть себе чай. Чтоб согреться. Так как
сильно он перемерз за три часа на улице без фуражки. И вот нагрел он себе
чаю, выпил его с еще одним пирожком, потом хлеб, сардины и оставшиеся
пирожки сложил на подоконнике и "ситро" рядом поставил. А закончив эти дела,
он снял с себя всю одежду, исключая штаны и рубашку, и лег на свою лежанку,
так как чай его не согрел, и укрылся своим пальто. Потому что одеяла у него
не было. У него вообще, можно сказать, ничего не было, кроме этой лежанки.
Дочка Виктора Владимировича Шура то, что было в квартире из вещей - все
продала. Только две табуретки самодельные в кухне не смогла продать, стол и
лежанку. И еще раскладушку старую не смогла. Не взял ее ни один человек, и
она, дочка, теперь на ней спала, когда приходила домой сама. А если, бывало,
она кого-нибудь к себе приводила, тогда Виктор Владимирович на раскладушке
спал. А другие вещи - и телевизор, и радио, и холодильник, и мебель - это
все дочка давно продала. А деньги вырученные пропила. Так как она у Виктора
Владимировича была пьяницей. И со всех работ ее за это выгоняли. А последнее
время она уже и не устраивалась никуда, а продавала вещи из дома, пака все
не продала. А когда все ценные вещи в доме кончились, стала она деньги у
Виктора Владимировича просить, с пенсии, а если он ей не давал денег, Шура
пенсию у Виктора Владимировича забирала всю целиком без остатка и пила на
нее, на пенсию, которая равнялась ста восьми рублям в месяц. Небольшая была
у Виктора Владимировича пенсия. Не заработал он большую по состоянию своего
здоровья. У него всегда здоровье было плохое. Его и служить в войне не взяли
по зрению минус семь диоптрий и из-за плоскостопия. И он почти всю жизнь
учителем проработал в школе. Трудовое воспитание преподавал и иногда
рисование вел в некоторых классах. Подрабатывал. Он рисовать с детства любил
и умел. Например, картину Васнецова "Аленушка" один к одному мог изобразить
красками, так, что от настоящей и не отличишь. А пенсии ему насчитали сто
восемь рублей. Правда, будучи в пенсионном возрасте, Виктор Владимирович еще
шесть лет работать продолжал, но потом он заболел, и ему операцию сделали по
поводу удаления желчного пузыря. Три часа делали ему эту сложную операцию, и
после нее он работать перестал, потому что как следует не поправился и все
время плохо себя чувствовал, еле ходил и возможности работать у него не
стало. И Шура к этому времени тоже нигде уже не работала из-за хронического
алкоголизма. Но пенсию у Виктора Владимировича она тогда еще не отнимала, а
продавала все, что ее под руку попадалось. Она только когда трезвела, ела
то, что Виктор Владимирович на свои деньги покупал, а его самого не трогала.
И денег тогда даже и не просила. А Виктор Владимирович сам ей дал однажды
пятерку. Жалко ему стало Шуру. Ее колотило с утра и трясло, и зубами она
стучала, и воду из крана пила без конца. Ну и Виктор Владимирович дал ей эти
пять рублей. Пожалел. И Шура на них пошла и похмелилась и сказала ему
спасибо.
- Ты меня спас, - сказала, - а то б я точно загнулась.
Ну а после этого случая Шура сама уже начала деньги у Виктора
Владимировича просить. А потом и требовать начала. Виктор Владимирович ей
давал, и на жизнь у него совсем ничего не оставалось. А когда деньги
кончались, Шура все равно требовала, чтоб он ей их дал. Виктор Владимирович
говорил, что нету у меня денег, а Шура его не слушала и говорила, что у него
денег много должно быть припрятано и пусть он, говорила, их отдает
по-хорошему. И Виктор Владимирович как-то не вытерпел и отдал ее пятьсот
рублей, которые были у него отложены в надежном месте.
- На, - сказал Шуре, - бери.
Шура взяла деньги у Виктора Владимировича, а Виктор Владимирович у нее
спрашивает:
- Ты хоть похоронишь меня как-нибудь?
А Шура ему отвечает:
- Да ты меня еще переживешь. Знаю, - говорит, - я вас, старперов.
