Страница:
Андрей Хуснутдинов
Гугенот
Под синей кожей «Ваша почта» было новое письмо и в нем две строки: «Завтра по ул. Завряжского не ходите. Вас убьют». Без подписи.
Подорогин кликнул иконку «ответить» и ответил: «Мудаки». Модем заморгал крохотными квадратными глазками. Подорогин с зевком огладил скулы. «Ваше письмо “мудаки” <pp2004@dsp.ru> отправлено», – появилось на запыленном экране. Подорогин выключил модем, сжал кулак и с силой – так что монитор уперся дырчатым затылком в стену и затрещал – вытер экран рукавом пиджака. В пальто, брошенном на стулья, блеял забытый мобильник. После седьмого или восьмого звонка телефон замолчал. Подорогин потянулся за сигаретами, но тут грянул настольный аппарат.
– Да, – сказал он, сняв трубку и еще не слыша коротких потрескивающих гудков, – м-мать... Ирин Аркадьна!
За стеной кабинета раздался глухой удар, звякнув, закачалась стеклянная створка шкафа. В дверях проклюнулось испуганное лицо секретарши.
– Почему на звонки не отвечаете? – спросил Подорогин.
Ирина Аркадьевна хотела что-то сказать, но, поперхнувшись, закашлялась. Подорогин увидел на ее припудренном подбородке мучнистый мазок кофе и махнул рукой. Дверь закрылась. В приемной снова закачалось стекло. Закурив, Подорогин подошел к окну, раздвинул пальцами пластинки жалюзи и, замерев, так, словно дразнил кого-то, глядел на заснеженную улицу. Машины медленно, будто ощупью, двигались в ледяной чернеющей лаве проспекта. На пустой остановке буксовал троллейбус. Прохожие, чьи заснеженные зонты с высоты четвертого этажа казались срезанными арбузными шляпками, игнорировали роскошный финский портал супермаркета, занимавшего цоколь здания. На шведской брусчатке, освещенный витринами, под мутным полиэтиленовым куполом ворочался нищий. Время от времени старику приходилось стряхивать с протянутой руки тающий снег.
Василий Ипатьевич Подорогин – тридцати восьми лет, разведенный муж, отец двух детей и владелец универсального магазина «Нижний» – засек на часах минуту, в течение которой его заведение не посетил ни один человек.
Снегопад усиливался.
Подорогин затушил сигарету о сапфировое стекло «ролекса», сдул пепел и снял с зарядного устройства рацию:
– Санёк...
– Я, Василь Ипатич! – по-армейски отозвался Санёк.
– Там у входа опять Митрич расположился. Или, может, не он...
– Есть, Василь Ипатич!
– Да погоди. Без мордобоя чтоб. Дай стольник, пусть уйдет.
– Чего?
– Что – чего?
– Стольник – чего, Василь Ипатич?
– Баксов! – подбоченился Подорогин.
– Есть! – обрадовался чему-то Санёк.
Подорогин дождался, пока под красным, размером чуть не с крышу беседки, зонтом Санёк вышел из магазина и протянул под полиэтиленовый купол деньги. Купол смялся, из-под него выстрелили облачка пара – бомж благодарил начальника службы безопасности «Нижнего». Санёк что-то ответил и захохотал. Прохожие, обходя их, сбавляли шаг и оглядывались.
Подорогин вернулся за стол, раскрыл ежедневник, но, подумав, отложил книжицу. В кабинете душно и плотно пахло масляным радиатором. В стаканчике для карандашей почему-то оказался рейсфедер. Из пальто снова сочились телефонные звонки. Подорогин надул щеки, приставил ко лбу кулак и, резко разведя локти, выдохнул. В настенном зеркале отражалась его ровно скальпированная макушка. Часы над зеркалом показывали половину четвертого. Пригладив вихор на виске, он надел пальто и бесшумно миновал приемную, где, склонившись над цветочным горшком, Ирина Аркадьевна сморкалась в полотенце с петухами – его подарок на Рождество.
В торговом зале покупателей оказалось человек двадцать, не больше. Из восьми касс работали четыре и только две в эту минуту пробивали покупки. Сначала Подорогин хотел пройти служебным ходом между бакалейными стеллажами и стеной склада, но, передумав, завернул в винно-водочный отдел и взял две бутылки армянского коньяка, одну из которых сунул в карман пальто. Не знавший его новобранец что-то сказал по рации, после чего на весь зал разлетелся трескучий гогот Санька: «Под...ни ларинги ...дак! ...шеф!»
Подорогин подошел к кассе и набрал Санька по мобильному:
– Я тут на пятой. Комм.
Пока млеющая кассирша пробивала коньяк, фигура запыхавшегося начальника безопасности выросла в конце турникета кассы. Подорогин взмахнул пальцами, подзывая Санька. Тот приблизился, но ровно на столько, чтобы не преступить порога арки магнитодетектора. Подорогин повторил жест. С опущенной головой Санёк прошел к кассе. В то мгновенье, когда он оказался под аркой, сработала сигнализация. С потолка пролилась пронзительная синтетическая гуща «Турецкого марша». Кассирша замерла с приоткрытым ртом. Санёк, закусив губу, барабанил антенной рации по стойке со «сникерсами».
– Ты чего шумишь? – спросил Подорогин, перебирая в бумажнике доллары и кредитные карточки.
Санёк молча переступил с ноги на ногу. На дисплее кассового аппарата колыхалась малахитовая сумма покупки. Кассирша привстала.
Подорогин сложил бумажник и прихлопнул им по ладони:
– У тебя рубли есть?
– У меня? – удивилась кассирша.
– А что? – поднял голову Санёк.
– За спирт заплати.
Девушка неуверенно и медленно села. Подорогин улыбнулся ей, указал мизинцем на Санька, с каменным лицом полезшего за деньгами куда-то под кобуру, и, заинтересовавшись, дважды прочел на жетоне форменной блузки: «Кассриша».
Склонившись к рулю, Подорогин посмотрел на окна своей бывшей квартиры.
В детской было темно, свет горел в кухне и в гостиной.
Он набрал домашний номер. На экранчике телефона появилась надпись переливчатым бисером: «Home».
– Привет, это я.
– Привет! – Наталья слегка задыхалась. Она не узнала его.
– Из кухни бежала?
– Тьфу... Это ты?
– А что – кого-то ждешь?
Она шумно выдохнула в нос.
– Знаешь что, иди в задницу.
Подорогин засмеялся.
– Я внизу. Что-нибудь нужно?
