Страница:
Физик -- тут, дорогой пан Богумил, мне следует кое-что пояснить -- и в самом
деле был физиком, младшим ассистентом нашего университета, но зарабатывал
такие гроши и так рвался в Америку, что принялся здесь, на садовых участках,
отливать из бетона строительные блоки, а поскольку дело происходило на
закате генеральского правления (Т. е. Войцеха Ярузельского) и товар
расхватывали "на ура", то довольно быстро Физик определил на свою
мануфактуру полкафедры и набрал на вожделенный билет до Чикаго и
обустройство в Америке приличную сумму, но там, за океаном, все пошло не так
гладко, о работе по специальности нечего было и мечтать, деньги моментально
растаяли, он хватался за любое предложение, виза закончилась, словом,
кранты; и вот, когда Физик уже опустился на самое дно и ночевал в самых
вонючих дырах, настал тот волшебный миг, о котором мечтает каждый иммигрант,
нежданный дар судьбы, голливудский поворот сюжета: в Миннеаполисе валил
мокрый снег, Физик в сношенных кроссовках брел по улице и уже обдумывал
самоубийство, но прежде, чем окончательно поставить на всем крест, решил
где-нибудь погреться и заглянул в художественную галерею, в которой как раз
демонтировали выставку -- некие деревянные инсталляции, надпиленные
деревянные балки. Физик наблюдал за рабочим, таскавшим эти грубые
конструкции, и тут подошел к нему молодой человек при галстуке и заявил: --
Сегодня у нас закрыто, через три дня открывается новая экспозиция, не
мешайте, пожалуйста, работать, -- а Физик в ответ: -- Отвяжись, парень, я
европейский художник, ничего я не мешаю -- присматриваюсь, какие у вашего
зала возможности. -- Что еще за возможности? -- переспросил тот. --
Мобильные возможности, дурак, ты, небось, и не слыхал об этом виде
искусства, ну да, Америка, давшая нам Поллока, Бейса и Уорхола, Америка, на
которой все мы выросли, теперь уже выдохлась и пожирает собственный хвост,
душа истинного искусства вновь поселилась в Европе, -- произнеся эти слова,
Физик демонстративно закурил папиросу и, не обращая внимания на юнца при
галстуке, принялся расхаживать по большому залу, подсчитывая шаги,
поглядывая на потолок, прикрывая пальцами глаза от света галогеновых ламп и
ожидая, что его вот-вот погонят из теплого помещения, на полу которого
мокрые кроссовки оставляли грязные следы; желая оттянуть сей неприятный
момент, он отправился в туалет, и, дорогой пан Богумил, как оказалось
впоследствии, не ошибся, потому что, проходя мимо приоткрытой двери в офис,
он услышал, как тот, при галстуке, орет в трубку: -- Ты, видно, спятил, Ли!
Придурок! Через три дня выставка, а ты никак не просохнешь, хоть бы
что-нибудь с тебя получить, но ты и носу не кажешь, хватит с нас! -- а
художник, похоже, в ответ нахамил, потому что обладатель галстука бросил
лишь: -- Да пошел ты... Ли! -- и на том разговор закончился, Физик же
спокойно зашел в туалет, умылся под краном, потом снял эти чертовы насквозь
промокшие кроссовки и грязные носки, пустил воду погорячее и, задирая,
словно акробат, заледеневшие на улицах Миннеаполиса ноги, стал по очереди
греть их под теплой струей, и тут в уборную зашел малый при галстуке, их
взгляды встретились в зеркале, и прежде, чем тот успел открыть рот, Физик
рявкнул во весь голос: -- Не выношу, бля, когда кто-нибудь подглядывает за
моими ритуалами! -- Мужик при галстуке прошептал: -- Простите, -- и
немедленно ретировался, Физик же выбросил свои вонючие носки в мусорную
корзинку, обернул ноги бумажными полотенцами и надел уже немного подсохшие
кроссовки, но вместо того, чтобы покинуть галерею, вернулся в опустевший
зал, постоял в центре, затем осмотрел углы, бормоча себе под нос: --
Неблагоприятная атмосфера, это меня нервирует, эта статичность, бля,
невыносима, -- а тот, при галстуке, разглядывал Физика из-за двери, и когда
он, наконец, вновь вышел на самую середину комнаты, лег навзничь и, заложив
руки за голову, уставился в потолок, парень подошел и спросил: -- Можно с
вами поговорить? -- Это и оказался, дорогой пан Богумил, поистине переломный
момент, звезда гения засияла уже назавтра, когда в тех же кроссовках, но в
новом пальто Физик вошел в галерею и бросил ее шефу обширное портфолио с
рецензиями на свои выставки, фотографиями произведений и фрагментами
теоретических исследований, освещавших феномен "mobart", то есть "mobile
building art" (Мобильное строительное искусство); да, Физик без сомнения был
гением, кому же еще под силу за одну ночь сотворить компьютерную
мистификацию, столь цельную, убедительную и одновременно насквозь фальшивую,
и пусть останется тайной, где он в ту ночь отыскал деньги, компьютер,
сканер, бумагу и принтер, а также все прочие материалы, необходимые для
создания несуществующего искусства не существующего еще художника, важно то,
что разноязычные газетные заголовки, названия рецензий, а главное, цветные
фотографии перформансов привели владельца галереи в восторг. -- Это
возвращение к истокам, -- заявил он с горящими глазами, -- сам Господь мне
тебя послал, ну а послезавтра ты что покажешь? -- Физик же вместо ответа
положил на стол смету мероприятия, заявив, что настоящий художник никогда
заранее не раскрывает своих планов, действуя спонтанно и новаторски, ломая
всяческие схемы и традиции, и это произвело еще более благоприятное
впечатление, ибо хозяин галереи не моргнув глазом выписал Физику чек -- его
заботило лишь, "пойдет" мобарт или "не пойдет", однако гений Физика оказался
неисчерпаем, ибо, вы только себе представьте, дорогой пан Богумил, в день
выставки взорам многочисленных критиков, яппи и знатоков искусства предстал
пустой зал, а примерно в центре его -- два куба, две коробки, сделанные,
видимо, из легких бамбуковых каркасов, обтянутых плотной черной пленкой, --
но это был не болгарский перформанс Христо (Христо Явачев, американский
скульптор, известный своими "пакетами" -- строениями, временно обернутыми в
синтетические ткани, в частности, перформансом "Обернутый рейхстаг" (1995)),
этакая банальная идейка контраста внешнего и внутреннего, и собравшаяся
публика поняла это, как только Физик сорвал черный покров с первого,
