Страница:
– Постойте... – выпрямился Даут Рамазанович.
– Что?
– Откуда это у вас? – Хмурясь, следователь вглядывался в фотографии с обратной стороны.
Подорогин перевернул снимки: с обратной стороны все они были промаркированы, на каждом стоял штамп учета и порядковый номер.
– Это же наша канцелярия. – Даут Рамазанович вытащил фотографии из пальцев Подорогина. – Как они к вам попали?
Подорогин пощипал бровь.
– От следователя Уткина.
– Кто это?
– Человек, завладевший моим телефоном.
Даут Рамазанович нетерпеливо повел подбородком:
– На фотографиях – кто?
– На фотографиях – человек, который звонил на мой автоответчик. – Подорогин сел обратно на стул. – Звонившая.
Следователь перетасовал фотографии, пожевал губами, свирепо сломал бровь и вдруг бросился из комнаты.
– Ждите меня здесь – никуда ни шагу! – донесся из коридора его удаляющийся вопль.
Помешкав, Подорогин выглянул за дверь, но Даута Рамазановича и след простыл. Где-то громыхало железо. Пол коридора был выложен ромбической плиткой, как в бане.
Вернувшись к столу, Подорогин раскрыл папку, на которой Даут Рамазанович рисовал карандашом.
Он ожидал увидеть исписанные протоколы, пожелтевшие справки, заявления, копии договоров, но под слоем чистой бумаги в папке оказались фотоснимки. В основном это была порнография: переплетенные потные тела, части потных тел, пламенеющие маслянистые гениталии, раскрытые в пылу страсти, освещенные до миндалин немые рты, лава семени на лбах и щеках, невинные и бессовестные детские лица, кожаные костюмы с вырезами в паху, фаллоимитаторы, наручники и тому подобный реквизит. Две фотографии оставили его в особенном замешательстве. На одной был запечатлен кабинет Даута Рамазановича, причем запечатлен из-за стола, так что помимо самого стола, заваленного порнографией, хорошо просматривались стена со Сталиным и сейфом, приоткрытая дверь и часть окна. На другой фотографии – вдвое большего формата – изображалась отрезанная голова. Подорогина слабо кольнула мысль о Штирлице, хотя с первого взгляда было ясно, что это не Штирлиц и что даже сама голова не главное на снимке. Главное – то, как мастерски и художественно этот снимок был исполнен. Багрово-мраморный фон сдабривали хищные побеги вьюна и нереально резкие, выпуклые скорлупки каких-то насекомых. На мертвом лице с полузакрытыми глазами прочитывались малейшие детали рельефа кожи, ничуть, однако, не вызывавшие отвращения, даже скрупулезно выписанная грань отсечения более походила на сказочное ожерелье, нежели на рану, – и если бы не страшный смысл основного предмета изображения, если бы не сама отрезанная голова, можно было подумать, что это вырванная страница из какого-нибудь фотографического издания.
В коридоре послышались голоса и шаги. Подорогин сунул снимки обратно в папку и возвратился на стул. Спаниель лежал на боку, безмятежно вытянув лапы. Несколько секунд спустя в кабинет ввалились Даут Рамазанович и тучная дама средних лет, красная, свистевшая горлом от одышки. Дама и Даут Рамазанович рвали друг у друга снимки разбившейся девушки и спорили.
– Нет, да говорю же тебе, смотри ногу! – кричал Даут Рамазанович.
– И что нога? – отвечала дискантом дама. – И при чем здесь нога?
Даут Рамазанович в сердцах вскинул руки – «Э-э-э!», – выхватил из папки на столе несколько фотографий, только что вложенных туда Подорогиным, и ударил по ним пальцами:
– Сравнивай, ну?!
Дама замолчала и лишь продолжала свистеть горлом, тасуя снимки из папки с теми, что вызвали разночтения. Даут Рамазанович, переведя дух, подмигнул Подорогину. Дама попросила остальные снимки и по очереди, внахлест взялась сравнивать их со снимками убитой. Привалившись к столу, она порядочно сдвинула его. Даут Рамазанович обмахивался фотографией возбужденного мужского органа.
– Ну-у... – Дама почесала нос и, прищурившись, посмотрела на снимки с вытянутой руки. – Что-то, вполне может быть, и есть. Но ничего определенного. Говорю тебе. Ничего...
В ответ Даут Рамазанович произнес длинную бессмысленную фразу, запер дверь и прислонился к ней спиной:
– Смотри!
Он слегка запрокинул голову, правой рукой, сжатой в кулак, коснулся уха и медленно, точно исполнял ритуал, завел левую за спину. Затем с щелчком в суставе присел на одной ноге, а голенью другой, неестественно вывернутой в колене, приложился к косяку.
– Ну? – Ему было тяжело дышать, он ворочал глазом, пытаясь оценить реакцию дамы.
Та навела на него фотографии разбившейся девушки и совокупляющейся пары и, отвесив губу, дышала в нос. В эту секунду громко постучали в дверь.
– Да вроде... – неуверенно резюмировала дама.
Даут Рамазанович обмяк со страшным выдохом облегченья.
– Стучат, – сказала дама, не отрываясь от фотографий.
– Это я! – Даут Рамазанович, хохоча, открыл дверь. – Тук-тук!
– Вот правильно, Рамазаныч... – Не закончив фразы, дама повернула снимки вверх ногами, хмыкнула и принялась обмахивать ими лицо. – Про папу анекдот знаешь?
– Нет! – затряс головой Даут Рамазанович.
Дама стала рассказывать анекдот про папу, но не закончила его и тоже покатилась со смеху.
Где-то в здании рассыпалась трель сотового телефона. Подорогин схватился за нагрудный карман и скорым шагом вышел в коридор. Он ждал оклика, но Дауту Рамазановичу, очевидно, было не до него.
– Это – кто? – понизила голос дама.
Прикрыв за собой дверь, Подорогин все еще держался за грудь. Рубашка под ладонью была горячей. Он посмотрел на часы.
– Черт...
Навстречу ему дюжий взмыленный сержант вел лысого парня в разорванном батнике и трико. Левая половина лица задержанного заплыла от синяка, шишковатая голова была вымазана зеленкой. Поравнявшись с Подорогиным, сержант наддал парню в спину кулаком. Стукнули наручники, вымазанная зеленкой голова запрокинулась, но парень только улыбнулся разбитым ртом. На его груди болтался запятнанный кровью сине-белый шарф. В кабинете Даута Рамазановича разлился придушенный тоненький смех дамы:
– Серье-езно?!
