Страница:
"Факел", и все эти шалманы, все эти токовища, все эти сточные канавы,
основанные при Беруте, расцветшие при Гомулке и тихо загибавшиеся при
позднем Тереке, все эти этапы нашего крестного пути я припоминал теперь за
рулем "фиатика" инструктора Жлобека, и с каждой минутой меня все больше
манил запах и вкус того пива, пусть дрянного, да к тому же еще и крещенного
водичкой, но заключавшего в себе бесспорно дионисийскую искру, а именно --
единожды в жизни даруемую искру юности. Вот так все и было, дорогой пан
Богумил, поскольку едва я после часовой поездки выскальзывал из рук
инструктора Жлобека, мне немедленно требовалось выпить, и я просил высадить
меня где-нибудь в Главном городе, ибо на Картуской хоть и открыли несколько
ночных магазинов, но бара не было ни одного, и если Жлобек не отказывал, я
сразу отправлялся в "Истру", потом в бар "Старый город" рядом с велосипедным
магазином, а затем в "Коттон", открывавшийся только в четыре, и каждый раз
пробовал новый сорт пива и проверял, почти как ваш отчим Франции,
температуру, чистоту стакана, густоту пены, и после нескольких таких опытов
меня охватывало страшное разочарование и глубокая меланхолия, ибо повсюду я
обнаруживал полный порядок и идеальную гармонию, все было гигиенично и
образцово-показательно, и хотя мне следовало бы радоваться, ибо разве есть
на свете большее наслаждение, чем ощутить на кончике языка первый глоток,
скажем, "Гевелиуса", потом "Живеца", а после -- "Гиннесса", разве есть на
свете большее наслаждение, чем сравнивать, сколько и какого солода положено
в каждый из этих сортов, на какой почве выращен ячмень, сколько солнечных
дней досталось хмелю в минувшем году? И так, раз большего наслаждения на
свете нет и раз, несмотря на это, я все же впадал в глубокую меланхолию,
причина очевидна: я, дорогой пан Богумил, в очередной раз ощутил, что все в
моей жизни пришло слишком поздно и не вовремя, а стало быть, как-то
бесцельно и бессмысленно, но тут же вспоминал, как вы трудились на
сталелитейном заводе, вспоминал о писателе в период чисток или о свадьбах на
Либени, и мне делалось немного легче, наконец я смывал с себя эту
меланхолию, запах, исходивший изо рта инструктора Жлобека и от его
пропотевших рубашек на трех пуговках, и, сидя на приступочке перед баром
"Истра", любовался воротами Арсенала и толпами немецких пенсионеров или,
глядя на бильярдный стол в "Коттоне", вспоминал, как в "Юреке", что на улице
Дануси, поэт Атаназий, одолжив у местного карлика аккордеон, играл
украинские думки и белорусские частушки, и серый от махорки воздух сразу,
почти мгновенно, голубел, а прохожие останавливались и восхищенно
заглядывали в прокопченный бар через стрельчатые мавританские окна, Атаназий
же, которому постоянные клиенты за игру подливали в кружку с пивом водки,
входил тем временем во вкус и затягивал теперь уже цыганское "Ой, любят,
любят кони" или "Как вновь беда придет", что создавало вокруг
соответствующую атмосферу, и наступала пора легионерских песен, которые тут
же во все горло подхватывала впавшая в романтическое настроение пьяная
толпа, и на эти несколько минут все ощущали себя единым целым, бросались
друг другу в объятья и похлопывали по плечу, восклицая: -- На следующий
год -- в свободной Польше! -- и утирая слезу, пока наконец перепуганный
Юрек не махал нам: мол, достаточно; мы выходили на улицу и несли Атаназий на
руках, а он во весь голос читал Мицкевича, да так великолепно и так громко,
что окна и двери балконов в стиле модерн распахивались, нас осыпали цветами,
и Анатазий принимался декламировать "Возвращение отца"(Баллада Адама
Мицкевича) da capo (С начала), и примерно на двадцать втором возвращении
сего прославленного папаши мы уже прибывали в "Сапожники" на Лендзена, где
утомленный Атаназий, как правило, засыпал после первой же стопки, а мы
подначивали бездомного, а потому просиживавшего в баре с открытия до
закрытия экс-генерала Недоедо, чтобы тот в сотый раз поведал о десанте в
ГДР, и блаженно слушали, как наша гданьская морская десантная дивизия вместо
того, чтобы в рамках маневров "Щит" прибыть на Волин, взяла несколько
западнее и в пять часов сорок три минуты сперва подняла пальбу, а затем
высадилась на немецкой стороне, что вызвало панику не только в рядах
комбайнеров сельскохозяйственного кооператива им. Либкнехта, как раз
направлявшихся вдоль балтийского берега к расположенным по соседству
рапсовым полям, но и в штабах Варшавского договора в Берлине, Москве и
Варшаве: -- Чего вы там, бляха-муха, вытворяете, полячишки! -- орал в трубку
Никита Сергеевич Хрущев. -- Но послушайте, товарищ, -- поднятый с постели
Веслав Гомулка с трудом нащупывал очки, без которых совершенно не умел
разговаривать, -- товарищ Никита Сергеевич, вы же хотели кукурузу, так у нас
теперь во всех госхозах сплошная кукуруза, и многие индивидуальные сельские
хозяйства тоже начали ее сажать. -- Я вам, бляха-муха, покажу индивидуальную
кукурузу, -- обрывал его взбешенный Никита Сергеевич, -- я вам припомню пакт
Молотова--Риббентропа, вы что, со спутника свалились, нападать на ГДР, да
еще в пять сорок утра! -- и экс-генерал с достоинством повествовал, как его
разжаловали и как прокурор требовал смертной казни -- даже не за этот
несчастный десант, с пьяных глаз высаженный на гэдээровской земле, а за то,
что Недоедо дерзил военному трибуналу, на полном серьезе утверждая, что
никакая это не ошибка, а его, польского генерала, ответ на залпы линкора
"Шлезвиг-Гольштейн" по Вестерплатте (Полуостров в Гданьской бухте, где в
начале Второй мировой войны небольшой польский гарнизон героически сражался
с превосходящими силами немецко-фашистских войск), оборвавшие его детство и
лишившие семнадцати родственников, расстрелянных в Пяс-нице, Штутхофе и
Освенциме. Итак, дорогой пан Богумил, когда повесть экс-генерала в очередной
раз подходила к концу, мы подхватывали поэта Атаназия с его стульчика у
стены и, свернув, словно коврик, тащили в "Агату", где он оживал под
рассказы пана Жакевича о своей тетушке, изгнанной большевиками из Вильно и
осевшей в Сыцовой Гуте на Кашубах, женщине такого обаяния и волшебной
притягательности, что даже свиньи, утки, куры и собаки в ее хозяйстве
переставали понимать по-кашубски и переходили на певучий, теплый, блестящий
