Страница:
На следующее утро я поцеловала на прощание Розу и Флору, а затем в пронизывающий утренний холод поехала на станцию, сопровождаемая Кларой. На платформе она обняла меня на прощание, и я осталась предоставленная самой себе. Когда я села в поезд, мои мысли заметались туда и сюда. Мое сердце болело, когда я вспоминала недоуменные личики дочерей, услышавших, что я должна ненадолго оставить их, но они были в безопасности в Истоне, а их отец лежал одинокий, раненый, умирающий. «Пожалей Зверя, Эми, пожалей Зверя, но еще больше пожалей меня...» Да, я жалела Лео, но любила ли я его? Наконец, я отбросила этот предательский вопрос – я полюблю Лео, я должна полюбить его.
Вокзал «Виктория» явился мне огромной беспорядочной толпой мужчин в хаки, и женщин со взволнованными, тревожными глазами. Затем мужчины отошли от них, направляясь за барьер, на платформу, где их ждал поезд. Мои ноги не переставали трястись, но я пошла вслед за военными.
В Фолкстоне я почти впала в панику при виде признаков войны – длинные колонны солдат двигались к порту, небольшие группы сиделок с серьезными лицами следовали за ними, грузовые суда в гавани и военные корабли на рейде – все это наполняло мое сердце ужасом. Но я должна была ехать, и, хотя мои руки тряслись так, что я едва могла завязать тесемки своего жакета, я заставила себя собраться.
Корабль медленно отчалил, оставляя позади Англию и безопасность, и вскоре я уже могла видеть впереди берег Франции. Было поздно поворачивать назад, и осознание этого успокоило меня. И вдруг я увидела Фрэнка. Он стоял, высокий и стройный, с шапкой в руке, его белокурая голова была обнажена, он глядел на Францию, свою страну. Выронив корзину, я побежала к нему, пробираясь сквозь группы солдат, сердце стучало у меня в ушах, дыхание захлебывалось в груди. Я подбежала к нему и схватила за руку.
– Фрэнк, это я! – и незнакомое лицо обернулось ко мне.
Мужчина удивился, но вежливо ответил:
– Простите, вряд ли я...
Я развернулась и бросилась назад сквозь толпу, слезы разочарования текли по моим щекам.
Я нашла укромное место в темном углу под лестницей и позволила себе расплакаться, безнадежно, отчаянно, потому что все было бесполезно. Мне не следовало ехать к Лео, я могла предложить ему только ложь. Я любила Фрэнка, а не Лео. Если бы только я послушалась мистера Селби и подождала новостей! Но, допустим, я бы ждала, а Лео умер бы? Он ранен, тяжело ранен – и это письмо... Я перечитывала его так часто, что выучила наизусть. «Я любил Жанетту, и когда понял, что она никогда не ответит мне взаимностью, то в отчаянии молил судьбу о смерти... у Зверя была надежда, а у меня, ее нет». Мне нельзя было ждать, я не могла ждать больше.
Я должна была солгать, сказать, что люблю его, хотя и не любила. Но после первого мгновения радости Лео понял бы правду, догадался бы, что я лгу. Я была уверена в этом унылой, холодной уверенностью. В конце концов, почему я должна полюбить Лео сейчас, если не любила его перед уходом в армию? «...ты никогда не презирала и не отвергала меня». Но я это делала. Все это лето я отвергала его любовь, предпочитая быть правдивой – безжалостная, эгоистичная правдивость, не оставившая ему надежды. И Лео понял, он и теперь понимал – его письмо доказывало это. Теперь было слишком поздно лгать, но все-таки я должна была предложить ему эту ложь.
Я безнадежно вытерла слезы, и пошла выручать свою корзину. Затем я нашла место и села, глядя поверх серого моря на Францию и пытаясь ни о чем не думать.
Но когда берег совсем приблизился, слова Лео снова заскреблись у меня в памяти: «Пожалей Зверя, пожалей Зверя...» И я жалела, жалела его, но в этом не было пользы, потому что кроме жалости я больше ничего к нему не чувствовала. Так же, как и Красавица. Вдруг я вскинула голову – нет, я ошибалась – не как Красавица. Она чувствовала только жалость до тех пор, пока не увидела Зверя умирающим! Но как только она увидела его и поняла, что теряет его, ее жалость превратилась в любовь – чудо совершилось. И если это случилось с ней, то так же случится и со мной.
Я ощутила прилив уверенности – но, даже несмотря, на это, я вспомнила того красивого молодого офицера и почувствовала угрозу – нет! Я не должна его вспоминать. Ни в коем случае не думать о красивых молодых офицерах, не думать о... я не посмела даже мысленно произнести его имя. Я уставилась на приближающийся берег – нет, думать о Лео, лежащем там, раненом и близком к смерти, о Лео, которому нужна я, нужна моя любовь. Думать о нем сейчас, думать в тот миг, когда я увижу его и пойму, что люблю его – и эта любовь спасет его жизнь.
Наконец вздрагивающий ход корабля стал тише, и мы стали осторожно продвигаться между укромными берегами гавани. И вот мы увидели Францию совсем близко – Францию, куда Лео без опаски возил меня однажды.
Но теперь это была другая Франция, Франция в хаки, где звучали военные трубы и все мужчины носили ружья. Когда я вышла на берег, поезд с красными крестами на боках, прополз по пристани, в его окнах я увидела перевязанные тела и бледные лица раненых – раненых, как и Лео.
Женщина в серой униформе выкрикнула:
– Родственники есть? Родственники к раненым? – Я выступила вперед, она тщательно просмотрела мой пропуск. – Подождите с остальными. Поезд задерживается. – Словно пастушья собака, она повела меня перед собой к небольшой группе женщин с бледными лицами, среди которых был один трясущийся старик.
Мы толпой пошли в отель, зажав в руках пропуска словно талисманы. Пожилая женщина, закутанная в шаль, обратилась ко мне:
– К своему, едешь, девонька?
– Да, к мужу, – ее сухонькая рука ободряюще похлопала по моей. – А вы – к сыну?
– Да, к моему, Джейми, такой ладный паренек, – я увидела слезы на ее глазах. – Я здесь уже два дня, а они все не отправляют... – ее плечи задрожали под шалью. —
Мне бы только добраться, до моего Джейми, я выходила бы его.
Женщины приглушенными голосами говорили о своих надеждах, потому что не осмеливались говорить об опасениях – и только старик в углу напротив сидел молча, его морщинистые, в набухших венах, руки вцепились в палку, выцветшие голубые глаза были полны отчаяния.
