Страница:
Ладно, лицензия инструктора и собственный "фиатик", -- он чуть с табурета не
свалился. Месяц Жлобек меня не беспокоил, но когда, появившись вновь,
выложил на стойку удостоверение инструктора и ключи от машины, я сама чуть
не грохнулась прямо рядом со своим шестом. Я вам еще кое-что скажу, -- она
бросила окурок в догорающий костер, -- я до этого никогда с мужиками не
трахалась, была девицей, ах, пардон, настоящей нежной барышней, как говорили
прежде в приличном обществе, вероятно, и в салоне ваших дедушки с бабушкой
тоже. -- Я молчал, дорогой пан Богумил, а панна Цивле присыпала угли землей
с грядок и добавила еще, что стебли, которые сушатся у меня на балконе,
никуда не годятся, я сорвал их слишком рано, к тому же это, небось,
"мужские" растения. Я хотел попрощаться, поблагодарил за ужин, но панна
Цивле возразила: -- И думать забудьте, ну куда вы пойдете в таком виде, и не
смейте никогда больше курить, вы не держите удара, у меня такая же штука с
алкоголем, -- и мигом принесла из сарая гамак, два одеяла и подушку, --
надеюсь, вас не пугает подобное соседство, -- она взглянула на изгородь, за
которой безмолвствовало старое кладбище. -- Спасибо, -- сказал я, -- пойду
потихоньку вниз, к такси, завтра занятий нет, так, может, договоримся на
послезавтра? -- и двинулся к калитке, но ноги мои медленно оторвались от
земли, словно вместо туфель на мне были сандалии Гермеса с маленькими
крылышками, и в таком блаженном состоянии невесомости я проплыл несколько
метров, впрочем, совсем невысоко, затем приземлился, точь-в-точь как
Армстронг на Луне, и, по-детски радуясь этому ослабевшему земному
притяжению, сделал следующий шаг и вновь взлетел, засмеявшись еще громче, а
потом вдруг случилось нечто странное, ибо земля, вместо того чтобы принять
меня в свои мягкие объятья, побежала, удаляясь, от моих ног, и я внезапно
очутился высоко над деревьями, над холмом и кирпичной готикой ганзейского
города, ощущая ту удивительную бесплотность и ничтожность бытия, состояние,
которое иные мистики достигали лишь под конец жизни, и устыдившись, я
попытался придать своему телу вес, способный опустить меня вниз, но это
оказалось непросто, дорогой пан Богумил, и я, видимо, очень долго пребывал в
состоянии подвешенности, пока, наконец, не услыхал оклик панны Цивле,
поразивший меня чуть ли не в самое сердце, словно снаряд зенитной батареи
капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского, и тогда я, наконец, полетел на
землю, но не как лопнувший шар "SP-ALP Мосцице" на луг под Бобовой, а
подобно ржавому "Туполеву" со сгоревшими моторами; последовал страшный удар,
после чего я, мокрый насквозь, стал медленно подниматься, а панна Цивле,
помогая мне выбраться из корыта с дождевой водой, громко возмущалась: --
Если человек ходить не научился, так нечего браться за полеты, вы, похоже,
из тех, у кого бутерброд всегда падает маслом вниз, хорошо еще, что в
компост не приземлились. -- Чудесно, -- уверял я, похлопывая ладонью по
корыту, -- видите, сия купель вернула меня общественности, и, облачившись в
новые одежды, -- я выкручивал штанины, -- я обрел и новый дух, будто заново
родился. -- Ну не знаю, -- произнесла панна Цивле, укладывая в гамак
подушку, -- мне пора ложиться, спать осталось три часа, -- но прежде, чем
исчезнуть в дверях деревянного сарая, она, дорогой пан Богумил, подошла ко
мне и, подав на прощание руку, сказала: -- Спасибо, -- а я замер перед ее
домиком, изумленный до глубины души, ну с какой стати ей было меня
благодарить, скорее это я мог испытывать признательность за обалденный вечер
в обществе Штиблета и Физика, за ускоренный курс современного искусства, за
это ноу-хау интернет-фирмы "Пророк", наконец, за полученный урок -- как не
надо курить травку, если ты в этом деле новичок; я шел вдоль кладбищенской
ограды, размышляя обо всем этом и, честно говоря, вновь погружался в
меланхолию; над верфью и заливом висел густой туман, откуда-то из порта
доносился стон навигационного гудка, где-то рядом зазвонил на стрелке
незримый трамвай, воздух был клейким от безмерно тяжких снов, что в
кирпичных домах, переулках и садах все никак не могли дождаться развязки; и
вновь зарастал крапивой, пыреем, лебедой город, который я никогда не любил,
тот чужой, недобрый, ненастоящий город, что каждый год миллиметр за
миллиметром погружался в химеру собственных мифов, словно ему постоянно не
хватало солнечного света, словно извечный запах селедки, смолы, ржавчины,
сажи и агар-агара покрывал непроницаемым саваном жирную воду каналов,
прогнившие останки мостков, блочные дома эпохи социализма и по сей день не
отреставрированные лабазы. -- Кисло же вы день начинаете, --
доброжелательное, в общем-то, лицо таксиста напомнило мне все роли Клауса
Кински ((1926--1991)-- известный немецкий актер театра и кино, много
снимавшийся в триллерах и фильмах ужасов), вместе взятые, -- если имеется
желание, по пути можем пивком затариться, круглосуточный сервис, при Ярузеле
это было unmoglich (Невозможно), а теперь moglich ( Возможно), все moglich,
-- разбитый "мерседес" из тех, с "крылышками", едва не развалился на
повороте Картуской, дизельный мотор из последних сил выплевывал клубы
выхлопных газов, заклекотали дверцы, застучали амортизаторы, упало
незакрепленное стекло, освежитель воздуха наполнял салон густым душным
облаком, кажется, это была мятная разновидность, -- ну, тогда я на момент
выскочу за куревом, -- раскрыл водитель свои намерения, -- вы тут обождите
полминутки, -- он остановил машину перед ночным магазином, недалеко от
учебной площадки, -- сейчас вернусь, -- дверца заскрежетала и хлопнула, --
вы только не засыпайте, -- я глядел на горевший возле мусорного контейнера
под каштаном небольшой костер, на дервишей, алкашей, приверженцев святого
Вит-та, любителей денатурата, водяры и бормотухи обоего пола, гревших свои
лохмотья в мерцающем кругу, картинку то и дело затягивало все сильнее
сгущавшимся туманом, а лицами, обликом, медленными и расчетливыми движениями
они, дорогой пан Богумил, напоминали утомленных долгим маршем повстанцев,
которые, оторвавшись на несколько минут от армии оккупанта, стремятся
насладиться иллюзией краткого отдохновения, иллюзией, ибо исподволь
подкравшийся рассвет принесет им лишь неминуемую смерть, гнусную и ничем не
примечательную; мы поехали дальше на этом кошмарном "мерседесе", а таксист
продолжал плести свой монолог, и я почувствовал, что мое вечернее и ночное
занятие в автошколе еще не окончено, ему суждено получить продолжение,