И ушла с деньгами, и неделю Виктор Владимирович жил тихо и спокойно.
Хоть и без денег. А через неделю Шура опять за него взялась:
- Давай, - говорит, - деньги именем революции. У тебя, - говорит, - еще
есть.
А Виктор Владимирович ей твердил:
- Нету у меня больше денег, все я тебе отдал. А пенсию, - говорил, -
еще не приносили.
Но Шура ему верить не хотела и добивалась, чтоб он часы ей отдал.
А Виктор Владимирович сказал ей, что лучше ты меня прибей, а часы я
тебе не отдам. Часы эти ему когда-то завгороно вручил в торжественной
обстановке. На них и надпись есть "За трудовые победы", и в ремонте в
течение тридцати лет они ни разу не были - только в чистке. И не отдал
Виктор Владимирович Шуре часы. И за это Шура его побила. Не сильно, правда,
даже без синяков, но все равно Виктору Владимировичу обидно было. Дочь же
ему Шура, родная. А не посчиталась, что он старый и операцию перенес
серьезную, трехчасовую.
А назавтра Виктору Владимировичу как раз пенсию принесли, и Шура всю ее
у него отобрала. Отобрала, значит, и через три дня по новой стала деньги
требовать. И угрожать Виктору Владимировичу кулаками. Но тогда она, Шура,
ничего от него не добилась. Ни копейки. А Виктор Владимирович взял в долг
десять рублей у соседа и на них до новой пенсии дотянул. А Шура и ее, новую
эту пенсию, всю забрала. Она же знала, что пенсию Виктору Владимировичу по
шестым числам приносят, и сидела дома не выходя. Ждала. И как только
почтальон ушел, Шура деньги у Виктора Владимировича из руки и вырвала. А
Виктор Владимирович-то десять рублей у соседа до шестого числа брал. Ну, и
чтоб отдать деньги соседу, пошел Виктор Владимирович к магазину, взял во
дворе ящик из-под молочных бутылок, подтащил его к дорожке, которая от
трамвайной остановки на проспект Правды ведет и по которой люди с трамвая
идут на автобусы и троллейбусы пересаживаться, сел на этот ящик и фуражку
свою в ногах положил. И стал так сидеть.
Сначала, правда, ему мало давали. Вид у него потому что был
несоответствующий для нищего. Одежда чистая, личность побритая, в очках, на
руке - часы. То есть нормальный вид, не нищий, штаны только сильно помятые,
потому что он в них спал, а так - нормальный вид. Но потом, постепенно люди
привыкли к нему, наверно, и стали мелочь в его фуражку чаще кидать. А людей
по этой дорожке много ходит, особенно в часы "пик", потому что трамвай из
района заводов и фабрик сюда их, людей, подвозит. И Виктор Владимирович уже
девятого числа утром соседу долг свой вернул сполна, но не прекратил сюда в
часы "пик" приходить, а наоборот, каждый день стал сидеть тут с трех до
шести часов, кроме суббот и воскресений. Приходил сюда ровно в три, а ровно
в шесть возвращал ящик на место, к магазину, и уходил. И отдавал эти
заработанные деньги Шуре. А на пенсию сам жил. И Шура больше его не била,
так как, когда она приходила домой, Виктор Владимирович сразу же выгребал из
левого кармана пригоршню мелочи и отдавал ей. А Шура ее брала и уходила. А
сегодня вот Виктор Владимирович принес деньги Шуре, а ее нету. Значит, можно
было ложиться и спать, тем более учитывая, что замерз он за три часа без
фуражки. Ноябрь-месяц как-никак в разгаре, и температура воздуха на улице
всего плюс два градуса тепла. И долгое время он лежал и не спал под пальто.
Не согревало оно его сегодня совсем, а потом заснул и спал неизвестно
сколько, так как когда он проснулся, в комнате уже светло было. Проснулся
он, а все кости у него ноют, и пальто на полу валяется. Поднял Виктор
Владимирович пальто, накрылся им и опять засыпать стал. А проснулся - в
комнате свет горит, и Шура стоит над ним, пирожок ест. Увидела, что
проснулся Виктор Владимирович, и говорит:
- Деньги есть?
А он ей отвечает:
- Приболел я, наверно. Простыл.