– Иди в задницу.
– Девчонки дома?
Помолчав, Наталья бросила трубку.
Подорогин поднял воротник пальто, открыл дверцу и медленно, как в воду, опустил ноги в сугроб. Под свежим снегом была бугорчатая ледяная корка.
Он включил сигнализацию и уже готовился шагнуть на расчищенный тротуар, когда увидел возле снежной бабы нетерпеливо притопывающую фигуру. Фигура расталкивала отвисшие от затвердевшей грязи полы солдатской шинели и, матерясь, сосредоточенно копошилась в ширинке. Иногда, чтобы удержать равновесие, ей приходилось упираться в снеговика плечом. Подорогин обошел джип, зачерпнул снега и слегка сжал его в пригоршнях. Обождав, пока фигура замрет на прямых ногах и в воздухе созреет облако пара от затрещавшей струи, он бросил снежком в шерстяной затылок. Послышался глухой картонный удар и вскрик, после чего, подминая под себя снежного голема, с протяжным охом фигура завалилась на живот.
Отряхнув ладони, Подорогин вошел в подъезд и с силой притопнул, сбивая с ботинок снег.
На звонок Наталья не открыла ему, он отпер дверь своим ключом. Она была на кухне. В квартире сильно, как-то с перевесом пахло лакированным деревом паркета и корицей. Со времени переезда этот запах все чаще преследовал здесь Подорогина. Впрочем, уже не столько это был запах, сколько воздух – посторонний, чужой воздух. Атмосфера для гостя. Не найдя своих тапочек, он зашел в кухню разутым. Наталья сидела у окна. Поставив локти на стол, она смотрела в синюю глубину двора и накручивала на палец волосы у виска. Подорогин сел напротив, достал сигареты и подтянул к себе пепельницу. От распахнутой форточки сквозило по полу.
– Девчонки где?
Наталья со вздохом сложила руки. Браслет и часы щелкнули по столу.
– У мамы, – ответила она, взглянув на часы.
– Зачем?
Наталья опять отвернулась к окну. Подорогин потянул носом воздух – показалось, пахнет спиртным.
– Ангина, – сказала Наталья. – У Маруськи кончается, у Маринки начинается. Что еще?
– Ничего. – Он нащупывал по карманам зажигалку.
– Раз ничего, так хватило бы и звонка. Без визитов.
– Хватило бы, – кивнул Подорогин, – если бы ты трубку меньше бросала.
Наталья устало склонила голову.
– Подорогин – ты позвонил, когда уже был здесь.
Улыбаясь, он поджег сигарету.
– Дуй в окно, – предупредила Наталья.
Во дворе в это мгновенье полыхнуло белым и прогремел раскатистый сдвоенный выстрел. Подорогин увидел свой джип, который был не вишневого, а какого-то сиреневого оттенка. Заголосили и засмеялись мальчишки. С деревьев крошилась воробьиная стая.
Наталья вышла из кухни, потушила в прихожей свет и вернулась с тонкой коричневой сигаретой. Подорогин подвинул ей зажигалку. Наталья подкурила. Только теперь он заметил, что у нее накрашены глаза и губы.
– Таблеток не надо каких?
– Не надо. – Наталья пустила струю дыма над его головой. – Детей надо меньше в снегу валять.
– Прекрати. – Он скрестил и поджал ноги. – Больше недели прошло.
– Слушай, – усмехнулась она, – чего тебе нужно-то? На дочек приехал полюбоваться? Так ты даже не знаешь, где они. На меня?.. Ну – что?
– На тебя, – мрачно кивнул Подорогин.
Наталья отмахнулась сигаретой. Под толстым махровым халатом на ней было шелковое белье. Лилово-сиреневого цвета. Точь-в-точь как джип под вспышкой.
Подорогин аккуратно пристроил дымящийся окурок на краю пустого блюдца, ослабил узел галстука и расстегнул воротник. Он чувствовал, что у него начинают гореть лоб и скулы.
– Что-то я не пойму, Наташ... Ты чего орешь-то на меня?
Краснея от гнева, она смотрела мимо него и молча, не выпуская сигареты, потирала кончики свободных пальцев. Подорогин подошел к мойке, хлебнул воды из-под крана и ополоснул лицо. Сбоку сложенных стопкой немытых тарелок в раковине стояли два хрустальных фужера. Подорогин склонился ниже, отирая рот. Бокалы кисло пахли шампанским. Наталья с шумом захлопнула форточку.
«Что теперь?» – подумал Подорогин, упираясь кулаками в дно мойки и чувствуя, как ледяная струйка воды стекает за воротник.
В следующую секунду он чуть не вскрикнул, обмякнув: в кармане рубашки ожил телефон. Первый звонок был настроен на вибрацию.
– Да!
– Василь Ипатич, это Ирина Аркадьевна. – Секретарша заговорщицки снизила тон: – Звонил Тихон Самуилыч.
Подорогин накрыл ладонью свободное ухо.
– И что?
– Он не мог дозвониться до вас и просил передать, что возвращается не сегодня, как планировал, а через неделю. Что-то срочное у него. Звонить в банк, говорит, тоже нельзя. С пролонгацией. То есть он позвонил бы, но нельзя. И вам самим туда сейчас тоже лучше не ходить. Их из Центробанка с прокуратурой трясут.
– Кого?
– Ну – их. Банк.
– Все? – спросил Подорогин.
– Все, – опешила Ирина Аркадьевна.
«М-мать! – прошептал он сквозь зубы. – М-мать!»
– Ты чего? – насторожилась Наталья.
– Ничего. – Подорогин отключил связь. – Последние известия...
Она непонимающе и в то же время требовательно смотрела на него.
Подорогин сунул трубку в карман.
– А ты ждешь новостей?
Наталья взяла со стола его потухшую сигарету.
– Кто у тебя? – спросил Подорогин.
Она не глядя бросила окурок в мойку.
Подорогин оправил пиджак и молча вышел из кухни.
Пытаясь представить себя со стороны, не торопясь, как будто занимался привычным делом, он отдергивал гардины, заглядывал в шкафы и под кровати. Постель в спальне была аккуратно заправлена. В детской пахло застарелым дымом бенгальского огня. На лоджии стояла полуосыпавшаяся, в заиндевевших струпьях фольги и серпантина елка. В ванной Подорогин долго и тщательно мыл руки. В туалете зачем-то раскрыл полку с инструментами и впустую спустил воду. В его бывшем кабинете на софе спала кошка и были разбросаны игрушки. За стеклянной дверцей книжного шкафа красовался мятый рисунок «лендровера» (свою машину он узнал по тщательно выписанному госномеру) с загадочной подписью: «Ленин». Подорогин провел пальцем по пыльной поверхности стола, взял и бездумно пролистал какую-то книгу. Наталья не только не пыталась остановить его и скандалить, но даже не вышла из кухни. Наверху у соседей не то передвигали мебель, не то ссорились. Подорогин потрогал лоб, вернулся в прихожую, оделся и хлопнул дверью.