подобно тому, как продолжение имела история "сто семидесятого мерседеса", но
не того, украденного русскими -- он ездил на бензине, -- а того, что
благодаря моему отцу в один прекрасный весенний день семьдесят второго года
появился в Верхнем Вжеще, на углу Хшановского, с дизельным мотором и гораздо
большим пробегом, что, впрочем, явно тянуло на эпилог, -- вот только панна
Цивле, -- размышлял я, расплачиваясь с таксистом, -- захочет ли она
вернуться к этой теме, захочет ли совершить очередной круг в нашем курсе
вождения? -- И представьте себе, дорогой пан Богумил, она захотела, потому
что, когда я на следующий день шел по улочке Совинского в фирму "Коррадо" --
гарантируем водительские права по самым низким в городе ценам, -- из окна
"фиатика" высунулась ее прелестная головка, и я услыхал: -- Эй, пан Павел,
вы опоздали на пятнадцать минут, вечно вы, мужчины, усложняете самые простые
вещи. -- Я был сконфужен, ведь накануне, из-за всей этой травки, мы не
договорились на конкретный час, а потому я молчал, пристегиваясь и
устанавливая зеркало, но у нее и в самом деле было хорошее настроение, и как
только я тронулся, она сказала: -- Сегодня отрабатываем перекрестки, для
начала едем на Хучиско, а я, наконец, хочу услышать, что сделал ваш отец,
надеюсь, это как-то связано с дедушкиными автомобилями. -- Конечно, -- я
въехал на Картускую, -- но прежде, чем начать рассказ, следует ознакомить
вас с так называемым фоном, так вот, -- я остановился на светофоре перед
мэрией, -- он был исключительно сер и убог, мы жили весьма скромно, отец,
правда, был инженером, но, не являясь представителем нового, передового,
здорового класса, на протяжении многих лет получал меньше тракториста в
госхозе, разметчика на верфи, доярки или каменщика без всякого образования,
однако ни разу не пожаловался, лицо его ни разу не исказила кислая гримаса,
и даже если перед получкой мы садились на хлеб со смальцем, он улыбался и
замечал: -- И не такое переживали, -- и никогда не позволял себе предаваться
воспоминаниям о старых добрых временах, потому что всегда полагал и
неизменно верил, что рано или поздно наступят времена еще более
замечательные, хотя, честно говоря, -- мы все еще стояли в пробке перед
мэрией, -- я так и не понял, откуда у него этот благородный оптимизм,
которым он уж точно не мог быть обязан собственному опыту -- скорее, неким
спрятанным в недрах души залежам наивной доброты, иначе откуда бы отец
черпал уверенность, -- мы медленно удалялись от самого уродливого в городе
здания, -- что станет легче, когда делалось все тяжелее? -- Может, он был
верующим? -- вопросительно взглянула на меня панна Цивле, -- если это
чувство глубокое, не показное, то человек, даже доведенный до крайности,
полагает, что несмотря на временные трудности дело, в сущности, идет на лад.
-- Что ж, может, вы и правы, -- засмеялся я, притормозив у Ракового базара,
-- хотя его вера в Бога опиралась скорее на дух квантовой физики, нежели на
исторические примеры, но как бы то ни было, -- вернулся я к нашему сюжету,
-- отец, питавший к выходкам прогрессивного, авангардного, здорового класса
эстетическое отвращение и реагировавший на все их акции, митинги, марши и
истерические выкрики сдержанным молчанием, лишь в одном случае изменял своим
принципам и громко поминал прошлое, а именно, когда речь заходила о машинах.
-- Ему не нравились "сиренки" и "вартбурги"? -- вновь прервала меня панна
Цивле. -- Не то слово, -- пояснил я, -- понимаете, когда мама или мы с
братом иной раз говорили отцу: -- Ах, как приятно было бы ездить на пляж
хоть на несчастной "сиренке", вместо того чтобы целый час толкаться в
раскаленном трамвае, как хорошо было бы возвращаться с Кашуб с корзинами,
полными грибов, хоть на несчастном "трабанте", вместо того чтобы ждать под
дождем последнего, битком набитого автобуса, который проезжает ] мимо
остановки, даже не замедлив ход, -- так вот, когда мы порой робко замечали,
что, мол, кто-то из соседей или знакомых, отказывая себе во всем, накопил,
наконец, на "сиренку" или, вытянув счастливый лотерейный билет, приобрел
"вартбург", отец отвечал, что не каждая таратайка о четырех колесах и с
мотором имеет право называться машиной, подобно тому, как не каждый, кто
толкает с трибуны речь, непременно является государственным мужем, и
закрывал дискуссию, заявляя, что если когда-нибудь и сядет за руль, то это
непременно будет такой автомобиль, на каком они путешествовали с дедом, ну а
нам оставалось лишь облизываться, потому что одна только мысль, одна лишь
мечта о том, чтобы отправиться на сопотский пляж или кашубские озера на
"мерседесе", казалась сошедшей со страниц книги фантастических пророчеств;
шли годы, на улицах уже появились польские "фиаты", в "Деликатесах", отстояв
в очереди всего один раз, можно было купить две пачки кофе и банку
ананасного компота, изредка кто-нибудь привозил из Западного Берлина сильно
подержанный "фольксваген", в Гдыне иные моряки носились по Свентоянской на
"тальботах" или "понтиаках", но отец был непреклонен, и представьте себе, --
я проехал каких-нибудь пять метров, и мы вновь застряли в пробке, -- тот
апрельский вечер, когда мы услыхали под окном нашей маленькой квартирки
характерное стрекотание хорошо отлаженного дизеля, услыхали радостный
ребячий хор, возбужденно скандировавший вслед медленно приближавшемуся
"мерседесу-170 DS": -- Гестапо! Гестапо! --да, в жизни моего отца это был и
в самом деле великий миг, на наших глазах его время описало удивительный
круг, "сто семидесятый" с дизельным мотором, послевоенная модель, почти не
отличался от прежнего, с бензиновым двигателем, -- глядя на знакомые по
фотографиям растопыренные крылья, знакомый вытянутый нос с радиатором и
знакомый толстозадый багажник, мы ждали, что из машины вот-вот появится
дедушка Кароль, но вместо него вышел отец и радостно замахал нам, предлагая
совершить первую поездку по улицам Вжеща, и мы катили по Хшановского, потом
по Полянкам, восхищаясь приборной доской с "бошевскими" циферблатами, ровным
урчанием мотора, мягким покачиванием подвесок, а отец рассказывал, какого
труда ему стоило разыскать отсутствовавшие детали, как он рыскал по свалкам
металлолома и старым мастерским, как вытачивал на токарном станке то, что
купить или найти оказалось уже невозможно, ибо да будет вам известно, -- я
заглушил мотор "фиатика", -- ремонт этого пострадавшего в аварии
"мерседеса", который отец приобрел у знакомого механика, продолжался два
года, причем в строжайшей тайне, ведь главным было сделать сюрприз, изумить.
