Страница:
До сих пор Паук куда лучше справлялся с тем, чтобы защищать Орнольфа.
От всего. От самого себя, если нужно.
– Наказание мое, – второй раз за последние полчаса говорит Орнольф.
– Счастье, – возражает Альгирдас.
И разве можно не согласиться с ним?
– Заходи! – позвал Орнольф, улыбнувшись.
Почувствовал, как Хельг, словно большая змея, заскользил из-под руки и прижал его к себе покрепче. Поймав вопросительный взгляд: «уверен?» , только кивнул: «не дергайся» .
Им жить с Мариной в одном доме, и чем скорее она перестанет смущаться того, чего все равно не понимает, тем лучше для всех. К тому же Хельг так славно устроился на массивном подлокотнике кресла, так уютно свернулся, склонив голову Орнольфу на плечо, что отпускать его совсем не хотелось.
Только сердце опять не бьется. Ох, птаха-птаха…
– Я не помешаю? – осторожно уточнила Марина.
Забавная девчонка.
– Чем, по-твоему, мы тут занимаемся? – насмешливо поинтересовался Хельг. – Это библиотека. Кладбище знаний.
– Хранилище, – поправил Орнольф, стараясь не думать о том, чем они тут буквально только что «занимались». – Ты не помешаешь. Осмотрелась в доме?
– Ну.
– В твоих покоях все есть, что нужно?
– В смысле, у меня в комнатах? Там в десять раз больше, чем мне нужно. Классно!
Она оглянулась, явно соображая, куда бы ей сесть. Кресел и кушеток в библиотеке хватало, но не так близко, чтобы можно было спокойно разговаривать. Интересно, когда девочка сообразит прибегнуть к чарам?
В Ниэв Эйд любимым развлечением были «дни без рук». Когда и ученики, и наставники обходились только и исключительно заклинаниями, даже пальцем не прикасаясь ни к одному предмету. До таких занятий Марина еще не доросла, но кресло-то подвинуть она уже может. Другое дело, что ей это в голову не приходит. Не умеют нынешние люди обыденно относиться к чародейству.
Орнольф иногда посмеивался над Хельгом: бесстрашный Паук откровенно побаивался бытовой техники. Беззлобно посмеивался, просто чтобы полюбоваться, как вспыхивают от злости дивные глаза. А если разобраться, велика ли разница между ним, стороной обходящим пылесосы и миксеры, и современным магом, не решающимся лишний раз сотворить заклинание? В обоих случаях опасения совершенно беспочвенны. И забавны.
Хельг, кстати, хоть и не чародей, а уже обмотал ближайшее кресло паутиной, поднял и тянет к девчонке.
– Паук! – рявкнул Орнольф. – Поставь обратно!
Тот подпрыгнул от неожиданности, кресло, уже почти долетевшее до Марины, грохнулось на пол.
– Дурак! – обозлился Хельг.
– Ты меня убить хотел? – изумилась Марина.
– В нем галантность проснулась, – Орнольф сам себе казался воплощенным терпением, – а тебе пора бы уже пользоваться тем, что умеешь. И, кстати, об учебе, что там с твоей курсовой?
Какое у нее стало лицо! Как у школьницы, которой сказали, что каникул не будет. Ну, невозможно не пожалеть девчонку. Орнольф и пожалел. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что причина его мягкосердечия – присутствие рядом уже злого, но пока что не окончательно разозлившегося Хельга. Это все равно, что гладить дикого кота – одно неверное движение, и зверь вцепится когтями, но пока все делаешь правильно, не дергаешься лишний раз, он будет терпелив, возможно, даже благосклонно помурлычет.
Впрочем, свою долю мурлыканья Орнольф уже получил. На сегодня, или на месяц вперед – это как получится.
ГЛАВА 6
От всего. От самого себя, если нужно.
– Наказание мое, – второй раз за последние полчаса говорит Орнольф.
– Счастье, – возражает Альгирдас.
И разве можно не согласиться с ним?
* * *
Марина заглянула в библиотеку, сказала «ой…» и быстро прикрыла дверь.– Заходи! – позвал Орнольф, улыбнувшись.
Почувствовал, как Хельг, словно большая змея, заскользил из-под руки и прижал его к себе покрепче. Поймав вопросительный взгляд: «уверен?» , только кивнул: «не дергайся» .
Им жить с Мариной в одном доме, и чем скорее она перестанет смущаться того, чего все равно не понимает, тем лучше для всех. К тому же Хельг так славно устроился на массивном подлокотнике кресла, так уютно свернулся, склонив голову Орнольфу на плечо, что отпускать его совсем не хотелось.
Только сердце опять не бьется. Ох, птаха-птаха…
– Я не помешаю? – осторожно уточнила Марина.
Забавная девчонка.
– Чем, по-твоему, мы тут занимаемся? – насмешливо поинтересовался Хельг. – Это библиотека. Кладбище знаний.
– Хранилище, – поправил Орнольф, стараясь не думать о том, чем они тут буквально только что «занимались». – Ты не помешаешь. Осмотрелась в доме?
– Ну.
– В твоих покоях все есть, что нужно?
– В смысле, у меня в комнатах? Там в десять раз больше, чем мне нужно. Классно!
Она оглянулась, явно соображая, куда бы ей сесть. Кресел и кушеток в библиотеке хватало, но не так близко, чтобы можно было спокойно разговаривать. Интересно, когда девочка сообразит прибегнуть к чарам?
В Ниэв Эйд любимым развлечением были «дни без рук». Когда и ученики, и наставники обходились только и исключительно заклинаниями, даже пальцем не прикасаясь ни к одному предмету. До таких занятий Марина еще не доросла, но кресло-то подвинуть она уже может. Другое дело, что ей это в голову не приходит. Не умеют нынешние люди обыденно относиться к чародейству.
Орнольф иногда посмеивался над Хельгом: бесстрашный Паук откровенно побаивался бытовой техники. Беззлобно посмеивался, просто чтобы полюбоваться, как вспыхивают от злости дивные глаза. А если разобраться, велика ли разница между ним, стороной обходящим пылесосы и миксеры, и современным магом, не решающимся лишний раз сотворить заклинание? В обоих случаях опасения совершенно беспочвенны. И забавны.
Хельг, кстати, хоть и не чародей, а уже обмотал ближайшее кресло паутиной, поднял и тянет к девчонке.
– Паук! – рявкнул Орнольф. – Поставь обратно!
Тот подпрыгнул от неожиданности, кресло, уже почти долетевшее до Марины, грохнулось на пол.