Нам принесли еду, которую я жевала и глотала, не чувствуя вкуса. Наконец женщина в униформе вывела нас наружу и привела в купе, где в дальнем углу дремали двое усталых солдат. Мы скоро замолчали, каждый из нас закутался в покрывало собственного горя, а ритмично вращающиеся колеса поезда словно выстукивали предупреждение: «Зверь умирает, Зверь умирает...» Я зажала уши руками, чтобы приглушить звук, но все-таки различала настойчивую нотку: «Умирает... умирает... умирает...»
Колеса замедлили ход и остановились. Поезд содрогнулся и медленно пополз назад. Я в тревоге подняла голову, но один из солдат успокаивающе сказал:
– Это разъезд – мы пропускаем другой поезд, может быть, санитарный.
Но мимо с стуком проехал не санитарный поезд, а хуже, много хуже. На его платформах под маскировочным брезентом угрожающе торчали дула пушек. Я видела их на фотографиях в газетах – все мы видели их, – но даже не представляла, что они такие большие, такие огромные. «Несколько осколочных ранений в левую руку и ногу», – сказал генерал. Солдат попытался завязать со мной разговор, но я не могла его поддерживать. Я была в состоянии только держаться за венчальное кольцо – кольцо Лео, волшебное кольцо, которое Зверь дал Красавице, чтобы она могла вернуться к нему.
Останавливаясь и снова трогаясь в путь, поезд тащился вперед. На каждой остановке я желала, чтобы он поехал, а когда он трогался с места, я желала, чтобы он ехал быстрее – но он не ускорялся, были только задержки и стучащий припев: «Зверь умирает, Зверь умирает...»
Наконец, под низкое шипение клубов пара, поезд содрогнулся и остановился под лампами станции. Я поднялась, но солдат сказал: «Это Донне-Камьер», и я снова опустилась на жесткое сиденье, глядя, как старик напротив меня трясущейся рукой забрал шапку, а другой оперся на палку, чтобы подняться с места. Старик выбрался вниз по ступенькам на платформу, мгновение постоял на ней, а затем заковылял прочь и исчез из виду. Он так и не проронил ни единого слова.
– Этапль, когда мы прибудем в Этапль? – обратилась я к солдату.
– Это следующая остановка, – доброжелательно взглянул он на меня. – Мы скоро будем там.
Когда мы достигли Этапля, давно стемнело. Тусклый свет ламп отражался на блестящей от сырости поверхности платформы. Мои трясущиеся ноги вынесли меня под дождь и ветер – в толпу и шум.
Вперед выступила фигура в серой униформе.
– Родственники сюда! – раздался женский голос, громкий и повелительный. Когда мы собрались вокруг, она коротко сказала: – Я отведу вас в гостиницу, до завтра вам нужно выспаться.
Не успела я заговорить, как шотландка спросила:
– Джейми, мой Джейми?
– Вы увидитесь с ним завтра. Сейчас уже слишком поздно для посещения госпиталя. Пожалуйста, следуйте за мной.
Слишком поздно, слишком поздно – Зверь умирал, я должна была найти его сейчас же. Я осторожненько ускользнула в сторону, в глубокую тьму, и дождалась, пока не затихнет звук шагов. Затем я подошла к солдату, стоявшему на страже у барьера.
– Пожалуйста, как пройти к госпиталю номер двадцать три?
– Туда, – указал он пальцем. – Идите прямо через деревню Итеп, а на ее другой стороне увидите указатель.
Выйдя из-под навеса станции, я пошла по скользким булыжникам, низко опустив голову, чтобы защититься от дождя. Я прошла мимо домов, затем по грязной, замусоренной соломой площади. Перейдя ее, я пошла по другой мерзкой улице, пока дома не кончились, и впереди не появилась равнина. Спотыкаясь и поскальзываясь в темноте, я тряслась от страха и задыхалась от усталости – но я должна была найти Лео, должна. Санитарная машина загудела мне и пронеслась мимо – сзади у нее был красный крест в белом круге, и я пошла вслед за ним, дальше и дальше. Затем впереди показались фары другой санитарной машины, сворачивающей с дороги, и при их свете я увидела черные буквы на белой доске: «Главный госпиталь № 23».
Ускорив шаги, я погналась за машиной, но когда я достигла ворот госпиталя, она уехала далеко вперед. Я замедлила шаг и огляделась. Лампы, висевшие высоко на столбах, тускло освещали ряды парусиновых бараков, тянущиеся вдаль. Госпиталь был большим – я даже не представляла, что он может оказаться таким большим, – но я заставила себя идти, мои глаза отчаянно искали другие указатели. Я нашла их, но надписи ничего не говорили мне, и я начала паниковать. Но я должна была найти Лео, должна. Я сосредоточилась на мысли о Красавице, ищущей Зверя, но та бежала искать его по зеленой траве, среди запаха роз, а я спотыкалась и поскальзывалась в грязи, и все вокруг пропахло гниением. Рыдания душили меня, но я боролась с ними – я должна была найти его, должна. Я упрямо брела дальше.
Мимо меня проехала еще одна санитарная машина, и я увидела впереди огоньки и услышала звуки голосов. Я поспешила туда и вскоре вышла на ярко освещенную площадку, где разгружали санитарные машины. Мужчины шли по дощатому настилу, пошатываясь под тяжестью нагруженных носилок, за ними хромали раненые, с ногами в шинах и руками на перевязи. Передо мной появились трое мужчин, держась друг за друга, я шагнула вперед и увидела это – окровавленный, перебинтованный торс среднего мужчины, беспомощно висящий над местом, где должны быть ноги. Мое «пожалуйста» застряло в горле, я в ужасе шарахнулась в сторону, отчаянно озираясь по сторонам – это был сам ад, где всепожирающее пламя лизало и жгло грешников, корчащихся в тщетных попытках уклониться от него.
Это видение мелькнуло и исчезло, но оставило меня в таком потрясении, что я не могла заставить себя подойти туда и попросить помощи. Вместо этого я повернулась и отступила в лабиринт бараков. Я тщетно искала, бродя от одного скользкого прохода к другому, пока не набрела на небольшой барак. Он был меньше других строений и стоял поодаль, его размеры и скромность воодушевили меня. Я хотела подойти к нему, постучать в дверь и попросить помощи. Но едва я направилась к двери, как она открылась, и я увидела, что было внутри – человек со сверкающим ножом в руке, затем вспышка стального лезвия, нож опустился в живую плоть, и алой волной полилась кровь.
Это был человек с ножом, режущий свиней, а кровь была кровью моей Димпси – кровь Димпси вытекала в котел, который я держала у ее горла, прямо перед ее отчаянным взглядом. Димпси, моя Димпси – мучения предательства переполняли меня, пока я сломя голову бежала от барака в темноту.