-- Потрясающе, -- панна Цивле закурила косяк, -- ваш отец, наверное, был
романтик. -- Скорее инженер, -- возразил я, заводя двигатель, чтобы проехать
два метра и вновь остановиться, -- ничто не доставляло ему большего
удовольствия, чем поломка; порой, во время долгого путешествия, когда мы
отправлялись в горы и ничего не происходило, ничего не портилось, отец вел
машину молча, явно утомленный монотонностью существования, но лишь только
что-то начинало поскрипывать в тормозах, постукивать в дифференциале, у него
загорались глаза и он немедленно принимался высказывать предположения,
ставить диагнозы, выдвигать гипотезы, ну а прибыв на место, вместо того
чтобы хо-
дить с нами на экскурсии, раскладывал инструменты и, вымазавшись по
локти в масле, с утра до вечера копался в моторе и бывал счастлив,
обнаружив, наконец, спустя несколько дней, когда мы уже собирались
возвращаться, протечку в резиновой прокладке тормозного цилиндра или
какой-нибудь винтик с сорванной резьбой -- тут уж начиналась настоящая битва
со временем и материей, которую отец ни разу не проиграл, ремонт неизменно
заканчивался без пяти двенадцать, и мы ехали по шоссе домой, а легкую
меланхолию, в которую отец снова впадал из-за отсутствия очередной поломки,
скрашивала реакция водителей на вид и состояние старого "мерседеса"; порой
они мигали нам фарами, порой махали рукой и гудели, но самыми волнительными
были обгоны -- какой-нибудь "трабант" или, скажем, "запорожец" догонял нас,
пару мгновений водитель ехал следом на безопасном расстоянии, дивясь, что
сей музейный экспонат тянет аж девяносто километров в час, однако тут же
прибавлял скорость, включал поворотник и начинал обгон, тогда отец слегка
нажимал на педаль и на скорости примерно сто десять по левому борту мелькало
искаженное страшной гримасой, взволнованное и потное лицо владельца
"москвича" или "трабанта" -- глаза вылезают из орбит, язык высунут, --
потому как наш спидометр показывал уже сто двадцать километров в час, что
отнюдь не было пределом для мурлыкавшего мотором и чуть покачивавшего боками
"мерседеса", так что если нас в конце концов и обгоняли, то отец улыбался
сам себе и, поглаживая руль, замечал: -- Негоже утомлять пенсионера, -- но
порой "трабанту" или "запорожцу" приходилось прятаться за наш багажник, так
как с противоположной стороны мчался грузовик, и тогда водитель буквально
впадал в амок, сидел у нас на хвосте, гудел, мигал фарами, после чего
бросался на обгон уже невзирая на подъемы и повороты, не обращая внимания на
сплошную линию, и дважды это закончилось печально, хоть и не трагически, а
именно -- в первый раз "трабант" с келецкими номерами не вписался в поворот
и врезался в стог сена, в другой раз то же самое случилось с румынской
"дакией" из Познанского воеводства -- она закончила свой полет в пруду;
отец, разумеется, тут же тормозил и поворачивал обратно, дабы оказать
помощь, но, похоже, его поведение противоречило современному этикету, ибо
водитель "трабанта" обозвал нас идиотами, мудаками и обманщиками, водитель
же "дакии", стоя по щиколотку в воде, грозил кулаком и орал, что гданьские
-- все до одного злодеи: мало того, что не даем проехать порядочному
человеку, так вдобавок катаемся на металлоломе, доставшемся в наследство от
гитлеровских чиновников, в общем, жаль, что нас в семидесятом году не
добили. -- Да что вы! -- воскликнула панна Цивле, -- и ваш отец не дал ему
по морде?! -- Пришлось бы лезть в воду, -- объяснил я, -- а кроме того,
сталкиваясь с подобным хамством, он не злился, а впадал в меланхолию. --
Выпустите рыбок из багажника, -- посоветовал папа тому идейному товарищу из
Познанского воеводства, -- что, должен вам сказать, -- я наконец тронулся на
первой скорости, -- возымело эффект куда больший, чем если бы он стал
барахтаться с этим типом в луже, ибо, услыхав про рыбок, водитель "дакии"
буквально побагровел, потерял дар речи, злобно пнул дверцу своего автомобиля
и двинулся к нам -- бодрой трусцой, ну и споткнулся раз, потом другой, мы
видели, как он вылезает на берег пруда, по уши в тине, однако "мерседес" уже
уносил нас по шоссе, а отец, переключив передачу, сказал нам с братом: --
Теперь вы знаете, почему на поворотах не следует идти на обгон. -- Очень
поучительно, -- засмеялась панна Цивле, -- я бы удачнее не придумала, а эти
ремонты и поломки -- прямо как из рассказа Грабала, погодите, в каком же это
было сборнике, там, где он разбирал двигатель? -- "Красивая скорбь", --
ответил я без запинки, дорогой пан Богумил, -- Францину еще каждый раз
требовался помощник -- придерживать винты. -- Вот-вот, -- панна Цивле
внимательно взглянула на меня, -- у вас тоже так было? -- Нет, -- мы
черепашьим шагом ползли вдоль небольшого сквера, где два здоровенных крана
пытались сдвинуть с места советский танк, памятник освободителям города, --
у отцовского приятеля был гараж с мастерской, правда, в Гдыне, так что если
требовалось перебрать двигатель или покопаться в шасси, он уезжал на целый
день и возвращался во Вжещ последней электричкой; "мерседес" все чаще
нуждался в починке -- на каждую уходило по два, а то и три дня -- так что
отец, взяв с собой спальник и бутерброды, ночевал прямо в мастерской и
приезжал домой на отремонтированной машине --усталый, в грязном комбинезоне,
пропахший бензином, однако мама радовалась уже меньше, чем когда автомобиль
впервые появился на нашем дворе. -- Посмотри на свои руки, -- переживала
она, подавая отцу ужин, -- ты часами лежишь на цементе, -- но тот и в самом
деле был оптимистом. -- Скоро все наладится, -- возражал он, -- немного
терпения, и мы снова отправимся в горы. -- Ну да, конечно, -- не уступала
мама, -- исключительно ради того, чтобы ты снова неделю не расставался с
инструментами, успокойся, наконец, на тебе лица нет, мы вполне обойдемся и
без машины, а впрочем, -- гладила она его по голове, -- можешь продать ее в
музей. -- Например, в немецкий? -- саркастически уточнял отец, -- у них
наверняка есть такая модель, причем в значительно лучшем состоянии, это у
нас, полячишек, с запчастями дефицит, мы плохие, грязные, пьяные и ленивые,
знаешь, сколько я этого за войну наслушался! -- Ну ладно, -- сдавалась мама,
-- делай как хочешь. -- Тут, дорогой пан Богумил, мне пришлось объяснить
панне Цивле, что почти всю оккупацию отец по одиннадцать часов в сутки