– Дурак! – обозлился Хельг.
– Ты меня убить хотел? – изумилась Марина.
– В нем галантность проснулась, – Орнольф сам себе казался воплощенным терпением, – а тебе пора бы уже пользоваться тем, что умеешь. И, кстати, об учебе, что там с твоей курсовой?
Какое у нее стало лицо! Как у школьницы, которой сказали, что каникул не будет. Ну, невозможно не пожалеть девчонку. Орнольф и пожалел. Прекрасно отдавая себе отчет в том, что причина его мягкосердечия – присутствие рядом уже злого, но пока что не окончательно разозлившегося Хельга. Это все равно, что гладить дикого кота – одно неверное движение, и зверь вцепится когтями, но пока все делаешь правильно, не дергаешься лишний раз, он будет терпелив, возможно, даже благосклонно помурлычет.
Впрочем, свою долю мурлыканья Орнольф уже получил. На сегодня, или на месяц вперед – это как получится.
ГЛАВА 6
Дом был большой. Еще позавчера Маришка назвала бы его огромным, но она видела Воратинклис и теперь знала, что такое по-настоящему огромные дома. Этот был просто большим. Достаточно большим, чтобы у Маришки впервые в жизни появилась собственная квартира из четырех комнат. У нее был даже собственный рабочий кабинет, который Орнольф, правда, называл учебной комнатой, что лишало кабинет изрядной доли очарования, но все же это было куда лучше, чем учиться прямо в спальне, как привыкла дома. И в Интернете можно было лазать, сколько захочешь. И никто не заставлял вовремя ложиться спать. Да и какое может быть «вовремя» пока организм не свыкся с другим часовым поясом?
Все это было, конечно, не очень правильно. Или очень несправедливо. Когда Маришка бродила по коридорам и залам этого дома, в голову закрадывались какие-то подозрительные мыслишки. Почему у одних все, а у других – ничего? Почему у кого-то дома и драгоценности, а кто-то считает каждую копейку и ютится вчетвером в двухкомнатной квартире? Почему, в конце концов, на кредитке, которую отдал ей Паук, денег больше, чем в ином банке, а маги, работающие в ИПЭ, вынуждены чуть не со слезами вымогать средства на исследования? В общем, хотелось громко петь «Интернационал» и стрелять буржуев. Но текста «Интернационала» Маришка не помнила, только первый куплет, а буржуев поблизости не наблюдалось.
Орнольф с Альгирдасом не считаются, они не буржуи, а аристократы – совсем другое дело.
Четырехугольный внутренний двор был накрыт прозрачной крышей и почти весь засажен уже зазеленевшими яблонями, а из-под самого большого дерева бил родник, и по усыпанному цветными камешками ложу бежал холодный ручей. Вот же, блин, живут люди! Всего второй день, как они сюда приехали, а Маришка уже успела наслушаться паучьего нытья о том, как здесь тесно, неуютно, холодно и противно. Он еще недоволен! А Орнольф, – нет, ей-богу, удивительный человек! – вместо того чтобы возмутиться такой неблагодарностью и послать Альгирдаса в пешее эротическое путешествие, только вздыхает и высказывается в том смысле, что да, тесно, да, неуютно, да, это не Воратинклис, но что же делать, любовь моя, если бы дом был больше, мы рисковали бы нарушить маскировку.
Он святой! Нет, правда.
А от этого «любовь моя» Маришка каждый раз чудовищно смущалась. И как по заказу в памяти всплывала сцена в библиотеке…
Если так дальше пойдет, у Маришки появится целый набор: «сцена на дороге», «сцена в библиотеке», еще была «сцена у родника»… Господи помилуй, услышишь такое и можно предполагать все что угодно.
В общем, «что угодно» там и творилось. Но это было настоящее волшебство.
И не в том даже дело, что от прикосновений Орнольфа на ветках яблони один за другим пробуждались и раскрывали лепестки бело-розовые цветки. Это было чудо, конечно, наверняка, потому что чары Орнольфа не спорили с природой. Но… куда большим чудом было то, как смотрел на это Альгирдас. Как он улыбался. И как рассмеялся, когда Орнольф осыпал его целым облаком невесомых цветков. Белые цветы в черных волосах – это было так… Так, словно Альгирдас – бог. Казалось, невозможно сделать его красивее, чем есть, но Орнольф сделал. И это тоже было чудом. А потом он поцеловал каждый цветок, и в волосах Альгирдаса как будто засветились звезды.
Маришка смотрела на них из окна, – знала, что ее не видно, знала, что нехорошо подглядывать, – но не смотреть все равно не могла. И у нее сердце щемило. Так они были красивы, что сердце щемило. От красоты и еще от непонятной жалости, или сожаления. Хотя кого она жалела и о чем сожалела, Маришка не знала.
Подумаешь, невидаль – два красивых, влюбленных парня! Ну и что, что влюбленных друг в друга? Разве возможно увидеть Альгирдаса и не полюбить его? Разве есть на свете хоть одна женщина, которая сможет сравниться с ним? Давно ли Маришка сама была влюблена в него? Если бы не Олег, – ее неправильный ангел, чья любовь убивает, – она сейчас, наверное, страдала бы от ревности и мучительно завидовала Орнольфу.
Которому можно… все.
Господи, да о чем она только думает? Учиться надо. Курсовую дописывать. В заклинаниях тренироваться. Но вот нет же, думалось и думалось, и все не о том.
Тесно ему здесь! Ничего себе запросы!
Он был бы рад не думать об этом и не мог. Не хотел говорить, но становилось невмоготу и вырывалось против воли:
– Здесь так тесно, Орнольф… так мало места…
И Орнольф терпеливо, снова и снова повторял то, что и так было ясно: нельзя строить дом просторней, потому что тогда его невозможно будет спрятать от смертных. И извинялся. Снова и снова. Как будто он не сделал все, что можно. Как будто он был в чем-то виноват.
Орнольф мог бы не говорить ничего, уж во всяком случае не по десять раз на дню, но от его слов становилось легче, как будто повторение очевидного каким-то образом меняло реальность.
Ненадолго.
Потом все начиналось снова.
Тесно, плохо, холодно, страшно, тесно…
Это Волк – падший ангел, змеиный сын – метался в поисках выхода, заживо погребенный в жилище, которое вот-вот должно было стать склепом. Ему предстояло умереть. Маринка зря спасала своего создателя. Или не зря? Или так и должно было быть: они спасли Волка, и они же погубили его, и очень скоро случится то, чего с равным нетерпением ожидали Змей и Альгирдас. Спасаясь от смерти, Волк уйдет за пределы мира, и оттуда его можно будет забрать. Забрать. Отдать Змею – выполнить свою часть сделки…
А дальше?