Подорогин дошел до конца коридора и остановился у окна. Подтекающее сумерками дно внутреннего двора прокуратуры, точно могильными холмами, было размечено заваленными снегом автомобилями. Поодаль, за высокой чугунной изгородью, росли зубастые уличные огни.
Запахнув полы пальто, Подорогин уперся коленями в низкий подоконник и всматривался то в свое изуродованное отражение, то куда-то сквозь себя, в пустое, мглистое марево горизонта.
Потом он сильно оттолкнулся от подоконника, попятился на лестницу и, не поднимая головы, как будто боялся спугнуть внезапное воспоминание, побежал вниз. На первом этаже, отслеживая исподлобья нумерацию комнат, он зашел в противоположное крыло и встал возле забранной решеткой двери со старомодной, ромбиком, табличкой: «№ 100». Под табличкой желтел лист картона с линялой надписью «АРХИВ», еще ниже было врезано полукруглое окошко с вытертым карнизом. Окошко было закрыто и опечатано. Справа от двери, подчерненный многочисленными прикосновениями, ютился квадратный прыщ звонка. Подорогин хотел позвонить, однако сделал шаг в сторону и с отставленным пальцем вытаращился на обшарпанный стенд «Информация».
В нижней части стенда была приколота увеличенная репродукция фотографии из удостоверения следователя Уткина. Подорогин зажмурился, сделал вращательное движение головой и снова взглянул на снимок. За дверью что-то глухо стукнуло и покатилось...
Чем дольше он всматривался в фотографию, тем меньше у него оставалось сомнений в том, что это фотография из удостоверения Леонида Георгиевича Уткина. Пробежав взглядом сопровождавший ксерокопию текст, не соображая, он нажал кнопку звонка.
– Завтра, завтра с восьми! На сегодня все уже! – раздался из-за двери раздраженный женский крик. – Ходят тут...
Подорогин аккуратно сдернул ксерокопию со стенда и пошел обратно, на ходу механически перечитывал текст. Это была не информация о мошеннике, а сообщение о неопознанном трупе – возраст, рост, приметы, место и время обнаружения. Фотография из удостоверения следователя Уткина была фотографией прошлогоднего утопленника.
Даут Рамазанович догнал Подорогина на проходной, когда по просьбе загородившего турникет охранника тот искал в карманах пропуск. Каменный пол турникета поглотила черная каша. Подорогин пытался незаметно комкать в кулаке ксерокопию. Не говоря ни слова, следователь завел его в пустую будку дежурного. Здесь, очистив от бумажного хлама стол и сдвинув телефон без диска, с торжественным видом Даут Рамазанович выложил перед Подорогиным уже изрядно помятые фотографии разбившейся девушки. Дыхание его было тяжелым, из ворота рубашки лезла седая шерсть. Вполоборота охранник пытался рассматривать снимки сквозь стекло.
Подорогину наконец удалось спрятать ксерокопию в рукаве. Взглянув с облегчением на Даута Рамазановича, он увидел, что тот, пучась, трясет над снимками открытой ладонью:
– ...Ведь, елки, как не понятно, что все полная липа, все – от и до!
Подорогин недоуменно молчал.
На столе вдруг загрохотал телефон без диска. Даут Рамазанович поднял и опустил трубку и ткнул волосатым пальцем поочередно в снимки, на которых девушка лежала лицом вниз:
– Правая рука выброшена назад, пальчики разжаты – да?
Подорогин посмотрел на фотографии.
– ...да? – настаивал Даут Рамазанович.
– Да, – равнодушно, исподволь согласился Подорогин. – Хорошо.
– А теперь сюда. – Следователь взял фотографию девушки, перевернутой на спину. – Правая – кулаком.
– Ну?
– И это значит?.. – Свободной рукой Даут Рамазанович сжал и разжал пальцы. – Это значит – ...?
– Да ничего это не значит.
Даут Рамазанович сбил снимки вместе и кивнул дежурному.
– Это значит, что убитая ваша никакая не убитая, а Ким Бэсинджер, мать...
– То есть? – нахмурился Подорогин.
Даут Рамазанович указал ему на дверь, они вышли в вестибюль.
– То есть нельзя, дорогой, упав с крыши, с пулей в башке или где там, да еще после того как провалялся больше часу на морозе, так играть ручками. – Следователь опять сжал и разжал пальцы. – Извини, Миша... – Он подал охраннику пропуск и оглянулся, приглашая Подорогина к турникету.
Встав между колоннами портика на крыльце, они закурили.
Гремящими кусками фанеры, насаженными на слеги, двое солдат чистили парадную лестницу. Комья мокрого снега летели в пустые бетонные чаши цветника. Подорогин представил себе Ким Бэсинджер, лежащую в развороченном сугробе, ниточку бутафорской крови в углу ее рта, затем почему-то Наталью в той же позе, в сиреневом белье, и встряхнул плечами.
– Проблемы? – спросил вдруг Даут Рамазанович.
Подорогин отбросил щелчком сигарету.
– Так...
Следователь протянул ему фотографии.
– Зачем? – удивился Подорогин.
– Заявления вы не пишите... Или уже передумали?
Подорогин молча сунул снимки в карман.
– Вот и прекрасно. – Даут Рамазанович зябко потер локти. – Вот и замечательно. Купите себе новый телефон и забудьте. Меня же с этими карточками высушат. Не дай бог никому. Я, знаете, домой иногда хочу.
– Так, значит, это все-таки ваша канцелярия?
– Понятия не имею, – вскинул брови Даут Рамазанович. – Скажем так.
Подорогин усмехнулся:
– У вас, кстати, удостоверение с собой?
– А что?
– Можно взглянуть?
Оскалившись с сигаретой, следователь долго шарил себя по карманам, залез даже в сплющенную кобуру под мышкой, обсыпался пеплом, но удостоверения не нашел. Потом он выплюнул сигарету, обернулся к Подорогину и, склеив брови, слепо смотрел куда-то вверх, в темный потолок портика с танцующими хлопьями.
– В кабинете, кажется, бросил.
– Да ладно, – сказал Подорогин.
– Черт, там же Инга... – В глазах Даута Рамазановича промелькнул ужас. – До свиданья! – Он рванул на себя тяжелую, оправленную в бронзу дверную створку и, нечеловечески заорав, поскользнулся в тамбуре. Подпружиненная дверь медленно затворилась. Подорогин, осмотревшись, со вздохом наступил на шипящий окурок.
Оставив на минуту операторшу, которая записывала его паспортные данные, Подорогин заглянул в торговый зал. Здесь шла бойкая торговля телефонами. На все лады звучали звонки, пищали принтеры кассовых аппаратов. Между прозрачными тумбами с залежами трубок и аксессуаров, словно между аквариумами, бродили праздные насупленные старухи и шумные стайки ребятишек.