гигантских размеров куба; у всех дух захватило -- да, там на деревянных
направляющих обнаружилась поставленная "на попа" бетономешалка, такая же,
как та, что была у Физика на садовом участке на Охоте, -- метров семь в
высоту, в верхней части стальной клепсидры воронка для песка, цемента и
воды, снизу кран, через который смесь льется в подставленную форму; и вот
началось рождение искусства, бетономешалка заработала, двое ассистентов
забегали с болванками, третий чуть погодя вкатил в зал мощное поддувало для
сушки бетонных блоков, а Физик тем временем раскрыл второй куб, поменьше, и
зрители увидали двух человек, сидевших на плетеных стульях, -- обнаженная
пара молча и недвижно глядела вдаль, и лишь теперь, когда подсохли первые
блоки, прояснился глубокий художественный замысел мероприятия: Физик с
помощником приступили к возведению четырех глухих стен, замуровывая мужчину
и женщину в незримой пока камере; боже, какой это имело успех, особенно
когда Физик вышел к публике и принялся раздавать добровольцам мастерки,
объясняя, как следует укладывать блоки, чтобы линии получались
перпендикулярными; желающих, дорогой пан Богумил, оказалось больше, чем
рабочих мест, так что им приходилось сменяться каждые пятнадцать минут,
стены росли, бетономешалка стрекотала, гудела и выплевывала все новый
строительный материал, поддувало сушило предусмотрительно заготовленный
Физиком быстрозастывающий цемент, ну а критики искусства, яппи и знатоки,
все в известке, скинув пиджаки и закатав рукава сорочек, трудились буквально
наперегонки, причем не только укладывали блоки, но и сами торопливо таскали
их от бетономешалки к поддувалу, а оттуда на стройплощадку, и все это
запечатлевали телекамеры крупнейших каналов, которые успел известить
влиятельный критик, усмотревший в этой идее и этом действе -- надо заметить,
не посоветовавшись с художником -- символ Холокоста: бездушное общество,
мол, возводит камеру для первых людей, Адама и Евы, которым суждено
задохнуться во тьме; итак, когда этих голышей и в самом деле замуровали к
чертовой матери, в зале галереи Миннеаполиса уже работали, не считая
мелочевки вроде отдельных фоторепортеров и писак, представители не менее
пятнадцати телеканалов и десяти радиостанций, иные из них даже специально
прерывали программу, чтобы дать прямой эфир и доложить о действиях Физика,
поскольку происходящее тут же, немедленно объявили крупнейшим художественным
событием сезона, но Физик и здесь проявил свою гениальность, ибо, когда к
нему подбегали с камерой или микрофоном, орал во все горло: -- Бля, я вам
говорил, не сейчас, я внутри, в самом центре пространства и потока времени,
я человек, я в него превращаюсь, отвяжитесь, это мое рождение, подождите,
пока я выплыву из околоплодных вод, -- ну уж после такого dictum
(Высказывания, изречения) журналисты просто обезумели, от восторгов стало не
продохнуть, напряжение росло, словно перед грозой, и тогда Физик с помощью
огромного пульверизатора выкрасил этот бетонный бункер в черный цвет, а
затем громко заявил: -- Граффити -- дерьмо, граффити умерло, сейчас вы
создаете мегалитера-туру знака, -- и вот, дорогой пан Богумил, все гости,
вооружившись пульверизаторами, которые раздали Физик с помощниками, кинулись
к свежевыкрашенным стенам -- одни писали свои инициалы, другие -- лозунги,
вроде "к черту процентные ставки", кое-кто оставил отпечаток ладони, а иные
дамы, невзирая на камеры или, напротив, вдохновленные их присутствием,
снимали трусики, покрывали краской ягодицы и запечатлевали на бетонном
саркофаге оттиск собственной попы, из чего, дорогой пан Богумил, видимо,
можно сделать вывод, что в свое время им довелось посмотреть фильм Иржи
Менцеля (Речь идет о фильме "Поезда под особым наблюдением" по одноименной
повести Б. Граба-ла. Иржи Мендель -- знаменитый режиссер, один из
легендарных представителей чешской "новой волны"), и вот, когда все четыре
стены оказались разукрашены таким образом, в зал по знаку Физика внесли
кирки, и публика принялась пробивать в стене дыру, которую влиятельный
критик назвал позднее вратами к центру света, победой личности, ключом к
пониманию трагедии угнетенных, и каждый смог прильнуть к этой пробоине, дабы
увидеть, как совокупляются те двое; тут следует пояснить, что репродукторы
оглашали галерею симфонией дождевых капель, раскатов грома, шума стекающих в
водостоки струй, а Адам с Евой еще дополняли сей музыкальный фон: каждое
действие, каждое движение любовного акта он сопровождал громким восклицанием
"Килиманджаро!", а она отвечала нежным бархатистым альтом: -- Муллувуэвуэ!
Муллувуэвуэ! -- что в своем достопамятном эссе влиятельный критик позднее
интерпретировал как трансгрессию уцелевших из сферы подсознания в сферу
вербализованной мечты, то есть эмансипацию вне пола, общественной жизни и
массовой смерти, которую несут напалм и атомные бомбы, -- да, в Калифорнии я
достиг самых вершин, -- продолжал Физик, втянув в ноздри очередную порцию
белого порошка, -- после двух лет постоянного взлета, когда мое mobile
building art приносило кучу бабок, я был всемогущ, словно Господь Бог, серии
пирамид, валов, пространственных ромбов, блюдец, ледников и галактик
сравнивали с произведениями Леонардо, хотя это преувеличение, ведь он
создавал практические, но нереальные проекты, а я воплощал на практике идеи
универсума, ну да пусть их, -- Физик передал блюдце со стеклянной трубочкой
Штиблету, -- и кабы не этот сукин сын Ли, пьяница и дегенерат, кабы не
жуткая зависть бледнолицего англосакса к безродному бродяге, кабы не его
маниакальная ярость, я бы и сегодня посиживал себе под пальмами или ехал по
бульвару Заходящего Солнца в открытом "трехсотом мерседесе", ибо, скажу как
на духу, последней каплей, переполнившей чашу горечи этого неудачника,
возомнившего, будто я, мол, в Миннеаполисе украл у него славу, так вот,
последней каплей оказался именно мой "мерседес": спортивное coupe,
автоматическая коробка передач, кожаная обивка, кондиционер; когда он
увидал, как я скольжу по аллее, вальяжно, медленно, словно крадучись, когда
до него, наконец, дошло, что свиньи, которых он мне подкладывал, преследуя