– О, а я думаю, чего не хватает?.. – мю-жи-ка.
– Привет, – сказал Подорогин.
После этого, задумавшись, Шива принялась сколупывать ногтем застывшие потеки парафина со свечки. По телевизору, вознесенному над их головами под самый потолок, транслировали сигнал с камеры наружного наблюдения. Четвертую рюмку Подорогин выпил при полном молчании. Зазвонил телефон. Не отвечая, Подорогин отключил его. Тогда, паясничая, Шива достала свой «сименс», одним нажатием набрала номер и затеяла беседу с каким-то Кодером. Подорогин молча наблюдал за ней. Она много и невпопад материлась и, поджав трубку плечом, растирала на ладони парафин. Затем кордебалет объявил антракт. Сделалось очень тихо. В зале рассеянно гремели ножи и вилки. Зевнув, Шива отложила телефон (голос Кодера все еще слышался из динамика), выпила водки и направилась в уборную. Двумя пальцами Подорогин поднес трубку к уху. Кодер был поэт. Или актер:
– Да, – хрипло ответил Подорогин.
– И эс эс эр пустил по миру Горбачев, – закончил Кодер оборванную строчку и, повышая голос, опасаясь, видимо, что его снова прервут, выстрелил последнюю строфу:
Подорогин взглянул на приближающуюся Шиву. В центре зала она медленно обошла столик с одиноким и призывно улыбавшимся ей бородачом. С подиума, отставив автоматическую швабру, за ней укоризненно следила уборщица. Замахнувшись на бородача локтем, Шива чуть не упала. Смягченным ленинским жестом официант указал ей на Подорогина. К кабинке она приблизилась с поднятыми крестом руками. Зрачки ее были расширены, крылья носа красны.
– Ты где была?
Шива с выдохом села.
Подорогин повторил вопрос.
– В туалете. – Она закурила.
– Когда я звонил, – уточнил он.
Она задумчиво посмотрела в потолок, ущипнула себя за бровь и прыснула со смеху, склонившись к столу:
– В туалете!
Подорогин налил себе рюмку.
– Знаешь, – сказала Шива, – почему я всегда прихожу к тебе такая несчастная?
– Почему?
– Потому что счастливой баба приходит к мужику от другого... ёбаря! – Она щелкнула пальцами и, выставив подбородок, низко, клоунски, как могла смеяться только она одна, загоготала.
Дождавшись пока она умолкнет, Подорогин уверенно сказал:
– Еще раз увижу под ширевом – фидерзейн.
– Что? – не поняла Шива.
Он молча выпил и взялся за салат.
Шива откинулась на спинку скамьи и, затягиваясь сигаретой, обиженно водила лакированным ногтем по шее.
Давай-давай,подумал Подорогин.
Он и не скрывал от нее никогда, что она мало интересовала его как женщина. Еще меньше как собеседник. Тем более он сторонился ее сумеречных компаний. Спал с ней и снабжал ее деньгами он только потому, что Шива была единственное, что оставалось от Штирлица. Его, Штирлица, завещание ему. Хотя и не подписанное. Хотя и путавшееся с кем попало. Именно поэтому он не мог просто платить ей. Давать ей деньги и не спать с ней означало низвести ее до положения Митрича, побирушки. Она сгорела бы со своими кодерами за полгода. В этом он был уверен как мало в чем другом.
– Поешь? – сказал Подорогин примирительно.
Поджав губы и продолжая водить ногтем по шее, Шива смотрела мимо него.
Однажды она перепутала номера телефонов его и жены, разнившиеся на последнюю цифру, и Наталья без труда вытянула из нее все, что было необходимо для окончательной, решительной склоки. Более того – записала весь их разговор на магнитофон. Подорогин до сих пор помнил ощущение жара и пустоты в отбитой ладони. Наталья тогда слегла с сотрясением мозга, а он с сорванными связками запил на несколько дней. То есть из-за Шивы он не только был вынужден подать на развод, но и впервые в жизни оказался под капельницей.
– А я беременна, – сказала Шива тоном озарения.
Подорогин подавился салатом, выплюнул его остатки на пол, вытер рот и долго, со злостью комкал салфетку.
Официант принес бутылку воды. Шива налила себе полный стакан и сломала в пепельнице сигарету.
Отставив стул, Подорогин пошел в туалет, прополоскал рот и вымыл лицо. От водки у него уже шумело в голове и пекло в горле. Он любил это взвешенное состояние во хмелю, но знал, что если не сделать перерыва сейчас, дальше остановки может не быть. Дурацкая эскапада Шивы пришлась кстати.
– Эскапада, – сказал он, оттягивая пальцем ножевой шрам под скулой.