и старомодно-аристократический "кресовый" ("Кресы" -- восточные окраины
Польши, отошедшие в 1939 г. к СССР) польский, словом, женщине столь
прелестной и изящной, что сидевший за столиком пана Жакевича Рышард Стрыец
немедленно брал салфетку и несколькими штрихами набрасывал тетушкин портрет,
и было удивительно видеть, как под рукой художника возникает точь-в-точь лик
с византийской иконы, сквозь который проступают одновременно черты простой
женщины с кашубского дворика и Мадонны в стиле Караваджо; вспоминая те сцены
в баре "Агата", где наш поэт Атаназий приходил в себя под диалог этих двух
осколков прошлого, сей парочки потерпевших с Атлантиды, я думаю, дорогой пан
Богумил, что никогда и нигде мне не увидеть картины столь же восхитительной,
как эти незатейливые линии, благодаря которым синтез Востока и Запада на
маленькой салфетке казался чем-то естественным, реальным и прекрасным; но
тут наступала пора двигаться дальше, в пивную "Католик", где собирались все
прочие жертвы военной подготовки: поэт Питек, воспевавший исключительно
ежемесячные кровотечения очередной своей невесты, нелюдимый поэт Салим,
творивший исключительно на санскрите, поэт фон Бок, специализировавшийся на
математических стихах, а также занудный эпик, мастер длинных дистанций,
некий Темпы из Темпча, чья генеалогия восходила к кашубским шляхтичам, что,
впрочем, не производило на нас ни малейшего впечатления, ибо мы, дорогой пан
Богумил, прекрасно знали, что подобно тому, как вся чешская шляхта полегла в
битве под Бялой Гурой, так и кашубская шляхта оказалась обескровлена в битве
под Веной, где, впрочем, побила турок под счастливейшей звездой короля Яна
Собеского (Ян III Собеский (1629--1696) -- польский король (с 1674 г.),
который, вступив в союз с Австрией, 12 сентября 1683 г. наголову разбил
турецкие войска); об этом мы тоже всласть болтали в "Католике", как и о том,
почему четырнадцатилетний Гюнтер Грасс, который бегал по тем же улицам
Вжеща, что и мы, так и не создал свой первый большой исторический роман о
героических кашубах, ведь если большая их часть давным-давно лежит под
Веной, то о чем, вернее, о ком же было писать дебютанту Гюнтеру с улицы
Лабесвег, 13, носящей сегодня имя Лелевеля (Иоахим Лелевель (1786--1861) --
историк, идеолог польского национально-освободительного движения), каким же,
интересно, образом ему удалось бы высечь самурайскую искру боевого духа из
столь трагически опростившегося народа, но весь этот треп в "Католике"
продолжался недолго, ибо, отдохнув и оживившись, поэт Атаназий
демонстративно дул на ладонь, поддергивал манжету и, демонстрируя жилистую
фактуру предплечья, вызывал противника на дуэль: однажды им оказался
снабженец с Катовицкого металлургического комбината, в другой раз --
дрессировщик из цирка "Арена", в третий -- моряк с финского грузового судна;
мы всегда предлагали делать ставки и никогда не прогадывали, потому что
Атаназий, несмотря ни на что, вид имел дохлый, и если кто забредал в пивную
"Католик" впервые, то, как правило, ставил десять к одному на его соперника,
а тот, кто успел познакомиться с методой Атаназия, надеялся хоть раз увидеть
его побежденным, однако поэт никогда не подводил и никогда не уступал, а все
потому, что в кульминационный момент, когда скрещенные подобно серпу и
молоту ладони застывали над столешницей и исход поединка был еще не ясен,
Атаназий своим сильным звенящим голосом принимался декламировать: "Флеб,
финикиец, две недели как мертвый" , -- после чего делал небольшую паузу и
продолжал, не сводя с противника глаз: "Крики чаек забыл и бегущие волны, /
И убытки и прибыль. Морские теченья, / Шепча ощипали кости..." -- и сразу
добивался преимущества, пусть и не решающего, но все же, а причина
заключалась в том, что хотя никто из соперников Атаназия поэмы Элиота не
читал, но картина останков неведомого финикийца с изъеденными солью и угрями
глазницами, колеблемого течением, подобно разбухшему зловонному шару,
впечатление производила гнетущее, и вот, когда Атаназий гудел во все горло:
"Иудей или эллин под парусом у кормила, / Вспомни о Флебе: и он был исполнен
силы и красоты", -- рука противника обмякала и спустя мгновение опускалась
на стол, и можно было стричь купоны, причем Атаназий блистал и в том случае,
если второй игрок, как, например, финский моряк, по-польски не понимал ни
слова, тогда Элиот декламировался на языке оригинала, и изумительный финал:
"Consider Phlebas, who was [ once handsome and tall as you" -- знаменовал
победу не менее решительно, чем перевод. Но кому мне было это рассказывать,
дорогой пан Богумил, -- пани Эве из "Истры"? бармену из "Коттона"? немецким
пенсионерам, экскурсионной походочкой снующим от Арсенала к Мотлаве и
обратно? Что им было за дело до наших минувших бесследно армейских
четвергов, наших попоек во Вжеще, наших экстазов и падений? Итак, я все
глубже погружался в свою меланхолию и после каждой поездки с инструктором
Жлобеком, который из штанов выпрыгивал, уговаривая меня записаться в новую,
тридцатую по счету политическую партию, именуемую им "Наш ход", после
каждого проведенного с ним часа отправлялся очищать душу и сгибался под
грузом не только воспоминаний, но и тоски: насчет панны Цивле мне сказали в
фирме "Коррадо", что она взяла отпуск за свой счет, причем на неопределенное
время, и уехала лечить брата -- куда, они не знали или не захотели говорить,
так что я снова отправился на холмы, где, словно ковчег, утопающий во
времени и зелени, покоился в тишине ее сарай; следы от шин "фиатика" уже
начали зарастать, окно пристройки затянуло свежей паутиной, дождевая вода в
корыте покрылась ряской, под смородиной резвились ежи, и повсюду ароматом
сирени, перекличкой дроздов, трелью иволги полыхал май, и даже загаженный
выхлопами город не в силах был остановить его нашествие, ощутимое также в
безрассудном, будто горячечном буйстве индийской травки: ее задорно
растопыренные султанчики и сочные стебли набухали, казалось, на глазах, в
этой сверхъестественной и безумной гонке созревая быстрее заключенной в них
древней тайны, и я, дорогой пан Богумил, сорвал несколько священных
стебельков, самых спелых, чтобы отдать панне Цивле по возвращении -- ее бы,
наверное, расстроило это чересчур раннее созревание и пропавший урожай, -- и