трудился в авторемонтной мастерской, почему его и не вывезли в рейх на
принудительные работы -- гараж обслуживал снабженческие фирмы и армию. --
Делай как хочешь, -- отвечала мама, хотя прекрасно понимала, что отец от
"мерседеса" не откажется, ведь тот значил для него гораздо больше, чем
просто автомобиль, и даже больше, чем просто "мерседес", так вот, когда, в
конце концов на час езды стало приходиться около тридцати девяти часов
ремонта, -- продолжал я, подъезжая, наконец, к перекрестку Хучиско, -- мама
обиделась и заявила: -- Я в эту колымагу больше не сяду, -- и сдержала
слово, а отец, когда двигатель в очередной раз не завелся, хлопнул дверцей,
спрятал ключи в буфет и больше к машине, стоявшей у садовой ограды, не
прикасался. -- А дальше что было? -- спросила панна Цивле. -- Они так и не
пришли к компромиссу? -- Не пришли, -- продолжал я, -- потому что злились и
друг друга не слушали, причем оба были абсолютно правы, а "мерседес" тем
временем ветшал на жаре и морозе, под дождем и снегом и еще два года
зарастал, словно пароход в русле высохшей реки, -- крапива, пырей, лебеда
были уже почти по крышу, воры разбили окно и отвинтили приборную доску с
"бошевскими" циферблатами, коты метили кресла, дети сняли покрышки и
поотламыва-ли зеркала и эмблемы, а остальное довершили ржавчина и влага,
пока наконец... -- Прошу прощения, сверните вот здесь, -- прервала меня
панна Цивле, -- в этом городе по-человечески уже не проедешь, за час мы не
сделали и километра, -- и я, дорогой пан Богумил, свернул на перекрестке
Хучиско перед резиденцией бывших комиссаров бывшей Лиги Наций бывшего
Вольного города Гданьска, что оказалось вовсе не так просто, светофор не
работал, движение регулировали двое молодых полицейских, не справлявшихся с
автомобильной рекой, с этим напиравшим со всех сторон механическим потоком,
звонили трамваи, гудели грузовики, машины ползли, словно улитки, в
раскаленном воздухе последнего майского дня, а я осознал, что делаю
последний круг на маленьком "фиатике" моей инструкторши. -- Вот если бы
метро было, -- продолжала тем временем панна Цивле, -- или отдельная полоса
для трамваев, или хоть велосипедные дорожки, и чем они только заняты? -- она
взглянула на мрачную глыбу мэрии. -- Право, не знаю, -- вернулся я к нашей
теме, -- но раньше они, во всяком случае, интересовались хотя бы останками
автомобилей, ибо после того, как "мерседес", заросший диким виноградом и
походивший на огромную стрекозу с пустыми глазницами от фар, простоял под
забором целых три года, нас посетил чиновник из отдела эстетики и велел
убрать эту, как он соизволил выразиться, уродливую развалину, поскольку ее
вид, мол, негативно сказывается на самочувствии жителей; так и закончилась в
нашей семье, -- добавил я, поворачивая наконец с Хучиско в Нове Огроды, --
эпоха "мерседесов", полный, как говорится, финиш -- машина отправилась на
свалку, где среди старых локомотивов, кранов, строительных лесов, цистерн и
железнодорожных рельсов ей предстояло дожидаться своей очереди в
переработку, под гигантский пресс, отец же спрятал права и никогда и ни с
кем больше не разговаривал на автомобильные темы. -- Другими словами,
капитулировал, -- отозвалась панна Цивле, -- догадываюсь, что он чувствовал,
но эти несколько лет, должно быть, оказались для него своеобразными
каникулами. -- Да, -- подтвердил я, -- никогда ни до, ни после я не видел
отца таким счастливым и оживленным -- это были солнечные дни, настоящий
праздник, компенсация за потерянные годы и иллюзии, ибо, да будет вам
известно, -- мне удалось пробраться в средний ряд, -- в первые послевоенные
годы ему пришлось довольно несладко, дедушка Кароль принадлежал к числу так
называемых врагов народа и, явившись сразу после войны на завод, услышал,
что лучше ему было погибнуть в своем Освенциме, потому как буржуазные
инженеры больше не требуются и идет ускоренная чистка научных рядов от
реакционных элементов, а когда он поинтересовался у партсекре-таря, что же
буржуазного тот усмотрел в его исследованиях и патентах, был арестован за
провокацию, и таким образом его жизнь описала удивительный круг, потому что
когда дед наконец вышел на свободу, в Мосцице ему поселиться не позволили --
лишь трижды в месяц он мог навещать бабушку Марию, причем каждый раз по
специальному разрешению; итак, чтобы покончить наконец с этим печальным
сюжетом, скажу вам, что отец, осевший после войны в Гданьске и поступивший в
здешний политехнический, когда ему приходилось заполнять в анкете пункт
"происхождение", всегда очень волновался и не спал по ночам, потому что хотя
указываемое им "из интеллигентов" в значительной степени и соответствовало
действительности, однако хватило бы малейшего доноса какого-нибудь
хунвейбина, чтобы его обвинили в замалчивании фактов, а замалчивание в те
времена считалось делом весьма предосудительным, так что отец мучился
бессонницей, опасаясь, как бы его не попрекнули родством с врагом народа,
этим образчиком буржуазной инженерной науки в эпоху чисток. -- Ну прямо как
у Грабала, -- засмеялась панна Цивле, -- только тот был писателем в эпоху
чисток, а ваш дедушка Кароль -- упраздненным инженером-химиком. -- Да,
занятная параллель, -- согласился я, вновь останавливая "фиатик" в районе
Ракового базара, -- особенно если учесть удивительную живучесть сей гнусной
процедуры, ибо, видите ли, когда генерал Ярузельский вывел на улицы танки, я
был молодым неоперившимся журналистом... -- Погодите, я угадаю, -- не дала
мне закончить панна Цивле, -- ваше место работы ликвидировали. -- Вот
именно, -- теперь мы оба засмеялись, -- и больше я к этому занятию так и не
вернулся, -- тут, дорогой пан Богумил, нас прервали, и я не успел поведать
инструкторше, как сильно эта последняя чистка повлияла на всю мою жизнь,
сколь многим я обязан генералам Барыле, Житу и Оливе (Генералы
социалистической Польши), ведь это благодаря им у меня появилась пишущая
свалился. Месяц Жлобек меня не беспокоил, но когда, появившись вновь,
выложил на стойку удостоверение инструктора и ключи от машины, я сама чуть
не грохнулась прямо рядом со своим шестом. Я вам еще кое-что скажу, -- она
бросила окурок в догорающий костер, -- я до этого никогда с мужиками не
трахалась, была девицей, ах, пардон, настоящей нежной барышней, как говорили