А она опять говорит:
- Деньги есть?
А он говорит:
- В кармане.
И она подошла к нему и в карман залезла, в левый. И мелочь оттуда
достала. А потом перевернула его на другой бок и из правого кармана, в
котором пенсионные деньги у него хранились, все вытащила. Он лежит, молчит,
а она говорит:
- Ты полежи, а я - в аптеку. Скоро приду.
И пошла. Но вернулась из коридора и часы у него с руки сняла. И ушла
уже окончательно. А дверь входную открытой бросила, и теперь от нее несло
холодом, и холод этот доставал Виктора Владимировича под пальто, действовал
ему на нервы и никак не давал заснуть.
Лобов решил купить себе что-нибудь такое. Ну, такое, чтоб глянул на
него и хорошо сделалось. И на душе, и вообще. А то, чего ж так жить?
- А так, - думал, - куплю себе костюм по моде, импортный или рубашку
цветную. Или еще какую-нибудь такую чепуху. На улицу в этом выйду, а они все
смотрят. А я себе иду - и ничего.
Получил Лобов получку седьмого числа и прямо с ней пошел в магазин. У
них в самом центре города, на улице Ленина, большой магазин есть. Его
недавно построили по иностранному проекту и назвали "ЦУМ". Центральный то
есть универмаг, если буквы расшифровать. В этот новый ЦУМ Лобов со своей
получкой и пошел.
- Там-то, - решил, - в центральном магазине, есть же, наверно,
что-нибудь такое.
Точно он, конечно, не знал, есть или нет, но он так думал. Обычно по
магазинам Лобов сам не ходил, обычно Верка, жена его, ходила. Пойдет, купит,
что там нужно или, что продают, Лобов это и носит. Он непривередливый был. И
не пил, кстати, совсем. И не курил. Вообще никогда не курил и не, пробовал -
как это. В детстве пацаны после уроков в туалете за школой часто курили -
баловались, а он нет. Не хотелось ему этого никогда. И спиртные напитки не
употреблял. До армии еще, по молодости, случалось, а с тех пор - ни грамма.
И не курил.
- Мне это, - говорил, - не надо. Я же не враг своему здоровью. Даже
гости к ним придут или они к кому-нибудь пойдут на день рождения, все пьют,
и женщины тоже, а он только ест и на них смотрит.
- Зачем это вам, - говорит, - я понять не могу. Хочу понять и не могу.
А ему говорят тогда:
- Не можешь и не надо. Нам больше достанется. Он плечами пожмет и
сидит. Ест закуску и на них смотрит.
А в магазины Лобов не ходил. За хлебом, за картошкой или за другими
продуктами питания мог пойти, если Верка попросит. А если ботинки купить или
брюки - это все она сама покупала. И никогда Лобов не сказал, что не
нравится ему или жмет, или рукава длинные. Что покупала Верка, то он и
носил. И чего ей еще надо было? Главное, что обидно - не пьет человек, не
курит, а она - пожалуйста.
Зарплату тоже всегда почти всю Лобов ей отдавал. Оставит себе десять
рублей, а остальное - ей. Говорил:
- Я не могу, чтоб у меня в кармане было меньше десяти рублей. Десять
рублей у меня всегда должно при себе находиться. Мало ли что я увижу по
пути. Или, может, я захочу зайти в какое-нибудь общественное место.
Верка на это говорила, что куда там ты зайдешь, но против этих десяти
рублей не возмущалась. А теперь у Лобова вся получка в кармане лежала. До
копейки. Значит, с одной стороны - хорошо. Захотел купить себе вещь, получил
получку и иди в ЦУМ, покупай. Никто тебе не запретит. А была бы Верка,
ничего б он не купил. Правда, она сама купила б, что надо. Зато Лобов имеет
право теперь купить то, что хочется ему. Костюм, может, по моде импортный
или рубашку цветную, как у Димки. Вот купит и пойдет, допустим, в парк. И
Верка, допустим, пойдет. И увидит его в таком костюме или в рубашке. А он,
допустим, мимо пройдет и ее вроде бы не заметит. Нет, если она скажет -
прости или, что ошибалась, Лобов ее примет. Чего ж ее не принять, пускай
будет. С ней можно жить, она не разбалованная, всегда Лобову сама покупала,