по всем Штатам, -- взять к примеру звонки перед каждым вернисажем насчет
якобы заложенной бомбы, -- ничего не дали, когда он сравнил собственную
ничтожность с моим триумфом и, как я уже сказал, узрел своего врага и Бога
номер один на этом "мерседесе", в него вселились демоны, холодные демоны
расчета, и впервые за всю жизнь Ли с пользой употребил башку, а именно --
наслал на меня федеральных псов, которые моментально, без всякого труда,
обнаружили в моей машине полкило колумбийского кокаина, думаю, не надо вам
объяснять, что я его и в глаза не видел, но даже адвокаты оказались
бессильны, виза была просрочена, я превратился в пустое место, моя
счастливая звезда, взошедшая в Миннеаполисе, опускалась в Тихий океан, и
почти никто не обратил на это внимания, "мобарт" уже наскучил, как раз росли
ставки "неофлюксуса", и не спрашивайте меня, что это за ублюдочное
порождение Нью-Йорка, меня депортировали, и ничего мне так не жаль, как
этого "мерса", переправить бы его через океан -- хоть какие-то бабки были бы
на первое время, но эти сволочи мало того, что влезли в мои счета, они еще и
тачку конфисковали, параграф об орудии преступления, и точка. -- Интересно,
сколько можно повторять одно и то же? -- Штиблет передал блюдце со
стеклянной трубкой Физику. -- Столько, сколько нужно, чтобы до вас дошло, --
отрезал Физик, -- имея врага, не покупай себе "мерседес". --Ага, --
засмеялась панна Цивле, поглядывая в мою сторону, -- как раз собираемся. --
Это еще что, -- Штиблет похлопал Физика по спине, -- вы бы его видели, когда
он вернулся из Америки, замер вот тут, посреди участка, в зарослях крапивы,
глядит на ржавую бетономешалку, поглаживает ее... представляете, он сразу
бросился ко мне и говорит: -- Штиблет, возвращаемся к истокам, почем сегодня
бетон? -- а я ему в ответ, что в одну реку дважды... ну и так далее, а он
никак не хотел понять, что героическая эпоха случайных кооперативов сделала
нам ручкой, причем некоторым этой ручкой основательно поддала под зад, не
верил, что денежный поток уже раз пять сменил русло, и все не в наших краях,
но Физик этого так и не принял, погрузился в депрессию, запил, заперся в
своей норе и только кидал птицам хлебные крошки, и вот, дамы и господа,
когда он кормил этих воробьев, трясогузок, зябликов, чижиков и дроздов,
что-то у него в башке щелкнуло, просветлело, и он вспомнил прочитанное
некогда жизнеописание святого Франциска -- подкармливая птичек, Божий
проповедник вроде искал вдохновения. -- Ерунда, -- прервал его Физик,
приканчивая бутылку "Гевелиуса", -- уже набрался, -- пояснил он нам, --
сейчас скажет, будто эти птицы на моих глазах обращались в змей и пауков и у
меня были видения в пустыне, ничего подобного. -- А что такое твоя хибара с
сорняками до потолка, -- вспылил Штиблет, -- если не пустыня, ну, в крайнем
случае, пустынь, а ты сам если не мученик, то проповедник. -- Довольно, --
снова перебил его Физик, -- видите, опять он все перепутал. -- Вот что, --
вмешалась вдруг панна Цивле, -- или вы прекращаете орать, или закрываем
лавочку, -- но это, дорогой пан Богумил, особого действия не возымело,
соседи моей инструкторши парили уже в таких эмпиреях, откуда возможно было
спорхнуть разве что на дельтаплане, хотя, признаюсь, меня это вовсе не
смущало, тем более что из спутанных фраз и противоречивых аргументов
вырисовывалась отчетливая картина их пионерского предприятия, задуманного
Физиком, но осуществленного, наверное, лишь благодаря Штиблету; итак, Физик,
ни больше ни меньше, установил в своем сарайчике компьютер, подключился к
Интернету и, болтая однажды с викарием из прихода Суха Гурка, узнал, что
молодому ксендзу, как тот весьма откровенно признался, предстоит назавтра
произнести проповедь, но сочинение чего-либо хоть сколько-нибудь умного и
притом удобоваримого и доступного прихожанам для него -- истинная мука: ну
сколько можно поносить пьяниц и в сотый раз сотрясать воздух по поводу
грехопадения разведенных, и тогда Физик предложил Штиблету, прекрасно
образованному филологу, по-христиански помочь человеку, то есть подбросить
парочку идей, Штиблет же забавы ради написал для викария из Сухой Гурки
блестящую речь "Скитания святого Франциска по супермаркету", с тех пор,
дорогой пан Богумил, они и занимаются своей гнусной деятельностью, успех был
феноменальный, в иную неделю на них обрушивалось более сорока заказов со
всех концов света, так что Физик взялся за логистику, а Штиблет бросил школу
и писал шпаргалку за шпаргалкой, но потребности клиентов превысили их
скромные возможности, спрос превосходил предложение как минимум вчетверо, и
тут Штиблет выдал идею не менее гениальную, чем Физик: на своем сервере они
стали продавать не шпаргалки, а отдельные риторические фигуры, фрагменты
текстов, созданные по лучшим образцам, поэтому, если прихожане обвиняли
радомского ксендза в грехе гордыни, Штиблет извлекал соответствующий файл
под названием "скромность" и предлагал тому готовую формулу, что-нибудь в
стиле Цицерона: "собственно, мои дорогие, я последний, кому следует вас
поучать, но сложившаяся на сегодняшний день ситуация вынуждает меня..." и
так далее, а когда приходский священник из Овчаркова собирал подписи против
новой конституции, Штиблет, щелкнув мышкой по рубрике 'Argu-mentatio"
(Изложение доказательств, приведение доводов), выдавал классическую цитату
из ксендза Скарги, а именно что "плохой закон хуже суровейшего из тиранов",
служившую, разумеется, доказательством того, что коммунисты -- еще цветочки,
детские игрушки в сравнении с нынешней еврейско-либеральной диктатурой с
Уолл-стрит, каноник же, нуждавшийся в орудии борьбы с Дарвином, получал
тридцать третий совет из "Эристики" Шопенгауэра, то есть фразу "Может быть,
это справедливо в теории, но на практике совершенно ложно", уже через неделю
они принялись за вопросы теологии, и помимо отдельных тем на сайте можно
было легко отыскать готовую цитату из блаженного Августина, Паскаля, Фомы
Аквинского или Ньюмена, а спустя примерно три месяца трудившаяся на Штиблета
студенческая команда создала уникальную конструкцию, каркас, универсальную