«Закатить эскападу» у Штирлица называлась раздача спиртного и чаевых в казино в дни его баснословных выигрышей. В один из таких дней Подорогин, ходивший рядовым вышибалой с накрахмаленным воротничком и газовым пистолетом под мышкой, вывел бывшего одноклассника черным ходом – у парадного Штирлица дожидались. Штирлиц ему тогда предложил пять тысяч долларов на месте. Повинуясь какому-то фантастическому наитию, Подорогин решительно отказался от денег. А через неделю казино закрыли. Подорогина до сих пор пробирал озноб при воспоминании о том, как он уходил дворами от милиции – с накрахмаленным воротничком и газовым пистолетом под мышкой. Через неделю Штирлиц сам нашел его. Они встретились в захудалом окраинном кафе. В крохотном темном зале дребезжал холодильник, и на стенах, точно открытки с видами, лоснились куски клейкой бумаги с утонувшими мухами. На этот раз Штирлиц предложил готовую фирму, пятьсот тысяч первоначального взноса и связи в виде Тихона Самуилыча. Подорогину лишь оставалось развести руками. Впоследствии Штирлиц неоднократно кредитовал его «негоцию» и, бывало, не отказывал себе в удовольствии пригласить своего школьного обидчика в казино – «прикрытия для». Последний заём в сорок с лишним тысяч Подорогин так и не вернул ему. Не успел. Штирлиц, чего никогда не случалось прежде, спросил, возможно ли собрать деньги на неделю раньше. Хотя бы двадцать пять тысяч. Подорогин ответил, что нет, и это была чистая правда: магазин только открылся, денег не хватало даже на бензин. Штирлиц назвал Подорогина гугенотом (так, по заглазному прозвищу своего бывшего покровителя, авторитета Гургена, застреленного за картежным столом, он почему-то называл всех непрофессиональных картежников), откланялся, а три дня спустя его отрезанную голову с вытекшим глазом и разорванным ртом подбросили к дверям одного из подпольных игорных домов. Голова была завернута в прозрачный пластиковый пакет с надписью красным маркером: «Мизер». Подорогина тогда не только вызывали на опознание, но и допрашивали. Если бы не Тихон Самуилыч, подпиской о невыезде дело могло бы не ограничиться. В конце концов всплыло тело бомжа со следами крови Штирлица на руках, и Подорогину принесли официальные извинения. Хоронить товарища ему было предложено за свой счет – родственников у покойного не нашлось ни души, Шиву же тот еще накануне откомандировал за границу. Штирлицу зашили рот, вместо вытекшего глаза под веко вделали полусферу от шарика для пинг-понга, а вместо тела приставили розовое, с отбитыми кусками покрытия туловище манекена из отдела одежды «Нижнего» – с костюмом от «Хьюго Босс» заодно. Через несколько дней после похорон Подорогин получил заказное письмо. На тетрадном листе было всего две строчки. Штирлиц просил его позаботиться о Шиве и прощал долг. Истинный смысл этих строчек открылся Подорогину позднее. На одной из попоек в офисе играли в вист, зашел разговор о карточных долгах, и кто-то из бывших блатных рассказал о системе «переадресации»: должник мог назвать кого-нибудь из своих знакомых, способных обслужить просроченную сумму – жизни таким образом он бы себе не выгадал, но убили бы его запросто, без зверства.
Держа ладони под электрической сушкой, Подорогин ни с того ни с сего подумал, что не хочет возвращаться в зал. Если бы в уборной было окно, он бы, наверное, вылез сейчас в окно. Опустив руки, он брезгливо потряс пальцами. Из крайней кабинки доносились стоны, частое шарканье и спаренные удары по деревянной перегородке. Подорогин приблизился к кабинке. Дверца, приподнятая над полом, была затворена, но не заперта. Из-под нее по грязному кафелю расползалось жирное маслянистое пятно. Было слышно, как об унитаз бьется пряжка ремня. Наклонившись, Подорогин коснулся пятна пальцем и поднес палец к лицу. Это было использованное машинное масло. Заглянуть внутрь кабинки Подорогин не решился. Он вытер палец о косяк, опять вымыл руки и, вернувшись в зал, потребовал себе счет. Шивы за столиком уже не было. На полированной столешнице с ее края тускнела надпись фиолетовой помадой: «Конннь». Он накрыл ее салфеткой.
Справа от него в постели лежала старая знакомая проститутка. Имени ее Подорогин не знал, даже вымышленного, так как всякий раз она представлялась по-новому и, кажется, всякий раз забывала его как клиента. Он не стал ее будить, а пошел на кухню, одну за другой с отвращением разжевал три таблетки цитрамона и запил их ледяным нарзаном. Тут и там на полу валялись клочки разорванных сторублевых купюр. На столе громоздился пакет с нетронутой снедью. В мойке стояла банка с мутной зеленоватой жидкостью. Ничего этого Подорогин не помнил. Приглаживая волосы, он поймал себя на мысли, что, умри он сейчас, вздумай уехать из города, никто, кроме Ирины Аркадьевны, не хватился бы его. Даже кредиторы.
Он сходил в прихожую, взял из обрызганного грязью пальто телефон и включил его. Трубка тотчас разразилась трелью, но, стоило поднести ее к уху, как связь оборвалась. Зато звонок разбудил девицу. Та долго ворочалась и вздыхала в постели, затем, обернутая по грудь покрывалом, молча проследовала мимо Подорогина в ванную. И только тут он увидел, что на нем ничего нет. Дождавшись, пока в ванной зашумит вода, он вернулся в спальню, надел трусы и открыл форточку.
На мобильном автоответчике оказались записаны три сообщения. Два от Тихона Самуилыча – с просьбой перезвонить – и одно, видимо, ошибочное. Некая молодая особа, не то кокетничая, не то волнуясь, сначала называла дробное число, не то ноль семь, не то ноль восемь, затем, и вовсе сходя на шепот, сообщала, что: «Он (смешок), скорей всего, будет на антресолях». Подорогин еще раз прослушал запись и запомнил время, когда она была сделана – 15:23. По всей видимости, это был именно тот звонок, что он проигнорировал вчера перед уходом из офиса.
Выезжая в промерзлой машине, Подорогин хотел закурить, но не мог найти зажигалку. Автомобильный прикуриватель запропастился куда-то еще в прошлом году. Подорогин отложил сигарету и подумал, что, скорей всего, забыл свой «ронсон» (подарок дочек к дню рождения) у Натальи.
Подорогин кликнул иконку «ответить» и ответил: «Мудаки». Модем заморгал крохотными квадратными глазками. Подорогин с зевком огладил скулы. «Ваше письмо “мудаки” <pp2004@dsp.ru> отправлено», – появилось на запыленном экране. Подорогин выключил модем, сжал кулак и с силой – так что монитор уперся дырчатым затылком в стену и затрещал – вытер экран рукавом пиджака. В пальто, брошенном на стулья, блеял забытый мобильник. После седьмого или восьмого звонка телефон замолчал. Подорогин потянулся за сигаретами, но тут грянул настольный аппарат.
– Да, – сказал он, сняв трубку и еще не слыша коротких потрескивающих гудков, – м-мать... Ирин Аркадьна!
За стеной кабинета раздался глухой удар, звякнув, закачалась стеклянная створка шкафа. В дверях проклюнулось испуганное лицо секретарши.
– Почему на звонки не отвечаете? – спросил Подорогин.