– Скажите, – поинтересовался Подорогин у румяной, взволнованной от вежливости продавщицы, – почём самый дешевый пакет?
– Сорок девять долларов пятьдесят центов с двадцатиминутной картой, – моментально ответила девица. Она мило улыбалась ему, но так, будто слегка косила и была способна сфокусироваться не на его лице, а на его затылке.
– Спасибо.
В машине Подорогин включил новую трубку на подзарядку и задумчиво рассматривал расправленный на сиденье пассажира мятый лист с фотографией следователя Уткина и снимки разбившейся девушки.
Выбросить пятьдесят долларов на покупку телефона, придумать сумасшедшую историю с антресолями и убийством, заказать и оплатить фотосъемку – во имя дурацкого, копеечного мошенничества?
Он не сразу обратил внимание на отраженные оранжевые сполохи проблескового маячкаи растущий гул, а когда увидел позади припаркованного у обочины «лендровера» огромный снегоуборщик и хотел трогаться, было поздно: гром дизеля, слякотный грохот полного плуга заполнили пространство, джип качнуло, под днищем затрещала прессуемая снежная масса, в приоткрытое окно дохнуло горячим выхлопом солярки.
В позапрошлом году, в эту самую пору, когда город только приходил в себя после обоих Рождеств, Нового и старого Нового года, из-за звонка Шивы они в очередной раз поругались с Натальей. Оказалось, Наталья знала Шиву еще задолго до того, как узнал о Шиве он сам, и то, что она знала, было настолько ужасно, что в ответ на его предложение рассказать, что же именно ей известно, Наталья в бессильной ярости плюнула ему в лицо. Самое интересное и в то же время самое обидное для него заключалось в том, что, переспав до этого с Шивой всего раз, он дал себе зарок не возобновлять кошмарного опыта. Однако подобные разъяснения казались тогда и напрасными, и унизительными, и он орал в ответ: да, в постели с Шивой, с этой обкуренной шлюхой, он чувствовал себя так хорошо, как никогда прежде. После чего Наталья снова плюнула ему в лицо, и он, уже ничуть не сдерживаясь, ударил ее. Мера недоговоренности, зазор интимной свободы, необходимый для существования любой семьи – как необходимо для дыхания присутствие инертного газа в воздухе, – еще задолго до их развода достиг того порога густоты, который более соответствовал упругости нарыва. Любой простейший вопрос – где? почему так долго? зачем отключил телефон? – принимался в штыки и заключался стычкой. Дошло до того, что они стали шпионить друг за другом. Наталья, пока он спал – пребывал в уборной, в ванной, курил на балконе, – обшаривала его карманы и рылась в записных книжках. Он, в свою очередь, подкарауливал ее после работы и, выяснив код, прослушивал сообщения ее голосовой почты. Несколько раз она заставала его в безобидных ситуациях со случайными женщинами, а он выслушивал до того откровенные записи, что не набрасывался на нее с кулаками лишь потому, что не мог найти стороннего повода. Однажды он переписал содержимое ее телефонной книжки и выведал координаты «наземных» абонентов. По некоторым адресам наведывался лично. Ничего это ему не дало, на время он пришел в себя и ночевал где придется, однако затем по одному из этих адресов, а именно в кафе с дребезжащим холодильником и клейкой бумагой от мух, его пригласил для памятного разговора Штирлиц. Штильман Ростислав Ильич. Совпадение это не столько запутало, сколько успокоило Подорогина. Сложная, красивая картина измены Натальи тогда рассыпалась подобно карточному домику. На Подорогина свалился магазин и все, что было связано с «Нижним». Казалось, открывается новая эпоха, и, не имея времени для семейных дрязг, он был уверен, что начинает заново жить семейной жизнью. Они продали квартиру на окраине, через Тихона Самуилыча он устроил Наталью в местное представительство «Филип Морриса», Маруся и Маринка посещали детский садик, перестроенный тем же «Филип Моррисом» из бывшего загородного санатория ЦК. Как-то, поймав гувернантку на воровстве не чего-нибудь, а двадцативосьмидюймового «тринитрона», они простили несчастную, назначив ей испытательный срок.
– ...Пардон, сигаретки не будет?
Подорогин обернулся.
Занятый своими мыслями, он не сразу сообразил того, что его привлек даже не столько голос, сколько приторно-кислый смрад, и что последние несколько секунд хмурился он не из-за воспоминания о гувернантке, а из-за дурного запаха.
Просевший между облизанных изолентой костылей, улыбаясь, неуверенной тусклой пястью в него целился мальчишка лет двадцати. На замасленном бушлате попрошайки болталась черная от копоти медаль.
Заметив краем глаза выдвигающегося из-за кассы охранника, Подорогин полез было за мелочью, но выдернул из кармана руку, огладил лоб, еще раз взглянул на охранника и подвинул мальчишке стул:
– Садись, солдат.
Еще он шепотом спросил его имя, но нищий, ничего не слыша, лишь ошалело таращился на стул.
– Все нормально, – бросил Подорогин в направлении охранника, в ту сторону, откуда уже несло гуталином и одеколоном и где отчетливо, как галька, трещала дубленая кожа портупеи.
Мальчишка собрал костыли в одной руке, другой оперся на спинку стула и, попрыгав на здоровой ноге, осторожно присел. Его трясло.
– Есть будешь? – Ощущая все отчетливей одеколонно-обувную смесь, Подорогин чувствовал, что у него начинает гореть лицо.
– А мне бы сто грамм, – уверенно сказал мальчишка, – с зáкусем.
– О’кей... – Подорогин обернулся, скользнул взглядом по бритому лицу, стриженой макушке и позвал официантку.
Сделав заказ, он вспомнил, что кончились сигареты, кивнул мальчишке и направился в бар. Охранник был уже здесь. Взгромоздившись на высокий стул без спинки, он меланхолично катал по стойке стреляную гильзу. Огромная, светлой кожи, лоснящаяся кобура висела у него на пояснице.
– Пачку «Собрания», – сказал Подорогин барменше.
Та оглянулась на нишу с сигаретами, почесала в затылке и полезла куда-то под прилавок. Подорогин посмотрел на кобуру с выпирающей резной рукоятью «беретты» и уважительно кивнул, поджав губы:
– Хороший арсенал.
– Газовый... – Охранник перетащил кобуру на живот. Дождавшись, пока Подорогин расплатится за сигареты, он со стуком поставил гильзу торцом: – На черных и уличную шваль действует хорошо.