Я не останавливалась, пока не споткнулась о веревку, тянущуюся от сырой, жесткой парусиновой стенки, и не упала на колени в холодную грязь. Под завывание ледяного ветра я выпуталась из веревки и зарыдала от боли и страха – я вновь была ребенком, предавшим свою любимую свинку, и яд предательства хлынул из глубины, чтобы погубить меня.
Вслепую протянув руку, я нащупала стенку палатки, жесткую и шершавую. Я отдернула руку и увидела золотой блеск, мелькнувший в дыре порванной перчатки. Кольцо. Мое венчальное кольцо – волшебное кольцо красавицы, потому что я вышла замуж за Зверя. В отчаянии, я ухватилась за сказку, призывая ее помочь, как она часто помогала мне прежде, и помощь пришла. Поборов панику, я сосредоточилась на кольце, кольце Лео. Я должна найти его, найти Лео. А когда я найду его, то полюблю и этим спасу его жизнь. Мне осталось только найти его.
Я ухватилась за веревку и встала, шатаясь под дождем и ветром. Затем я нагнулась, чтобы подобрать корзину, и стала пробираться по скользкой грязи к дощатому помосту. Добравшись до него, я узнаю, что делать дальше. Я содрогнулась, идя назад мимо небольшого барака, но моя паника прошла, потому что я сказала себе, что в этом месте пользуются ножом не для убийства, а для лечения. Сознание этого укрепило мои шаги, и наконец, я вернулась к ярко освещенной площадке, которая больше не казалась мне залитой адским огнем – это был свет, ведущий раненых к отдыху и убежищу. Я поискала глазами какое-нибудь указание и увидела небольшую вывеску на двери ближайшего барака: «Комнаты медсестер». Я подошла к двери этого барака и постучала в нее.
Две сиделки, оказавшиеся внутри, помогли мне. Одна дала мне горячей воды, отмыть грязь с рук, ног и лица, и выжала мое пальто, пока я приводила в порядок волосы. Тем временем другая сиделка ушла, чтобы узнать, где лежит Лео. Вернувшись, она сказала, что поговорила с дежурной медсестрой, и та разрешила мне зайти в палату сейчас. Я пошла за ней, ее карманный фонарик создавал под моими ногами колеблющееся пятно света.
Мы остановились перед большой, как шатер, палаткой. Там меня встретила медсестра и пригласила в маленькую, отгороженную брезентом комнатку.
– Значит, вы – жена капрала Ворминстера?
Ее глаза были такими добрыми, что я кивнула и сказала:
– Я приехала, чтобы сказать ему, что я люблю его. Медсестра озабоченно нахмурилась.
– Дорогая моя, боюсь, что вы не сможете это сделать. Страх сдавил мне горло, и я с трудом прошептала:
– Он уже умер?
– Нет-нет, – она ободряюще похлопала меня по руке. – Он чувствует себя неплохо. Капитан Адамс доволен улучшением его состояния. – Я облегченно вздохнула, а она добавила: – Но, боюсь, вы не сможете поговорить с ним, потому что он полностью оглох – его барабанные перепонки повредило взрывом. Однако слух вернется к нему в дальнейшем, если проследить, чтобы в уши не попала серьезная инфекция. Но идемте со мной, и вы, наконец, увидите его.
Взяв фонарик, она повела меня в длинную, тесную парусиновую палату. По обе стороны центрального прохода тянулся ряд кроватей. В тусклом, красноватом освещении ночников я могла видеть лежащих на них людей. За столиком в конце прохода сидела нянечка и что-то шила, ее белая шапочка отливала розовым. Я шла за медсестрой вдоль бесконечного ряда кроватей, пока мы не подошли к этой нянечке, и я не спросила ее о Лео.
– Сейчас он спит, – ласково сказала она, – но вы можете посидеть у его кровати, пока он не проснется. Вот он.
Медсестра прикрыла рукой фонарик и включила его. Затем она подняла фонарик повыше, чтобы я могла разглядеть Лео. Он лежал передо мной, горбатый, с искривленной шеей, его перекошенное лицо распухло от огромного сине-багрового кровоподтека, и я увидела, что он был безобразнее и карикатурнее, чем когда-либо. Я стояла, смотрела на него и чувствовала, как меня заливает волна жалости и сострадания – но не любви.
Глава тридцать третья
Вокзал «Виктория» явился мне огромной беспорядочной толпой мужчин в хаки, и женщин со взволнованными, тревожными глазами. Затем мужчины отошли от них, направляясь за барьер, на платформу, где их ждал поезд. Мои ноги не переставали трястись, но я пошла вслед за военными.
В Фолкстоне я почти впала в панику при виде признаков войны – длинные колонны солдат двигались к порту, небольшие группы сиделок с серьезными лицами следовали за ними, грузовые суда в гавани и военные корабли на рейде – все это наполняло мое сердце ужасом. Но я должна была ехать, и, хотя мои руки тряслись так, что я едва могла завязать тесемки своего жакета, я заставила себя собраться.
Корабль медленно отчалил, оставляя позади Англию и безопасность, и вскоре я уже могла видеть впереди берег Франции. Было поздно поворачивать назад, и осознание этого успокоило меня. И вдруг я увидела Фрэнка. Он стоял, высокий и стройный, с шапкой в руке, его белокурая голова была обнажена, он глядел на Францию, свою страну. Выронив корзину, я побежала к нему, пробираясь сквозь группы солдат, сердце стучало у меня в ушах, дыхание захлебывалось в груди. Я подбежала к нему и схватила за руку.
– Фрэнк, это я! – и незнакомое лицо обернулось ко мне.
Мужчина удивился, но вежливо ответил:
– Простите, вряд ли я...
Я развернулась и бросилась назад сквозь толпу, слезы разочарования текли по моим щекам.
Я нашла укромное место в темном углу под лестницей и позволила себе расплакаться, безнадежно, отчаянно, потому что все было бесполезно. Мне не следовало ехать к Лео, я могла предложить ему только ложь. Я любила Фрэнка, а не Лео. Если бы только я послушалась мистера Селби и подождала новостей! Но, допустим, я бы ждала, а Лео умер бы? Он ранен, тяжело ранен – и это письмо... Я перечитывала его так часто, что выучила наизусть. «Я любил Жанетту, и когда понял, что она никогда не ответит мне взаимностью, то в отчаянии молил судьбу о смерти... у Зверя была надежда, а у меня, ее нет». Мне нельзя было ждать, я не могла ждать больше.