Ирина Аркадьевна хотела что-то сказать, но, поперхнувшись, закашлялась. Подорогин увидел на ее припудренном подбородке мучнистый мазок кофе и махнул рукой. Дверь закрылась. В приемной снова закачалось стекло. Закурив, Подорогин подошел к окну, раздвинул пальцами пластинки жалюзи и, замерев, так, словно дразнил кого-то, глядел на заснеженную улицу. Машины медленно, будто ощупью, двигались в ледяной чернеющей лаве проспекта. На пустой остановке буксовал троллейбус. Прохожие, чьи заснеженные зонты с высоты четвертого этажа казались срезанными арбузными шляпками, игнорировали роскошный финский портал супермаркета, занимавшего цоколь здания. На шведской брусчатке, освещенный витринами, под мутным полиэтиленовым куполом ворочался нищий. Время от времени старику приходилось стряхивать с протянутой руки тающий снег.
Василий Ипатьевич Подорогин – тридцати восьми лет, разведенный муж, отец двух детей и владелец универсального магазина «Нижний» – засек на часах минуту, в течение которой его заведение не посетил ни один человек.
Снегопад усиливался.
Подорогин затушил сигарету о сапфировое стекло «ролекса», сдул пепел и снял с зарядного устройства рацию:
– Санёк...
– Я, Василь Ипатич! – по-армейски отозвался Санёк.
– Там у входа опять Митрич расположился. Или, может, не он...
– Есть, Василь Ипатич!
– Да погоди. Без мордобоя чтоб. Дай стольник, пусть уйдет.
– Чего?
– Что – чего?
– Стольник – чего, Василь Ипатич?
– Баксов! – подбоченился Подорогин.
– Есть! – обрадовался чему-то Санёк.
Подорогин дождался, пока под красным, размером чуть не с крышу беседки, зонтом Санёк вышел из магазина и протянул под полиэтиленовый купол деньги. Купол смялся, из-под него выстрелили облачка пара – бомж благодарил начальника службы безопасности «Нижнего». Санёк что-то ответил и захохотал. Прохожие, обходя их, сбавляли шаг и оглядывались.
Подорогин вернулся за стол, раскрыл ежедневник, но, подумав, отложил книжицу. В кабинете душно и плотно пахло масляным радиатором. В стаканчике для карандашей почему-то оказался рейсфедер. Из пальто снова сочились телефонные звонки. Подорогин надул щеки, приставил ко лбу кулак и, резко разведя локти, выдохнул. В настенном зеркале отражалась его ровно скальпированная макушка. Часы над зеркалом показывали половину четвертого. Пригладив вихор на виске, он надел пальто и бесшумно миновал приемную, где, склонившись над цветочным горшком, Ирина Аркадьевна сморкалась в полотенце с петухами – его подарок на Рождество.
В торговом зале покупателей оказалось человек двадцать, не больше. Из восьми касс работали четыре и только две в эту минуту пробивали покупки. Сначала Подорогин хотел пройти служебным ходом между бакалейными стеллажами и стеной склада, но, передумав, завернул в винно-водочный отдел и взял две бутылки армянского коньяка, одну из которых сунул в карман пальто. Не знавший его новобранец что-то сказал по рации, после чего на весь зал разлетелся трескучий гогот Санька: «Под...ни ларинги ...дак! ...шеф!»
Подорогин подошел к кассе и набрал Санька по мобильному:
– Я тут на пятой. Комм.
Пока млеющая кассирша пробивала коньяк, фигура запыхавшегося начальника безопасности выросла в конце турникета кассы. Подорогин взмахнул пальцами, подзывая Санька. Тот приблизился, но ровно на столько, чтобы не преступить порога арки магнитодетектора. Подорогин повторил жест. С опущенной головой Санёк прошел к кассе. В то мгновенье, когда он оказался под аркой, сработала сигнализация. С потолка пролилась пронзительная синтетическая гуща «Турецкого марша». Кассирша замерла с приоткрытым ртом. Санёк, закусив губу, барабанил антенной рации по стойке со «сникерсами».
– Ты чего шумишь? – спросил Подорогин, перебирая в бумажнике доллары и кредитные карточки.
Санёк молча переступил с ноги на ногу. На дисплее кассового аппарата колыхалась малахитовая сумма покупки. Кассирша привстала.
Подорогин сложил бумажник и прихлопнул им по ладони:
– У тебя рубли есть?
– У меня? – удивилась кассирша.
– А что? – поднял голову Санёк.
– За спирт заплати.
Девушка неуверенно и медленно села. Подорогин улыбнулся ей, указал мизинцем на Санька, с каменным лицом полезшего за деньгами куда-то под кобуру, и, заинтересовавшись, дважды прочел на жетоне форменной блузки: «Кассриша».
* * *
У дома он по обычаю припарковался возле детской площадки. Посреди забытых до весны обледенелых качелей, отшлифованных железных горок и стоявших полукругом растрескавшихся столбов с прогнутыми перекладинами – сооружения, которое дети почему-то называли «стеной плача» – горбилась снежная баба. На прошлой неделе, поругавшись с Натальей, Подорогин слепил эту бабу при бурном и посильном участии дочек и прочей восхищенно галдевшей дворовой детворы. С той поры бабе успели оторвать голову, вбить вместо веточек-рук пластиковые бутылки из-под пива «Очаковское» и обжечь со всех сторон мочой.Склонившись к рулю, Подорогин посмотрел на окна своей бывшей квартиры.
В детской было темно, свет горел в кухне и в гостиной.
Он набрал домашний номер. На экранчике телефона появилась надпись переливчатым бисером: «Home».
– Привет, это я.
– Привет! – Наталья слегка задыхалась. Она не узнала его.
– Из кухни бежала?
– Тьфу... Это ты?
– А что – кого-то ждешь?
Она шумно выдохнула в нос.
– Знаешь что, иди в задницу.
Подорогин засмеялся.
– Я внизу. Что-нибудь нужно?
– Иди в задницу.
– Девчонки дома?
Помолчав, Наталья бросила трубку.
Подорогин поднял воротник пальто, открыл дверцу и медленно, как в воду, опустил ноги в сугроб. Под свежим снегом была бугорчатая ледяная корка.
Он включил сигнализацию и уже готовился шагнуть на расчищенный тротуар, когда увидел возле снежной бабы нетерпеливо притопывающую фигуру. Фигура расталкивала отвисшие от затвердевшей грязи полы солдатской шинели и, матерясь, сосредоточенно копошилась в ширинке. Иногда, чтобы удержать равновесие, ей приходилось упираться в снеговика плечом. Подорогин обошел джип, зачерпнул снега и слегка сжал его в пригоршнях. Обождав, пока фигура замрет на прямых ногах и в воздухе созреет облако пара от затрещавшей струи, он бросил снежком в шерстяной затылок. Послышался глухой картонный удар и вскрик, после чего, подминая под себя снежного голема, с протяжным охом фигура завалилась на живот.