Подорогин молча смотрел в его подплывшие воспаленные глаза и тянул режущую полосу обертки, распечатывая пачку.
С усмешкой охранник снова принялся гонять гильзу по стойке.
– Против вас, мистер-твистер, я ничего не имею, а этих подонков вижу каждый день. – Он поймал гильзу в кулак. – Сегодня вы такой щедрый. Завтра этот звереныш завернет сюда опять, но уже со скандалом... Хорошо, не в мою смену.
– Почему со скандалом?
– Потому что... – Склонив голову, охранник прислушался к резкому звуку переставляемого стула и смеху в зале, – потому что второго такого деда Мороза здесь завтра не будет. Или, еще лучше, какая-нибудь алеся хлопнется от вони. А вы подумайте, что это ваша дочь или жена.
– Сам-то откуда? – спросил Подорогин, подкурив сигарету.
– Да оттуда же. – Охранник опять сжал и разжал пальцы, на его скулах вдруг заходили желваки. – Только, по крайней мере, не ширяюсь. И не втираю никому, что от привычки к обезболивающему.
– Что – тоже раненый? – удивился Подорогин.
– Да ладно... – Охранник съехал со стула, подмигнул барменше и вразвалочку двинулся вдоль стойки.
Подорогин рассеянно курил.
– Что-нибудь еще? – спросила барменша.
– Нет, спасибо.
Минуту погодя он вернулся к своему столику, за которым уже никого не было. На подносе стоял пустой графин с рюмкой и вымазанное чем-то черно-красным блюдце. Стаканчик с кофе исчез. Официантка, морщась, вытирала сиденья обоих стульев. Подорогин расплатился по счету. Когда он отмахнулся от сдачи, девушка, отчего-то сильно смутившись, протянула ему дисконтную карточку:
– Заходите еще.
– Обязательно.
«Ресторан «Берег», – прочел Подорогин на ходу, – скидка 15% постоянным клиентам и гостям города. Причаливайте!»
На улице он поначалу направился не в ту сторону, огляделся и повернул обратно. Проходя мимо ресторанных дверей, он увидел в стеклянном тамбуре охранника. Тот прогуливался с сигаретой от стены к стене. Подорогин поднял воротник пальто, сделал еще несколько шагов, затем подошел к освещенному окну, достал из кармана дисконтную карточку и прочел под изображением не то мола, не то пирса: «Завряжского, 82». В следующее мгновенье за спиной у него треснул приминаемый сугроб, что-то негромко клацнуло, и окно ресторана «Берег» померкло. Как будто выключили его.
Долго он не решался даже пошевелиться и, закрывая глаза, открывал их со смутной и сумасшедшей надеждой обнаружить себя в каком-нибудь новом интерьере. Однако ж все то новое, что он обнаруживал – открытую настежь форточку, очертания стола, книжного шкафа, сейфа и крепнущий запах аптеки, – оказывалось только дополнением к липкой кушетке и телевизору.
Наконец он решился перевалиться на спину, подобрался на локтях, присел и ощупал себя.
Пальто на нем уже не было, – только мокрая рубашка и брюки. Отсутствовали галстук и вырванная с мясом пуговица под воротником. Коснувшись пальцами головы, Подорогин почувствовал крепкую марлевую повязку, влажный сучок обрезанного узла на виске и большое – впрочем, при прикосновении нимало не отдавшееся в голове – вздутие на затылке. Случайно надавив на брошенный тут же, на кушетке, пульт, он выключил телевизор и понял, как страшно шумит у него в ушах. Голова болела, но не сильно, боль ощущалась как будто несколько выше и позади нее. Постепенно сквозь шум в ушах стал пробиваться чей-то возбужденный, срывавшийся на крик голос. Подорогин подумал, что снова нажал на пульт. Однако телевизор был выключен. Голос доносился как будто из-за стены. Опершись на кушетку, Подорогин осторожно встал на ноги и выпрямился.
За дверью, которая, как он решил сначала, вела в смежную комнату, открылся коридор, выложенный ромбической плиткой. Тут же он спугнул прикорнувшего у стены спаниеля. Взвизгнув, собака юркнула в приоткрытую дверь соседнего кабинета, где, почти не прерываясь дыханием, бушевал севший голос Даута Рамазановича.
Ни с того ни с сего Подорогину вспомнился сон: в огромном, как ангар, военно-транспортном самолете он падает на асфальтированный пустырь перед небольшим одноэтажным супермаркетом в Вюнсдорфе. Почему в Вюнсдорфе, почему на военно-транспортном самолете, почему на пустырь?
Он привалился к стене и, сколько это было возможно, осмотрел себя. Ссадина на ладони снова кровоточила. На брюках, на левом колене, зияла резаная прореха, на правом искрилось просторное тяжелое пятно. Ботинки были в какой-то смоле. Подорогин хотел наклониться, но лишь бессильно махнул рукой.
В комнате дежурного следователя яблоку было негде упасть.
Хозяин кабинета, багровый от напряжения горла, сидя за столом, распекал за что-то стоявшего напротив солдата. Гвардеец беспокойно переминался с ноги на ногу, тер густо закопченное, как у шахтера, лицо и то и дело пытался пристроить на место оборванный, болтавшийся на честном слове погон шинели. У его ног валялся расщепленный фанерный щит на слеге. Рядом с Даутом Рамазановичем, с бокового торца, сидел охранник из ресторана «Берег», вертел авторучкой над листом бумаги. Тут же на столе лежала газовая «беретта», обойма к ней и выстроились в длинный ряд желтоголовые патроны. На стуле у сейфа сидел улыбающийся мальчишка в засаленном бушлате с черной медалью. Одной рукой он покачивал составленными костылями, другой наручниками был пристегнут к стулу. В дверях, спиной к Подорогину, огромный сержант в камуфляже держал, сгребя за шиворот, и время от времени встряхивал всхлипывающего парня, который не отнимал от лица скованных рук и что-то бормотал в ладони. Высокие кожаные ботинки сержанта скрипели.
– Что?
– Откуда это у вас? – Хмурясь, следователь вглядывался в фотографии с обратной стороны.
Подорогин перевернул снимки: с обратной стороны все они были промаркированы, на каждом стоял штамп учета и порядковый номер.
– Это же наша канцелярия. – Даут Рамазанович вытащил фотографии из пальцев Подорогина. – Как они к вам попали?
Подорогин пощипал бровь.
– От следователя Уткина.
– Кто это?
– Человек, завладевший моим телефоном.