зашагал с зелеными побегами вдоль кладбищенской ограды, где покоились
бедолаги времен Первой мировой войны, которые, видимо, и заставили меня
вновь вспомнить дедушку Кароля, однако на сей раз в роли не автомобилиста, а
артиллериста непобедимой императорско-королевской армии Австро-Венгрии,
очутившегося после ипритовой атаки в лазарете, где он не один час пролежал
без сознания, а проснувшись, увидал перед собой монашеский чепец белее
альпийских снегов и воскликнул: -- Сестра, воды, пожалуйста, воды! --
монашка же, подав ему стакан, заметила: -- Вам сперва следует
исповедоваться, -- и тогда дедушка Кароль схватился за голову и понял, что
напоминает мумию, ибо от буйной шевелюры не осталось и следа --
санитар-спаситель снял с него противогаз вместе с выпавшими под действием
газа волосами; деду, несмотря на раны и лысину, ужасно захотелось жить, и он
заявил медсестре: -- Умирать я не собираюсь, так что и исповедоваться не
стану, -- а та, дорогой пан Богумил, оскорбилась, и когда всем тяжелым
раненым давали морфий, старалась деда обойти, и тот терпеливо сносил жуткие
боли, но все равно не уступил и не исповедался, и в конце концов поправился
достаточно, чтобы вернуться для дальнейшего лечения во Львов, и даже волосы
у него отросли, правда, огненно-рыжего цвета, о чем я подумал уже возле
Варшавских Повстанцев, махнув зеленым веником едва не раздавившему меня
водителю; мне пришло в голову, что имей дед в своем портсигаре немного
засушенных листочков из садика панны Цивле, в лазарете ему пришлось бы куда
легче, и в ночном бреду он бы наверняка увидел не кошмар окопов, а вещи
значительно более приятные, к примеру маевки в Жиравце или катание на лыжах
в Трускавце, где собирались студенты и преподаватели Политехнического
института, так что, пожалуй, если бы он мог меня теперь видеть, то не
упрекнул бы, что с зеленым пучком индийской травки я сажусь в автобус,
компостирую билет и устраиваюсь на свободном месте рядом с водительской
кабиной, среди вдов с цветочными горшками и букетами, ежедневно навещающих
мужей на Лостовицком кладбище; о да, представляю, как бы он улыбнулся,
услыхав вопрос одной из старушек: годится ли вон та зелень, что лежит у меня
на коленях, для живой изгороди, или лучше высадить ее в парник, ведь дедушка
Кароль, никогда не будучи анархистом, не жаловал чиновников с их запретами,
не жаловал глупых политиков и, наверное, здорово бы удивился, что эта
фарисейская секта, которая позволяет и призывает чтить Диониса в любое время
и в любой точке нашей страны, включая парламент, преследует при этом Шиву,
да, дорогой пан Богумил, словно мы не вольны выбирать себе богов и все
поголовно обречены чтить одного-единственного, навязанного нам сатрапа в
трех лицах: акцизы, НДС, монополия; и по дороге на Уейщиско я вдруг прозрел,
подобно Савлу, и чешуя отпала от глаз моих, когда увидел я землю новую, и
небо новое, и себя самого, облаченного в серое облако, потому что мне
моментально вспомнился Де Куинси с его видениями, и, приехав домой, я сразу
отнес эти зеленые кустики на балкон и положил на самое солнце, чтобы они
хорошенько подсохли, после чего их можно будет порезать, раскрошить и,
наконец, курить, и как раз в тот момент, когда я закрывал балконную дверь,
размышляя, сколько это займет времени, зазвонил телефон и я услыхал чуть
звенящий голос панны Цивле, которая поинтересовалась, по-прежнему ли я
пребываю в лапах инструктора Жлобека и не желаю ли освободиться, потому что
она уже вернулась и теперь к моим услугам, именно так она и выразилась,
дорогой пан Богумил: -- Я к вашим услугам, -- и я чуть было сразу не выложил
про сорванные возле ее сарая зеленые побеги, что сушились теперь на моем
балконе, но прикусил язык и произнес: -- Прямо сейчас, слышите, я хочу
позаниматься прямо сейчас! -- а она игриво засмеялась и ответила: -- Ну
ладно, только это будет вечернее занятие в автошколе, вы не против? -- и вот
мы уже договорились встретиться без четверти восемь на учебной площадке,
рядом с ночным магазином, куда я прибыл минута в минуту и стал глядеть на
подрагивавшие в трансе фигуры алкашей; на фоне закатного неба они на сей раз
напоминали не дервишей, а членов секты святого Витта, которые при виде
"фиатика" и появившейся из него инструкторши просто впали в мистический
экстаз и принялись выкрикивать свои таинственные заклятия, размахивать
руками и падать ниц. -- Ну и бардак, -- с отвращением заметила панна Цивле,
-- ладно, смываемся. -- И мы, дорогой пан Богумил, смылись, причем весьма
стремительно, поскольку Картуская в это время была свободна, а водил я уже
вполне прилично. -- Ну-ну, -- вздохнула панна Цивле, когда с Хучиско я
плавно свернул на Валы Ягеллонские, -- похоже, инструктор Жлобек времени
даром не терял. -- Этот хам, -- взорвался я, -- вечно потный, называет вас
исключительно... -- Знаю, знаю, -- она не дала мне закончить, -- да какая
разница, ведь успехи налицо, поглядите, как ловко вы теперь включаете
четвертую передачу, -- и правда, пан Богумил, я был буквально окрылен ее
словами, и не только словами, а еще и прикосновением ладони, этим
осторожным, будто бы случайным, а может, и в самом деле случайным касанием
нежных пальцев, подействовавшим на меня точь-в-точь как дыхание Святого
Духа, таинственный шум крыльев Параклита (защитник, утешитель; "Дух Истины",
возвещенный, согласно Евангелию от Иоанна, Иисусом апостолам), и я был
окрылен до такой степени, что в районе вокзала разогнался уже чуть ли не до
ста километров в час, на той же скорости вылетел на мост Блендника, на
Велькой Алее газанул еще и в мгновение ока добрался до Оперы. -- Пожалуйста,
немедленно притормозите, -- панна Цивле приподняла бровь, -- а то мы даже
поговорить не успеем. И что, следующий автомобиль вашего дедушки -- это ведь
был "мерседес-бенц"? -- поинтересовалась она как ни в чем не бывало, словно
мы прервали разговор накануне вечером, -- действительно оказался лучше
"цитрона"? -- Если уж быть точным, -- я снизил скорость до шестидесяти, --
не следующий, а следующие, потому что как раз в то время "Мерседес" первым
опробовал особую рекламную акцию, заключавшуюся в том, что через двенадцать
месяцев подержанную машину можно было сдать и, доплатив пятьсот злотых,
уехать из их гаража на новом автомобиле. -- Гаража? -- удивилась панна