Не важно, что дальше. Не сейчас. Сейчас – теснота и тьма, мерзкий, как трупные черви страх, и очень хочется оборвать паутину, инстинкты подсказывают оборвать паутину, потому что слишком тесной стала связь между Пауком и мечущимся в клетке зверем. Тесной и опасной. Для зверя не составит труда сожрать Паука и самому стать Пауком, он уже делает это, уже начал теснить паучью душу, просто пока не понимает, что происходит.
Надо оборвать паутину…
Нельзя ее обрывать.
Большой удачей было то, что к Волку удалось перебросить эту, одну-единственную нить. Второго такого случая не представится. А счет пошел уже на дни, если не на часы, и Паук обязательно должен видеть, куда именно уйдет сын Змея, куда потянется ниточка… скорей бы уже! Ведь невозможно выдерживать этот страх, и, боги, как мало места здесь… там, на том конце нити… Орнольф, да когда же тебе надоест? Когда ты велишь заткнуться и больше не мучить тебя?
В поисках свободы, в неведомой ранее жажде видеть небо, – всегда видеть небо, дышать им, пить сухой холод, – Альгирдас сбежал из дома. Он почти весь день носился по окрестным дорогам на своем «сузуки», и ледяной ветер пробирал до костей, а сердце начало биться, и, замерзая, Альгирдас показался себе живым. А холод, вот этот холод ранней весны, пахнущий морем и небом, почему-то небом, почти согревал, в сравнении с холодом волчьей клетки. Где на самом деле, – и это Альгирдас знал точно, – стояла мертвая духота.
Скорей бы уже! Сделайте что-нибудь, смертные! Убейте Волка, не заставляйте его ждать так долго!
А Орнольф вновь сотворил чудо, специальное чудо для Паука. Светлое, красивое и доброе, как все, что делает рыжий. И стало легко.
Яблоневые цветы с розовыми прожилками на лепестках.
Запах, как дома, в саду Поместья. Тамошние яблони еще помнят наставника Сина…
Альгирдас вспомнил и увидел, что ему всегда нравились эти места. Сопки, заросшие лесом, скалы и болота, и серое море, звуки, запахи, краски – все было таким же, как столетия назад. И дом был большим, просторным и светлым, как он любил, чтобы солнце сквозь окна – насквозь, и можно пальцами коснуться золотых, прозрачных солнечных полотен, а полы и стены деревянные и пахнут деревом, и так приятны на ощупь, потому что живые. Много места, много света, много тепла.
Он не сразу понял, что Волк сбежал, вырвался из клетки в небо. Живой, даже почти не поврежденный, очень голодный, но настолько счастливый, что голода не чувствовал. Волк все еще пребывал в своем мире. Он в очередной раз избежал смерти. И он поделился с Пауком своим беспредельным счастьем так же щедро, как делился страхом и отчаяньем.
Ему тоже не место было среди смертных. И у него не было Орнольфа.
Защищать Волка от людей было некому.
А Малышка за полтора дня не успела приспособиться к местному времени. Жила вне дня и ночи – засыпала и просыпалась на свое усмотрение. Она, впрочем, в отличие от Паука, от восходов и закатов не зависела, так что могла просто не обращать внимания на движение солнца. Как бы там ни было, Альгирдас был совсем не против того, что девчонка составила ему компанию в библиотеке, после того как Орнольф отправился спать.
Он растянулся на диване, выбрав книжку. Она уселась за компьютер. Сказала, что будет учиться, но, уж на что Альгирдас не знал людей, однако в это поверил слабо.
Подумалось, что вот и завелся у них с рыжим кто-то, кроме домашних духов. Человечек, который не раздражает, не злит и даже забавляет иногда. Еще полгода назад представить себе не мог, что сможет делить кров со смертной. Привыкнув к фейри, очень тяжело выносить общество людей. Слишком много замечаешь плохого и сравниваешь, сравниваешь – поневоле: это свойство фейри, некоторых демонов, и Паука. Не привычка сравнивать, а принуждение к сравнениям. Кто хоть раз видел благородную фейри или суккуба, или, вот, Паука Гвинн Брэйрэ – инкуба и суккуба в одном смазливом личике, – тот всегда будет сравнивать с ними смертных. Или, если вдруг очень не повезет – других фейри, суккубов… Пауков.
А уж на благородных фейри всех рангов и видов Альгирдас насмотрелся. Чего там, людей меньше встречал, чем этих… О суккубах и говорить нечего. С инкубами он не связывался, просто убивал. В конце концов, что бы там ни думала Малышка, они с Орнольфом не… хм-м м-да… во всяком случае, ни один инкуб или фейри в мужском облике интереса для них не представляют.
Ох, сложно все это! Ну, их к эльфам, такие размышления. Пусть рыжий думает – у него получается.
Малышку вот ни с кем сравнивать не хочется. А все почему? Потому что она – не человек. Не фейри, конечно, но и не человек. Она – идеальный образ, созданный воображением ангела, и хотя в ней наверняка масса изъянов, в глаза они не бросаются. И раздражения не вызывают. Даже дурацкие вопросы не злят. Даже глупости, которые она делает.
– А ты почему спишь в библиотеке? – поинтересовалась Маринка, доказывая свое умение задавать дурацкие вопросы.
– Я не сплю, – откликнулся Альгирдас, не открывая глаз.
– Просто медленно моргаешь? – уточнила ехидная девчонка.
– Я читаю.
Ох, лучше бы он сказал, что спит. Отвечать на последовавший за последним заявлением шквал вопросов Альгирдас с радостью предоставил бы Орнольфу. Кто, в конце концов, наставник?
Орнольф, однако, спал. И пришлось самому, не вдаваясь в подробности, объяснять, что паутина – это не только способ связи и не только подспорье в бою. Что с ее помощью можно, например, читать книги, не снимая их с полки. И еще много чего делать. И что глаза для чтения нужны далеко не всем: кое-кто умеет читать наощупь. И на целую кучу сопутствующих вопросов. И так почти до рассвета, который Альгирдас не пропустил только потому, что за века научился чувствовать солнце загодя.
Ну, и еще потому, что в библиотеку ввалился не выспавшийся Орнольф, уволок его за шкирку и запер в личных покоях. В личных покоях Альгирдаса, что было верным признаком немилости. Орнольф ничего не сказал – и так ясно было, что Паук не оправдал доверия и очевидно не способен сам позаботиться о Маринкиной безопасности. Еще бы! Через каких-нибудь четверть часа от девчонки мог остаться лишь обескровленный, расчлененный труп.