Отряхнув ладони, Подорогин вошел в подъезд и с силой притопнул, сбивая с ботинок снег.
На звонок Наталья не открыла ему, он отпер дверь своим ключом. Она была на кухне. В квартире сильно, как-то с перевесом пахло лакированным деревом паркета и корицей. Со времени переезда этот запах все чаще преследовал здесь Подорогина. Впрочем, уже не столько это был запах, сколько воздух – посторонний, чужой воздух. Атмосфера для гостя. Не найдя своих тапочек, он зашел в кухню разутым. Наталья сидела у окна. Поставив локти на стол, она смотрела в синюю глубину двора и накручивала на палец волосы у виска. Подорогин сел напротив, достал сигареты и подтянул к себе пепельницу. От распахнутой форточки сквозило по полу.
– Девчонки где?
Наталья со вздохом сложила руки. Браслет и часы щелкнули по столу.
– У мамы, – ответила она, взглянув на часы.
– Зачем?
Наталья опять отвернулась к окну. Подорогин потянул носом воздух – показалось, пахнет спиртным.
– Ангина, – сказала Наталья. – У Маруськи кончается, у Маринки начинается. Что еще?
– Ничего. – Он нащупывал по карманам зажигалку.
– Раз ничего, так хватило бы и звонка. Без визитов.
– Хватило бы, – кивнул Подорогин, – если бы ты трубку меньше бросала.
Наталья устало склонила голову.
– Подорогин – ты позвонил, когда уже был здесь.
Улыбаясь, он поджег сигарету.
– Дуй в окно, – предупредила Наталья.
Во дворе в это мгновенье полыхнуло белым и прогремел раскатистый сдвоенный выстрел. Подорогин увидел свой джип, который был не вишневого, а какого-то сиреневого оттенка. Заголосили и засмеялись мальчишки. С деревьев крошилась воробьиная стая.
Наталья вышла из кухни, потушила в прихожей свет и вернулась с тонкой коричневой сигаретой. Подорогин подвинул ей зажигалку. Наталья подкурила. Только теперь он заметил, что у нее накрашены глаза и губы.
– Таблеток не надо каких?
– Не надо. – Наталья пустила струю дыма над его головой. – Детей надо меньше в снегу валять.
– Прекрати. – Он скрестил и поджал ноги. – Больше недели прошло.
– Слушай, – усмехнулась она, – чего тебе нужно-то? На дочек приехал полюбоваться? Так ты даже не знаешь, где они. На меня?.. Ну – что?
– На тебя, – мрачно кивнул Подорогин.
Наталья отмахнулась сигаретой. Под толстым махровым халатом на ней было шелковое белье. Лилово-сиреневого цвета. Точь-в-точь как джип под вспышкой.
Подорогин аккуратно пристроил дымящийся окурок на краю пустого блюдца, ослабил узел галстука и расстегнул воротник. Он чувствовал, что у него начинают гореть лоб и скулы.
– Что-то я не пойму, Наташ... Ты чего орешь-то на меня?
Краснея от гнева, она смотрела мимо него и молча, не выпуская сигареты, потирала кончики свободных пальцев. Подорогин подошел к мойке, хлебнул воды из-под крана и ополоснул лицо. Сбоку сложенных стопкой немытых тарелок в раковине стояли два хрустальных фужера. Подорогин склонился ниже, отирая рот. Бокалы кисло пахли шампанским. Наталья с шумом захлопнула форточку.
«Что теперь?» – подумал Подорогин, упираясь кулаками в дно мойки и чувствуя, как ледяная струйка воды стекает за воротник.
В следующую секунду он чуть не вскрикнул, обмякнув: в кармане рубашки ожил телефон. Первый звонок был настроен на вибрацию.
– Да!
– Василь Ипатич, это Ирина Аркадьевна. – Секретарша заговорщицки снизила тон: – Звонил Тихон Самуилыч.
Подорогин накрыл ладонью свободное ухо.
– И что?
– Он не мог дозвониться до вас и просил передать, что возвращается не сегодня, как планировал, а через неделю. Что-то срочное у него. Звонить в банк, говорит, тоже нельзя. С пролонгацией. То есть он позвонил бы, но нельзя. И вам самим туда сейчас тоже лучше не ходить. Их из Центробанка с прокуратурой трясут.
– Кого?
– Ну – их. Банк.
– Все? – спросил Подорогин.
– Все, – опешила Ирина Аркадьевна.
«М-мать! – прошептал он сквозь зубы. – М-мать!»
– Ты чего? – насторожилась Наталья.
– Ничего. – Подорогин отключил связь. – Последние известия...
Она непонимающе и в то же время требовательно смотрела на него.
Подорогин сунул трубку в карман.
– А ты ждешь новостей?
Наталья взяла со стола его потухшую сигарету.
– Кто у тебя? – спросил Подорогин.
Она не глядя бросила окурок в мойку.
Подорогин оправил пиджак и молча вышел из кухни.
Пытаясь представить себя со стороны, не торопясь, как будто занимался привычным делом, он отдергивал гардины, заглядывал в шкафы и под кровати. Постель в спальне была аккуратно заправлена. В детской пахло застарелым дымом бенгальского огня. На лоджии стояла полуосыпавшаяся, в заиндевевших струпьях фольги и серпантина елка. В ванной Подорогин долго и тщательно мыл руки. В туалете зачем-то раскрыл полку с инструментами и впустую спустил воду. В его бывшем кабинете на софе спала кошка и были разбросаны игрушки. За стеклянной дверцей книжного шкафа красовался мятый рисунок «лендровера» (свою машину он узнал по тщательно выписанному госномеру) с загадочной подписью: «Ленин». Подорогин провел пальцем по пыльной поверхности стола, взял и бездумно пролистал какую-то книгу. Наталья не только не пыталась остановить его и скандалить, но даже не вышла из кухни. Наверху у соседей не то передвигали мебель, не то ссорились. Подорогин потрогал лоб, вернулся в прихожую, оделся и хлопнул дверью.
* * *
Сначала он хотел напиться в одиночку, но еще на полдороге в ресторан позвонил Шиве. Кабинка, обшитая обугленными по краям брусками дерева, была наиболее удалена от подиума, топот кордебалета вызывал в ней наименьший сейсмический резонанс. Подорогин закусывал третью рюмку, когда на скамью против него сначала полетел обшарпанный ридикюль, а затем плюхнулась Шива. Она уже была на бровях. Невзирая на подкуренную сигарету Подорогина и коробок спичек на фарфоровой подставке, она потребовала у официанта зажигалку. Закурив же, взглянула на Подорогина так, будто он только что материализовался перед ней, расширила косящие от выпитого глаза и сообщила тоном озарения:– О, а я думаю, чего не хватает?.. – мю-жи-ка.