Цивле. -- Так тогда говорили, -- не дал я себя прервать, -- ибо слово
"салон" не означало, к примеру, парикмахерскую, обувной магазин или
прачечную, как сегодня, в ту эпоху салон по-прежнему предназначался для
дружеской беседы, музицирования, вина, да еще, пожалуй, партии в бридж;
итак, мой дедушка Кароль, -- продолжал я, -- каждый год выезжал из гаража
"Мерседеса" на новой машине, но это всегда была одна и та же модель, причем
неизменно цвета гнилой зелени, и такая привязанность к "сто семидесятому"
объяснялась, видимо, тем, что во время ежегодной охоты на лис дед всякий раз
одерживал на нем решительную победу. -- Ну знаете, -- панна Цивле махнула
рукой, показывая, чтобы на перекрестке у Костюшко я свернул на улицу
Словацкого, -- вот теперь вы заливаете, охота на лис -- игра конная, как
можно на четырех колесах гнаться по полям и лугам за "лисьим хвостом", это
просто ни в какие ворота не лезет, да если б даже "лиса" передвигалась на
машине, тем более ничего бы не вышло, раз уж вы не можете не сочинять, так,
пожалуйста, постарайтесь, чтобы я об этом не догадывалась, сцепление,
тормозим, -- скомандовала она, -- в горку едем на более низкой передаче! --
Мы поднимались по серпантину на мореные холмы, к аэродрому, через
приоткрытое окно в "фиатик" врывались деревенские запахи -- сирени,
скошенной травы -- и холодная тень букового леса, отдающая, несмотря на
весну, меланхолией. -- Прошу прощения, -- возразил я, -- но вы
недооцениваете смекалку довоенных инженеров; так вот, когда в Мосцице прошли
первые соревнования среди воздухоплавателей, а именно отборочный матч на
кубок Гордона Беннета, когда инженеры, восхищенные великолепием этой
небесной феерии шарообразных форм, собрались вечером в клубе, кто-то из них
выдвинул синкретическую, почти вагнеровскую идею -- объединить любимый
автомобильный спорт, которому они были преданы всей душой, с
воздухоплаванием; вот таким нехитрым образом, -- я заглянул панне Цивле в
глаза, -- и родился проект совершенно нового, просто-таки революционного и
демократического вида охоты на лис, ибо, -- невозмутимо объяснял я, -- моего
дедушку Кароля и его коллег могли, к примеру, пригласить поохотиться к князю
Сангушко или даже на весенний бал в Гумниски, но конная охота на лис -- это
уж вряд ли, тут действовали законы "Готского альманаха" ("Готский
альманах"-- издававшийся с 1763 г. в Готе дипломатический ежегодник, в
котором публиковались генеалогические сведения о высшей аристократии
Европы), и коль ты не мог похвастаться хотя бы семью зубцами на гербе,
ленточками с булавами, портретами, словом, достаточно высоким
происхождением, то считался "не комильфо", так что дедушка с паном инженером
Крыницким молниеносно разработали правила и устав игры, молниеносно объявили
сбор средств на эти соревнования, а прежде всего на воздушный шар, которому
предстояло изображать лису, и вот не прошло и двух месяцев, как в одно
весеннее утро на лугу позади завода расцвел огромный цветной мяч,
воспаривший к небесам в девять часов двадцать одну минуту по местному
времени и управлявшийся из подвесной гондолы маэстро аэронавтики, хорунжим
авиаполка паном Шубером из Санока, так что можете себе представить, -- я
вновь посмотрел панне Цивле в глаза, -- возбуждение, толпы автомобилистов,
когда спустя полчаса подали знак рассаживаться по машинам и разъезжаться в
поисках гонимого ветром шара, но прежде, чем заработали стартеры, прежде,
чем штурманы разложили свои карты, "лису" высматривали в подзорные трубы,
чтобы выяснить, в какую сторону она уплыла и следует ли отправляться вслед
за ней на север, в Щу-чин, или, напротив, к Збылитовской Гуре; вот так
примерно все и происходило, -- продолжал я, -- пан Межеевский стремительно
усаживался в огромный "паккард", в котором обычно возил восьмерых своих
детей, пан Нартовский захлопывал дверцу "ганзы", пан Хеннель срывался с
места на великолепной "татре", уже на старте набирал обороты двухтактный
"ДКВ" пана Кубинского, а Георгий Гергиадес, которого все принимали за
армянина, тогда как он был всего-навсего греком, преследовал эту
шарообразную лису на великолепном "шевроле", пан Ясилковский -- на "бьюике",
инженер Хобблер же -- на двухдверном "БМВ", в отличие от инженера
Войнарского, что гнался за шаром на четырехдверном "опеле-олимпии", но,
разумеется, это еще не все, надо упомянуть пана Збигнева Крыстека на
"опеле-капитане", пана Жабу на "фиате-5О4", пана Мровеца на "фиате-1 100",
пана Крыницкого на "стейре", пана Захареви-ча на старом "форде", а также
пани Кшишковскую на "адлере-юниоре", что же касается "мерседесов" -- мы
въехали на горку, где я смог, наконец, переключить передачу и прибавить
газу, -- таких в Мосцице насчитывалось целых три штуки -- кроме дедушки
Кароля на этой марке ездили доктор Сверчевский и инженер Следзинский, причем
оба на двухдверном "сто семидесятом", дед же неизменно оставался верен
четырехдвер-ной модели, ну а кроме того, в соревнованиях также принимали
участие мотоциклисты на "ариэлях", "БМВ", "зундаппах", "БСА", "викториях",
"индианах" и "Харлей-Дэвидсонах"... -- Да, неплохо, -- прервала мою литанию
панна Цивле, -- разворачивайтесь вон у той просеки, нам ведь в аэропорт не
надо, а прервать вас, кстати, совершенно невозможно; этот "мерседес", он и в
самом деле был самым лучшим? -- спросила она с такой улыбкой, что я едва не
упустил руль, -- то есть я имею в виду не столько марку, сколько эту
конкретную модель, вы же сами говорили, что с ним была масса хлопот, по
сути, каждые пятьсот километров. -- Тогда все машины были такими, --
немедленно возразил я, -- это вопрос технологии того времени, а не какой-то
отдельной марки или модели, так что "сто семидесятый" четырехдверный
неизменно приносил дедушке удачу в соревнованиях, чему, ясное дело,
способствовала и бабушка Мария в роли штурмана, а кроме того, прежде чем
отправиться в погоню за шаром, дедушка несколько вечеров подряд слушал по
радио прогноз погоды, ночью поднимался на крышу -- понаблюдать за небом и
облаками, а также за движением планет, после чего, запершись в кабинете с
картой, вычерчивал вероятную траекторию полета шара при всех возможных
направлениях и силе ветра, наконец, все это пересчитывал и заносил в блокнот