Даут Рамазанович нетерпеливо повел подбородком:
– На фотографиях – кто?
– На фотографиях – человек, который звонил на мой автоответчик. – Подорогин сел обратно на стул. – Звонившая.
Следователь перетасовал фотографии, пожевал губами, свирепо сломал бровь и вдруг бросился из комнаты.
– Ждите меня здесь – никуда ни шагу! – донесся из коридора его удаляющийся вопль.
Помешкав, Подорогин выглянул за дверь, но Даута Рамазановича и след простыл. Где-то громыхало железо. Пол коридора был выложен ромбической плиткой, как в бане.
Вернувшись к столу, Подорогин раскрыл папку, на которой Даут Рамазанович рисовал карандашом.
Он ожидал увидеть исписанные протоколы, пожелтевшие справки, заявления, копии договоров, но под слоем чистой бумаги в папке оказались фотоснимки. В основном это была порнография: переплетенные потные тела, части потных тел, пламенеющие маслянистые гениталии, раскрытые в пылу страсти, освещенные до миндалин немые рты, лава семени на лбах и щеках, невинные и бессовестные детские лица, кожаные костюмы с вырезами в паху, фаллоимитаторы, наручники и тому подобный реквизит. Две фотографии оставили его в особенном замешательстве. На одной был запечатлен кабинет Даута Рамазановича, причем запечатлен из-за стола, так что помимо самого стола, заваленного порнографией, хорошо просматривались стена со Сталиным и сейфом, приоткрытая дверь и часть окна. На другой фотографии – вдвое большего формата – изображалась отрезанная голова. Подорогина слабо кольнула мысль о Штирлице, хотя с первого взгляда было ясно, что это не Штирлиц и что даже сама голова не главное на снимке. Главное – то, как мастерски и художественно этот снимок был исполнен. Багрово-мраморный фон сдабривали хищные побеги вьюна и нереально резкие, выпуклые скорлупки каких-то насекомых. На мертвом лице с полузакрытыми глазами прочитывались малейшие детали рельефа кожи, ничуть, однако, не вызывавшие отвращения, даже скрупулезно выписанная грань отсечения более походила на сказочное ожерелье, нежели на рану, – и если бы не страшный смысл основного предмета изображения, если бы не сама отрезанная голова, можно было подумать, что это вырванная страница из какого-нибудь фотографического издания.
В коридоре послышались голоса и шаги. Подорогин сунул снимки обратно в папку и возвратился на стул. Спаниель лежал на боку, безмятежно вытянув лапы. Несколько секунд спустя в кабинет ввалились Даут Рамазанович и тучная дама средних лет, красная, свистевшая горлом от одышки. Дама и Даут Рамазанович рвали друг у друга снимки разбившейся девушки и спорили.
– Нет, да говорю же тебе, смотри ногу! – кричал Даут Рамазанович.
– И что нога? – отвечала дискантом дама. – И при чем здесь нога?
Даут Рамазанович в сердцах вскинул руки – «Э-э-э!», – выхватил из папки на столе несколько фотографий, только что вложенных туда Подорогиным, и ударил по ним пальцами:
– Сравнивай, ну?!
Дама замолчала и лишь продолжала свистеть горлом, тасуя снимки из папки с теми, что вызвали разночтения. Даут Рамазанович, переведя дух, подмигнул Подорогину. Дама попросила остальные снимки и по очереди, внахлест взялась сравнивать их со снимками убитой. Привалившись к столу, она порядочно сдвинула его. Даут Рамазанович обмахивался фотографией возбужденного мужского органа.
– Ну-у... – Дама почесала нос и, прищурившись, посмотрела на снимки с вытянутой руки. – Что-то, вполне может быть, и есть. Но ничего определенного. Говорю тебе. Ничего...
В ответ Даут Рамазанович произнес длинную бессмысленную фразу, запер дверь и прислонился к ней спиной:
– Смотри!
Он слегка запрокинул голову, правой рукой, сжатой в кулак, коснулся уха и медленно, точно исполнял ритуал, завел левую за спину. Затем с щелчком в суставе присел на одной ноге, а голенью другой, неестественно вывернутой в колене, приложился к косяку.
– Ну? – Ему было тяжело дышать, он ворочал глазом, пытаясь оценить реакцию дамы.
Та навела на него фотографии разбившейся девушки и совокупляющейся пары и, отвесив губу, дышала в нос. В эту секунду громко постучали в дверь.
– Да вроде... – неуверенно резюмировала дама.
Даут Рамазанович обмяк со страшным выдохом облегченья.
– Стучат, – сказала дама, не отрываясь от фотографий.
– Это я! – Даут Рамазанович, хохоча, открыл дверь. – Тук-тук!
– Вот правильно, Рамазаныч... – Не закончив фразы, дама повернула снимки вверх ногами, хмыкнула и принялась обмахивать ими лицо. – Про папу анекдот знаешь?
– Нет! – затряс головой Даут Рамазанович.
Дама стала рассказывать анекдот про папу, но не закончила его и тоже покатилась со смеху.
Где-то в здании рассыпалась трель сотового телефона. Подорогин схватился за нагрудный карман и скорым шагом вышел в коридор. Он ждал оклика, но Дауту Рамазановичу, очевидно, было не до него.
– Это – кто? – понизила голос дама.
Прикрыв за собой дверь, Подорогин все еще держался за грудь. Рубашка под ладонью была горячей. Он посмотрел на часы.
– Черт...
Навстречу ему дюжий взмыленный сержант вел лысого парня в разорванном батнике и трико. Левая половина лица задержанного заплыла от синяка, шишковатая голова была вымазана зеленкой. Поравнявшись с Подорогиным, сержант наддал парню в спину кулаком. Стукнули наручники, вымазанная зеленкой голова запрокинулась, но парень только улыбнулся разбитым ртом. На его груди болтался запятнанный кровью сине-белый шарф. В кабинете Даута Рамазановича разлился придушенный тоненький смех дамы:
– Серье-езно?!
Подорогин дошел до конца коридора и остановился у окна. Подтекающее сумерками дно внутреннего двора прокуратуры, точно могильными холмами, было размечено заваленными снегом автомобилями. Поодаль, за высокой чугунной изгородью, росли зубастые уличные огни.
Запахнув полы пальто, Подорогин уперся коленями в низкий подоконник и всматривался то в свое изуродованное отражение, то куда-то сквозь себя, в пустое, мглистое марево горизонта.