схему проповеди, из которой даже самый привередливый священник мог тем или
иным способом составить любой вариант шедевра гомилетики (раздел богословия,
посвященный проповеднической деятельности): от вселенского экуменизма до
железобетонного лефевризма (ортодоксальное течение в католицизме,
оппозиционное Ватикану). Да, дорогой пан Богумил, я внимал всему этому,
погрузившись в нирвану, потому что, уложив Ярека спать, панна Цивле принесла
мне уже прикуренный косячок, и пока Физик со Штиблетом спорили по поводу
прелата Янковского, который на прошлой неделе затребовал проповедь о своем
"мерседесе", что оказалось непросто, ибо подобный сюжет ни на одном сервере,
ни под одним адресом не упоминался, пока они ломали голову, подступиться ли
к этой проблеме с точки зрения Божьего Провидения или, может, лучше этики
труда, ибо сам преподобный, делая заказ, сие уточнить не соизволил, пожелав
прежде всего дать отповедь таким-сяким светским журналистам, наперебой
проклинавшим -- как именно, я уж опущу -- прелата с его, мягко говоря,
сибаритством; я чувствовал, как с каждой затяжкой из меня уходит усталость,
накопившаяся за день и за все годы, о которых я рассказывал панне Цивле во
время нашей ночной поездки, ощущал, как фантастически легко делается у меня
на душе, как чисты и невинны мои желания, бесплотно тело, стремительна
мысль, и вдруг увидал сад в Мосцице: дедушка Кароль читает в плетеном
кресле, на лоб надвинута летняя панама, бабушка Мария подрезает чайные розы,
и ее фигура, залитая ярким светом, выделяется светлым пятном на фоне
каменной кладки оранжереи. -- Это твоя невеста? -- спрашивает дедушка,
откладывая книгу, когда мы с панной Цивле подходим к террасе. --
Инструкторша, -- отвечаю я смущенно, -- учит меня водить машину. -- Да, --
сказала бабушка Мария, не отрываясь от своих роз, -- теперь так принято. --
А ты закончил Политехнический? -- пристально смотрит на меня дедушка. -- Но
это же не ваш сын, -- улыбается панна Цивле, -- это ваш внук. -- Да, да --
прерывает ее дедушка, -- это понятно и чудесно, -- он поднимается с кресла,
подходит к панне Цивле, берет ее за руку и исподволь рассматривает профиль,
-- я имел в виду ваши черты, они неповторимы, если позволите, я отлучусь на
минутку за фотоаппаратом, хочу сделать ваш портрет. -- Как красиво он со
мной говорил, -- шепчет панна Цивле, когда дедушкина фигура исчезает в
холодной части дома, -- пожалуй, хорошо, что ему не придется слушать Физика
или Штиблета, а то он мог бы сделать чересчур поспешные выводы. -- Не
слишком его утомляйте, -- бабушка Мария проходит мимо с букетом роз, -- он
истощен собственным временем, ему следует находиться в тени, -- с этими
словами она скрывается за стеклянными дверьми оранжереи. -- А он правда, --
спрашивает панна Цивле, -- хочет сделать мой портрет? -- Солнце в зените,
нагретый воздух дрожит над выгоревшей зеленью сада, тесня сладкий цветочный
аромат под своды райской яб-лоньки и абрикосов, а жара, подобно шутнику
портному, облачает нас в облегающие влажные костюмы, хоть и прозрачные, но
невыносимо тяжелые, словно хитиновые панцири, и мы на целую вечность
замираем на этой террасе, будто оцепеневшие в летаргическом сне насекомые, и
лишь потом -- медленно, преодолевая сопротивление раскаленного воздуха --
входим, наконец, в дом, где стоит полная тишина и молчаливые грузчики сносят
со второго этажа ящики и сундуки, в комнатах, гостиной и библиотеке царит
неописуемый хаос разбросанных, предоставленных самим себе вещей. -- Вы
только взгляните, -- поднимаю я с пола фирменный конверт мастерской пана
Хаскеля Бронштайна, -- там внутри что-то есть, -- отогнув клапан, я
вытаскиваю серый прямоугольник фотобумаги "Геверт", на котором не проявилась
никакая картинка, -- прочтите, это почерк моего деда, -- и, склонив голову
над листком, панна Цивле читает вполголоса: "И взяли они меня и перенесли на
место, в котором находящиеся там были подобны пылающему огню, и, когда они
желали, они появлялись как люди" (Книга Еноха, глава 17), -- а потом
переворачивает листок и зачитывает другую фразу, написанную дедушкой
Каролем: "Затем я направился туда, где не было ничего". -- Ну вы и
накурились, -- засмеялась она громко, подбрасывая в огонь пару щепок, --
завтра никаких поездок, кстати, мне бы хотелось послушать, что же сделал ваш
отец, вернувшись с работы. -- Я сейчас не могу объяснить, -- едва ворочая
языком, я глядел, как мои слова порознь воспаряют в воздух, потом внезапно
распадаются на отдельные буквы, которые черными хлопьями кружат в языках
пламени и, наконец, исчезают в огне, -- слишком крепкий, -- я отдал косяк,
-- к тому же я допустил ошибку. -- Я же показывала, как надо: потихоньку,
осторожненько, -- панна Цивле выпустила струйку дыма, -- а вы словно
паровоз, -- но я, дорогой пан Богумил, прервал поучения инструкторши и
признался, что виноват, что сорвал в ее отсутствие пару пучочков, которые
теперь сушу на балконе в надежде просветить душу и освободить тело, она же
не рассердилась и не одернула меня, а лишь рассмеялась: -- Ну и ученик мне
достался, просто натуралист какой-то, да ведь травка, -- она согнула
сорванный стебель, -- черпает силу из чистоты и девственности; то, что у
меня в руках -- "мужское" растение, зацветая, оно стремится опылить, --
панна Цивле сорвала другой кустик, -- о, вот как раз такой "женский"
экземпляр, но тогда весь труд идет прахом, опыленная трава теряет всю свою
силу, все магические свойства, поэтому, во время цветения "мужские" особи
следует вырывать с корнем, -- она бросила один из побегов в огонь, -- тогда
"женские" соцветия и стебли вырастут и набухнут. -- Словно невесты Христовы,
-- с притворной наивностью вставил я. -- Чтоб вы знали, -- панна Цивле
строго сдвинула брови, -- ничего смешного в этом нет, сверхъестественная
сила духа всегда приобретается ценой отречения, это было известно всем
святым и ведьмам, только теперь об этом не говорят вслух. -- Вы с ума сошли,
-- теперь уже я громко засмеялся, -- мы живем в свободной стране. --
Свободной для кого? -- резко спросила она. -- Для доктора Элефанта? Физика?