прежде в приличном обществе, вероятно, и в салоне ваших дедушки с бабушкой
тоже. -- Я молчал, дорогой пан Богумил, а панна Цивле присыпала угли землей
с грядок и добавила еще, что стебли, которые сушатся у меня на балконе,
никуда не годятся, я сорвал их слишком рано, к тому же это, небось,
"мужские" растения. Я хотел попрощаться, поблагодарил за ужин, но панна
Цивле возразила: -- И думать забудьте, ну куда вы пойдете в таком виде, и не
смейте никогда больше курить, вы не держите удара, у меня такая же штука с
алкоголем, -- и мигом принесла из сарая гамак, два одеяла и подушку, --
надеюсь, вас не пугает подобное соседство, -- она взглянула на изгородь, за
которой безмолвствовало старое кладбище. -- Спасибо, -- сказал я, -- пойду
потихоньку вниз, к такси, завтра занятий нет, так, может, договоримся на
послезавтра? -- и двинулся к калитке, но ноги мои медленно оторвались от
земли, словно вместо туфель на мне были сандалии Гермеса с маленькими
крылышками, и в таком блаженном состоянии невесомости я проплыл несколько
метров, впрочем, совсем невысоко, затем приземлился, точь-в-точь как
Армстронг на Луне, и, по-детски радуясь этому ослабевшему земному
притяжению, сделал следующий шаг и вновь взлетел, засмеявшись еще громче, а
потом вдруг случилось нечто странное, ибо земля, вместо того чтобы принять
меня в свои мягкие объятья, побежала, удаляясь, от моих ног, и я внезапно
очутился высоко над деревьями, над холмом и кирпичной готикой ганзейского
города, ощущая ту удивительную бесплотность и ничтожность бытия, состояние,
которое иные мистики достигали лишь под конец жизни, и устыдившись, я
попытался придать своему телу вес, способный опустить меня вниз, но это
оказалось непросто, дорогой пан Богумил, и я, видимо, очень долго пребывал в
состоянии подвешенности, пока, наконец, не услыхал оклик панны Цивле,
поразивший меня чуть ли не в самое сердце, словно снаряд зенитной батареи
капитана Рымвида Остоя-Коньчипольского, и тогда я, наконец, полетел на
землю, но не как лопнувший шар "SP-ALP Мосцице" на луг под Бобовой, а
подобно ржавому "Туполеву" со сгоревшими моторами; последовал страшный удар,
после чего я, мокрый насквозь, стал медленно подниматься, а панна Цивле,
помогая мне выбраться из корыта с дождевой водой, громко возмущалась: --
Если человек ходить не научился, так нечего браться за полеты, вы, похоже,
из тех, у кого бутерброд всегда падает маслом вниз, хорошо еще, что в
компост не приземлились. -- Чудесно, -- уверял я, похлопывая ладонью по
корыту, -- видите, сия купель вернула меня общественности, и, облачившись в
новые одежды, -- я выкручивал штанины, -- я обрел и новый дух, будто заново
родился. -- Ну не знаю, -- произнесла панна Цивле, укладывая в гамак
подушку, -- мне пора ложиться, спать осталось три часа, -- но прежде, чем
исчезнуть в дверях деревянного сарая, она, дорогой пан Богумил, подошла ко
мне и, подав на прощание руку, сказала: -- Спасибо, -- а я замер перед ее
домиком, изумленный до глубины души, ну с какой стати ей было меня
благодарить, скорее это я мог испытывать признательность за обалденный вечер
в обществе Штиблета и Физика, за ускоренный курс современного искусства, за
это ноу-хау интернет-фирмы "Пророк", наконец, за полученный урок -- как не
надо курить травку, если ты в этом деле новичок; я шел вдоль кладбищенской
ограды, размышляя обо всем этом и, честно говоря, вновь погружался в
меланхолию; над верфью и заливом висел густой туман, откуда-то из порта
доносился стон навигационного гудка, где-то рядом зазвонил на стрелке
незримый трамвай, воздух был клейким от безмерно тяжких снов, что в
кирпичных домах, переулках и садах все никак не могли дождаться развязки; и
вновь зарастал крапивой, пыреем, лебедой город, который я никогда не любил,
тот чужой, недобрый, ненастоящий город, что каждый год миллиметр за
миллиметром погружался в химеру собственных мифов, словно ему постоянно не
хватало солнечного света, словно извечный запах селедки, смолы, ржавчины,
сажи и агар-агара покрывал непроницаемым саваном жирную воду каналов,
прогнившие останки мостков, блочные дома эпохи социализма и по сей день не
отреставрированные лабазы. -- Кисло же вы день начинаете, --
доброжелательное, в общем-то, лицо таксиста напомнило мне все роли Клауса
Кински ((1926--1991)-- известный немецкий актер театра и кино, много
снимавшийся в триллерах и фильмах ужасов), вместе взятые, -- если имеется
желание, по пути можем пивком затариться, круглосуточный сервис, при Ярузеле
это было unmoglich (Невозможно), а теперь moglich ( Возможно), все moglich,
-- разбитый "мерседес" из тех, с "крылышками", едва не развалился на
повороте Картуской, дизельный мотор из последних сил выплевывал клубы
выхлопных газов, заклекотали дверцы, застучали амортизаторы, упало
незакрепленное стекло, освежитель воздуха наполнял салон густым душным
облаком, кажется, это была мятная разновидность, -- ну, тогда я на момент
выскочу за куревом, -- раскрыл водитель свои намерения, -- вы тут обождите
полминутки, -- он остановил машину перед ночным магазином, недалеко от
учебной площадки, -- сейчас вернусь, -- дверца заскрежетала и хлопнула, --
вы только не засыпайте, -- я глядел на горевший возле мусорного контейнера
под каштаном небольшой костер, на дервишей, алкашей, приверженцев святого
Вит-та, любителей денатурата, водяры и бормотухи обоего пола, гревших свои
лохмотья в мерцающем кругу, картинку то и дело затягивало все сильнее
сгущавшимся туманом, а лицами, обликом, медленными и расчетливыми движениями
они, дорогой пан Богумил, напоминали утомленных долгим маршем повстанцев,
которые, оторвавшись на несколько минут от армии оккупанта, стремятся
насладиться иллюзией краткого отдохновения, иллюзией, ибо исподволь
подкравшийся рассвет принесет им лишь неминуемую смерть, гнусную и ничем не
примечательную; мы поехали дальше на этом кошмарном "мерседесе", а таксист
продолжал плести свой монолог, и я почувствовал, что мое вечернее и ночное
занятие в автошколе еще не окончено, ему суждено получить продолжение,
подобно тому, как продолжение имела история "сто семидесятого мерседеса", но
не того, украденного русскими -- он ездил на бензине, -- а того, что
благодаря моему отцу в один прекрасный весенний день семьдесят второго года