«Дурак, свинья и скотина», – сказал себе Альгирдас, имея в виду отнюдь не Орнольфа, – «тупая скотина», – уточнил он, подумав.
Часок поразмышлял на эту тему, сломал от злости стол и разодрал на куски кожаное кресло. А когда перестал психовать, вылез в окно и поехал развеяться.
«Можно с тобой?» – подергав за ниточку, спросила Маринка.
Что ж, до заката ей ничего не угрожало.
– Куда поедем? – сегодня Маринка быстрее разобралась с застежками шлема.
«А куда бы хотелось?»
– Мне без разницы. А ты почему сегодня в шлеме?
«Ты всегда так много говоришь?»
Они выехали из ворот, и Альгирдас сразу выжал из байка все, на что тот был способен. На такой скорости, да по здешним «с горки на горку» дорогам – тут уж не до отвода глаз, потому и в шлеме. Не то чтобы шлем выручал, Орнольф как-то обмолвился, что Паука, наверное, даже в космический скафандр упаковывать бесполезно, все равно впечатление он будет производить сногсшибательное. В общем, толку от шлема немного, но иллюзию защиты он создает. Если знаешь, что твоего лица не видно, начинаешь воображать, будто на тебя и внимания особого не обратят.
Далеко, в своем мире, Волк убивал людей. Он был доволен. Он был растерян. Мечтал о чем-то и понимал, что мечта его смешна и несбыточна. Был счастлив. И сердце его кровоточило. А сюда – эхом, отблесками, далекими зарницами – доносилось то, что Альгирдас мог принять и понять, и чему не хотелось сопротивляться.
Есть машина, есть дорога, есть небо над дорогой. Ну, так лети, пока можешь летать! Быстрее! Еще быстрее! Подойди к пределу и перешагни его – вперед, в пропасть, в полет, на камни внизу или в небо над головой, – только быстрее! Давай же!
И Маринка вскрикивала от страха и восторга. Альгирдас слышал ее голос, чувствовал биение крови, казалось, еще чуть-чуть и он сможет увидеть ее мысли. Это было опасно, как было опасно все, что связывало с Волком. И не всегда он различал, кто летит по дороге, в чьих руках бьется уходящая жизнь, для кого ветер поет в унисон с ревущим двигателем, на кого волна за волной накатываются кровь, ужас и сладкая чужая боль. Кто из них где? И чья женщина прижалась к спине – такая близкая и живая, такая далекая, погибшая десять лет назад.
Если Волк сейчас уходит, то куда он уйдет? В другой мир? Или в другое тело?
– Мас эйнли мэй?! – рассмеялся Альгирдас, – Торру! [35]
Это был не бой. Это было… как танец вслепую. Жестокий и чувственный танец с партнером, знающим тебя как себя самого. С противником, которого ты знаешь лучше, чем знаешь себя.
И Альгирдас знал, что победит. И Волк знал, что победит. И тварный мир все больше походил на Межу – такой же реальный и такой же необязательный, – только скорость, машина и небо были сейчас важны. И еще девочка за спиной – близкая, живая, ненастоящая…
Когда понеслась за ними сине-белая машина с мигалками, призывая остановиться и выехать на обочину, Альгирдас уже знал, что он победил. Волк признал поражение и сейчас открывал себе путь сквозь межмирье.
Сейчас Маришка была полноправным сотрудником МЧС, и то, что ей всего девятнадцать значения, не имело. Другое дело, что она не представляла, как извлечь пользу из документов и своего звания. А ведь лейтенант МЧС – это куда круче, чем сержант патрульно-постовой службы.
Ее документы посмотрели и вернули. А вот водительское удостоверение Альгирдаса возвращать не спешили. Поглядывали странно. В смысле, совершенно нормально, с учетом того, что это ж Альгирдас. Смотрели, не отрываясь. Как-то неуверенно попросили подождать. И ждать пришлось недолго, почти сразу подъехал дядька с майорскими звездочками и очень вежливо попросил проехать с ним «до выяснения».
Нет, определенно, все шло как-то не так. И Альгирдас это тоже понял. Но прежде чем он успел сделать что-нибудь ужасное, Маришка бодро согласилась ехать куда угодно и что угодно выяснять. Она, если честно, здорово испугалась. За этих гаишников, и отдельно – за майора. Потому что тот Альгирдаса взглядом просто-таки сожрал. Целиком.
А в волосах Паука, в черных, оплетенных серебряными цепочками косах, так и не погасшие со вчерашнего вечера, мерцали и переливались неяркие огоньки. Ох, зря его попросили снять шлем!
…Ну, и что? И ничего. Под конвоем двух машин, одной – патрульной, и одной – майорской, они доехали до ближайшего поста. Около двухэтажной будочки – стеклянный верх на бетонном основании – стояла черная, с тонированными стеклами иномарка, выглядевшая очень официально и совершенно неуместно на фоне заросших диким лесом сопок и серо-синего бурного моря. Возле машины топтались два молодых мужика в одинаковых кожанках. Оба курили. И оба без всякого интереса проводили Маришку с Альгирдасом взглядами…
Стоп.
Прежде чем войти в дверь Маришка задержалась и внимательно посмотрела на этих двоих. Что-то с ними было… не то что-то. Маришка сейчас чувствовала себя так, словно держит на поводке дракона или еще что-нибудь в этом роде. Как в том мультике, в «Шреке»: «У меня здесь дракон и боюсь, что мне придется его применить». Она знала, что Альгирдас ждет только разрешения действовать по своему усмотрению. Странное такое, довольно приятное чувство – быть хозяйкой ситуации, удерживать Паука от неосмотрительных поступков, как будто она и впрямь что-то решает. Интересно, Орнольф так же себя чувствует?
Ах, вот оно что!..
И прежде, чем пауза стала неприличной, Маришка вошла в будочку. Там внутри было накурено и холодно, ужасно неуютно – ну, да фиг бы с ним.
Эти двое мужиков возле иномарки, они посмотрели на Альгирдаса… никак. То есть, как если бы он был обычным человеком. Как если бы в нем не было ничего особенного.
Интересные дела!
– У меня такое впечатление, что вы чего-то не договариваете, – с невыносимой улыбкой мурлыкнул Альгирдас, забирая свои документы. – Не желаете облегчить душу чистосердечным признанием?