Потом он сильно оттолкнулся от подоконника, попятился на лестницу и, не поднимая головы, как будто боялся спугнуть внезапное воспоминание, побежал вниз. На первом этаже, отслеживая исподлобья нумерацию комнат, он зашел в противоположное крыло и встал возле забранной решеткой двери со старомодной, ромбиком, табличкой: «№ 100». Под табличкой желтел лист картона с линялой надписью «АРХИВ», еще ниже было врезано полукруглое окошко с вытертым карнизом. Окошко было закрыто и опечатано. Справа от двери, подчерненный многочисленными прикосновениями, ютился квадратный прыщ звонка. Подорогин хотел позвонить, однако сделал шаг в сторону и с отставленным пальцем вытаращился на обшарпанный стенд «Информация».
В нижней части стенда была приколота увеличенная репродукция фотографии из удостоверения следователя Уткина. Подорогин зажмурился, сделал вращательное движение головой и снова взглянул на снимок. За дверью что-то глухо стукнуло и покатилось...
Чем дольше он всматривался в фотографию, тем меньше у него оставалось сомнений в том, что это фотография из удостоверения Леонида Георгиевича Уткина. Пробежав взглядом сопровождавший ксерокопию текст, не соображая, он нажал кнопку звонка.
– Завтра, завтра с восьми! На сегодня все уже! – раздался из-за двери раздраженный женский крик. – Ходят тут...
Подорогин аккуратно сдернул ксерокопию со стенда и пошел обратно, на ходу механически перечитывал текст. Это была не информация о мошеннике, а сообщение о неопознанном трупе – возраст, рост, приметы, место и время обнаружения. Фотография из удостоверения следователя Уткина была фотографией прошлогоднего утопленника.
Даут Рамазанович догнал Подорогина на проходной, когда по просьбе загородившего турникет охранника тот искал в карманах пропуск. Каменный пол турникета поглотила черная каша. Подорогин пытался незаметно комкать в кулаке ксерокопию. Не говоря ни слова, следователь завел его в пустую будку дежурного. Здесь, очистив от бумажного хлама стол и сдвинув телефон без диска, с торжественным видом Даут Рамазанович выложил перед Подорогиным уже изрядно помятые фотографии разбившейся девушки. Дыхание его было тяжелым, из ворота рубашки лезла седая шерсть. Вполоборота охранник пытался рассматривать снимки сквозь стекло.
Подорогину наконец удалось спрятать ксерокопию в рукаве. Взглянув с облегчением на Даута Рамазановича, он увидел, что тот, пучась, трясет над снимками открытой ладонью:
– ...Ведь, елки, как не понятно, что все полная липа, все – от и до!
Подорогин недоуменно молчал.
На столе вдруг загрохотал телефон без диска. Даут Рамазанович поднял и опустил трубку и ткнул волосатым пальцем поочередно в снимки, на которых девушка лежала лицом вниз:
– Правая рука выброшена назад, пальчики разжаты – да?
Подорогин посмотрел на фотографии.
– ...да? – настаивал Даут Рамазанович.
– Да, – равнодушно, исподволь согласился Подорогин. – Хорошо.
– А теперь сюда. – Следователь взял фотографию девушки, перевернутой на спину. – Правая – кулаком.
– Ну?
– И это значит?.. – Свободной рукой Даут Рамазанович сжал и разжал пальцы. – Это значит – ...?
– Да ничего это не значит.
Даут Рамазанович сбил снимки вместе и кивнул дежурному.
– Это значит, что убитая ваша никакая не убитая, а Ким Бэсинджер, мать...
– То есть? – нахмурился Подорогин.
Даут Рамазанович указал ему на дверь, они вышли в вестибюль.
– То есть нельзя, дорогой, упав с крыши, с пулей в башке или где там, да еще после того как провалялся больше часу на морозе, так играть ручками. – Следователь опять сжал и разжал пальцы. – Извини, Миша... – Он подал охраннику пропуск и оглянулся, приглашая Подорогина к турникету.
Встав между колоннами портика на крыльце, они закурили.
Гремящими кусками фанеры, насаженными на слеги, двое солдат чистили парадную лестницу. Комья мокрого снега летели в пустые бетонные чаши цветника. Подорогин представил себе Ким Бэсинджер, лежащую в развороченном сугробе, ниточку бутафорской крови в углу ее рта, затем почему-то Наталью в той же позе, в сиреневом белье, и встряхнул плечами.
– Проблемы? – спросил вдруг Даут Рамазанович.
Подорогин отбросил щелчком сигарету.
– Так...
Следователь протянул ему фотографии.
– Зачем? – удивился Подорогин.
– Заявления вы не пишите... Или уже передумали?
Подорогин молча сунул снимки в карман.
– Вот и прекрасно. – Даут Рамазанович зябко потер локти. – Вот и замечательно. Купите себе новый телефон и забудьте. Меня же с этими карточками высушат. Не дай бог никому. Я, знаете, домой иногда хочу.
– Так, значит, это все-таки ваша канцелярия?
– Понятия не имею, – вскинул брови Даут Рамазанович. – Скажем так.
Подорогин усмехнулся:
– У вас, кстати, удостоверение с собой?
– А что?
– Можно взглянуть?
Оскалившись с сигаретой, следователь долго шарил себя по карманам, залез даже в сплющенную кобуру под мышкой, обсыпался пеплом, но удостоверения не нашел. Потом он выплюнул сигарету, обернулся к Подорогину и, склеив брови, слепо смотрел куда-то вверх, в темный потолок портика с танцующими хлопьями.
– В кабинете, кажется, бросил.
– Да ладно, – сказал Подорогин.
– Черт, там же Инга... – В глазах Даута Рамазановича промелькнул ужас. – До свиданья! – Он рванул на себя тяжелую, оправленную в бронзу дверную створку и, нечеловечески заорав, поскользнулся в тамбуре. Подпружиненная дверь медленно затворилась. Подорогин, осмотревшись, со вздохом наступил на шипящий окурок.
* * *
Прежде чем ехать в офис, он завернул в абонентскую службу своей телефонной компании, располагавшейся через полквартала от здания прокуратуры, написал заявление об утере сим-карты и заказал новую.Оставив на минуту операторшу, которая записывала его паспортные данные, Подорогин заглянул в торговый зал. Здесь шла бойкая торговля телефонами. На все лады звучали звонки, пищали принтеры кассовых аппаратов. Между прозрачными тумбами с залежами трубок и аксессуаров, словно между аквариумами, бродили праздные насупленные старухи и шумные стайки ребятишек.
– Скажите, – поинтересовался Подорогин у румяной, взволнованной от вежливости продавщицы, – почём самый дешевый пакет?