Штиблета? А может, это парадоксальным образом относится ко мне -- вот уж
правда, просто воплощенная свобода! Я вам кое-что скажу, -- она глубоко
затянулась, -- в ту первую зиму, когда мы с Яреком здесь очутились, я чуть
не спятила, не было печки, проточной воды, сортира, к тому же ни денег, ни
хоть какой-нибудь работы. Так что я танцевала в баре "Лида" у шеста, на
качелях, в душевой кабинке, но с шефом у меня была договоренность: руки не
распускать; Жлобек каждый вечер приходил на меня посмотреть -- он прямо
исходил слюной и потел от желания, постанывал, приманивал, ставил коктейли и
заверял: -- Ради тебя я готов на все, -- так продолжалось неделю за неделей,
пока, наконец, я не спросила: -- Правда на все? -- Все, что хочешь, --
пустил тот слюни, -- чего только пожелаешь. -- Когда я ему ответила: --
деле был физиком, младшим ассистентом нашего университета, но зарабатывал
такие гроши и так рвался в Америку, что принялся здесь, на садовых участках,
отливать из бетона строительные блоки, а поскольку дело происходило на
закате генеральского правления (Т. е. Войцеха Ярузельского) и товар
расхватывали "на ура", то довольно быстро Физик определил на свою
мануфактуру полкафедры и набрал на вожделенный билет до Чикаго и
обустройство в Америке приличную сумму, но там, за океаном, все пошло не так
гладко, о работе по специальности нечего было и мечтать, деньги моментально
растаяли, он хватался за любое предложение, виза закончилась, словом,
кранты; и вот, когда Физик уже опустился на самое дно и ночевал в самых
вонючих дырах, настал тот волшебный миг, о котором мечтает каждый иммигрант,
нежданный дар судьбы, голливудский поворот сюжета: в Миннеаполисе валил
мокрый снег, Физик в сношенных кроссовках брел по улице и уже обдумывал
самоубийство, но прежде, чем окончательно поставить на всем крест, решил
где-нибудь погреться и заглянул в художественную галерею, в которой как раз
демонтировали выставку -- некие деревянные инсталляции, надпиленные
деревянные балки. Физик наблюдал за рабочим, таскавшим эти грубые
конструкции, и тут подошел к нему молодой человек при галстуке и заявил: --
Сегодня у нас закрыто, через три дня открывается новая экспозиция, не
мешайте, пожалуйста, работать, -- а Физик в ответ: -- Отвяжись, парень, я
европейский художник, ничего я не мешаю -- присматриваюсь, какие у вашего
зала возможности. -- Что еще за возможности? -- переспросил тот. --
Мобильные возможности, дурак, ты, небось, и не слыхал об этом виде
искусства, ну да, Америка, давшая нам Поллока, Бейса и Уорхола, Америка, на
которой все мы выросли, теперь уже выдохлась и пожирает собственный хвост,
душа истинного искусства вновь поселилась в Европе, -- произнеся эти слова,
Физик демонстративно закурил папиросу и, не обращая внимания на юнца при
галстуке, принялся расхаживать по большому залу, подсчитывая шаги,
поглядывая на потолок, прикрывая пальцами глаза от света галогеновых ламп и
ожидая, что его вот-вот погонят из теплого помещения, на полу которого
мокрые кроссовки оставляли грязные следы; желая оттянуть сей неприятный
момент, он отправился в туалет, и, дорогой пан Богумил, как оказалось
впоследствии, не ошибся, потому что, проходя мимо приоткрытой двери в офис,
он услышал, как тот, при галстуке, орет в трубку: -- Ты, видно, спятил, Ли!
Придурок! Через три дня выставка, а ты никак не просохнешь, хоть бы
что-нибудь с тебя получить, но ты и носу не кажешь, хватит с нас! -- а
художник, похоже, в ответ нахамил, потому что обладатель галстука бросил
лишь: -- Да пошел ты... Ли! -- и на том разговор закончился, Физик же
спокойно зашел в туалет, умылся под краном, потом снял эти чертовы насквозь
промокшие кроссовки и грязные носки, пустил воду погорячее и, задирая,
словно акробат, заледеневшие на улицах Миннеаполиса ноги, стал по очереди
греть их под теплой струей, и тут в уборную зашел малый при галстуке, их
взгляды встретились в зеркале, и прежде, чем тот успел открыть рот, Физик
рявкнул во весь голос: -- Не выношу, бля, когда кто-нибудь подглядывает за
моими ритуалами! -- Мужик при галстуке прошептал: -- Простите, -- и
немедленно ретировался, Физик же выбросил свои вонючие носки в мусорную
корзинку, обернул ноги бумажными полотенцами и надел уже немного подсохшие
кроссовки, но вместо того, чтобы покинуть галерею, вернулся в опустевший
зал, постоял в центре, затем осмотрел углы, бормоча себе под нос: --
Неблагоприятная атмосфера, это меня нервирует, эта статичность, бля,
невыносима, -- а тот, при галстуке, разглядывал Физика из-за двери, и когда
он, наконец, вновь вышел на самую середину комнаты, лег навзничь и, заложив
руки за голову, уставился в потолок, парень подошел и спросил: -- Можно с
вами поговорить? -- Это и оказался, дорогой пан Богумил, поистине переломный
момент, звезда гения засияла уже назавтра, когда в тех же кроссовках, но в
новом пальто Физик вошел в галерею и бросил ее шефу обширное портфолио с
рецензиями на свои выставки, фотографиями произведений и фрагментами
теоретических исследований, освещавших феномен "mobart", то есть "mobile
building art" (Мобильное строительное искусство); да, Физик без сомнения был
гением, кому же еще под силу за одну ночь сотворить компьютерную
мистификацию, столь цельную, убедительную и одновременно насквозь фальшивую,
и пусть останется тайной, где он в ту ночь отыскал деньги, компьютер,
сканер, бумагу и принтер, а также все прочие материалы, необходимые для
создания несуществующего искусства не существующего еще художника, важно то,
что разноязычные газетные заголовки, названия рецензий, а главное, цветные
фотографии перформансов привели владельца галереи в восторг. -- Это
возвращение к истокам, -- заявил он с горящими глазами, -- сам Господь мне
тебя послал, ну а послезавтра ты что покажешь? -- Физик же вместо ответа
положил на стол смету мероприятия, заявив, что настоящий художник никогда
заранее не раскрывает своих планов, действуя спонтанно и новаторски, ломая
всяческие схемы и традиции, и это произвело еще более благоприятное
впечатление, ибо хозяин галереи не моргнув глазом выписал Физику чек -- его
заботило лишь, "пойдет" мобарт или "не пойдет", однако гений Физика оказался
неисчерпаем, ибо, вы только себе представьте, дорогой пан Богумил, в день
выставки взорам многочисленных критиков, яппи и знатоков искусства предстал
пустой зал, а примерно в центре его -- два куба, две коробки, сделанные,
видимо, из легких бамбуковых каркасов, обтянутых плотной черной пленкой, --