появился в Верхнем Вжеще, на углу Хшановского, с дизельным мотором и гораздо
большим пробегом, что, впрочем, явно тянуло на эпилог, -- вот только панна
Цивле, -- размышлял я, расплачиваясь с таксистом, -- захочет ли она
вернуться к этой теме, захочет ли совершить очередной круг в нашем курсе
вождения? -- И представьте себе, дорогой пан Богумил, она захотела, потому
что, когда я на следующий день шел по улочке Совинского в фирму "Коррадо" --
гарантируем водительские права по самым низким в городе ценам, -- из окна
"фиатика" высунулась ее прелестная головка, и я услыхал: -- Эй, пан Павел,
вы опоздали на пятнадцать минут, вечно вы, мужчины, усложняете самые простые
вещи. -- Я был сконфужен, ведь накануне, из-за всей этой травки, мы не
договорились на конкретный час, а потому я молчал, пристегиваясь и
устанавливая зеркало, но у нее и в самом деле было хорошее настроение, и как
только я тронулся, она сказала: -- Сегодня отрабатываем перекрестки, для
начала едем на Хучиско, а я, наконец, хочу услышать, что сделал ваш отец,
надеюсь, это как-то связано с дедушкиными автомобилями. -- Конечно, -- я
въехал на Картускую, -- но прежде, чем начать рассказ, следует ознакомить
вас с так называемым фоном, так вот, -- я остановился на светофоре перед
мэрией, -- он был исключительно сер и убог, мы жили весьма скромно, отец,
правда, был инженером, но, не являясь представителем нового, передового,
здорового класса, на протяжении многих лет получал меньше тракториста в
госхозе, разметчика на верфи, доярки или каменщика без всякого образования,
однако ни разу не пожаловался, лицо его ни разу не исказила кислая гримаса,
и даже если перед получкой мы садились на хлеб со смальцем, он улыбался и
замечал: -- И не такое переживали, -- и никогда не позволял себе предаваться
воспоминаниям о старых добрых временах, потому что всегда полагал и
неизменно верил, что рано или поздно наступят времена еще более
замечательные, хотя, честно говоря, -- мы все еще стояли в пробке перед
мэрией, -- я так и не понял, откуда у него этот благородный оптимизм,
которым он уж точно не мог быть обязан собственному опыту -- скорее, неким
спрятанным в недрах души залежам наивной доброты, иначе откуда бы отец
черпал уверенность, -- мы медленно удалялись от самого уродливого в городе
здания, -- что станет легче, когда делалось все тяжелее? -- Может, он был
верующим? -- вопросительно взглянула на меня панна Цивле, -- если это
чувство глубокое, не показное, то человек, даже доведенный до крайности,
полагает, что несмотря на временные трудности дело, в сущности, идет на лад.
-- Что ж, может, вы и правы, -- засмеялся я, притормозив у Ракового базара,
-- хотя его вера в Бога опиралась скорее на дух квантовой физики, нежели на
исторические примеры, но как бы то ни было, -- вернулся я к нашему сюжету,
-- отец, питавший к выходкам прогрессивного, авангардного, здорового класса
эстетическое отвращение и реагировавший на все их акции, митинги, марши и
истерические выкрики сдержанным молчанием, лишь в одном случае изменял своим
принципам и громко поминал прошлое, а именно, когда речь заходила о машинах.
-- Ему не нравились "сиренки" и "вартбурги"? -- вновь прервала меня панна
Цивле. -- Не то слово, -- пояснил я, -- понимаете, когда мама или мы с
братом иной раз говорили отцу: -- Ах, как приятно было бы ездить на пляж
хоть на несчастной "сиренке", вместо того чтобы целый час толкаться в
раскаленном трамвае, как хорошо было бы возвращаться с Кашуб с корзинами,
полными грибов, хоть на несчастном "трабанте", вместо того чтобы ждать под
дождем последнего, битком набитого автобуса, который проезжает ] мимо
остановки, даже не замедлив ход, -- так вот, когда мы порой робко замечали,
что, мол, кто-то из соседей или знакомых, отказывая себе во всем, накопил,
наконец, на "сиренку" или, вытянув счастливый лотерейный билет, приобрел
"вартбург", отец отвечал, что не каждая таратайка о четырех колесах и с
мотором имеет право называться машиной, подобно тому, как не каждый, кто
толкает с трибуны речь, непременно является государственным мужем, и
закрывал дискуссию, заявляя, что если когда-нибудь и сядет за руль, то это
непременно будет такой автомобиль, на каком они путешествовали с дедом, ну а
нам оставалось лишь облизываться, потому что одна только мысль, одна лишь
мечта о том, чтобы отправиться на сопотский пляж или кашубские озера на
"мерседесе", казалась сошедшей со страниц книги фантастических пророчеств;
шли годы, на улицах уже появились польские "фиаты", в "Деликатесах", отстояв
в очереди всего один раз, можно было купить две пачки кофе и банку
ананасного компота, изредка кто-нибудь привозил из Западного Берлина сильно
подержанный "фольксваген", в Гдыне иные моряки носились по Свентоянской на
"тальботах" или "понтиаках", но отец был непреклонен, и представьте себе, --
я проехал каких-нибудь пять метров, и мы вновь застряли в пробке, -- тот
апрельский вечер, когда мы услыхали под окном нашей маленькой квартирки
характерное стрекотание хорошо отлаженного дизеля, услыхали радостный
ребячий хор, возбужденно скандировавший вслед медленно приближавшемуся
"мерседесу-170 DS": -- Гестапо! Гестапо! --да, в жизни моего отца это был и
в самом деле великий миг, на наших глазах его время описало удивительный
круг, "сто семидесятый" с дизельным мотором, послевоенная модель, почти не
отличался от прежнего, с бензиновым двигателем, -- глядя на знакомые по
фотографиям растопыренные крылья, знакомый вытянутый нос с радиатором и
знакомый толстозадый багажник, мы ждали, что из машины вот-вот появится
дедушка Кароль, но вместо него вышел отец и радостно замахал нам, предлагая
совершить первую поездку по улицам Вжеща, и мы катили по Хшановского, потом
по Полянкам, восхищаясь приборной доской с "бошевскими" циферблатами, ровным
урчанием мотора, мягким покачиванием подвесок, а отец рассказывал, какого
труда ему стоило разыскать отсутствовавшие детали, как он рыскал по свалкам
металлолома и старым мастерским, как вытачивал на токарном станке то, что
купить или найти оказалось уже невозможно, ибо да будет вам известно, -- я
заглушил мотор "фиатика", -- ремонт этого пострадавшего в аварии
"мерседеса", который отец приобрел у знакомого механика, продолжался два
года, причем в строжайшей тайне, ведь главным было сделать сюрприз, изумить.