– Сорок девять долларов пятьдесят центов с двадцатиминутной картой, – моментально ответила девица. Она мило улыбалась ему, но так, будто слегка косила и была способна сфокусироваться не на его лице, а на его затылке.
– Спасибо.
В машине Подорогин включил новую трубку на подзарядку и задумчиво рассматривал расправленный на сиденье пассажира мятый лист с фотографией следователя Уткина и снимки разбившейся девушки.
Выбросить пятьдесят долларов на покупку телефона, придумать сумасшедшую историю с антресолями и убийством, заказать и оплатить фотосъемку – во имя дурацкого, копеечного мошенничества?
Он не сразу обратил внимание на отраженные оранжевые сполохи проблескового маячкаи растущий гул, а когда увидел позади припаркованного у обочины «лендровера» огромный снегоуборщик и хотел трогаться, было поздно: гром дизеля, слякотный грохот полного плуга заполнили пространство, джип качнуло, под днищем затрещала прессуемая снежная масса, в приоткрытое окно дохнуло горячим выхлопом солярки.
* * *
Пока солдаты, согласившиеся за двести рублей разбить занос, орудовали своими фанерными щитами, Подорогин, разменяв доллары, грелся за бумажным стаканчиком кофе в ближайшей закусочной. Сквозь затянутую тюлем прозрачную стену заведения улицы было не видно, только движущиеся огни фар. Щелкая вхолостую зажигалкой, он смотрел в эту остекленную темноту. Над стойкой бара работал телевизор, отражение кинескопа голубым бельмом маячило поверх желто-красной осциллограммы транспортного потока.В позапрошлом году, в эту самую пору, когда город только приходил в себя после обоих Рождеств, Нового и старого Нового года, из-за звонка Шивы они в очередной раз поругались с Натальей. Оказалось, Наталья знала Шиву еще задолго до того, как узнал о Шиве он сам, и то, что она знала, было настолько ужасно, что в ответ на его предложение рассказать, что же именно ей известно, Наталья в бессильной ярости плюнула ему в лицо. Самое интересное и в то же время самое обидное для него заключалось в том, что, переспав до этого с Шивой всего раз, он дал себе зарок не возобновлять кошмарного опыта. Однако подобные разъяснения казались тогда и напрасными, и унизительными, и он орал в ответ: да, в постели с Шивой, с этой обкуренной шлюхой, он чувствовал себя так хорошо, как никогда прежде. После чего Наталья снова плюнула ему в лицо, и он, уже ничуть не сдерживаясь, ударил ее. Мера недоговоренности, зазор интимной свободы, необходимый для существования любой семьи – как необходимо для дыхания присутствие инертного газа в воздухе, – еще задолго до их развода достиг того порога густоты, который более соответствовал упругости нарыва. Любой простейший вопрос – где? почему так долго? зачем отключил телефон? – принимался в штыки и заключался стычкой. Дошло до того, что они стали шпионить друг за другом. Наталья, пока он спал – пребывал в уборной, в ванной, курил на балконе, – обшаривала его карманы и рылась в записных книжках. Он, в свою очередь, подкарауливал ее после работы и, выяснив код, прослушивал сообщения ее голосовой почты. Несколько раз она заставала его в безобидных ситуациях со случайными женщинами, а он выслушивал до того откровенные записи, что не набрасывался на нее с кулаками лишь потому, что не мог найти стороннего повода. Однажды он переписал содержимое ее телефонной книжки и выведал координаты «наземных» абонентов. По некоторым адресам наведывался лично. Ничего это ему не дало, на время он пришел в себя и ночевал где придется, однако затем по одному из этих адресов, а именно в кафе с дребезжащим холодильником и клейкой бумагой от мух, его пригласил для памятного разговора Штирлиц. Штильман Ростислав Ильич. Совпадение это не столько запутало, сколько успокоило Подорогина. Сложная, красивая картина измены Натальи тогда рассыпалась подобно карточному домику. На Подорогина свалился магазин и все, что было связано с «Нижним». Казалось, открывается новая эпоха, и, не имея времени для семейных дрязг, он был уверен, что начинает заново жить семейной жизнью. Они продали квартиру на окраине, через Тихона Самуилыча он устроил Наталью в местное представительство «Филип Морриса», Маруся и Маринка посещали детский садик, перестроенный тем же «Филип Моррисом» из бывшего загородного санатория ЦК. Как-то, поймав гувернантку на воровстве не чего-нибудь, а двадцативосьмидюймового «тринитрона», они простили несчастную, назначив ей испытательный срок.
– ...Пардон, сигаретки не будет?
Подорогин обернулся.
Занятый своими мыслями, он не сразу сообразил того, что его привлек даже не столько голос, сколько приторно-кислый смрад, и что последние несколько секунд хмурился он не из-за воспоминания о гувернантке, а из-за дурного запаха.
Просевший между облизанных изолентой костылей, улыбаясь, неуверенной тусклой пястью в него целился мальчишка лет двадцати. На замасленном бушлате попрошайки болталась черная от копоти медаль.
Заметив краем глаза выдвигающегося из-за кассы охранника, Подорогин полез было за мелочью, но выдернул из кармана руку, огладил лоб, еще раз взглянул на охранника и подвинул мальчишке стул:
– Садись, солдат.
Еще он шепотом спросил его имя, но нищий, ничего не слыша, лишь ошалело таращился на стул.
– Все нормально, – бросил Подорогин в направлении охранника, в ту сторону, откуда уже несло гуталином и одеколоном и где отчетливо, как галька, трещала дубленая кожа портупеи.
Мальчишка собрал костыли в одной руке, другой оперся на спинку стула и, попрыгав на здоровой ноге, осторожно присел. Его трясло.
– Есть будешь? – Ощущая все отчетливей одеколонно-обувную смесь, Подорогин чувствовал, что у него начинает гореть лицо.
– А мне бы сто грамм, – уверенно сказал мальчишка, – с зáкусем.
– О’кей... – Подорогин обернулся, скользнул взглядом по бритому лицу, стриженой макушке и позвал официантку.
Сделав заказ, он вспомнил, что кончились сигареты, кивнул мальчишке и направился в бар. Охранник был уже здесь. Взгромоздившись на высокий стул без спинки, он меланхолично катал по стойке стреляную гильзу. Огромная, светлой кожи, лоснящаяся кобура висела у него на пояснице.
– Пачку «Собрания», – сказал Подорогин барменше.
Та оглянулась на нишу с сигаретами, почесала в затылке и полезла куда-то под прилавок. Подорогин посмотрел на кобуру с выпирающей резной рукоятью «беретты» и уважительно кивнул, поджав губы:
– Хороший арсенал.