в виде таблиц и графиков, потому, наверное, дед всегда и выигрывал, и приз
основанные при Беруте, расцветшие при Гомулке и тихо загибавшиеся при
позднем Тереке, все эти этапы нашего крестного пути я припоминал теперь за
рулем "фиатика" инструктора Жлобека, и с каждой минутой меня все больше
манил запах и вкус того пива, пусть дрянного, да к тому же еще и крещенного
водичкой, но заключавшего в себе бесспорно дионисийскую искру, а именно --
единожды в жизни даруемую искру юности. Вот так все и было, дорогой пан
Богумил, поскольку едва я после часовой поездки выскальзывал из рук
инструктора Жлобека, мне немедленно требовалось выпить, и я просил высадить
меня где-нибудь в Главном городе, ибо на Картуской хоть и открыли несколько
ночных магазинов, но бара не было ни одного, и если Жлобек не отказывал, я
сразу отправлялся в "Истру", потом в бар "Старый город" рядом с велосипедным
магазином, а затем в "Коттон", открывавшийся только в четыре, и каждый раз
пробовал новый сорт пива и проверял, почти как ваш отчим Франции,
температуру, чистоту стакана, густоту пены, и после нескольких таких опытов
меня охватывало страшное разочарование и глубокая меланхолия, ибо повсюду я
обнаруживал полный порядок и идеальную гармонию, все было гигиенично и
образцово-показательно, и хотя мне следовало бы радоваться, ибо разве есть
на свете большее наслаждение, чем ощутить на кончике языка первый глоток,
скажем, "Гевелиуса", потом "Живеца", а после -- "Гиннесса", разве есть на
свете большее наслаждение, чем сравнивать, сколько и какого солода положено
в каждый из этих сортов, на какой почве выращен ячмень, сколько солнечных
дней досталось хмелю в минувшем году? И так, раз большего наслаждения на
свете нет и раз, несмотря на это, я все же впадал в глубокую меланхолию,
причина очевидна: я, дорогой пан Богумил, в очередной раз ощутил, что все в
моей жизни пришло слишком поздно и не вовремя, а стало быть, как-то
бесцельно и бессмысленно, но тут же вспоминал, как вы трудились на
сталелитейном заводе, вспоминал о писателе в период чисток или о свадьбах на
Либени, и мне делалось немного легче, наконец я смывал с себя эту
меланхолию, запах, исходивший изо рта инструктора Жлобека и от его
пропотевших рубашек на трех пуговках, и, сидя на приступочке перед баром
"Истра", любовался воротами Арсенала и толпами немецких пенсионеров или,
глядя на бильярдный стол в "Коттоне", вспоминал, как в "Юреке", что на улице
Дануси, поэт Атаназий, одолжив у местного карлика аккордеон, играл
украинские думки и белорусские частушки, и серый от махорки воздух сразу,
почти мгновенно, голубел, а прохожие останавливались и восхищенно
заглядывали в прокопченный бар через стрельчатые мавританские окна, Атаназий
же, которому постоянные клиенты за игру подливали в кружку с пивом водки,
входил тем временем во вкус и затягивал теперь уже цыганское "Ой, любят,
любят кони" или "Как вновь беда придет", что создавало вокруг
соответствующую атмосферу, и наступала пора легионерских песен, которые тут
же во все горло подхватывала впавшая в романтическое настроение пьяная
толпа, и на эти несколько минут все ощущали себя единым целым, бросались
друг другу в объятья и похлопывали по плечу, восклицая: -- На следующий
год -- в свободной Польше! -- и утирая слезу, пока наконец перепуганный
Юрек не махал нам: мол, достаточно; мы выходили на улицу и несли Атаназий на
руках, а он во весь голос читал Мицкевича, да так великолепно и так громко,
что окна и двери балконов в стиле модерн распахивались, нас осыпали цветами,
и Анатазий принимался декламировать "Возвращение отца"(Баллада Адама
Мицкевича) da capo (С начала), и примерно на двадцать втором возвращении
сего прославленного папаши мы уже прибывали в "Сапожники" на Лендзена, где
утомленный Атаназий, как правило, засыпал после первой же стопки, а мы
подначивали бездомного, а потому просиживавшего в баре с открытия до
закрытия экс-генерала Недоедо, чтобы тот в сотый раз поведал о десанте в
ГДР, и блаженно слушали, как наша гданьская морская десантная дивизия вместо
того, чтобы в рамках маневров "Щит" прибыть на Волин, взяла несколько
западнее и в пять часов сорок три минуты сперва подняла пальбу, а затем
высадилась на немецкой стороне, что вызвало панику не только в рядах
комбайнеров сельскохозяйственного кооператива им. Либкнехта, как раз
направлявшихся вдоль балтийского берега к расположенным по соседству
рапсовым полям, но и в штабах Варшавского договора в Берлине, Москве и
Варшаве: -- Чего вы там, бляха-муха, вытворяете, полячишки! -- орал в трубку
Никита Сергеевич Хрущев. -- Но послушайте, товарищ, -- поднятый с постели
Веслав Гомулка с трудом нащупывал очки, без которых совершенно не умел
разговаривать, -- товарищ Никита Сергеевич, вы же хотели кукурузу, так у нас
теперь во всех госхозах сплошная кукуруза, и многие индивидуальные сельские
хозяйства тоже начали ее сажать. -- Я вам, бляха-муха, покажу индивидуальную
кукурузу, -- обрывал его взбешенный Никита Сергеевич, -- я вам припомню пакт
Молотова--Риббентропа, вы что, со спутника свалились, нападать на ГДР, да
еще в пять сорок утра! -- и экс-генерал с достоинством повествовал, как его
разжаловали и как прокурор требовал смертной казни -- даже не за этот
несчастный десант, с пьяных глаз высаженный на гэдээровской земле, а за то,
что Недоедо дерзил военному трибуналу, на полном серьезе утверждая, что
никакая это не ошибка, а его, польского генерала, ответ на залпы линкора
"Шлезвиг-Гольштейн" по Вестерплатте (Полуостров в Гданьской бухте, где в
начале Второй мировой войны небольшой польский гарнизон героически сражался
с превосходящими силами немецко-фашистских войск), оборвавшие его детство и
лишившие семнадцати родственников, расстрелянных в Пяс-нице, Штутхофе и
Освенциме. Итак, дорогой пан Богумил, когда повесть экс-генерала в очередной
раз подходила к концу, мы подхватывали поэта Атаназия с его стульчика у
стены и, свернув, словно коврик, тащили в "Агату", где он оживал под
рассказы пана Жакевича о своей тетушке, изгнанной большевиками из Вильно и
осевшей в Сыцовой Гуте на Кашубах, женщине такого обаяния и волшебной
притягательности, что даже свиньи, утки, куры и собаки в ее хозяйстве
переставали понимать по-кашубски и переходили на певучий, теплый, блестящий
и старомодно-аристократический "кресовый" ("Кресы" -- восточные окраины