Я должна была солгать, сказать, что люблю его, хотя и не любила. Но после первого мгновения радости Лео понял бы правду, догадался бы, что я лгу. Я была уверена в этом унылой, холодной уверенностью. В конце концов, почему я должна полюбить Лео сейчас, если не любила его перед уходом в армию? «...ты никогда не презирала и не отвергала меня». Но я это делала. Все это лето я отвергала его любовь, предпочитая быть правдивой – безжалостная, эгоистичная правдивость, не оставившая ему надежды. И Лео понял, он и теперь понимал – его письмо доказывало это. Теперь было слишком поздно лгать, но все-таки я должна была предложить ему эту ложь.
Я безнадежно вытерла слезы, и пошла выручать свою корзину. Затем я нашла место и села, глядя поверх серого моря на Францию и пытаясь ни о чем не думать.
Но когда берег совсем приблизился, слова Лео снова заскреблись у меня в памяти: «Пожалей Зверя, пожалей Зверя...» И я жалела, жалела его, но в этом не было пользы, потому что кроме жалости я больше ничего к нему не чувствовала. Так же, как и Красавица. Вдруг я вскинула голову – нет, я ошибалась – не как Красавица. Она чувствовала только жалость до тех пор, пока не увидела Зверя умирающим! Но как только она увидела его и поняла, что теряет его, ее жалость превратилась в любовь – чудо совершилось. И если это случилось с ней, то так же случится и со мной.
Я ощутила прилив уверенности – но, даже несмотря, на это, я вспомнила того красивого молодого офицера и почувствовала угрозу – нет! Я не должна его вспоминать. Ни в коем случае не думать о красивых молодых офицерах, не думать о... я не посмела даже мысленно произнести его имя. Я уставилась на приближающийся берег – нет, думать о Лео, лежащем там, раненом и близком к смерти, о Лео, которому нужна я, нужна моя любовь. Думать о нем сейчас, думать в тот миг, когда я увижу его и пойму, что люблю его – и эта любовь спасет его жизнь.
Наконец вздрагивающий ход корабля стал тише, и мы стали осторожно продвигаться между укромными берегами гавани. И вот мы увидели Францию совсем близко – Францию, куда Лео без опаски возил меня однажды.
Но теперь это была другая Франция, Франция в хаки, где звучали военные трубы и все мужчины носили ружья. Когда я вышла на берег, поезд с красными крестами на боках, прополз по пристани, в его окнах я увидела перевязанные тела и бледные лица раненых – раненых, как и Лео.
Женщина в серой униформе выкрикнула:
– Родственники есть? Родственники к раненым? – Я выступила вперед, она тщательно просмотрела мой пропуск. – Подождите с остальными. Поезд задерживается. – Словно пастушья собака, она повела меня перед собой к небольшой группе женщин с бледными лицами, среди которых был один трясущийся старик.
Мы толпой пошли в отель, зажав в руках пропуска словно талисманы. Пожилая женщина, закутанная в шаль, обратилась ко мне:
– К своему, едешь, девонька?
– Да, к мужу, – ее сухонькая рука ободряюще похлопала по моей. – А вы – к сыну?
– Да, к моему, Джейми, такой ладный паренек, – я увидела слезы на ее глазах. – Я здесь уже два дня, а они все не отправляют... – ее плечи задрожали под шалью. —
Мне бы только добраться, до моего Джейми, я выходила бы его.
Женщины приглушенными голосами говорили о своих надеждах, потому что не осмеливались говорить об опасениях – и только старик в углу напротив сидел молча, его морщинистые, в набухших венах, руки вцепились в палку, выцветшие голубые глаза были полны отчаяния.
Нам принесли еду, которую я жевала и глотала, не чувствуя вкуса. Наконец женщина в униформе вывела нас наружу и привела в купе, где в дальнем углу дремали двое усталых солдат. Мы скоро замолчали, каждый из нас закутался в покрывало собственного горя, а ритмично вращающиеся колеса поезда словно выстукивали предупреждение: «Зверь умирает, Зверь умирает...» Я зажала уши руками, чтобы приглушить звук, но все-таки различала настойчивую нотку: «Умирает... умирает... умирает...»
Колеса замедлили ход и остановились. Поезд содрогнулся и медленно пополз назад. Я в тревоге подняла голову, но один из солдат успокаивающе сказал:
– Это разъезд – мы пропускаем другой поезд, может быть, санитарный.
Но мимо с стуком проехал не санитарный поезд, а хуже, много хуже. На его платформах под маскировочным брезентом угрожающе торчали дула пушек. Я видела их на фотографиях в газетах – все мы видели их, – но даже не представляла, что они такие большие, такие огромные. «Несколько осколочных ранений в левую руку и ногу», – сказал генерал. Солдат попытался завязать со мной разговор, но я не могла его поддерживать. Я была в состоянии только держаться за венчальное кольцо – кольцо Лео, волшебное кольцо, которое Зверь дал Красавице, чтобы она могла вернуться к нему.
Останавливаясь и снова трогаясь в путь, поезд тащился вперед. На каждой остановке я желала, чтобы он поехал, а когда он трогался с места, я желала, чтобы он ехал быстрее – но он не ускорялся, были только задержки и стучащий припев: «Зверь умирает, Зверь умирает...»
Наконец, под низкое шипение клубов пара, поезд содрогнулся и остановился под лампами станции. Я поднялась, но солдат сказал: «Это Донне-Камьер», и я снова опустилась на жесткое сиденье, глядя, как старик напротив меня трясущейся рукой забрал шапку, а другой оперся на палку, чтобы подняться с места. Старик выбрался вниз по ступенькам на платформу, мгновение постоял на ней, а затем заковылял прочь и исчез из виду. Он так и не проронил ни единого слова.
– Этапль, когда мы прибудем в Этапль? – обратилась я к солдату.
– Это следующая остановка, – доброжелательно взглянул он на меня. – Мы скоро будем там.
Когда мы достигли Этапля, давно стемнело. Тусклый свет ламп отражался на блестящей от сырости поверхности платформы. Мои трясущиеся ноги вынесли меня под дождь и ветер – в толпу и шум.
Вперед выступила фигура в серой униформе.
– Родственники сюда! – раздался женский голос, громкий и повелительный. Когда мы собрались вокруг, она коротко сказала: – Я отведу вас в гостиницу, до завтра вам нужно выспаться.
Не успела я заговорить, как шотландка спросила:
– Джейми, мой Джейми?
– Вы увидитесь с ним завтра. Сейчас уже слишком поздно для посещения госпиталя. Пожалуйста, следуйте за мной.
Слишком поздно, слишком поздно – Зверь умирал, я должна была найти его сейчас же. Я осторожненько ускользнула в сторону, в глубокую тьму, и дождалась, пока не затихнет звук шагов. Затем я подошла к солдату, стоявшему на страже у барьера.
– Пожалуйста, как пройти к госпиталю номер двадцать три?