– Привет, – сказал Подорогин.
После этого, задумавшись, Шива принялась сколупывать ногтем застывшие потеки парафина со свечки. По телевизору, вознесенному над их головами под самый потолок, транслировали сигнал с камеры наружного наблюдения. Четвертую рюмку Подорогин выпил при полном молчании. Зазвонил телефон. Не отвечая, Подорогин отключил его. Тогда, паясничая, Шива достала свой «сименс», одним нажатием набрала номер и затеяла беседу с каким-то Кодером. Подорогин молча наблюдал за ней. Она много и невпопад материлась и, поджав трубку плечом, растирала на ладони парафин. Затем кордебалет объявил антракт. Сделалось очень тихо. В зале рассеянно гремели ножи и вилки. Зевнув, Шива отложила телефон (голос Кодера все еще слышался из динамика), выпила водки и направилась в уборную. Двумя пальцами Подорогин поднес трубку к уху. Кодер был поэт. Или актер:
Подорогин нажал кнопку «end» и положил телефон на прежнее место. Однако секунду спустя оцарапанный, в следах засохшей помады экранчик озарился аквариумной зеленью. Раздался звонок.
Чем я тебя обидел, сука,
Когда с барахты по весне
Вошел в тебя без памяти и стука,
Как ходят сумасшедшие во сне?
Чему ты плакала так ласково
И сопли плавила чего,
Так, будто снова умер академик Сахаров
И эс эс эр...
– Да, – хрипло ответил Подорогин.
– И эс эс эр пустил по миру Горбачев, – закончил Кодер оборванную строчку и, повышая голос, опасаясь, видимо, что его снова прервут, выстрелил последнюю строфу:
После чего отключился сам.
Не демократка ли еврейка,
Лолита ль ты какая, Люсь?
Течешь, как крона-батарейка.
Молчи, пока я не восстановлюсь!
Подорогин взглянул на приближающуюся Шиву. В центре зала она медленно обошла столик с одиноким и призывно улыбавшимся ей бородачом. С подиума, отставив автоматическую швабру, за ней укоризненно следила уборщица. Замахнувшись на бородача локтем, Шива чуть не упала. Смягченным ленинским жестом официант указал ей на Подорогина. К кабинке она приблизилась с поднятыми крестом руками. Зрачки ее были расширены, крылья носа красны.
– Ты где была?
Шива с выдохом села.
Подорогин повторил вопрос.
– В туалете. – Она закурила.
– Когда я звонил, – уточнил он.
Она задумчиво посмотрела в потолок, ущипнула себя за бровь и прыснула со смеху, склонившись к столу:
– В туалете!
Подорогин налил себе рюмку.
– Знаешь, – сказала Шива, – почему я всегда прихожу к тебе такая несчастная?
– Почему?
– Потому что счастливой баба приходит к мужику от другого... ёбаря! – Она щелкнула пальцами и, выставив подбородок, низко, клоунски, как могла смеяться только она одна, загоготала.
Дождавшись пока она умолкнет, Подорогин уверенно сказал:
– Еще раз увижу под ширевом – фидерзейн.
– Что? – не поняла Шива.
Он молча выпил и взялся за салат.
Шива откинулась на спинку скамьи и, затягиваясь сигаретой, обиженно водила лакированным ногтем по шее.
Давай-давай,подумал Подорогин.
Он и не скрывал от нее никогда, что она мало интересовала его как женщина. Еще меньше как собеседник. Тем более он сторонился ее сумеречных компаний. Спал с ней и снабжал ее деньгами он только потому, что Шива была единственное, что оставалось от Штирлица. Его, Штирлица, завещание ему. Хотя и не подписанное. Хотя и путавшееся с кем попало. Именно поэтому он не мог просто платить ей. Давать ей деньги и не спать с ней означало низвести ее до положения Митрича, побирушки. Она сгорела бы со своими кодерами за полгода. В этом он был уверен как мало в чем другом.
– Поешь? – сказал Подорогин примирительно.
Поджав губы и продолжая водить ногтем по шее, Шива смотрела мимо него.
Однажды она перепутала номера телефонов его и жены, разнившиеся на последнюю цифру, и Наталья без труда вытянула из нее все, что было необходимо для окончательной, решительной склоки. Более того – записала весь их разговор на магнитофон. Подорогин до сих пор помнил ощущение жара и пустоты в отбитой ладони. Наталья тогда слегла с сотрясением мозга, а он с сорванными связками запил на несколько дней. То есть из-за Шивы он не только был вынужден подать на развод, но и впервые в жизни оказался под капельницей.
– А я беременна, – сказала Шива тоном озарения.
Подорогин подавился салатом, выплюнул его остатки на пол, вытер рот и долго, со злостью комкал салфетку.
Официант принес бутылку воды. Шива налила себе полный стакан и сломала в пепельнице сигарету.
Отставив стул, Подорогин пошел в туалет, прополоскал рот и вымыл лицо. От водки у него уже шумело в голове и пекло в горле. Он любил это взвешенное состояние во хмелю, но знал, что если не сделать перерыва сейчас, дальше остановки может не быть. Дурацкая эскапада Шивы пришлась кстати.
– Эскапада, – сказал он, оттягивая пальцем ножевой шрам под скулой.