но это был не болгарский перформанс Христо (Христо Явачев, американский
скульптор, известный своими "пакетами" -- строениями, временно обернутыми в
синтетические ткани, в частности, перформансом "Обернутый рейхстаг" (1995)),
этакая банальная идейка контраста внешнего и внутреннего, и собравшаяся
публика поняла это, как только Физик сорвал черный покров с первого,
гигантских размеров куба; у всех дух захватило -- да, там на деревянных
направляющих обнаружилась поставленная "на попа" бетономешалка, такая же,
как та, что была у Физика на садовом участке на Охоте, -- метров семь в
высоту, в верхней части стальной клепсидры воронка для песка, цемента и
воды, снизу кран, через который смесь льется в подставленную форму; и вот
началось рождение искусства, бетономешалка заработала, двое ассистентов
забегали с болванками, третий чуть погодя вкатил в зал мощное поддувало для
сушки бетонных блоков, а Физик тем временем раскрыл второй куб, поменьше, и
зрители увидали двух человек, сидевших на плетеных стульях, -- обнаженная
пара молча и недвижно глядела вдаль, и лишь теперь, когда подсохли первые
блоки, прояснился глубокий художественный замысел мероприятия: Физик с
помощником приступили к возведению четырех глухих стен, замуровывая мужчину
и женщину в незримой пока камере; боже, какой это имело успех, особенно
когда Физик вышел к публике и принялся раздавать добровольцам мастерки,
объясняя, как следует укладывать блоки, чтобы линии получались
перпендикулярными; желающих, дорогой пан Богумил, оказалось больше, чем
рабочих мест, так что им приходилось сменяться каждые пятнадцать минут,
стены росли, бетономешалка стрекотала, гудела и выплевывала все новый
строительный материал, поддувало сушило предусмотрительно заготовленный
Физиком быстрозастывающий цемент, ну а критики искусства, яппи и знатоки,
все в известке, скинув пиджаки и закатав рукава сорочек, трудились буквально
наперегонки, причем не только укладывали блоки, но и сами торопливо таскали
их от бетономешалки к поддувалу, а оттуда на стройплощадку, и все это
запечатлевали телекамеры крупнейших каналов, которые успел известить
влиятельный критик, усмотревший в этой идее и этом действе -- надо заметить,
не посоветовавшись с художником -- символ Холокоста: бездушное общество,
мол, возводит камеру для первых людей, Адама и Евы, которым суждено
задохнуться во тьме; итак, когда этих голышей и в самом деле замуровали к
чертовой матери, в зале галереи Миннеаполиса уже работали, не считая
мелочевки вроде отдельных фоторепортеров и писак, представители не менее
пятнадцати телеканалов и десяти радиостанций, иные из них даже специально
прерывали программу, чтобы дать прямой эфир и доложить о действиях Физика,
поскольку происходящее тут же, немедленно объявили крупнейшим художественным
событием сезона, но Физик и здесь проявил свою гениальность, ибо, когда к
нему подбегали с камерой или микрофоном, орал во все горло: -- Бля, я вам
говорил, не сейчас, я внутри, в самом центре пространства и потока времени,
я человек, я в него превращаюсь, отвяжитесь, это мое рождение, подождите,
пока я выплыву из околоплодных вод, -- ну уж после такого dictum
(Высказывания, изречения) журналисты просто обезумели, от восторгов стало не
продохнуть, напряжение росло, словно перед грозой, и тогда Физик с помощью
огромного пульверизатора выкрасил этот бетонный бункер в черный цвет, а
затем громко заявил: -- Граффити -- дерьмо, граффити умерло, сейчас вы
создаете мегалитера-туру знака, -- и вот, дорогой пан Богумил, все гости,
вооружившись пульверизаторами, которые раздали Физик с помощниками, кинулись
к свежевыкрашенным стенам -- одни писали свои инициалы, другие -- лозунги,
вроде "к черту процентные ставки", кое-кто оставил отпечаток ладони, а иные
дамы, невзирая на камеры или, напротив, вдохновленные их присутствием,
снимали трусики, покрывали краской ягодицы и запечатлевали на бетонном
саркофаге оттиск собственной попы, из чего, дорогой пан Богумил, видимо,
можно сделать вывод, что в свое время им довелось посмотреть фильм Иржи
Менцеля (Речь идет о фильме "Поезда под особым наблюдением" по одноименной
повести Б. Граба-ла. Иржи Мендель -- знаменитый режиссер, один из
легендарных представителей чешской "новой волны"), и вот, когда все четыре
стены оказались разукрашены таким образом, в зал по знаку Физика внесли
кирки, и публика принялась пробивать в стене дыру, которую влиятельный
критик назвал позднее вратами к центру света, победой личности, ключом к
пониманию трагедии угнетенных, и каждый смог прильнуть к этой пробоине, дабы
увидеть, как совокупляются те двое; тут следует пояснить, что репродукторы
оглашали галерею симфонией дождевых капель, раскатов грома, шума стекающих в
водостоки струй, а Адам с Евой еще дополняли сей музыкальный фон: каждое
действие, каждое движение любовного акта он сопровождал громким восклицанием
"Килиманджаро!", а она отвечала нежным бархатистым альтом: -- Муллувуэвуэ!
Муллувуэвуэ! -- что в своем достопамятном эссе влиятельный критик позднее
интерпретировал как трансгрессию уцелевших из сферы подсознания в сферу
вербализованной мечты, то есть эмансипацию вне пола, общественной жизни и
массовой смерти, которую несут напалм и атомные бомбы, -- да, в Калифорнии я
достиг самых вершин, -- продолжал Физик, втянув в ноздри очередную порцию
белого порошка, -- после двух лет постоянного взлета, когда мое mobile
building art приносило кучу бабок, я был всемогущ, словно Господь Бог, серии
пирамид, валов, пространственных ромбов, блюдец, ледников и галактик
сравнивали с произведениями Леонардо, хотя это преувеличение, ведь он
создавал практические, но нереальные проекты, а я воплощал на практике идеи
универсума, ну да пусть их, -- Физик передал блюдце со стеклянной трубочкой
Штиблету, -- и кабы не этот сукин сын Ли, пьяница и дегенерат, кабы не
жуткая зависть бледнолицего англосакса к безродному бродяге, кабы не его
маниакальная ярость, я бы и сегодня посиживал себе под пальмами или ехал по
бульвару Заходящего Солнца в открытом "трехсотом мерседесе", ибо, скажу как
на духу, последней каплей, переполнившей чашу горечи этого неудачника,
возомнившего, будто я, мол, в Миннеаполисе украл у него славу, так вот,
последней каплей оказался именно мой "мерседес": спортивное coupe,
автоматическая коробка передач, кожаная обивка, кондиционер; когда он
увидал, как я скольжу по аллее, вальяжно, медленно, словно крадучись, когда
до него, наконец, дошло, что свиньи, которых он мне подкладывал, преследуя