– Туда, – указал он пальцем. – Идите прямо через деревню Итеп, а на ее другой стороне увидите указатель.
Выйдя из-под навеса станции, я пошла по скользким булыжникам, низко опустив голову, чтобы защититься от дождя. Я прошла мимо домов, затем по грязной, замусоренной соломой площади. Перейдя ее, я пошла по другой мерзкой улице, пока дома не кончились, и впереди не появилась равнина. Спотыкаясь и поскальзываясь в темноте, я тряслась от страха и задыхалась от усталости – но я должна была найти Лео, должна. Санитарная машина загудела мне и пронеслась мимо – сзади у нее был красный крест в белом круге, и я пошла вслед за ним, дальше и дальше. Затем впереди показались фары другой санитарной машины, сворачивающей с дороги, и при их свете я увидела черные буквы на белой доске: «Главный госпиталь № 23».
Ускорив шаги, я погналась за машиной, но когда я достигла ворот госпиталя, она уехала далеко вперед. Я замедлила шаг и огляделась. Лампы, висевшие высоко на столбах, тускло освещали ряды парусиновых бараков, тянущиеся вдаль. Госпиталь был большим – я даже не представляла, что он может оказаться таким большим, – но я заставила себя идти, мои глаза отчаянно искали другие указатели. Я нашла их, но надписи ничего не говорили мне, и я начала паниковать. Но я должна была найти Лео, должна. Я сосредоточилась на мысли о Красавице, ищущей Зверя, но та бежала искать его по зеленой траве, среди запаха роз, а я спотыкалась и поскальзывалась в грязи, и все вокруг пропахло гниением. Рыдания душили меня, но я боролась с ними – я должна была найти его, должна. Я упрямо брела дальше.
Мимо меня проехала еще одна санитарная машина, и я увидела впереди огоньки и услышала звуки голосов. Я поспешила туда и вскоре вышла на ярко освещенную площадку, где разгружали санитарные машины. Мужчины шли по дощатому настилу, пошатываясь под тяжестью нагруженных носилок, за ними хромали раненые, с ногами в шинах и руками на перевязи. Передо мной появились трое мужчин, держась друг за друга, я шагнула вперед и увидела это – окровавленный, перебинтованный торс среднего мужчины, беспомощно висящий над местом, где должны быть ноги. Мое «пожалуйста» застряло в горле, я в ужасе шарахнулась в сторону, отчаянно озираясь по сторонам – это был сам ад, где всепожирающее пламя лизало и жгло грешников, корчащихся в тщетных попытках уклониться от него.
Это видение мелькнуло и исчезло, но оставило меня в таком потрясении, что я не могла заставить себя подойти туда и попросить помощи. Вместо этого я повернулась и отступила в лабиринт бараков. Я тщетно искала, бродя от одного скользкого прохода к другому, пока не набрела на небольшой барак. Он был меньше других строений и стоял поодаль, его размеры и скромность воодушевили меня. Я хотела подойти к нему, постучать в дверь и попросить помощи. Но едва я направилась к двери, как она открылась, и я увидела, что было внутри – человек со сверкающим ножом в руке, затем вспышка стального лезвия, нож опустился в живую плоть, и алой волной полилась кровь.
Это был человек с ножом, режущий свиней, а кровь была кровью моей Димпси – кровь Димпси вытекала в котел, который я держала у ее горла, прямо перед ее отчаянным взглядом. Димпси, моя Димпси – мучения предательства переполняли меня, пока я сломя голову бежала от барака в темноту.
Я не останавливалась, пока не споткнулась о веревку, тянущуюся от сырой, жесткой парусиновой стенки, и не упала на колени в холодную грязь. Под завывание ледяного ветра я выпуталась из веревки и зарыдала от боли и страха – я вновь была ребенком, предавшим свою любимую свинку, и яд предательства хлынул из глубины, чтобы погубить меня.
Вслепую протянув руку, я нащупала стенку палатки, жесткую и шершавую. Я отдернула руку и увидела золотой блеск, мелькнувший в дыре порванной перчатки. Кольцо. Мое венчальное кольцо – волшебное кольцо красавицы, потому что я вышла замуж за Зверя. В отчаянии, я ухватилась за сказку, призывая ее помочь, как она часто помогала мне прежде, и помощь пришла. Поборов панику, я сосредоточилась на кольце, кольце Лео. Я должна найти его, найти Лео. А когда я найду его, то полюблю и этим спасу его жизнь. Мне осталось только найти его.
Я ухватилась за веревку и встала, шатаясь под дождем и ветром. Затем я нагнулась, чтобы подобрать корзину, и стала пробираться по скользкой грязи к дощатому помосту. Добравшись до него, я узнаю, что делать дальше. Я содрогнулась, идя назад мимо небольшого барака, но моя паника прошла, потому что я сказала себе, что в этом месте пользуются ножом не для убийства, а для лечения. Сознание этого укрепило мои шаги, и наконец, я вернулась к ярко освещенной площадке, которая больше не казалась мне залитой адским огнем – это был свет, ведущий раненых к отдыху и убежищу. Я поискала глазами какое-нибудь указание и увидела небольшую вывеску на двери ближайшего барака: «Комнаты медсестер». Я подошла к двери этого барака и постучала в нее.
Две сиделки, оказавшиеся внутри, помогли мне. Одна дала мне горячей воды, отмыть грязь с рук, ног и лица, и выжала мое пальто, пока я приводила в порядок волосы. Тем временем другая сиделка ушла, чтобы узнать, где лежит Лео. Вернувшись, она сказала, что поговорила с дежурной медсестрой, и та разрешила мне зайти в палату сейчас. Я пошла за ней, ее карманный фонарик создавал под моими ногами колеблющееся пятно света.
Мы остановились перед большой, как шатер, палаткой. Там меня встретила медсестра и пригласила в маленькую, отгороженную брезентом комнатку.
– Значит, вы – жена капрала Ворминстера?
Ее глаза были такими добрыми, что я кивнула и сказала:
– Я приехала, чтобы сказать ему, что я люблю его. Медсестра озабоченно нахмурилась.
– Дорогая моя, боюсь, что вы не сможете это сделать. Страх сдавил мне горло, и я с трудом прошептала:
– Он уже умер?
– Нет-нет, – она ободряюще похлопала меня по руке. – Он чувствует себя неплохо. Капитан Адамс доволен улучшением его состояния. – Я облегченно вздохнула, а она добавила: – Но, боюсь, вы не сможете поговорить с ним, потому что он полностью оглох – его барабанные перепонки повредило взрывом. Однако слух вернется к нему в дальнейшем, если проследить, чтобы в уши не попала серьезная инфекция. Но идемте со мной, и вы, наконец, увидите его.