Маришка задумалась, а не работал ли Паук в незапамятные времена каким-нибудь там инквизитором? Уж очень пакостно он это сказал. Так, как будто без чистосердечного признания гореть гаишникам на костре на мокрых дровах. Ну, чего наглеет, спрашивается? Ясно же, что ничего не ясно! Привезли сюда неизвестно зачем, оштрафовали за превышение скорости и отпустили. Что к чему? Почему? Однако это же не повод выпендриваться.
– Да мы-то что? – пробормотал сержант. – Нам приказано, мы делаем. Извините.
Было как-то липко.
Когда Альгирдас приобнял ее за плечи и вывел на улицу, неприятное ощущение прошло. Но память осталась.
– Это всегда так? – спросила Маришка, усаживаясь в седло.
Альгирдас понял. Щелкнул ее по шлему.
– Все-таки ты слишком много болтаешь. Да, так почти всегда.
«Так» – это липкие взгляды, и липкое дыхание, и липкие дрожащие руки, от чьих «случайных» прикосновений Паук ускользал с легкостью рыбки в прозрачной воде. Это судорожные, жалкие попытки сказать хоть что-нибудь, задержать еще хоть на минуту, услышать его голос, еще разок заглянуть в глаза – беспомощно, по-собачьи.
– Чего они хотели?
– Я понятия не имею, – ответила Маришка. – Они могли бы оштрафовать нас прямо там, где остановили. И к чему там этот майор? … А тех мужиков ты видел? Вон там стояли.
– Видел, – Альгирдас пожал плечами, – они-то при чем?
– Не знаю. Слушай, давай покурим, а? Не знаю, при чем, но они какие-то странные. Мне не понравились.
Альгирдас только ухмыльнулся, доставая свой портсигар.
А когда докурили, он надел шлем и с нехорошим весельем глянул на Маришку.
– За что они хотели денег? За превышение скорости?
И опустил затененный щиток, как рыцарское забрало.
«Сузуки» рванул с места в карьер, оставив на асфальте черные, дымящиеся полосы. За три секунды разогнался до двухсот километров и исчез за поворотом.
Люди на посту обалдело переглянулись.
– Задержать? – с надеждой спросил сержант.
– Я т-тебе задержу, – рявкнул майор. – Я тебе…
Малышка все новости выложила с порога. Попыталась выложить, но рыжий велел сначала переодеться, потом умыться, потом – в столовую, и до конца обеда ничего не желал слушать.
Альгирдас в столовую, естественно, не пошел. Сидел в курительной, пил коньяк с кофе и ожидал живых. Волка он проводил в последний путь еще по дороге домой. Пора было призывать Змея и докладывать об успехах.
Все ограничения сняты. В чужом мире Волк не сможет защищаться, там ему некуда прятаться, и главное, уйдя туда, он выпал из здешней запутанной цепочки причин и следствий. На него больше не распространяются никакие законы. Беззащитный, он из хищника стал добычей.
Отлично!
Это именно то, чего хотел Змей. За исключением того, что Змей предпочел бы получить сына мертвым. Но хватит уже думать об этом. Мало ли, кто что предпочитает.
Злой насмешкой судьбы, той самой, что, формально подчинена Змею, а реально – никому, было то, что уйти Волка вынудил очень необычный смертный. Мальчик из семьи, которую связывает со Змеем довольно близкая дружба. Да-да, и так бывает! Пасынок Змея был с этим парнем чуть не в побратимах. Сам Змей, в человеческом облике и под человеческим именем, разумеется, держит мальчика за племянника. И вот, извольте, такой поворот событий, аж смешно.
Было бы смешно. Если б не было грустно.
Они могли бы стать друзьями – тот парень и Волк. Могли, должны были, а вместо этого один из них убивал другого. И уверен, что убил. И считает, что сделал как должно.
Впрочем, так оно, наверное, и есть.
Теплые пальцы скользнули по лицу, и Альгирдас улыбнулся, прижавшись губами к ладони Орнольфа.
Все это было, конечно, не очень правильно. Или очень несправедливо. Когда Маришка бродила по коридорам и залам этого дома, в голову закрадывались какие-то подозрительные мыслишки. Почему у одних все, а у других – ничего? Почему у кого-то дома и драгоценности, а кто-то считает каждую копейку и ютится вчетвером в двухкомнатной квартире? Почему, в конце концов, на кредитке, которую отдал ей Паук, денег больше, чем в ином банке, а маги, работающие в ИПЭ, вынуждены чуть не со слезами вымогать средства на исследования? В общем, хотелось громко петь «Интернационал» и стрелять буржуев. Но текста «Интернационала» Маришка не помнила, только первый куплет, а буржуев поблизости не наблюдалось.
Орнольф с Альгирдасом не считаются, они не буржуи, а аристократы – совсем другое дело.
Четырехугольный внутренний двор был накрыт прозрачной крышей и почти весь засажен уже зазеленевшими яблонями, а из-под самого большого дерева бил родник, и по усыпанному цветными камешками ложу бежал холодный ручей. Вот же, блин, живут люди! Всего второй день, как они сюда приехали, а Маришка уже успела наслушаться паучьего нытья о том, как здесь тесно, неуютно, холодно и противно. Он еще недоволен! А Орнольф, – нет, ей-богу, удивительный человек! – вместо того чтобы возмутиться такой неблагодарностью и послать Альгирдаса в пешее эротическое путешествие, только вздыхает и высказывается в том смысле, что да, тесно, да, неуютно, да, это не Воратинклис, но что же делать, любовь моя, если бы дом был больше, мы рисковали бы нарушить маскировку.
Он святой! Нет, правда.
А от этого «любовь моя» Маришка каждый раз чудовищно смущалась. И как по заказу в памяти всплывала сцена в библиотеке…
Если так дальше пойдет, у Маришки появится целый набор: «сцена на дороге», «сцена в библиотеке», еще была «сцена у родника»… Господи помилуй, услышишь такое и можно предполагать все что угодно.
В общем, «что угодно» там и творилось. Но это было настоящее волшебство.
И не в том даже дело, что от прикосновений Орнольфа на ветках яблони один за другим пробуждались и раскрывали лепестки бело-розовые цветки. Это было чудо, конечно, наверняка, потому что чары Орнольфа не спорили с природой. Но… куда большим чудом было то, как смотрел на это Альгирдас. Как он улыбался. И как рассмеялся, когда Орнольф осыпал его целым облаком невесомых цветков. Белые цветы в черных волосах – это было так… Так, словно Альгирдас – бог. Казалось, невозможно сделать его красивее, чем есть, но Орнольф сделал. И это тоже было чудом. А потом он поцеловал каждый цветок, и в волосах Альгирдаса как будто засветились звезды.