по всем Штатам, -- взять к примеру звонки перед каждым вернисажем насчет
якобы заложенной бомбы, -- ничего не дали, когда он сравнил собственную
ничтожность с моим триумфом и, как я уже сказал, узрел своего врага и Бога
номер один на этом "мерседесе", в него вселились демоны, холодные демоны
расчета, и впервые за всю жизнь Ли с пользой употребил башку, а именно --
наслал на меня федеральных псов, которые моментально, без всякого труда,
обнаружили в моей машине полкило колумбийского кокаина, думаю, не надо вам
объяснять, что я его и в глаза не видел, но даже адвокаты оказались
бессильны, виза была просрочена, я превратился в пустое место, моя
счастливая звезда, взошедшая в Миннеаполисе, опускалась в Тихий океан, и
почти никто не обратил на это внимания, "мобарт" уже наскучил, как раз росли
ставки "неофлюксуса", и не спрашивайте меня, что это за ублюдочное
порождение Нью-Йорка, меня депортировали, и ничего мне так не жаль, как
этого "мерса", переправить бы его через океан -- хоть какие-то бабки были бы
на первое время, но эти сволочи мало того, что влезли в мои счета, они еще и
тачку конфисковали, параграф об орудии преступления, и точка. -- Интересно,
сколько можно повторять одно и то же? -- Штиблет передал блюдце со
стеклянной трубкой Физику. -- Столько, сколько нужно, чтобы до вас дошло, --
отрезал Физик, -- имея врага, не покупай себе "мерседес". --Ага, --
засмеялась панна Цивле, поглядывая в мою сторону, -- как раз собираемся. --
Это еще что, -- Штиблет похлопал Физика по спине, -- вы бы его видели, когда
он вернулся из Америки, замер вот тут, посреди участка, в зарослях крапивы,
глядит на ржавую бетономешалку, поглаживает ее... представляете, он сразу
бросился ко мне и говорит: -- Штиблет, возвращаемся к истокам, почем сегодня
бетон? -- а я ему в ответ, что в одну реку дважды... ну и так далее, а он
никак не хотел понять, что героическая эпоха случайных кооперативов сделала
нам ручкой, причем некоторым этой ручкой основательно поддала под зад, не
верил, что денежный поток уже раз пять сменил русло, и все не в наших краях,
но Физик этого так и не принял, погрузился в депрессию, запил, заперся в
своей норе и только кидал птицам хлебные крошки, и вот, дамы и господа,
когда он кормил этих воробьев, трясогузок, зябликов, чижиков и дроздов,
что-то у него в башке щелкнуло, просветлело, и он вспомнил прочитанное
некогда жизнеописание святого Франциска -- подкармливая птичек, Божий
проповедник вроде искал вдохновения. -- Ерунда, -- прервал его Физик,
приканчивая бутылку "Гевелиуса", -- уже набрался, -- пояснил он нам, --
сейчас скажет, будто эти птицы на моих глазах обращались в змей и пауков и у
меня были видения в пустыне, ничего подобного. -- А что такое твоя хибара с
сорняками до потолка, -- вспылил Штиблет, -- если не пустыня, ну, в крайнем
случае, пустынь, а ты сам если не мученик, то проповедник. -- Довольно, --
снова перебил его Физик, -- видите, опять он все перепутал. -- Вот что, --
вмешалась вдруг панна Цивле, -- или вы прекращаете орать, или закрываем
лавочку, -- но это, дорогой пан Богумил, особого действия не возымело,
соседи моей инструкторши парили уже в таких эмпиреях, откуда возможно было
спорхнуть разве что на дельтаплане, хотя, признаюсь, меня это вовсе не
смущало, тем более что из спутанных фраз и противоречивых аргументов
вырисовывалась отчетливая картина их пионерского предприятия, задуманного
Физиком, но осуществленного, наверное, лишь благодаря Штиблету; итак, Физик,
ни больше ни меньше, установил в своем сарайчике компьютер, подключился к
Интернету и, болтая однажды с викарием из прихода Суха Гурка, узнал, что
молодому ксендзу, как тот весьма откровенно признался, предстоит назавтра
произнести проповедь, но сочинение чего-либо хоть сколько-нибудь умного и
притом удобоваримого и доступного прихожанам для него -- истинная мука: ну
сколько можно поносить пьяниц и в сотый раз сотрясать воздух по поводу
грехопадения разведенных, и тогда Физик предложил Штиблету, прекрасно
образованному филологу, по-христиански помочь человеку, то есть подбросить
парочку идей, Штиблет же забавы ради написал для викария из Сухой Гурки
блестящую речь "Скитания святого Франциска по супермаркету", с тех пор,
дорогой пан Богумил, они и занимаются своей гнусной деятельностью, успех был
феноменальный, в иную неделю на них обрушивалось более сорока заказов со
всех концов света, так что Физик взялся за логистику, а Штиблет бросил школу
и писал шпаргалку за шпаргалкой, но потребности клиентов превысили их
скромные возможности, спрос превосходил предложение как минимум вчетверо, и
тут Штиблет выдал идею не менее гениальную, чем Физик: на своем сервере они
стали продавать не шпаргалки, а отдельные риторические фигуры, фрагменты
текстов, созданные по лучшим образцам, поэтому, если прихожане обвиняли
радомского ксендза в грехе гордыни, Штиблет извлекал соответствующий файл
под названием "скромность" и предлагал тому готовую формулу, что-нибудь в
стиле Цицерона: "собственно, мои дорогие, я последний, кому следует вас
поучать, но сложившаяся на сегодняшний день ситуация вынуждает меня..." и
так далее, а когда приходский священник из Овчаркова собирал подписи против
новой конституции, Штиблет, щелкнув мышкой по рубрике 'Argu-mentatio"
(Изложение доказательств, приведение доводов), выдавал классическую цитату
из ксендза Скарги, а именно что "плохой закон хуже суровейшего из тиранов",
служившую, разумеется, доказательством того, что коммунисты -- еще цветочки,
детские игрушки в сравнении с нынешней еврейско-либеральной диктатурой с
Уолл-стрит, каноник же, нуждавшийся в орудии борьбы с Дарвином, получал
тридцать третий совет из "Эристики" Шопенгауэра, то есть фразу "Может быть,
это справедливо в теории, но на практике совершенно ложно", уже через неделю
они принялись за вопросы теологии, и помимо отдельных тем на сайте можно
было легко отыскать готовую цитату из блаженного Августина, Паскаля, Фомы
Аквинского или Ньюмена, а спустя примерно три месяца трудившаяся на Штиблета
студенческая команда создала уникальную конструкцию, каркас, универсальную
схему проповеди, из которой даже самый привередливый священник мог тем или
иным способом составить любой вариант шедевра гомилетики (раздел богословия,
посвященный проповеднической деятельности): от вселенского экуменизма до
железобетонного лефевризма (ортодоксальное течение в католицизме,
оппозиционное Ватикану). Да, дорогой пан Богумил, я внимал всему этому,
погрузившись в нирвану, потому что, уложив Ярека спать, панна Цивле принесла