-- Потрясающе, -- панна Цивле закурила косяк, -- ваш отец, наверное, был
романтик. -- Скорее инженер, -- возразил я, заводя двигатель, чтобы проехать
два метра и вновь остановиться, -- ничто не доставляло ему большего
удовольствия, чем поломка; порой, во время долгого путешествия, когда мы
отправлялись в горы и ничего не происходило, ничего не портилось, отец вел
машину молча, явно утомленный монотонностью существования, но лишь только
что-то начинало поскрипывать в тормозах, постукивать в дифференциале, у него
загорались глаза и он немедленно принимался высказывать предположения,
ставить диагнозы, выдвигать гипотезы, ну а прибыв на место, вместо того
чтобы хо-
дить с нами на экскурсии, раскладывал инструменты и, вымазавшись по
локти в масле, с утра до вечера копался в моторе и бывал счастлив,
обнаружив, наконец, спустя несколько дней, когда мы уже собирались
возвращаться, протечку в резиновой прокладке тормозного цилиндра или
какой-нибудь винтик с сорванной резьбой -- тут уж начиналась настоящая битва
со временем и материей, которую отец ни разу не проиграл, ремонт неизменно
заканчивался без пяти двенадцать, и мы ехали по шоссе домой, а легкую
меланхолию, в которую отец снова впадал из-за отсутствия очередной поломки,
скрашивала реакция водителей на вид и состояние старого "мерседеса"; порой
они мигали нам фарами, порой махали рукой и гудели, но самыми волнительными
были обгоны -- какой-нибудь "трабант" или, скажем, "запорожец" догонял нас,
пару мгновений водитель ехал следом на безопасном расстоянии, дивясь, что
сей музейный экспонат тянет аж девяносто километров в час, однако тут же
прибавлял скорость, включал поворотник и начинал обгон, тогда отец слегка
нажимал на педаль и на скорости примерно сто десять по левому борту мелькало
искаженное страшной гримасой, взволнованное и потное лицо владельца
"москвича" или "трабанта" -- глаза вылезают из орбит, язык высунут, --
потому как наш спидометр показывал уже сто двадцать километров в час, что
отнюдь не было пределом для мурлыкавшего мотором и чуть покачивавшего боками
"мерседеса", так что если нас в конце концов и обгоняли, то отец улыбался
сам себе и, поглаживая руль, замечал: -- Негоже утомлять пенсионера, -- но
порой "трабанту" или "запорожцу" приходилось прятаться за наш багажник, так
как с противоположной стороны мчался грузовик, и тогда водитель буквально
впадал в амок, сидел у нас на хвосте, гудел, мигал фарами, после чего
бросался на обгон уже невзирая на подъемы и повороты, не обращая внимания на
сплошную линию, и дважды это закончилось печально, хоть и не трагически, а
именно -- в первый раз "трабант" с келецкими номерами не вписался в поворот
и врезался в стог сена, в другой раз то же самое случилось с румынской
"дакией" из Познанского воеводства -- она закончила свой полет в пруду;
отец, разумеется, тут же тормозил и поворачивал обратно, дабы оказать
помощь, но, похоже, его поведение противоречило современному этикету, ибо
водитель "трабанта" обозвал нас идиотами, мудаками и обманщиками, водитель
же "дакии", стоя по щиколотку в воде, грозил кулаком и орал, что гданьские
-- все до одного злодеи: мало того, что не даем проехать порядочному
человеку, так вдобавок катаемся на металлоломе, доставшемся в наследство от
гитлеровских чиновников, в общем, жаль, что нас в семидесятом году не
добили. -- Да что вы! -- воскликнула панна Цивле, -- и ваш отец не дал ему
по морде?! -- Пришлось бы лезть в воду, -- объяснил я, -- а кроме того,
сталкиваясь с подобным хамством, он не злился, а впадал в меланхолию. --
Выпустите рыбок из багажника, -- посоветовал папа тому идейному товарищу из
Познанского воеводства, -- что, должен вам сказать, -- я наконец тронулся на
первой скорости, -- возымело эффект куда больший, чем если бы он стал
барахтаться с этим типом в луже, ибо, услыхав про рыбок, водитель "дакии"
буквально побагровел, потерял дар речи, злобно пнул дверцу своего автомобиля
и двинулся к нам -- бодрой трусцой, ну и споткнулся раз, потом другой, мы
видели, как он вылезает на берег пруда, по уши в тине, однако "мерседес" уже
уносил нас по шоссе, а отец, переключив передачу, сказал нам с братом: --
Теперь вы знаете, почему на поворотах не следует идти на обгон. -- Очень
поучительно, -- засмеялась панна Цивле, -- я бы удачнее не придумала, а эти
ремонты и поломки -- прямо как из рассказа Грабала, погодите, в каком же это
было сборнике, там, где он разбирал двигатель? -- "Красивая скорбь", --
ответил я без запинки, дорогой пан Богумил, -- Францину еще каждый раз
требовался помощник -- придерживать винты. -- Вот-вот, -- панна Цивле
внимательно взглянула на меня, -- у вас тоже так было? -- Нет, -- мы
черепашьим шагом ползли вдоль небольшого сквера, где два здоровенных крана
пытались сдвинуть с места советский танк, памятник освободителям города, --
у отцовского приятеля был гараж с мастерской, правда, в Гдыне, так что если
требовалось перебрать двигатель или покопаться в шасси, он уезжал на целый
день и возвращался во Вжещ последней электричкой; "мерседес" все чаще
нуждался в починке -- на каждую уходило по два, а то и три дня -- так что
отец, взяв с собой спальник и бутерброды, ночевал прямо в мастерской и
приезжал домой на отремонтированной машине --усталый, в грязном комбинезоне,
пропахший бензином, однако мама радовалась уже меньше, чем когда автомобиль
впервые появился на нашем дворе. -- Посмотри на свои руки, -- переживала
она, подавая отцу ужин, -- ты часами лежишь на цементе, -- но тот и в самом
деле был оптимистом. -- Скоро все наладится, -- возражал он, -- немного
терпения, и мы снова отправимся в горы. -- Ну да, конечно, -- не уступала
мама, -- исключительно ради того, чтобы ты снова неделю не расставался с
инструментами, успокойся, наконец, на тебе лица нет, мы вполне обойдемся и
без машины, а впрочем, -- гладила она его по голове, -- можешь продать ее в
музей. -- Например, в немецкий? -- саркастически уточнял отец, -- у них
наверняка есть такая модель, причем в значительно лучшем состоянии, это у
нас, полячишек, с запчастями дефицит, мы плохие, грязные, пьяные и ленивые,