– Газовый... – Охранник перетащил кобуру на живот. Дождавшись, пока Подорогин расплатится за сигареты, он со стуком поставил гильзу торцом: – На черных и уличную шваль действует хорошо.
Подорогин молча смотрел в его подплывшие воспаленные глаза и тянул режущую полосу обертки, распечатывая пачку.
С усмешкой охранник снова принялся гонять гильзу по стойке.
– Против вас, мистер-твистер, я ничего не имею, а этих подонков вижу каждый день. – Он поймал гильзу в кулак. – Сегодня вы такой щедрый. Завтра этот звереныш завернет сюда опять, но уже со скандалом... Хорошо, не в мою смену.
– Почему со скандалом?
– Потому что... – Склонив голову, охранник прислушался к резкому звуку переставляемого стула и смеху в зале, – потому что второго такого деда Мороза здесь завтра не будет. Или, еще лучше, какая-нибудь алеся хлопнется от вони. А вы подумайте, что это ваша дочь или жена.
– Сам-то откуда? – спросил Подорогин, подкурив сигарету.
– Да оттуда же. – Охранник опять сжал и разжал пальцы, на его скулах вдруг заходили желваки. – Только, по крайней мере, не ширяюсь. И не втираю никому, что от привычки к обезболивающему.
– Что – тоже раненый? – удивился Подорогин.
– Да ладно... – Охранник съехал со стула, подмигнул барменше и вразвалочку двинулся вдоль стойки.
Подорогин рассеянно курил.
– Что-нибудь еще? – спросила барменша.
– Нет, спасибо.
Минуту погодя он вернулся к своему столику, за которым уже никого не было. На подносе стоял пустой графин с рюмкой и вымазанное чем-то черно-красным блюдце. Стаканчик с кофе исчез. Официантка, морщась, вытирала сиденья обоих стульев. Подорогин расплатился по счету. Когда он отмахнулся от сдачи, девушка, отчего-то сильно смутившись, протянула ему дисконтную карточку:
– Заходите еще.
– Обязательно.
«Ресторан «Берег», – прочел Подорогин на ходу, – скидка 15% постоянным клиентам и гостям города. Причаливайте!»
На улице он поначалу направился не в ту сторону, огляделся и повернул обратно. Проходя мимо ресторанных дверей, он увидел в стеклянном тамбуре охранника. Тот прогуливался с сигаретой от стены к стене. Подорогин поднял воротник пальто, сделал еще несколько шагов, затем подошел к освещенному окну, достал из кармана дисконтную карточку и прочел под изображением не то мола, не то пирса: «Завряжского, 82». В следующее мгновенье за спиной у него треснул приминаемый сугроб, что-то негромко клацнуло, и окно ресторана «Берег» померкло. Как будто выключили его.
* * *
Плывущие куски черного снега, утоптанной мостовой, мельтешащих ног и лиц, бесконечной неоновой витрины, похожей на освещение взлетно-посадочной полосы, влажных оттисков подошв на цементном полу, – все это в конце концов оформилось темной комнатой, в которой Подорогин был положен животом на липкой дерматиновой кушетке против оглушительно работающего телевизора.Долго он не решался даже пошевелиться и, закрывая глаза, открывал их со смутной и сумасшедшей надеждой обнаружить себя в каком-нибудь новом интерьере. Однако ж все то новое, что он обнаруживал – открытую настежь форточку, очертания стола, книжного шкафа, сейфа и крепнущий запах аптеки, – оказывалось только дополнением к липкой кушетке и телевизору.
Наконец он решился перевалиться на спину, подобрался на локтях, присел и ощупал себя.
Пальто на нем уже не было, – только мокрая рубашка и брюки. Отсутствовали галстук и вырванная с мясом пуговица под воротником. Коснувшись пальцами головы, Подорогин почувствовал крепкую марлевую повязку, влажный сучок обрезанного узла на виске и большое – впрочем, при прикосновении нимало не отдавшееся в голове – вздутие на затылке. Случайно надавив на брошенный тут же, на кушетке, пульт, он выключил телевизор и понял, как страшно шумит у него в ушах. Голова болела, но не сильно, боль ощущалась как будто несколько выше и позади нее. Постепенно сквозь шум в ушах стал пробиваться чей-то возбужденный, срывавшийся на крик голос. Подорогин подумал, что снова нажал на пульт. Однако телевизор был выключен. Голос доносился как будто из-за стены. Опершись на кушетку, Подорогин осторожно встал на ноги и выпрямился.
За дверью, которая, как он решил сначала, вела в смежную комнату, открылся коридор, выложенный ромбической плиткой. Тут же он спугнул прикорнувшего у стены спаниеля. Взвизгнув, собака юркнула в приоткрытую дверь соседнего кабинета, где, почти не прерываясь дыханием, бушевал севший голос Даута Рамазановича.
Ни с того ни с сего Подорогину вспомнился сон: в огромном, как ангар, военно-транспортном самолете он падает на асфальтированный пустырь перед небольшим одноэтажным супермаркетом в Вюнсдорфе. Почему в Вюнсдорфе, почему на военно-транспортном самолете, почему на пустырь?
Он привалился к стене и, сколько это было возможно, осмотрел себя. Ссадина на ладони снова кровоточила. На брюках, на левом колене, зияла резаная прореха, на правом искрилось просторное тяжелое пятно. Ботинки были в какой-то смоле. Подорогин хотел наклониться, но лишь бессильно махнул рукой.
В комнате дежурного следователя яблоку было негде упасть.
Хозяин кабинета, багровый от напряжения горла, сидя за столом, распекал за что-то стоявшего напротив солдата. Гвардеец беспокойно переминался с ноги на ногу, тер густо закопченное, как у шахтера, лицо и то и дело пытался пристроить на место оборванный, болтавшийся на честном слове погон шинели. У его ног валялся расщепленный фанерный щит на слеге. Рядом с Даутом Рамазановичем, с бокового торца, сидел охранник из ресторана «Берег», вертел авторучкой над листом бумаги. Тут же на столе лежала газовая «беретта», обойма к ней и выстроились в длинный ряд желтоголовые патроны. На стуле у сейфа сидел улыбающийся мальчишка в засаленном бушлате с черной медалью. Одной рукой он покачивал составленными костылями, другой наручниками был пристегнут к стулу. В дверях, спиной к Подорогину, огромный сержант в камуфляже держал, сгребя за шиворот, и время от времени встряхивал всхлипывающего парня, который не отнимал от лица скованных рук и что-то бормотал в ладони. Высокие кожаные ботинки сержанта скрипели.