Взяв фонарик, она повела меня в длинную, тесную парусиновую палату. По обе стороны центрального прохода тянулся ряд кроватей. В тусклом, красноватом освещении ночников я могла видеть лежащих на них людей. За столиком в конце прохода сидела нянечка и что-то шила, ее белая шапочка отливала розовым. Я шла за медсестрой вдоль бесконечного ряда кроватей, пока мы не подошли к этой нянечке, и я не спросила ее о Лео.
– Сейчас он спит, – ласково сказала она, – но вы можете посидеть у его кровати, пока он не проснется. Вот он.
Медсестра прикрыла рукой фонарик и включила его. Затем она подняла фонарик повыше, чтобы я могла разглядеть Лео. Он лежал передо мной, горбатый, с искривленной шеей, его перекошенное лицо распухло от огромного сине-багрового кровоподтека, и я увидела, что он был безобразнее и карикатурнее, чем когда-либо. Я стояла, смотрела на него и чувствовала, как меня заливает волна жалости и сострадания – но не любви.
Глава тридцать третья
– Видите, он пока спит, – вполголоса сказала медсестра, и я почувствовала, что она тянет меня за плечо. Я покорно села на стул у кровати – больше нечего было делать. Выключив фонарик, она ушла, а я осталась сидеть в темноте.
Я слышала неровный, отрывистый храп других мужчин, скрип зубов с соседней кровати и ровное, монотонное хлопание брезентовых стенок палатки на ветру. Постепенно мои глаза привыкли к тускло-красному ночному освещению, и холмик на кровати принял знакомые очертания горбатой фигуры Лео. Я содрогнулась от холода безнадежности. Я поставила все на последний отчаянный бросок и проиграла – я все еще любила Фрэнка. Наклонившись к сонному телу своего мужа, я прошептала: «Мне очень жаль, Лео – ужасно жаль». Но он не мог слышать меня, он спал.
Все, что я могла делать – безнадежно сидеть здесь. Затем за моим плечом появился свет, это вернулась медсестра.
– Сиделка приготовила нам чай, – шепнула она. – Идемте со мной на кухню.
Я последовала за ней между рядами кроватей и вышла в отгороженную брезентом кухню, где на примусе шипел чайник. Когда чай заварился, сиделка налила три чашки, взяла свою, и ушла за дежурный столик в палате. Медсестра села напротив меня.
– Не переживайте, дорогая моя, – сказала она ласково. – Когда он проснется, вы найдете гораздо больше возможностей выразить ему свою любовь, чем на словах.
Подняв на нее взгляд, я уныло сказала:
– Но я не люблю его, – слова сами полились из моего рта. – Я все еще люблю Фрэнка – я ничего не могу поделать с этим. Лео – такой хороший муж, он женился на мне, чтобы дать моей малышке имя, и он любит ее, мою Флору, хотя она не его дочь. А теперь у нас есть Роза, когда она рождалась, я очень боялась, но Лео пришел ко мне и поддержал меня – он всегда был так добр со мной. А теперь он любит меня, а я не могу ответить ему взаимностью.
Я глубоко, со всхлипом вздохнула и продолжила объяснения.
– Я получила письмо, в котором доктор сообщил, что Лео ранен, тяжело ранен, и подумала, что если не приеду и не скажу ему, что люблю его, то он умрет, как Зверь из сказки. Там Зверь умирал, когда Красавица вернулась. Поэтому я приехала, оставила своих малышек и приехала. Но на корабле я увидела белокурого офицера, он был похож на Фрэнка. Сначала я подумала, что это Фрэнк, но обозналась. Одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять, что все бесполезно. Я все еще люблю Фрэнка, а не Лео, – она так доброжелательно смотрела на меня, что я высказала свою последнюю отчаянную глупость: – Но я подумала, что, может быть, заставлю себя полюбить Лео, представила, что все произойдет, как в сказке – когда я увижу его, то полюблю, как Красавица. Но так не случилось. И теперь я не знаю, что делать.
Наступила полная тишина, если не считать хлопания брезентовых стенок на ветру. Затем медсестра заговорила:
– Много лет назад, когда я только училась на медсестру, мне случилось ухаживать за пожилой леди. Она была очень старой и много спала, а я читала, сидя, у ее постели. Как-то вечером она взяла у меня книгу и взглянула на нее – это был роман о любви. Перелистав книгу, она вернула ее мне, улыбнулась и сказала: «Знаете, на свете так много дурацких домыслов о любви».
Медсестра потянулась ко мне и дотронулась до моей руки.
– Пейте чай, миссис Ворминстер, остынет. – Я послушно поднесла чашку к губам, а она тихо продолжала: – И тогда я спросила свою пациентку, почему она сказала это. Было очевидно, что она хотела что-то рассказать мне, и мне стало любопытно. И она рассказала мне целую историю. Когда она была девушкой, то влюбилась в молодого человека – его звали Джоном, – и он тоже влюбился в нее. Рассказывая это, она оживилась, ее лицо осветилось, и я увидела, что в молодости она была очень красивой. Но они оба были очень упрямы, сказала она, каждый гнул в свою сторону и не хотел уступить другому. Поэтому они поссорились, и Джон вгорячах, уехал в Индию, а она в отместку вышла замуж за его брата, Эдвина. Она не любила Эдвина, но хотела доказать Джону, что он ей безразличен. Но, конечно, это было не так. Она сказала мне: «Когда я вышла из церкви с Эдвином, то поняла, что натворила, но было уже поздно. Я была молодой и эгоистичной, и я сделала Эдвина несчастным. Он не заслуживал этого – он был хорошим человеком и любил меня, но я не любила его и сказала ему об этом. Я наказала его за свою вздорность. Затем родился наш первый ребенок, мальчик, и я посмотрела на лицо Эдвина, когда он держал на руках своего сына – нашего сына – и стала взрослее. Эдвин был хорошим человеком – добрым, терпеливым, а теперь он стал отцом моего ребенка – и я решила заставить себя полюбить его, но не смогла».
Мои руки дрожали так, что я была вынуждена поставить чашку. Медсестра не смотрела на меня, продолжая рассказывать:
– «Я чувствовала себя такой виноватой, – сказала мне эта леди, – потому что знала, что все вышло так только из-за меня, поэтому снова и снова пыталась полюбить его. Потом стало еще хуже, потому что вернулся Джон, а я знала, что по-прежнему люблю его, и буду любить всегда, и он тоже все еще любил меня. И я решила, что бесполезно пытаться полюбить Эдвина, я могу только приложить все усилия, чтобы быть ему хорошей женой».