«Закатить эскападу» у Штирлица называлась раздача спиртного и чаевых в казино в дни его баснословных выигрышей. В один из таких дней Подорогин, ходивший рядовым вышибалой с накрахмаленным воротничком и газовым пистолетом под мышкой, вывел бывшего одноклассника черным ходом – у парадного Штирлица дожидались. Штирлиц ему тогда предложил пять тысяч долларов на месте. Повинуясь какому-то фантастическому наитию, Подорогин решительно отказался от денег. А через неделю казино закрыли. Подорогина до сих пор пробирал озноб при воспоминании о том, как он уходил дворами от милиции – с накрахмаленным воротничком и газовым пистолетом под мышкой. Через неделю Штирлиц сам нашел его. Они встретились в захудалом окраинном кафе. В крохотном темном зале дребезжал холодильник, и на стенах, точно открытки с видами, лоснились куски клейкой бумаги с утонувшими мухами. На этот раз Штирлиц предложил готовую фирму, пятьсот тысяч первоначального взноса и связи в виде Тихона Самуилыча. Подорогину лишь оставалось развести руками. Впоследствии Штирлиц неоднократно кредитовал его «негоцию» и, бывало, не отказывал себе в удовольствии пригласить своего школьного обидчика в казино – «прикрытия для». Последний заём в сорок с лишним тысяч Подорогин так и не вернул ему. Не успел. Штирлиц, чего никогда не случалось прежде, спросил, возможно ли собрать деньги на неделю раньше. Хотя бы двадцать пять тысяч. Подорогин ответил, что нет, и это была чистая правда: магазин только открылся, денег не хватало даже на бензин. Штирлиц назвал Подорогина гугенотом (так, по заглазному прозвищу своего бывшего покровителя, авторитета Гургена, застреленного за картежным столом, он почему-то называл всех непрофессиональных картежников), откланялся, а три дня спустя его отрезанную голову с вытекшим глазом и разорванным ртом подбросили к дверям одного из подпольных игорных домов. Голова была завернута в прозрачный пластиковый пакет с надписью красным маркером: «Мизер». Подорогина тогда не только вызывали на опознание, но и допрашивали. Если бы не Тихон Самуилыч, подпиской о невыезде дело могло бы не ограничиться. В конце концов всплыло тело бомжа со следами крови Штирлица на руках, и Подорогину принесли официальные извинения. Хоронить товарища ему было предложено за свой счет – родственников у покойного не нашлось ни души, Шиву же тот еще накануне откомандировал за границу. Штирлицу зашили рот, вместо вытекшего глаза под веко вделали полусферу от шарика для пинг-понга, а вместо тела приставили розовое, с отбитыми кусками покрытия туловище манекена из отдела одежды «Нижнего» – с костюмом от «Хьюго Босс» заодно. Через несколько дней после похорон Подорогин получил заказное письмо. На тетрадном листе было всего две строчки. Штирлиц просил его позаботиться о Шиве и прощал долг. Истинный смысл этих строчек открылся Подорогину позднее. На одной из попоек в офисе играли в вист, зашел разговор о карточных долгах, и кто-то из бывших блатных рассказал о системе «переадресации»: должник мог назвать кого-нибудь из своих знакомых, способных обслужить просроченную сумму – жизни таким образом он бы себе не выгадал, но убили бы его запросто, без зверства.
Держа ладони под электрической сушкой, Подорогин ни с того ни с сего подумал, что не хочет возвращаться в зал. Если бы в уборной было окно, он бы, наверное, вылез сейчас в окно. Опустив руки, он брезгливо потряс пальцами. Из крайней кабинки доносились стоны, частое шарканье и спаренные удары по деревянной перегородке. Подорогин приблизился к кабинке. Дверца, приподнятая над полом, была затворена, но не заперта. Из-под нее по грязному кафелю расползалось жирное маслянистое пятно. Было слышно, как об унитаз бьется пряжка ремня. Наклонившись, Подорогин коснулся пятна пальцем и поднес палец к лицу. Это было использованное машинное масло. Заглянуть внутрь кабинки Подорогин не решился. Он вытер палец о косяк, опять вымыл руки и, вернувшись в зал, потребовал себе счет. Шивы за столиком уже не было. На полированной столешнице с ее края тускнела надпись фиолетовой помадой: «Конннь». Он накрыл ее салфеткой.
* * *
Впоследствии, как всегда, сначала созрело пятно плесени на потолке, след давнишнего затопления, однако в этот раз Подорогин открыл глаза не потому что очнулся, а из-за ощущения, будто лежит лицом в горячей воде. Несколько секунд, не дыша, с растущим ужасом он пытался подняться из этой горячей воды, пока не почувствовал, что изо всей силы упирается в подушку затылком. Страшно, частями – в височных долях и над глазами – болела голова. Даже сомкнув веки, он все равно был уверен в том, что видит перед собой проклятое пятно.Справа от него в постели лежала старая знакомая проститутка. Имени ее Подорогин не знал, даже вымышленного, так как всякий раз она представлялась по-новому и, кажется, всякий раз забывала его как клиента. Он не стал ее будить, а пошел на кухню, одну за другой с отвращением разжевал три таблетки цитрамона и запил их ледяным нарзаном. Тут и там на полу валялись клочки разорванных сторублевых купюр. На столе громоздился пакет с нетронутой снедью. В мойке стояла банка с мутной зеленоватой жидкостью. Ничего этого Подорогин не помнил. Приглаживая волосы, он поймал себя на мысли, что, умри он сейчас, вздумай уехать из города, никто, кроме Ирины Аркадьевны, не хватился бы его. Даже кредиторы.
Он сходил в прихожую, взял из обрызганного грязью пальто телефон и включил его. Трубка тотчас разразилась трелью, но, стоило поднести ее к уху, как связь оборвалась. Зато звонок разбудил девицу. Та долго ворочалась и вздыхала в постели, затем, обернутая по грудь покрывалом, молча проследовала мимо Подорогина в ванную. И только тут он увидел, что на нем ничего нет. Дождавшись, пока в ванной зашумит вода, он вернулся в спальню, надел трусы и открыл форточку.
На мобильном автоответчике оказались записаны три сообщения. Два от Тихона Самуилыча – с просьбой перезвонить – и одно, видимо, ошибочное. Некая молодая особа, не то кокетничая, не то волнуясь, сначала называла дробное число, не то ноль семь, не то ноль восемь, затем, и вовсе сходя на шепот, сообщала, что: «Он (смешок), скорей всего, будет на антресолях». Подорогин еще раз прослушал запись и запомнил время, когда она была сделана – 15:23. По всей видимости, это был именно тот звонок, что он проигнорировал вчера перед уходом из офиса.
* * *
По пути на стоянку он купил сигарет и сосиску в тесте, которую, разогревая, сонная киоскерша едва не спалила в микроволновке. С бумажной подложки капал расплавленный майонез и горчица. Чтобы не испачкаться, Подорогину приходилось тянуться ртом к отставленной руке. Так он в конце концов обжег язык, облил рукав и выбросил сосиску в снег. Была половина восьмого утра. В лиловых предрассветных потемках прохожие старались обходить друг друга с максимальным запасом.Выезжая в промерзлой машине, Подорогин хотел закурить, но не мог найти зажигалку. Автомобильный прикуриватель запропастился куда-то еще в прошлом году. Подорогин отложил сигарету и подумал, что, скорей всего, забыл свой «ронсон» (подарок дочек к дню рождения) у Натальи.