Маришка смотрела на них из окна, – знала, что ее не видно, знала, что нехорошо подглядывать, – но не смотреть все равно не могла. И у нее сердце щемило. Так они были красивы, что сердце щемило. От красоты и еще от непонятной жалости, или сожаления. Хотя кого она жалела и о чем сожалела, Маришка не знала.
Подумаешь, невидаль – два красивых, влюбленных парня! Ну и что, что влюбленных друг в друга? Разве возможно увидеть Альгирдаса и не полюбить его? Разве есть на свете хоть одна женщина, которая сможет сравниться с ним? Давно ли Маришка сама была влюблена в него? Если бы не Олег, – ее неправильный ангел, чья любовь убивает, – она сейчас, наверное, страдала бы от ревности и мучительно завидовала Орнольфу.
Которому можно… все.
Господи, да о чем она только думает? Учиться надо. Курсовую дописывать. В заклинаниях тренироваться. Но вот нет же, думалось и думалось, и все не о том.
Тесно ему здесь! Ничего себе запросы!
* * *
Тесно…Он был бы рад не думать об этом и не мог. Не хотел говорить, но становилось невмоготу и вырывалось против воли:
– Здесь так тесно, Орнольф… так мало места…
И Орнольф терпеливо, снова и снова повторял то, что и так было ясно: нельзя строить дом просторней, потому что тогда его невозможно будет спрятать от смертных. И извинялся. Снова и снова. Как будто он не сделал все, что можно. Как будто он был в чем-то виноват.
Орнольф мог бы не говорить ничего, уж во всяком случае не по десять раз на дню, но от его слов становилось легче, как будто повторение очевидного каким-то образом меняло реальность.
Ненадолго.
Потом все начиналось снова.
Тесно, плохо, холодно, страшно, тесно…
Это Волк – падший ангел, змеиный сын – метался в поисках выхода, заживо погребенный в жилище, которое вот-вот должно было стать склепом. Ему предстояло умереть. Маринка зря спасала своего создателя. Или не зря? Или так и должно было быть: они спасли Волка, и они же погубили его, и очень скоро случится то, чего с равным нетерпением ожидали Змей и Альгирдас. Спасаясь от смерти, Волк уйдет за пределы мира, и оттуда его можно будет забрать. Забрать. Отдать Змею – выполнить свою часть сделки…
А дальше?
Не важно, что дальше. Не сейчас. Сейчас – теснота и тьма, мерзкий, как трупные черви страх, и очень хочется оборвать паутину, инстинкты подсказывают оборвать паутину, потому что слишком тесной стала связь между Пауком и мечущимся в клетке зверем. Тесной и опасной. Для зверя не составит труда сожрать Паука и самому стать Пауком, он уже делает это, уже начал теснить паучью душу, просто пока не понимает, что происходит.
Надо оборвать паутину…
Нельзя ее обрывать.
Большой удачей было то, что к Волку удалось перебросить эту, одну-единственную нить. Второго такого случая не представится. А счет пошел уже на дни, если не на часы, и Паук обязательно должен видеть, куда именно уйдет сын Змея, куда потянется ниточка… скорей бы уже! Ведь невозможно выдерживать этот страх, и, боги, как мало места здесь… там, на том конце нити… Орнольф, да когда же тебе надоест? Когда ты велишь заткнуться и больше не мучить тебя?
В поисках свободы, в неведомой ранее жажде видеть небо, – всегда видеть небо, дышать им, пить сухой холод, – Альгирдас сбежал из дома. Он почти весь день носился по окрестным дорогам на своем «сузуки», и ледяной ветер пробирал до костей, а сердце начало биться, и, замерзая, Альгирдас показался себе живым. А холод, вот этот холод ранней весны, пахнущий морем и небом, почему-то небом, почти согревал, в сравнении с холодом волчьей клетки. Где на самом деле, – и это Альгирдас знал точно, – стояла мертвая духота.
Скорей бы уже! Сделайте что-нибудь, смертные! Убейте Волка, не заставляйте его ждать так долго!
А Орнольф вновь сотворил чудо, специальное чудо для Паука. Светлое, красивое и доброе, как все, что делает рыжий. И стало легко.
Яблоневые цветы с розовыми прожилками на лепестках.
Запах, как дома, в саду Поместья. Тамошние яблони еще помнят наставника Сина…
Альгирдас вспомнил и увидел, что ему всегда нравились эти места. Сопки, заросшие лесом, скалы и болота, и серое море, звуки, запахи, краски – все было таким же, как столетия назад. И дом был большим, просторным и светлым, как он любил, чтобы солнце сквозь окна – насквозь, и можно пальцами коснуться золотых, прозрачных солнечных полотен, а полы и стены деревянные и пахнут деревом, и так приятны на ощупь, потому что живые. Много места, много света, много тепла.
Он не сразу понял, что Волк сбежал, вырвался из клетки в небо. Живой, даже почти не поврежденный, очень голодный, но настолько счастливый, что голода не чувствовал. Волк все еще пребывал в своем мире. Он в очередной раз избежал смерти. И он поделился с Пауком своим беспредельным счастьем так же щедро, как делился страхом и отчаяньем.
Ему тоже не место было среди смертных. И у него не было Орнольфа.
Защищать Волка от людей было некому.
А Малышка за полтора дня не успела приспособиться к местному времени. Жила вне дня и ночи – засыпала и просыпалась на свое усмотрение. Она, впрочем, в отличие от Паука, от восходов и закатов не зависела, так что могла просто не обращать внимания на движение солнца. Как бы там ни было, Альгирдас был совсем не против того, что девчонка составила ему компанию в библиотеке, после того как Орнольф отправился спать.
Он растянулся на диване, выбрав книжку. Она уселась за компьютер. Сказала, что будет учиться, но, уж на что Альгирдас не знал людей, однако в это поверил слабо.
Подумалось, что вот и завелся у них с рыжим кто-то, кроме домашних духов. Человечек, который не раздражает, не злит и даже забавляет иногда. Еще полгода назад представить себе не мог, что сможет делить кров со смертной. Привыкнув к фейри, очень тяжело выносить общество людей. Слишком много замечаешь плохого и сравниваешь, сравниваешь – поневоле: это свойство фейри, некоторых демонов, и Паука. Не привычка сравнивать, а принуждение к сравнениям. Кто хоть раз видел благородную фейри или суккуба, или, вот, Паука Гвинн Брэйрэ – инкуба и суккуба в одном смазливом личике, – тот всегда будет сравнивать с ними смертных. Или, если вдруг очень не повезет – других фейри, суккубов… Пауков.