Слезы потекли по моим щекам, а медсестра ласково сказала:
– Я еще не закончила историю. Старая леди сказала мне: «У нас были еще дети – двое сыновей, а за ними родилась моя дорогая дочка. Каждое лето их дядя Джон гостил у нас, и каждое лето я надеялась, что, может быть, на этот раз мое сердце не будет выскакивать из груди, когда он заходит в двери, но ничего не менялось. И как-то летом, когда они вдвоем стояли у окна и разговаривали, я смотрела на Джона, такого высокого, сильного, великолепного, и сознавала, что все еще безумно люблю его. Но затем я взглянула на своего мужа, пониже ростом, потолще, начинающего лысеть, и поняла, что люблю и его тоже. Не такой любовью, как Джона, но, тем не менее, это была любовь». Она улыбнулась мне такой чудесной улыбкой и сказала: «Говорят, что невозможно любить двух мужчин сразу, но это не так. Говорят, будто между мужчиной и женщиной бывает только один вид любви, романтической, страстной, но это неверно. Бывает и другая любовь, спокойная, вырастающая из уважения и привязанности, но такую любовь нельзя торопить, она придет, когда созреет, не раньше». Вы допили чай, миссис Ворминстер? Может быть, вы вернетесь и посидите у кровати мужа? Я уверена, что ваше присутствие обрадует его, когда он проснется.
Я вытерла глаза и тихо сказала:
– Да, сестра, я пойду туда. Спасибо, спасибо, что вы рассказали мне эту историю.
Она подошла к буфету и достала оттуда маленькую лампу.
– Вот, возьмите ее с собой. В том дальнем углу темновато. Поставьте ее на тумбочку, чтобы ваш муж мог хорошо разглядеть вас, когда проснется, – медсестра улыбнулась. – Вы же не хотите, чтобы он подумал, что видит вас во сне?
Она зажгла лампу, а я взяла ее в палату, где лежал Лео, и села у его кровати. Должно быть, у Лео была перебита кость левой руки – рука была в шинах и привязана к деревянной раме над кроватью, удерживаемая в вытянутом положении. Проходя по палате, я заметила еще одного мужчину, чьи конечности были привязаны так же, но Лео, наверное, было еще хуже, потому что горб мешал ему лежать на спине. Ему, наверное, было неудобно лежать так, когда он не спал. И его лицо – при свете лампы я лучше разглядела, каким огромным был кровоподтек с левой стороны, где разорвался снаряд. Я содрогнулась. Чуть-чуть бы ближе и... я отбросила эту мысль прочь. Этого не случилось, Лео был живой, здесь, передо мной. А сестра сказала, что капитан Адамс доволен улучшением его состояния, значит, он еще поправится и вернется в свой розовый парк.
Выпив чаю, я немного согрелась. С Лео могло бы случиться и гораздо худшее, но я все равно была уверена, что ему сейчас очень больно – его рот был перекошен еще больше, чем обычно, потому что губы распухли от синяка, а в одном из уголков рта была трещина, покрытая коркой засохшей, почерневшей крови. Ох, мой бедный Лео, что с тобой сделали!
Чувство вины вернулось ко мне – а что с ним сделала я? Я вела себя не так, как пожилая леди – она старалась полюбить своего мужа, а я не старалась. Наоборот, все лето, пока Лео, не ушел в армию, я старалась не любить его – наконец я призналась себе в этом. Я не хотела любить его, потому что думала, что женщина может любить только одного мужчину, я не хотела расставаться с любовью к Фрэнку. Я поспешно защитилась воспоминаниями о том, что Лео все понимал. Да, он понимал, но ему мало было понимания, ему была нужна любовь, моя любовь. Теперь наконец, я попыталась полюбить Лео, но было слишком поздно. Я не смогла полюбить его.
Мои глаза снова налились слезами. Что мне нужно делать, когда Лео проснется? Если он станет поворачиваться, ему будет нелегко. Ему и так неудобно лежать, с рукой, подвязанной к раме. Не открывая глаз, он потянул руку от рамы, и я тихонько сказала:
Я слышала неровный, отрывистый храп других мужчин, скрип зубов с соседней кровати и ровное, монотонное хлопание брезентовых стенок палатки на ветру. Постепенно мои глаза привыкли к тускло-красному ночному освещению, и холмик на кровати принял знакомые очертания горбатой фигуры Лео. Я содрогнулась от холода безнадежности. Я поставила все на последний отчаянный бросок и проиграла – я все еще любила Фрэнка. Наклонившись к сонному телу своего мужа, я прошептала: «Мне очень жаль, Лео – ужасно жаль». Но он не мог слышать меня, он спал.
Все, что я могла делать – безнадежно сидеть здесь. Затем за моим плечом появился свет, это вернулась медсестра.
– Сиделка приготовила нам чай, – шепнула она. – Идемте со мной на кухню.
Я последовала за ней между рядами кроватей и вышла в отгороженную брезентом кухню, где на примусе шипел чайник. Когда чай заварился, сиделка налила три чашки, взяла свою, и ушла за дежурный столик в палате. Медсестра села напротив меня.
– Не переживайте, дорогая моя, – сказала она ласково. – Когда он проснется, вы найдете гораздо больше возможностей выразить ему свою любовь, чем на словах.
Подняв на нее взгляд, я уныло сказала:
– Но я не люблю его, – слова сами полились из моего рта. – Я все еще люблю Фрэнка – я ничего не могу поделать с этим. Лео – такой хороший муж, он женился на мне, чтобы дать моей малышке имя, и он любит ее, мою Флору, хотя она не его дочь. А теперь у нас есть Роза, когда она рождалась, я очень боялась, но Лео пришел ко мне и поддержал меня – он всегда был так добр со мной. А теперь он любит меня, а я не могу ответить ему взаимностью.
Я глубоко, со всхлипом вздохнула и продолжила объяснения.
– Я получила письмо, в котором доктор сообщил, что Лео ранен, тяжело ранен, и подумала, что если не приеду и не скажу ему, что люблю его, то он умрет, как Зверь из сказки. Там Зверь умирал, когда Красавица вернулась. Поэтому я приехала, оставила своих малышек и приехала. Но на корабле я увидела белокурого офицера, он был похож на Фрэнка. Сначала я подумала, что это Фрэнк, но обозналась. Одного взгляда на него мне хватило, чтобы понять, что все бесполезно. Я все еще люблю Фрэнка, а не Лео, – она так доброжелательно смотрела на меня, что я высказала свою последнюю отчаянную глупость: – Но я подумала, что, может быть, заставлю себя полюбить Лео, представила, что все произойдет, как в сказке – когда я увижу его, то полюблю, как Красавица. Но так не случилось. И теперь я не знаю, что делать.