Польши, отошедшие в 1939 г. к СССР) польский, словом, женщине столь
прелестной и изящной, что сидевший за столиком пана Жакевича Рышард Стрыец
немедленно брал салфетку и несколькими штрихами набрасывал тетушкин портрет,
и было удивительно видеть, как под рукой художника возникает точь-в-точь лик
с византийской иконы, сквозь который проступают одновременно черты простой
женщины с кашубского дворика и Мадонны в стиле Караваджо; вспоминая те сцены
в баре "Агата", где наш поэт Атаназий приходил в себя под диалог этих двух
осколков прошлого, сей парочки потерпевших с Атлантиды, я думаю, дорогой пан
Богумил, что никогда и нигде мне не увидеть картины столь же восхитительной,
как эти незатейливые линии, благодаря которым синтез Востока и Запада на
маленькой салфетке казался чем-то естественным, реальным и прекрасным; но
тут наступала пора двигаться дальше, в пивную "Католик", где собирались все
прочие жертвы военной подготовки: поэт Питек, воспевавший исключительно
ежемесячные кровотечения очередной своей невесты, нелюдимый поэт Салим,
творивший исключительно на санскрите, поэт фон Бок, специализировавшийся на
математических стихах, а также занудный эпик, мастер длинных дистанций,
некий Темпы из Темпча, чья генеалогия восходила к кашубским шляхтичам, что,
впрочем, не производило на нас ни малейшего впечатления, ибо мы, дорогой пан
Богумил, прекрасно знали, что подобно тому, как вся чешская шляхта полегла в
битве под Бялой Гурой, так и кашубская шляхта оказалась обескровлена в битве
под Веной, где, впрочем, побила турок под счастливейшей звездой короля Яна
Собеского (Ян III Собеский (1629--1696) -- польский король (с 1674 г.),
который, вступив в союз с Австрией, 12 сентября 1683 г. наголову разбил
турецкие войска); об этом мы тоже всласть болтали в "Католике", как и о том,
почему четырнадцатилетний Гюнтер Грасс, который бегал по тем же улицам
Вжеща, что и мы, так и не создал свой первый большой исторический роман о
героических кашубах, ведь если большая их часть давным-давно лежит под
Веной, то о чем, вернее, о ком же было писать дебютанту Гюнтеру с улицы
Лабесвег, 13, носящей сегодня имя Лелевеля (Иоахим Лелевель (1786--1861) --
историк, идеолог польского национально-освободительного движения), каким же,
интересно, образом ему удалось бы высечь самурайскую искру боевого духа из
столь трагически опростившегося народа, но весь этот треп в "Католике"
продолжался недолго, ибо, отдохнув и оживившись, поэт Атаназий
демонстративно дул на ладонь, поддергивал манжету и, демонстрируя жилистую
фактуру предплечья, вызывал противника на дуэль: однажды им оказался
снабженец с Катовицкого металлургического комбината, в другой раз --
дрессировщик из цирка "Арена", в третий -- моряк с финского грузового судна;
мы всегда предлагали делать ставки и никогда не прогадывали, потому что
Атаназий, несмотря ни на что, вид имел дохлый, и если кто забредал в пивную
"Католик" впервые, то, как правило, ставил десять к одному на его соперника,
а тот, кто успел познакомиться с методой Атаназия, надеялся хоть раз увидеть
его побежденным, однако поэт никогда не подводил и никогда не уступал, а все
потому, что в кульминационный момент, когда скрещенные подобно серпу и
молоту ладони застывали над столешницей и исход поединка был еще не ясен,
Атаназий своим сильным звенящим голосом принимался декламировать: "Флеб,
финикиец, две недели как мертвый" , -- после чего делал небольшую паузу и
продолжал, не сводя с противника глаз: "Крики чаек забыл и бегущие волны, /
И убытки и прибыль. Морские теченья, / Шепча ощипали кости..." -- и сразу
добивался преимущества, пусть и не решающего, но все же, а причина
заключалась в том, что хотя никто из соперников Атаназия поэмы Элиота не
читал, но картина останков неведомого финикийца с изъеденными солью и угрями
глазницами, колеблемого течением, подобно разбухшему зловонному шару,
впечатление производила гнетущее, и вот, когда Атаназий гудел во все горло:
"Иудей или эллин под парусом у кормила, / Вспомни о Флебе: и он был исполнен
силы и красоты", -- рука противника обмякала и спустя мгновение опускалась
на стол, и можно было стричь купоны, причем Атаназий блистал и в том случае,
если второй игрок, как, например, финский моряк, по-польски не понимал ни
слова, тогда Элиот декламировался на языке оригинала, и изумительный финал:
"Consider Phlebas, who was [ once handsome and tall as you" -- знаменовал
победу не менее решительно, чем перевод. Но кому мне было это рассказывать,
дорогой пан Богумил, -- пани Эве из "Истры"? бармену из "Коттона"? немецким
пенсионерам, экскурсионной походочкой снующим от Арсенала к Мотлаве и
обратно? Что им было за дело до наших минувших бесследно армейских
четвергов, наших попоек во Вжеще, наших экстазов и падений? Итак, я все
глубже погружался в свою меланхолию и после каждой поездки с инструктором
Жлобеком, который из штанов выпрыгивал, уговаривая меня записаться в новую,
тридцатую по счету политическую партию, именуемую им "Наш ход", после
каждого проведенного с ним часа отправлялся очищать душу и сгибался под
грузом не только воспоминаний, но и тоски: насчет панны Цивле мне сказали в
фирме "Коррадо", что она взяла отпуск за свой счет, причем на неопределенное
время, и уехала лечить брата -- куда, они не знали или не захотели говорить,
так что я снова отправился на холмы, где, словно ковчег, утопающий во
времени и зелени, покоился в тишине ее сарай; следы от шин "фиатика" уже
начали зарастать, окно пристройки затянуло свежей паутиной, дождевая вода в
корыте покрылась ряской, под смородиной резвились ежи, и повсюду ароматом
сирени, перекличкой дроздов, трелью иволги полыхал май, и даже загаженный
выхлопами город не в силах был остановить его нашествие, ощутимое также в
безрассудном, будто горячечном буйстве индийской травки: ее задорно
растопыренные султанчики и сочные стебли набухали, казалось, на глазах, в
этой сверхъестественной и безумной гонке созревая быстрее заключенной в них
древней тайны, и я, дорогой пан Богумил, сорвал несколько священных
стебельков, самых спелых, чтобы отдать панне Цивле по возвращении -- ее бы,
наверное, расстроило это чересчур раннее созревание и пропавший урожай, -- и
зашагал с зелеными побегами вдоль кладбищенской ограды, где покоились