А уж на благородных фейри всех рангов и видов Альгирдас насмотрелся. Чего там, людей меньше встречал, чем этих… О суккубах и говорить нечего. С инкубами он не связывался, просто убивал. В конце концов, что бы там ни думала Малышка, они с Орнольфом не… хм-м м-да… во всяком случае, ни один инкуб или фейри в мужском облике интереса для них не представляют.
Ох, сложно все это! Ну, их к эльфам, такие размышления. Пусть рыжий думает – у него получается.
Малышку вот ни с кем сравнивать не хочется. А все почему? Потому что она – не человек. Не фейри, конечно, но и не человек. Она – идеальный образ, созданный воображением ангела, и хотя в ней наверняка масса изъянов, в глаза они не бросаются. И раздражения не вызывают. Даже дурацкие вопросы не злят. Даже глупости, которые она делает.
– А ты почему спишь в библиотеке? – поинтересовалась Маринка, доказывая свое умение задавать дурацкие вопросы.
– Я не сплю, – откликнулся Альгирдас, не открывая глаз.
– Просто медленно моргаешь? – уточнила ехидная девчонка.
– Я читаю.
Ох, лучше бы он сказал, что спит. Отвечать на последовавший за последним заявлением шквал вопросов Альгирдас с радостью предоставил бы Орнольфу. Кто, в конце концов, наставник?
Орнольф, однако, спал. И пришлось самому, не вдаваясь в подробности, объяснять, что паутина – это не только способ связи и не только подспорье в бою. Что с ее помощью можно, например, читать книги, не снимая их с полки. И еще много чего делать. И что глаза для чтения нужны далеко не всем: кое-кто умеет читать наощупь. И на целую кучу сопутствующих вопросов. И так почти до рассвета, который Альгирдас не пропустил только потому, что за века научился чувствовать солнце загодя.
Ну, и еще потому, что в библиотеку ввалился не выспавшийся Орнольф, уволок его за шкирку и запер в личных покоях. В личных покоях Альгирдаса, что было верным признаком немилости. Орнольф ничего не сказал – и так ясно было, что Паук не оправдал доверия и очевидно не способен сам позаботиться о Маринкиной безопасности. Еще бы! Через каких-нибудь четверть часа от девчонки мог остаться лишь обескровленный, расчлененный труп.
«Дурак, свинья и скотина», – сказал себе Альгирдас, имея в виду отнюдь не Орнольфа, – «тупая скотина», – уточнил он, подумав.
Часок поразмышлял на эту тему, сломал от злости стол и разодрал на куски кожаное кресло. А когда перестал психовать, вылез в окно и поехал развеяться.
«Можно с тобой?» – подергав за ниточку, спросила Маринка.
Что ж, до заката ей ничего не угрожало.
– Куда поедем? – сегодня Маринка быстрее разобралась с застежками шлема.
«А куда бы хотелось?»
– Мне без разницы. А ты почему сегодня в шлеме?
«Ты всегда так много говоришь?»
Они выехали из ворот, и Альгирдас сразу выжал из байка все, на что тот был способен. На такой скорости, да по здешним «с горки на горку» дорогам – тут уж не до отвода глаз, потому и в шлеме. Не то чтобы шлем выручал, Орнольф как-то обмолвился, что Паука, наверное, даже в космический скафандр упаковывать бесполезно, все равно впечатление он будет производить сногсшибательное. В общем, толку от шлема немного, но иллюзию защиты он создает. Если знаешь, что твоего лица не видно, начинаешь воображать, будто на тебя и внимания особого не обратят.
Далеко, в своем мире, Волк убивал людей. Он был доволен. Он был растерян. Мечтал о чем-то и понимал, что мечта его смешна и несбыточна. Был счастлив. И сердце его кровоточило. А сюда – эхом, отблесками, далекими зарницами – доносилось то, что Альгирдас мог принять и понять, и чему не хотелось сопротивляться.
Есть машина, есть дорога, есть небо над дорогой. Ну, так лети, пока можешь летать! Быстрее! Еще быстрее! Подойди к пределу и перешагни его – вперед, в пропасть, в полет, на камни внизу или в небо над головой, – только быстрее! Давай же!
И Маринка вскрикивала от страха и восторга. Альгирдас слышал ее голос, чувствовал биение крови, казалось, еще чуть-чуть и он сможет увидеть ее мысли. Это было опасно, как было опасно все, что связывало с Волком. И не всегда он различал, кто летит по дороге, в чьих руках бьется уходящая жизнь, для кого ветер поет в унисон с ревущим двигателем, на кого волна за волной накатываются кровь, ужас и сладкая чужая боль. Кто из них где? И чья женщина прижалась к спине – такая близкая и живая, такая далекая, погибшая десять лет назад.
Если Волк сейчас уходит, то куда он уйдет? В другой мир? Или в другое тело?
– Мас эйнли мэй?! – рассмеялся Альгирдас, – Торру! [35]
Это был не бой. Это было… как танец вслепую. Жестокий и чувственный танец с партнером, знающим тебя как себя самого. С противником, которого ты знаешь лучше, чем знаешь себя.
И Альгирдас знал, что победит. И Волк знал, что победит. И тварный мир все больше походил на Межу – такой же реальный и такой же необязательный, – только скорость, машина и небо были сейчас важны. И еще девочка за спиной – близкая, живая, ненастоящая…
Когда понеслась за ними сине-белая машина с мигалками, призывая остановиться и выехать на обочину, Альгирдас уже знал, что он победил. Волк признал поражение и сейчас открывал себе путь сквозь межмирье.
* * *
В этот раз встреча с ГАИ пошла как-то не так. Начать с того, что патрульных смутили Маришкины документы. Да, ей выдали те самые «корки», на которые граждане России и стран ближнего зарубежья с некоторых пор реагировали… адекватно. То есть чувствовали некоторую напряженность в районе диафрагмы. Так бывает, когда волнуешься или боишься.Сейчас Маришка была полноправным сотрудником МЧС, и то, что ей всего девятнадцать значения, не имело. Другое дело, что она не представляла, как извлечь пользу из документов и своего звания. А ведь лейтенант МЧС – это куда круче, чем сержант патрульно-постовой службы.
Ее документы посмотрели и вернули. А вот водительское удостоверение Альгирдаса возвращать не спешили. Поглядывали странно. В смысле, совершенно нормально, с учетом того, что это ж Альгирдас. Смотрели, не отрываясь. Как-то неуверенно попросили подождать. И ждать пришлось недолго, почти сразу подъехал дядька с майорскими звездочками и очень вежливо попросил проехать с ним «до выяснения».