знаешь, сколько я этого за войну наслушался! -- Ну ладно, -- сдавалась мама,
-- делай как хочешь. -- Тут, дорогой пан Богумил, мне пришлось объяснить
панне Цивле, что почти всю оккупацию отец по одиннадцать часов в сутки
трудился в авторемонтной мастерской, почему его и не вывезли в рейх на
принудительные работы -- гараж обслуживал снабженческие фирмы и армию. --
Делай как хочешь, -- отвечала мама, хотя прекрасно понимала, что отец от
"мерседеса" не откажется, ведь тот значил для него гораздо больше, чем
просто автомобиль, и даже больше, чем просто "мерседес", так вот, когда, в
конце концов на час езды стало приходиться около тридцати девяти часов
ремонта, -- продолжал я, подъезжая, наконец, к перекрестку Хучиско, -- мама
обиделась и заявила: -- Я в эту колымагу больше не сяду, -- и сдержала
слово, а отец, когда двигатель в очередной раз не завелся, хлопнул дверцей,
спрятал ключи в буфет и больше к машине, стоявшей у садовой ограды, не
прикасался. -- А дальше что было? -- спросила панна Цивле. -- Они так и не
пришли к компромиссу? -- Не пришли, -- продолжал я, -- потому что злились и
друг друга не слушали, причем оба были абсолютно правы, а "мерседес" тем
временем ветшал на жаре и морозе, под дождем и снегом и еще два года
зарастал, словно пароход в русле высохшей реки, -- крапива, пырей, лебеда
были уже почти по крышу, воры разбили окно и отвинтили приборную доску с
"бошевскими" циферблатами, коты метили кресла, дети сняли покрышки и
поотламыва-ли зеркала и эмблемы, а остальное довершили ржавчина и влага,
пока наконец... -- Прошу прощения, сверните вот здесь, -- прервала меня
панна Цивле, -- в этом городе по-человечески уже не проедешь, за час мы не
сделали и километра, -- и я, дорогой пан Богумил, свернул на перекрестке
Хучиско перед резиденцией бывших комиссаров бывшей Лиги Наций бывшего
Вольного города Гданьска, что оказалось вовсе не так просто, светофор не
работал, движение регулировали двое молодых полицейских, не справлявшихся с
автомобильной рекой, с этим напиравшим со всех сторон механическим потоком,
звонили трамваи, гудели грузовики, машины ползли, словно улитки, в
раскаленном воздухе последнего майского дня, а я осознал, что делаю
последний круг на маленьком "фиатике" моей инструкторши. -- Вот если бы
метро было, -- продолжала тем временем панна Цивле, -- или отдельная полоса
для трамваев, или хоть велосипедные дорожки, и чем они только заняты? -- она
взглянула на мрачную глыбу мэрии. -- Право, не знаю, -- вернулся я к нашей
теме, -- но раньше они, во всяком случае, интересовались хотя бы останками
автомобилей, ибо после того, как "мерседес", заросший диким виноградом и
походивший на огромную стрекозу с пустыми глазницами от фар, простоял под
забором целых три года, нас посетил чиновник из отдела эстетики и велел
убрать эту, как он соизволил выразиться, уродливую развалину, поскольку ее
вид, мол, негативно сказывается на самочувствии жителей; так и закончилась в
нашей семье, -- добавил я, поворачивая наконец с Хучиско в Нове Огроды, --
эпоха "мерседесов", полный, как говорится, финиш -- машина отправилась на
свалку, где среди старых локомотивов, кранов, строительных лесов, цистерн и
железнодорожных рельсов ей предстояло дожидаться своей очереди в
переработку, под гигантский пресс, отец же спрятал права и никогда и ни с
кем больше не разговаривал на автомобильные темы. -- Другими словами,
капитулировал, -- отозвалась панна Цивле, -- догадываюсь, что он чувствовал,
но эти несколько лет, должно быть, оказались для него своеобразными
каникулами. -- Да, -- подтвердил я, -- никогда ни до, ни после я не видел
отца таким счастливым и оживленным -- это были солнечные дни, настоящий
праздник, компенсация за потерянные годы и иллюзии, ибо, да будет вам
известно, -- мне удалось пробраться в средний ряд, -- в первые послевоенные
годы ему пришлось довольно несладко, дедушка Кароль принадлежал к числу так
называемых врагов народа и, явившись сразу после войны на завод, услышал,
что лучше ему было погибнуть в своем Освенциме, потому как буржуазные
инженеры больше не требуются и идет ускоренная чистка научных рядов от
реакционных элементов, а когда он поинтересовался у партсекре-таря, что же
буржуазного тот усмотрел в его исследованиях и патентах, был арестован за
провокацию, и таким образом его жизнь описала удивительный круг, потому что
когда дед наконец вышел на свободу, в Мосцице ему поселиться не позволили --
лишь трижды в месяц он мог навещать бабушку Марию, причем каждый раз по
специальному разрешению; итак, чтобы покончить наконец с этим печальным
сюжетом, скажу вам, что отец, осевший после войны в Гданьске и поступивший в
здешний политехнический, когда ему приходилось заполнять в анкете пункт
"происхождение", всегда очень волновался и не спал по ночам, потому что хотя
указываемое им "из интеллигентов" в значительной степени и соответствовало
действительности, однако хватило бы малейшего доноса какого-нибудь
хунвейбина, чтобы его обвинили в замалчивании фактов, а замалчивание в те
времена считалось делом весьма предосудительным, так что отец мучился
бессонницей, опасаясь, как бы его не попрекнули родством с врагом народа,
этим образчиком буржуазной инженерной науки в эпоху чисток. -- Ну прямо как
у Грабала, -- засмеялась панна Цивле, -- только тот был писателем в эпоху
чисток, а ваш дедушка Кароль -- упраздненным инженером-химиком. -- Да,
занятная параллель, -- согласился я, вновь останавливая "фиатик" в районе
Ракового базара, -- особенно если учесть удивительную живучесть сей гнусной
процедуры, ибо, видите ли, когда генерал Ярузельский вывел на улицы танки, я
был молодым неоперившимся журналистом... -- Погодите, я угадаю, -- не дала
мне закончить панна Цивле, -- ваше место работы ликвидировали. -- Вот
именно, -- теперь мы оба засмеялись, -- и больше я к этому занятию так и не
вернулся, -- тут, дорогой пан Богумил, нас прервали, и я не успел поведать
инструкторше, как сильно эта последняя чистка повлияла на всю мою жизнь,
сколь многим я обязан генералам Барыле, Житу и Оливе (Генералы
социалистической Польши), ведь это благодаря им у меня появилась пишущая