бедолаги времен Первой мировой войны, которые, видимо, и заставили меня
вновь вспомнить дедушку Кароля, однако на сей раз в роли не автомобилиста, а
артиллериста непобедимой императорско-королевской армии Австро-Венгрии,
очутившегося после ипритовой атаки в лазарете, где он не один час пролежал
без сознания, а проснувшись, увидал перед собой монашеский чепец белее
альпийских снегов и воскликнул: -- Сестра, воды, пожалуйста, воды! --
монашка же, подав ему стакан, заметила: -- Вам сперва следует
исповедоваться, -- и тогда дедушка Кароль схватился за голову и понял, что
напоминает мумию, ибо от буйной шевелюры не осталось и следа --
санитар-спаситель снял с него противогаз вместе с выпавшими под действием
газа волосами; деду, несмотря на раны и лысину, ужасно захотелось жить, и он
заявил медсестре: -- Умирать я не собираюсь, так что и исповедоваться не
стану, -- а та, дорогой пан Богумил, оскорбилась, и когда всем тяжелым
раненым давали морфий, старалась деда обойти, и тот терпеливо сносил жуткие
боли, но все равно не уступил и не исповедался, и в конце концов поправился
достаточно, чтобы вернуться для дальнейшего лечения во Львов, и даже волосы
у него отросли, правда, огненно-рыжего цвета, о чем я подумал уже возле
Варшавских Повстанцев, махнув зеленым веником едва не раздавившему меня
водителю; мне пришло в голову, что имей дед в своем портсигаре немного
засушенных листочков из садика панны Цивле, в лазарете ему пришлось бы куда
легче, и в ночном бреду он бы наверняка увидел не кошмар окопов, а вещи
значительно более приятные, к примеру маевки в Жиравце или катание на лыжах
в Трускавце, где собирались студенты и преподаватели Политехнического
института, так что, пожалуй, если бы он мог меня теперь видеть, то не
упрекнул бы, что с зеленым пучком индийской травки я сажусь в автобус,
компостирую билет и устраиваюсь на свободном месте рядом с водительской
кабиной, среди вдов с цветочными горшками и букетами, ежедневно навещающих
мужей на Лостовицком кладбище; о да, представляю, как бы он улыбнулся,
услыхав вопрос одной из старушек: годится ли вон та зелень, что лежит у меня
на коленях, для живой изгороди, или лучше высадить ее в парник, ведь дедушка
Кароль, никогда не будучи анархистом, не жаловал чиновников с их запретами,
не жаловал глупых политиков и, наверное, здорово бы удивился, что эта
фарисейская секта, которая позволяет и призывает чтить Диониса в любое время
и в любой точке нашей страны, включая парламент, преследует при этом Шиву,
да, дорогой пан Богумил, словно мы не вольны выбирать себе богов и все
поголовно обречены чтить одного-единственного, навязанного нам сатрапа в
трех лицах: акцизы, НДС, монополия; и по дороге на Уейщиско я вдруг прозрел,
подобно Савлу, и чешуя отпала от глаз моих, когда увидел я землю новую, и
небо новое, и себя самого, облаченного в серое облако, потому что мне
моментально вспомнился Де Куинси с его видениями, и, приехав домой, я сразу
отнес эти зеленые кустики на балкон и положил на самое солнце, чтобы они
хорошенько подсохли, после чего их можно будет порезать, раскрошить и,
наконец, курить, и как раз в тот момент, когда я закрывал балконную дверь,
размышляя, сколько это займет времени, зазвонил телефон и я услыхал чуть
звенящий голос панны Цивле, которая поинтересовалась, по-прежнему ли я
пребываю в лапах инструктора Жлобека и не желаю ли освободиться, потому что
она уже вернулась и теперь к моим услугам, именно так она и выразилась,
дорогой пан Богумил: -- Я к вашим услугам, -- и я чуть было сразу не выложил
про сорванные возле ее сарая зеленые побеги, что сушились теперь на моем
балконе, но прикусил язык и произнес: -- Прямо сейчас, слышите, я хочу
позаниматься прямо сейчас! -- а она игриво засмеялась и ответила: -- Ну
ладно, только это будет вечернее занятие в автошколе, вы не против? -- и вот
мы уже договорились встретиться без четверти восемь на учебной площадке,
рядом с ночным магазином, куда я прибыл минута в минуту и стал глядеть на
подрагивавшие в трансе фигуры алкашей; на фоне закатного неба они на сей раз
напоминали не дервишей, а членов секты святого Витта, которые при виде
"фиатика" и появившейся из него инструкторши просто впали в мистический
экстаз и принялись выкрикивать свои таинственные заклятия, размахивать
руками и падать ниц. -- Ну и бардак, -- с отвращением заметила панна Цивле,
-- ладно, смываемся. -- И мы, дорогой пан Богумил, смылись, причем весьма
стремительно, поскольку Картуская в это время была свободна, а водил я уже
вполне прилично. -- Ну-ну, -- вздохнула панна Цивле, когда с Хучиско я
плавно свернул на Валы Ягеллонские, -- похоже, инструктор Жлобек времени
даром не терял. -- Этот хам, -- взорвался я, -- вечно потный, называет вас
исключительно... -- Знаю, знаю, -- она не дала мне закончить, -- да какая
разница, ведь успехи налицо, поглядите, как ловко вы теперь включаете
четвертую передачу, -- и правда, пан Богумил, я был буквально окрылен ее
словами, и не только словами, а еще и прикосновением ладони, этим
осторожным, будто бы случайным, а может, и в самом деле случайным касанием
нежных пальцев, подействовавшим на меня точь-в-точь как дыхание Святого
Духа, таинственный шум крыльев Параклита (защитник, утешитель; "Дух Истины",
возвещенный, согласно Евангелию от Иоанна, Иисусом апостолам), и я был
окрылен до такой степени, что в районе вокзала разогнался уже чуть ли не до
ста километров в час, на той же скорости вылетел на мост Блендника, на
Велькой Алее газанул еще и в мгновение ока добрался до Оперы. -- Пожалуйста,
немедленно притормозите, -- панна Цивле приподняла бровь, -- а то мы даже
поговорить не успеем. И что, следующий автомобиль вашего дедушки -- это ведь
был "мерседес-бенц"? -- поинтересовалась она как ни в чем не бывало, словно
мы прервали разговор накануне вечером, -- действительно оказался лучше
"цитрона"? -- Если уж быть точным, -- я снизил скорость до шестидесяти, --
не следующий, а следующие, потому что как раз в то время "Мерседес" первым
опробовал особую рекламную акцию, заключавшуюся в том, что через двенадцать
месяцев подержанную машину можно было сдать и, доплатив пятьсот злотых,
уехать из их гаража на новом автомобиле. -- Гаража? -- удивилась панна
Цивле. -- Так тогда говорили, -- не дал я себя прервать, -- ибо слово
"салон" не означало, к примеру, парикмахерскую, обувной магазин или
прачечную, как сегодня, в ту эпоху салон по-прежнему предназначался для
дружеской беседы, музицирования, вина, да еще, пожалуй, партии в бридж;
итак, мой дедушка Кароль, -- продолжал я, -- каждый год выезжал из гаража
"Мерседеса" на новой машине, но это всегда была одна и та же модель, причем
неизменно цвета гнилой зелени, и такая привязанность к "сто семидесятому"
объяснялась, видимо, тем, что во время ежегодной охоты на лис дед всякий раз
одерживал на нем решительную победу. -- Ну знаете, -- панна Цивле махнула
рукой, показывая, чтобы на перекрестке у Костюшко я свернул на улицу
Словацкого, -- вот теперь вы заливаете, охота на лис -- игра конная, как
можно на четырех колесах гнаться по полям и лугам за "лисьим хвостом", это
просто ни в какие ворота не лезет, да если б даже "лиса" передвигалась на
машине, тем более ничего бы не вышло, раз уж вы не можете не сочинять, так,
пожалуйста, постарайтесь, чтобы я об этом не догадывалась, сцепление,
тормозим, -- скомандовала она, -- в горку едем на более низкой передаче! --
Мы поднимались по серпантину на мореные холмы, к аэродрому, через
приоткрытое окно в "фиатик" врывались деревенские запахи -- сирени,
скошенной травы -- и холодная тень букового леса, отдающая, несмотря на
весну, меланхолией. -- Прошу прощения, -- возразил я, -- но вы
недооцениваете смекалку довоенных инженеров; так вот, когда в Мосцице прошли
первые соревнования среди воздухоплавателей, а именно отборочный матч на
кубок Гордона Беннета, когда инженеры, восхищенные великолепием этой
небесной феерии шарообразных форм, собрались вечером в клубе, кто-то из них
выдвинул синкретическую, почти вагнеровскую идею -- объединить любимый
автомобильный спорт, которому они были преданы всей душой, с
воздухоплаванием; вот таким нехитрым образом, -- я заглянул панне Цивле в
глаза, -- и родился проект совершенно нового, просто-таки революционного и
демократического вида охоты на лис, ибо, -- невозмутимо объяснял я, -- моего
дедушку Кароля и его коллег могли, к примеру, пригласить поохотиться к князю
Сангушко или даже на весенний бал в Гумниски, но конная охота на лис -- это
уж вряд ли, тут действовали законы "Готского альманаха" ("Готский
альманах"-- издававшийся с 1763 г. в Готе дипломатический ежегодник, в
котором публиковались генеалогические сведения о высшей аристократии
Европы), и коль ты не мог похвастаться хотя бы семью зубцами на гербе,
ленточками с булавами, портретами, словом, достаточно высоким
происхождением, то считался "не комильфо", так что дедушка с паном инженером
Крыницким молниеносно разработали правила и устав игры, молниеносно объявили
сбор средств на эти соревнования, а прежде всего на воздушный шар, которому
предстояло изображать лису, и вот не прошло и двух месяцев, как в одно
весеннее утро на лугу позади завода расцвел огромный цветной мяч,
воспаривший к небесам в девять часов двадцать одну минуту по местному
времени и управлявшийся из подвесной гондолы маэстро аэронавтики, хорунжим
авиаполка паном Шубером из Санока, так что можете себе представить, -- я
вновь посмотрел панне Цивле в глаза, -- возбуждение, толпы автомобилистов,
когда спустя полчаса подали знак рассаживаться по машинам и разъезжаться в
поисках гонимого ветром шара, но прежде, чем заработали стартеры, прежде,
чем штурманы разложили свои карты, "лису" высматривали в подзорные трубы,
чтобы выяснить, в какую сторону она уплыла и следует ли отправляться вслед
за ней на север, в Щу-чин, или, напротив, к Збылитовской Гуре; вот так
примерно все и происходило, -- продолжал я, -- пан Межеевский стремительно
усаживался в огромный "паккард", в котором обычно возил восьмерых своих
детей, пан Нартовский захлопывал дверцу "ганзы", пан Хеннель срывался с
места на великолепной "татре", уже на старте набирал обороты двухтактный
"ДКВ" пана Кубинского, а Георгий Гергиадес, которого все принимали за
армянина, тогда как он был всего-навсего греком, преследовал эту
шарообразную лису на великолепном "шевроле", пан Ясилковский -- на "бьюике",
инженер Хобблер же -- на двухдверном "БМВ", в отличие от инженера
Войнарского, что гнался за шаром на четырехдверном "опеле-олимпии", но,
разумеется, это еще не все, надо упомянуть пана Збигнева Крыстека на
"опеле-капитане", пана Жабу на "фиате-5О4", пана Мровеца на "фиате-1 100",
пана Крыницкого на "стейре", пана Захареви-ча на старом "форде", а также
пани Кшишковскую на "адлере-юниоре", что же касается "мерседесов" -- мы
въехали на горку, где я смог, наконец, переключить передачу и прибавить
газу, -- таких в Мосцице насчитывалось целых три штуки -- кроме дедушки
Кароля на этой марке ездили доктор Сверчевский и инженер Следзинский, причем
оба на двухдверном "сто семидесятом", дед же неизменно оставался верен
четырехдвер-ной модели, ну а кроме того, в соревнованиях также принимали
участие мотоциклисты на "ариэлях", "БМВ", "зундаппах", "БСА", "викториях",
"индианах" и "Харлей-Дэвидсонах"... -- Да, неплохо, -- прервала мою литанию
панна Цивле, -- разворачивайтесь вон у той просеки, нам ведь в аэропорт не
надо, а прервать вас, кстати, совершенно невозможно; этот "мерседес", он и в
самом деле был самым лучшим? -- спросила она с такой улыбкой, что я едва не
упустил руль, -- то есть я имею в виду не столько марку, сколько эту
конкретную модель, вы же сами говорили, что с ним была масса хлопот, по
сути, каждые пятьсот километров. -- Тогда все машины были такими, --
немедленно возразил я, -- это вопрос технологии того времени, а не какой-то
отдельной марки или модели, так что "сто семидесятый" четырехдверный
неизменно приносил дедушке удачу в соревнованиях, чему, ясное дело,
способствовала и бабушка Мария в роли штурмана, а кроме того, прежде чем
отправиться в погоню за шаром, дедушка несколько вечеров подряд слушал по
радио прогноз погоды, ночью поднимался на крышу -- понаблюдать за небом и
облаками, а также за движением планет, после чего, запершись в кабинете с
картой, вычерчивал вероятную траекторию полета шара при всех возможных
направлениях и силе ветра, наконец, все это пересчитывал и заносил в блокнот
в виде таблиц и графиков, потому, наверное, дед всегда и выигрывал, и приз