мне уже прикуренный косячок, и пока Физик со Штиблетом спорили по поводу
прелата Янковского, который на прошлой неделе затребовал проповедь о своем
"мерседесе", что оказалось непросто, ибо подобный сюжет ни на одном сервере,
ни под одним адресом не упоминался, пока они ломали голову, подступиться ли
к этой проблеме с точки зрения Божьего Провидения или, может, лучше этики
труда, ибо сам преподобный, делая заказ, сие уточнить не соизволил, пожелав
прежде всего дать отповедь таким-сяким светским журналистам, наперебой
проклинавшим -- как именно, я уж опущу -- прелата с его, мягко говоря,
сибаритством; я чувствовал, как с каждой затяжкой из меня уходит усталость,
накопившаяся за день и за все годы, о которых я рассказывал панне Цивле во
время нашей ночной поездки, ощущал, как фантастически легко делается у меня
на душе, как чисты и невинны мои желания, бесплотно тело, стремительна
мысль, и вдруг увидал сад в Мосцице: дедушка Кароль читает в плетеном
кресле, на лоб надвинута летняя панама, бабушка Мария подрезает чайные розы,
и ее фигура, залитая ярким светом, выделяется светлым пятном на фоне
каменной кладки оранжереи. -- Это твоя невеста? -- спрашивает дедушка,
откладывая книгу, когда мы с панной Цивле подходим к террасе. --
Инструкторша, -- отвечаю я смущенно, -- учит меня водить машину. -- Да, --
сказала бабушка Мария, не отрываясь от своих роз, -- теперь так принято. --
А ты закончил Политехнический? -- пристально смотрит на меня дедушка. -- Но
это же не ваш сын, -- улыбается панна Цивле, -- это ваш внук. -- Да, да --
прерывает ее дедушка, -- это понятно и чудесно, -- он поднимается с кресла,
подходит к панне Цивле, берет ее за руку и исподволь рассматривает профиль,
-- я имел в виду ваши черты, они неповторимы, если позволите, я отлучусь на
минутку за фотоаппаратом, хочу сделать ваш портрет. -- Как красиво он со
мной говорил, -- шепчет панна Цивле, когда дедушкина фигура исчезает в
холодной части дома, -- пожалуй, хорошо, что ему не придется слушать Физика
или Штиблета, а то он мог бы сделать чересчур поспешные выводы. -- Не
слишком его утомляйте, -- бабушка Мария проходит мимо с букетом роз, -- он
истощен собственным временем, ему следует находиться в тени, -- с этими
словами она скрывается за стеклянными дверьми оранжереи. -- А он правда, --
спрашивает панна Цивле, -- хочет сделать мой портрет? -- Солнце в зените,
нагретый воздух дрожит над выгоревшей зеленью сада, тесня сладкий цветочный
аромат под своды райской яб-лоньки и абрикосов, а жара, подобно шутнику
портному, облачает нас в облегающие влажные костюмы, хоть и прозрачные, но
невыносимо тяжелые, словно хитиновые панцири, и мы на целую вечность
замираем на этой террасе, будто оцепеневшие в летаргическом сне насекомые, и
лишь потом -- медленно, преодолевая сопротивление раскаленного воздуха --
входим, наконец, в дом, где стоит полная тишина и молчаливые грузчики сносят
со второго этажа ящики и сундуки, в комнатах, гостиной и библиотеке царит
неописуемый хаос разбросанных, предоставленных самим себе вещей. -- Вы
только взгляните, -- поднимаю я с пола фирменный конверт мастерской пана
Хаскеля Бронштайна, -- там внутри что-то есть, -- отогнув клапан, я
вытаскиваю серый прямоугольник фотобумаги "Геверт", на котором не проявилась
никакая картинка, -- прочтите, это почерк моего деда, -- и, склонив голову
над листком, панна Цивле читает вполголоса: "И взяли они меня и перенесли на
место, в котором находящиеся там были подобны пылающему огню, и, когда они
желали, они появлялись как люди" (Книга Еноха, глава 17), -- а потом
переворачивает листок и зачитывает другую фразу, написанную дедушкой
Каролем: "Затем я направился туда, где не было ничего". -- Ну вы и
накурились, -- засмеялась она громко, подбрасывая в огонь пару щепок, --
завтра никаких поездок, кстати, мне бы хотелось послушать, что же сделал ваш
отец, вернувшись с работы. -- Я сейчас не могу объяснить, -- едва ворочая
языком, я глядел, как мои слова порознь воспаряют в воздух, потом внезапно
распадаются на отдельные буквы, которые черными хлопьями кружат в языках
пламени и, наконец, исчезают в огне, -- слишком крепкий, -- я отдал косяк,
-- к тому же я допустил ошибку. -- Я же показывала, как надо: потихоньку,
осторожненько, -- панна Цивле выпустила струйку дыма, -- а вы словно
паровоз, -- но я, дорогой пан Богумил, прервал поучения инструкторши и
признался, что виноват, что сорвал в ее отсутствие пару пучочков, которые
теперь сушу на балконе в надежде просветить душу и освободить тело, она же
не рассердилась и не одернула меня, а лишь рассмеялась: -- Ну и ученик мне
достался, просто натуралист какой-то, да ведь травка, -- она согнула
сорванный стебель, -- черпает силу из чистоты и девственности; то, что у
меня в руках -- "мужское" растение, зацветая, оно стремится опылить, --
панна Цивле сорвала другой кустик, -- о, вот как раз такой "женский"
экземпляр, но тогда весь труд идет прахом, опыленная трава теряет всю свою
силу, все магические свойства, поэтому, во время цветения "мужские" особи
следует вырывать с корнем, -- она бросила один из побегов в огонь, -- тогда
"женские" соцветия и стебли вырастут и набухнут. -- Словно невесты Христовы,
-- с притворной наивностью вставил я. -- Чтоб вы знали, -- панна Цивле
строго сдвинула брови, -- ничего смешного в этом нет, сверхъестественная
сила духа всегда приобретается ценой отречения, это было известно всем
святым и ведьмам, только теперь об этом не говорят вслух. -- Вы с ума сошли,
-- теперь уже я громко засмеялся, -- мы живем в свободной стране. --
Свободной для кого? -- резко спросила она. -- Для доктора Элефанта? Физика?
Штиблета? А может, это парадоксальным образом относится ко мне -- вот уж
правда, просто воплощенная свобода! Я вам кое-что скажу, -- она глубоко
затянулась, -- в ту первую зиму, когда мы с Яреком здесь очутились, я чуть
не спятила, не было печки, проточной воды, сортира, к тому же ни денег, ни
хоть какой-нибудь работы. Так что я танцевала в баре "Лида" у шеста, на
качелях, в душевой кабинке, но с шефом у меня была договоренность: руки не
распускать; Жлобек каждый вечер приходил на меня посмотреть -- он прямо
исходил слюной и потел от желания, постанывал, приманивал, ставил коктейли и
заверял: -- Ради тебя я готов на все, -- так продолжалось неделю за неделей,
пока, наконец, я не спросила: -- Правда на все? -- Все, что хочешь, --
пустил тот слюни, -- чего только пожелаешь. -- Когда я ему ответила: --