Нет, определенно, все шло как-то не так. И Альгирдас это тоже понял. Но прежде чем он успел сделать что-нибудь ужасное, Маришка бодро согласилась ехать куда угодно и что угодно выяснять. Она, если честно, здорово испугалась. За этих гаишников, и отдельно – за майора. Потому что тот Альгирдаса взглядом просто-таки сожрал. Целиком.
А в волосах Паука, в черных, оплетенных серебряными цепочками косах, так и не погасшие со вчерашнего вечера, мерцали и переливались неяркие огоньки. Ох, зря его попросили снять шлем!
…Ну, и что? И ничего. Под конвоем двух машин, одной – патрульной, и одной – майорской, они доехали до ближайшего поста. Около двухэтажной будочки – стеклянный верх на бетонном основании – стояла черная, с тонированными стеклами иномарка, выглядевшая очень официально и совершенно неуместно на фоне заросших диким лесом сопок и серо-синего бурного моря. Возле машины топтались два молодых мужика в одинаковых кожанках. Оба курили. И оба без всякого интереса проводили Маришку с Альгирдасом взглядами…
Стоп.
Прежде чем войти в дверь Маришка задержалась и внимательно посмотрела на этих двоих. Что-то с ними было… не то что-то. Маришка сейчас чувствовала себя так, словно держит на поводке дракона или еще что-нибудь в этом роде. Как в том мультике, в «Шреке»: «У меня здесь дракон и боюсь, что мне придется его применить». Она знала, что Альгирдас ждет только разрешения действовать по своему усмотрению. Странное такое, довольно приятное чувство – быть хозяйкой ситуации, удерживать Паука от неосмотрительных поступков, как будто она и впрямь что-то решает. Интересно, Орнольф так же себя чувствует?
Ах, вот оно что!..
И прежде, чем пауза стала неприличной, Маришка вошла в будочку. Там внутри было накурено и холодно, ужасно неуютно – ну, да фиг бы с ним.
Эти двое мужиков возле иномарки, они посмотрели на Альгирдаса… никак. То есть, как если бы он был обычным человеком. Как если бы в нем не было ничего особенного.
Интересные дела!
– У меня такое впечатление, что вы чего-то не договариваете, – с невыносимой улыбкой мурлыкнул Альгирдас, забирая свои документы. – Не желаете облегчить душу чистосердечным признанием?
Маришка задумалась, а не работал ли Паук в незапамятные времена каким-нибудь там инквизитором? Уж очень пакостно он это сказал. Так, как будто без чистосердечного признания гореть гаишникам на костре на мокрых дровах. Ну, чего наглеет, спрашивается? Ясно же, что ничего не ясно! Привезли сюда неизвестно зачем, оштрафовали за превышение скорости и отпустили. Что к чему? Почему? Однако это же не повод выпендриваться.
– Да мы-то что? – пробормотал сержант. – Нам приказано, мы делаем. Извините.
Было как-то липко.
Когда Альгирдас приобнял ее за плечи и вывел на улицу, неприятное ощущение прошло. Но память осталась.
– Это всегда так? – спросила Маришка, усаживаясь в седло.
Альгирдас понял. Щелкнул ее по шлему.
– Все-таки ты слишком много болтаешь. Да, так почти всегда.
«Так» – это липкие взгляды, и липкое дыхание, и липкие дрожащие руки, от чьих «случайных» прикосновений Паук ускользал с легкостью рыбки в прозрачной воде. Это судорожные, жалкие попытки сказать хоть что-нибудь, задержать еще хоть на минуту, услышать его голос, еще разок заглянуть в глаза – беспомощно, по-собачьи.
– Чего они хотели?
– Я понятия не имею, – ответила Маришка. – Они могли бы оштрафовать нас прямо там, где остановили. И к чему там этот майор? … А тех мужиков ты видел? Вон там стояли.
– Видел, – Альгирдас пожал плечами, – они-то при чем?
– Не знаю. Слушай, давай покурим, а? Не знаю, при чем, но они какие-то странные. Мне не понравились.
Альгирдас только ухмыльнулся, доставая свой портсигар.
А когда докурили, он надел шлем и с нехорошим весельем глянул на Маришку.
– За что они хотели денег? За превышение скорости?
И опустил затененный щиток, как рыцарское забрало.
«Сузуки» рванул с места в карьер, оставив на асфальте черные, дымящиеся полосы. За три секунды разогнался до двухсот километров и исчез за поворотом.
Люди на посту обалдело переглянулись.
– Задержать? – с надеждой спросил сержант.
– Я т-тебе задержу, – рявкнул майор. – Я тебе…
* * *
А Орнольф – он умный. Он, наверное, умнее всех.Малышка все новости выложила с порога. Попыталась выложить, но рыжий велел сначала переодеться, потом умыться, потом – в столовую, и до конца обеда ничего не желал слушать.
Альгирдас в столовую, естественно, не пошел. Сидел в курительной, пил коньяк с кофе и ожидал живых. Волка он проводил в последний путь еще по дороге домой. Пора было призывать Змея и докладывать об успехах.
Все ограничения сняты. В чужом мире Волк не сможет защищаться, там ему некуда прятаться, и главное, уйдя туда, он выпал из здешней запутанной цепочки причин и следствий. На него больше не распространяются никакие законы. Беззащитный, он из хищника стал добычей.
Отлично!
Это именно то, чего хотел Змей. За исключением того, что Змей предпочел бы получить сына мертвым. Но хватит уже думать об этом. Мало ли, кто что предпочитает.
Злой насмешкой судьбы, той самой, что, формально подчинена Змею, а реально – никому, было то, что уйти Волка вынудил очень необычный смертный. Мальчик из семьи, которую связывает со Змеем довольно близкая дружба. Да-да, и так бывает! Пасынок Змея был с этим парнем чуть не в побратимах. Сам Змей, в человеческом облике и под человеческим именем, разумеется, держит мальчика за племянника. И вот, извольте, такой поворот событий, аж смешно.
Было бы смешно. Если б не было грустно.
Они могли бы стать друзьями – тот парень и Волк. Могли, должны были, а вместо этого один из них убивал другого. И уверен, что убил. И считает, что сделал как должно.
Впрочем, так оно, наверное, и есть.
Теплые пальцы скользнули по лицу, и Альгирдас улыбнулся, прижавшись губами к ладони Орнольфа.