Наступила полная тишина, если не считать хлопания брезентовых стенок на ветру. Затем медсестра заговорила:
– Много лет назад, когда я только училась на медсестру, мне случилось ухаживать за пожилой леди. Она была очень старой и много спала, а я читала, сидя, у ее постели. Как-то вечером она взяла у меня книгу и взглянула на нее – это был роман о любви. Перелистав книгу, она вернула ее мне, улыбнулась и сказала: «Знаете, на свете так много дурацких домыслов о любви».
Медсестра потянулась ко мне и дотронулась до моей руки.
– Пейте чай, миссис Ворминстер, остынет. – Я послушно поднесла чашку к губам, а она тихо продолжала: – И тогда я спросила свою пациентку, почему она сказала это. Было очевидно, что она хотела что-то рассказать мне, и мне стало любопытно. И она рассказала мне целую историю. Когда она была девушкой, то влюбилась в молодого человека – его звали Джоном, – и он тоже влюбился в нее. Рассказывая это, она оживилась, ее лицо осветилось, и я увидела, что в молодости она была очень красивой. Но они оба были очень упрямы, сказала она, каждый гнул в свою сторону и не хотел уступить другому. Поэтому они поссорились, и Джон вгорячах, уехал в Индию, а она в отместку вышла замуж за его брата, Эдвина. Она не любила Эдвина, но хотела доказать Джону, что он ей безразличен. Но, конечно, это было не так. Она сказала мне: «Когда я вышла из церкви с Эдвином, то поняла, что натворила, но было уже поздно. Я была молодой и эгоистичной, и я сделала Эдвина несчастным. Он не заслуживал этого – он был хорошим человеком и любил меня, но я не любила его и сказала ему об этом. Я наказала его за свою вздорность. Затем родился наш первый ребенок, мальчик, и я посмотрела на лицо Эдвина, когда он держал на руках своего сына – нашего сына – и стала взрослее. Эдвин был хорошим человеком – добрым, терпеливым, а теперь он стал отцом моего ребенка – и я решила заставить себя полюбить его, но не смогла».
Мои руки дрожали так, что я была вынуждена поставить чашку. Медсестра не смотрела на меня, продолжая рассказывать:
– «Я чувствовала себя такой виноватой, – сказала мне эта леди, – потому что знала, что все вышло так только из-за меня, поэтому снова и снова пыталась полюбить его. Потом стало еще хуже, потому что вернулся Джон, а я знала, что по-прежнему люблю его, и буду любить всегда, и он тоже все еще любил меня. И я решила, что бесполезно пытаться полюбить Эдвина, я могу только приложить все усилия, чтобы быть ему хорошей женой».
Слезы потекли по моим щекам, а медсестра ласково сказала:
– Я еще не закончила историю. Старая леди сказала мне: «У нас были еще дети – двое сыновей, а за ними родилась моя дорогая дочка. Каждое лето их дядя Джон гостил у нас, и каждое лето я надеялась, что, может быть, на этот раз мое сердце не будет выскакивать из груди, когда он заходит в двери, но ничего не менялось. И как-то летом, когда они вдвоем стояли у окна и разговаривали, я смотрела на Джона, такого высокого, сильного, великолепного, и сознавала, что все еще безумно люблю его. Но затем я взглянула на своего мужа, пониже ростом, потолще, начинающего лысеть, и поняла, что люблю и его тоже. Не такой любовью, как Джона, но, тем не менее, это была любовь». Она улыбнулась мне такой чудесной улыбкой и сказала: «Говорят, что невозможно любить двух мужчин сразу, но это не так. Говорят, будто между мужчиной и женщиной бывает только один вид любви, романтической, страстной, но это неверно. Бывает и другая любовь, спокойная, вырастающая из уважения и привязанности, но такую любовь нельзя торопить, она придет, когда созреет, не раньше». Вы допили чай, миссис Ворминстер? Может быть, вы вернетесь и посидите у кровати мужа? Я уверена, что ваше присутствие обрадует его, когда он проснется.
Я вытерла глаза и тихо сказала:
– Да, сестра, я пойду туда. Спасибо, спасибо, что вы рассказали мне эту историю.
Она подошла к буфету и достала оттуда маленькую лампу.
– Вот, возьмите ее с собой. В том дальнем углу темновато. Поставьте ее на тумбочку, чтобы ваш муж мог хорошо разглядеть вас, когда проснется, – медсестра улыбнулась. – Вы же не хотите, чтобы он подумал, что видит вас во сне?
Она зажгла лампу, а я взяла ее в палату, где лежал Лео, и села у его кровати. Должно быть, у Лео была перебита кость левой руки – рука была в шинах и привязана к деревянной раме над кроватью, удерживаемая в вытянутом положении. Проходя по палате, я заметила еще одного мужчину, чьи конечности были привязаны так же, но Лео, наверное, было еще хуже, потому что горб мешал ему лежать на спине. Ему, наверное, было неудобно лежать так, когда он не спал. И его лицо – при свете лампы я лучше разглядела, каким огромным был кровоподтек с левой стороны, где разорвался снаряд. Я содрогнулась. Чуть-чуть бы ближе и... я отбросила эту мысль прочь. Этого не случилось, Лео был живой, здесь, передо мной. А сестра сказала, что капитан Адамс доволен улучшением его состояния, значит, он еще поправится и вернется в свой розовый парк.
Выпив чаю, я немного согрелась. С Лео могло бы случиться и гораздо худшее, но я все равно была уверена, что ему сейчас очень больно – его рот был перекошен еще больше, чем обычно, потому что губы распухли от синяка, а в одном из уголков рта была трещина, покрытая коркой засохшей, почерневшей крови. Ох, мой бедный Лео, что с тобой сделали!
Чувство вины вернулось ко мне – а что с ним сделала я? Я вела себя не так, как пожилая леди – она старалась полюбить своего мужа, а я не старалась. Наоборот, все лето, пока Лео, не ушел в армию, я старалась не любить его – наконец я призналась себе в этом. Я не хотела любить его, потому что думала, что женщина может любить только одного мужчину, я не хотела расставаться с любовью к Фрэнку. Я поспешно защитилась воспоминаниями о том, что Лео все понимал. Да, он понимал, но ему мало было понимания, ему была нужна любовь, моя любовь. Теперь наконец, я попыталась полюбить Лео, но было слишком поздно. Я не смогла полюбить его.
Мои глаза снова налились слезами. Что мне нужно делать, когда Лео проснется? Если он станет поворачиваться, ему будет нелегко. Ему и так неудобно лежать, с рукой, подвязанной к раме. Не открывая глаз, он потянул руку от рамы, и я тихонько сказала: