Страница:
Я решительно не помню, что шептала она и что я шептал, помню только, что ее руки изо всех сил сжимали меня, что она стонала от наслаждения. Как, впрочем, и я. Лунный свет скакал сначала над нами, а потом и внутри нас. Мы провели на пляже полночи, а когда небо стало светлеть, оделись и побрели в отель. Мы ничего друг другу не обещали, ничего не обсуждали, так, словно ничего вокруг, кроме нас, моря, луны и звезд, не было, нет и не будет.
– Ты был с ней, папа? – спросил он меня.
– С кем?
– С Маргаритой?
– В общем, да, – ответил я, – мы гуляли.
– Это хорошо. Мне она нравится. И Ксения тоже нравится. Я даже думаю, что Ксения похожа на ангела. Ты так не думаешь, папа?
– Похожа, – поспешил я согласиться.
– Есть люди, которые очень похожи на ангелов, – сказал Алексей. – Только этого никто не видит, и сами они тоже этого не знают. Как ты думаешь, может, они случайно сюда попали? Может, по ошибке? Им здесь плохо, им нужно жить на небе…
– Не знаю, Алексей, я не верю в ангелов, – устало ответил я. Мне очень хотелось спать, а не вдаваться в ангелологию.
– Та девочка, которая не родилась, она ведь потому не родилась, что вовремя поняла, что она – ангел. И сразу вернулась на небо. А если б родилась, ей бы пришлось жить здесь, дол го-дол го…
– Давай договорим об этом завтра, я ужасно хочу спать, Алексей. И ровно ничего не понимаю в ангелах. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Я думал, что просплю завтрак, но нет – в девять часов я уже спустился в ресторан. И с радостью увидел там Риту в окружении детей. Она была чудо как хороша в это утро: радостный взгляд, волосы, весело забранные назад.
Мы позавтракали, причем я съел столько, сколько никогда не ел в жизни. Решили прямо после завтрака поехать в Айя-Напу, на другой конец острова, там, я читал, пляжи самые чистые: мелкие лагуны, бархатный песок. Как раз для детей.
По дороге, когда мы проезжали Ларнаку, Рита захотела посмотреть церковь, где вроде бы и похоронен святой Лазарь, тот самый мертвец, которому, по легенде, Иисус Христос сказал: «Возьми постель свою и иди». Я, понятное дело, в эти сказки не верил, и уж конечно, мне гораздо больше импонировал булгаковский Иешуа. С ним можно было поговорить об истине, но интеллигентно, без пафоса и дидактики. А того, якобы канонического, Христа я, признаться, подсознательно даже и побаиваюсь.
Вошли в храм, отстояли очередь в подвал и поглазели молча на каменную гробницу Лазаря. Когда поднялись, Рита купила свечи и поставила у алтаря. Целых шесть штук. Я понял так, что это нам, это за нас свечи, ведь нас тоже было шестеро.
Я ничего утверждать не буду, просто права не имею после изложения таких как бы богохульных мыслей, но дальше случилось нечто такое, что до сих пор мне снится в кошмарах.
Мы выехали из Ларнаки, помчались по ровному, хотя и узкому шоссе в сторону Айя-Напы. По дороге остановились заправиться. А когда выезжали с заправки, оно и случилось. Вернее, не случилось. Я забыл сказать, что на Кипре – левостороннее движение, как в Англии, и я, мне казалось, довольно быстро к нему приспособился. Но оказалось, не вполне. Выезжая с заправки, я хотел повернуть направо, то есть пересечь полосу встречного движения. Я должен был сначала взглянуть направо, потом налево, а потом ехать. Я сделал все в точности наоборот, в силу многолетней привычки. Справа вдалеке виднелась легковая машина, и я, решив, что успеваю, тронулся. Однако боковым зрением увидел, что слева по той полосе, на которую я собираюсь свернуть, несется на крейсерской скорости огромный автобус. Если бы он начал тормозить, то, во-первых, все равно бы не успел, а во-вторых, просто бы перевернулся. Поэтому, чтобы не раздавить меня, он выехал на встречную полосу, отчаянно гудя. То есть прямо навстречу той легковушке, которая неумолимо приближалась. И она тоже свернула на встречную полосу, то есть прямо навстречу мне. Каким-то чудом я удержал машину на дороге и сумел выехать на обочину, избежав тем самым лобового удара. Легковушка пронеслась в паре дюймов от меня. Я различил парня за рулем и его жену с грудным ребенком сзади, их белые от ужаса глаза. Сдавленный крик Риты и – стоп.
Визг тормозов сзади. Сначала я увидел, как исчезает вдали автобус, а затем в зеркало – как из «фольксвагена» выбегает худой парень в шортах, бежит к моей машине. Я глядел на него дикими глазами. Открыл окно. Все тысячи английских слов, которые я честно и назубок успел выучить к тому времени, разом исчезли из моей памяти, словно и не бывали там никогда. Кроме двух: «Sorry, sorry, sorry, sorry, very, very, very sorry…»
Тогда, не скрою, я даже на какое-то очень короткое время поверил в ангелов. Надо же было как-то объяснить наше, и не только наше – а душ по меньшей мере полуста, если считать пассажиров автобуса, – чудесное спасение.
Англичанин смотрел на меня долго, пристально. Потом посмотрел на Риту, потом перевел взгляд на детей, потом ушел. А мы сидели. Рита молчала, дети тоже. В радиоприемнике завывала по-гречески певица.
– Ладно, поехали… – сказал я и вырулил на шоссе. Рита молчала.
Теперь я ехал медленно, а перед поворотами по нескольку раз смотрел в зеркало. Только часа через два я успокоился. Мы пообедали в Айя-Напе, а затем колесили по песчаным дорогам вдоль берега. Нашли наконец чудесное местечко – мелкий залив с песчаным дном. Вода в нем была фантастического зеленовато-желтого мерцающего цвета. По дну сновали крабы. Пока дети плескались на мелководье, мы с Ритой, не сговариваясь, поплыли к скалам, чернеющим у выхода в море. Взобрались на камни, легли на внешней стороне, так что волны разбивались прямо под ногами, окатывая нас брызгами.
– Хорошо, что я свечки поставила, – сказала Рита.
– Да, очень кстати, – согласился я. – Но и машина хорошая. На любой другой нас бы просто опрокинуло в кювет.
Странно, но моя короткая вера в ангелов после слов Риты исчезла. Я действительно верил теперь в то, что нас спасла антиблокировочная система съемного «форда». Стало быть, я уже полностью восстановился после стресса и кошмар реальный теперь перейдет в разряд сновидений.
Я обнял Риту. Она мягко отстранила мои руки и мои губы:
– Не сейчас, я не могу, мне страшно.
– До сих пор?
– А ты как думал? Раз-два, и забыто? У меня в душе все дрожит. Ты будешь смеяться, но мне сейчас безумно хочется домой, в свое Внуково, зашторить окна, ничего не видеть и не слышать.
Я не то чтобы обиделся, я просто решил, что занимаю еще слишком мало места в ее душе. Я-то с чисто мужской логикой думал, что секс ее успокоит. Но она оставалась неумолимо безучастной.
Мы вернулись в Лимасол поздно, и Рита с дочкой сразу отправились спать. Я уложил своих, вышел в коридор и стоял под ее дверью, надеясь, что она выйдет. Но она не вышла.
Весь следующий день мы не выезжали из гостиницы, купались в море и в бассейне, вяло переговаривались, вяло шутили. Это был наш последний день на Кипре. Я заказал билеты на тот же теплоход, который повезет Риту и Ксюшу в Грецию.
Вечер, бар, джаз, «Маргарита». Рита казалась задумчивой, словно живя каким-то предчувствием, какой-то неизбежностью. Я уже решил, что, допив коктейли, мы разойдемся по номерам, как она сказала:
– Спроси, у них есть свободный номер на ночь?
У меня все похолодело внутри. Я встал и пошел в лобби. Номер был. Не люкс, конечно, а из дешевых, на первом этаже.
– У меня такое чувство, что это последний раз, – сказала она, когда мы вошли в номер.
– Что ты! Все только начинается.
Я открыл бутылку красного вина, которая стояла на столике, налил в два бокала.
Потом была постель. Много. С каждым разом я все сильнее любил свою неожиданную Маргариту, и с каждым разом во мне росла непонятная тревога. К утру она достигла чудовищных размеров, но я поспешил списать это на любовную усталость. И зря.
– Как позовешь, так и взлечу, – сказала она, но, как мне показалось, уклончиво. – Только не позовешь.
Я с деланным удивлением покачал головой.
Дети носились по палубе, как маленькие, выглядывали в море дельфинов, бросали чайкам хлеб и сыр.
Потом мы заказали ужин. В ожидании я опять спел «про палубу».
– Не поверишь, я в детстве очень любил слушать музыкальные передачки. Ну там всякие «Песни по заявкам слушателей», «Рабочий полдень», «Встречу с песней». И все, что я сейчас помню, все оттуда. «Одинокая гармонь», вот, а еще – «Если бы парни всей земли… „Парни“, кажется, вообще первая песня, которую я запомнил. Ведь поди ж ты, не детская, не колыбельная, а какие-то парни всей земли. А советский гимн – о, ужас! – я долго думал, уверен был, что это похоронный марш! Наверное, потому, что кого-то постоянно хоронили… Все это детские смешные фантазии, но сколько их остается на всю жизнь!
Принесли ужин, прибежали дети. Мы с Ритой допили вино и заказали еще по бокалу. Было так хорошо, что у меня и голова от вина не заболела. Между тем стемнело совсем, на небе вылезли крупные звезды.
В какой-то момент я обратил внимание на то, что Маша с Мишей стоят здесь, на палубе, у правого борта, и разглядывают звезды, а вот Алексея и Ксении нет. Я встал и обошел палубу – никого, одни туристы, немцы в основном. Вернулся и сверху увидел их. Они стояли на самой корме, на нижней палубе, в загончике, огороженном металлической сеткой, рядом со шлюпками. Что-то мне стало тревожно, хотя они были далеко от края. Зачем они туда перебрались? Алексей говорил, держа Ксюшу за руку, показывал ей пальцем на звезды, в чем-то убеждал, кажется. Я решил не говорить ничего Рите, а спуститься и привести их наверх. Но, сделав несколько шагов, я почему-то, не знаю до сих пор почему, вернулся. Так и есть! Они стояли уже у самого последнего, довольно низкого ограждения, за которым пенилась вода из-под винтов. Я хотел крикнуть, но крик не вышел, какой-то слабый хрип. Тем более за спиной звучала музыка, свистел ветер, а внизу гудели машины. Не услышат…
Дальше было все точно, как в немом кино: Алексей показал Ксении на что-то внизу, где бурлило, девочка перегнулась через ограждение, чтобы лучше рассмотреть. Слишком, по-детски, перегнулась… И, прежде чем я успел что-то понять, мой сын, мой, так сказать, первенец, сделал какое-то резкое движение, мелькнули лодыжки, белые башмачки…
– …В набежавшую волну, – почти выговорил я, к собственному ужасу. Я не понял, как это произошло, то ли девочка вывалилась случайно, то ли он ей «помог» это сделать… А может, он как раз хотел действительно помочь, да неловко, и вместо помощи – загубил? Ха-ха. Я, разумеется, в это не верил ни секунды.
Ни крика, ни всплеска, понятно, слышно не было. В свете палубных огней мне на секунду привиделась ее головка среди пенных бурунов и исчезла в темноте. Я завороженно смотрел вниз, сердце мое стучало сильнее, чем корабельные машины. Что делать? Кричать? SOS? Поздно. Пока я стоял, корабль уже ушел на добрых полмили. Опять же – темно. А главное, что я скажу Рите?! Что собственными глазами видел, как мой собственный сын, кажется, – ха-ха! – выкинул за борт ее дочь? Чудовищно. «Он тужился от ужаса» – сам собой возник каламбур. Хорошенькое бонмо!
Чем дольше я так стоял, тем стремительнее таяли шансы. Впрочем, шансы на что? Тем паче Алексея внизу уже не было. И слава богу… Потому что сзади меня обняла рука Риты, легко погладила мое плечо и отпустила. Ну да, дети могут увидеть…
– Ты куда пропал?
– На звезды смотрел, – сдавленно ответил я.
– Что у тебя с голосом? – не ускользнуло от нее.
– Да ничего, грустно. Завтра ты улетишь… Я улечу… Мы улетим…
– Вы улетите, они улетят… Ты не видел Ксюшу?
– Нет, – наконец соврал я, и стало легче. – Пойдем выпьем вина.
Мы вернулись, чокнулись бокалами. И тут меня начала бить дрожь, крупная, сильная.
– Я, кажется, замерз, – опять соврал я. – Пойду надену свитер.
– А мне хорошо. Иди, а я поищу Ксюшу. Маша, Миша, вы не видели Ксению? – позвала она близнецов.
Я быстро ушел, а когда Рита уже не могла меня видеть, почти побежал по коридору. Толкнул дверь каюты, так и есть – Алексей спокойно сидел на своей койке и читал книгу Гумилева, но не того, не поэта, а историка. Он даже не обернулся, когда я вошел.
И что, сказать ему, что я видел? Начать бить его в исступлении, забить насмерть? Но что изменится? Рита поймет-простит? Ха-ха-ха!
Я сел на койку.
– А где Ксюша, не знаешь? – в третий раз, точно евангельский этот Петр, соврал я.
И петух не прокричал. А Алексей не ответил, даже не обернулся. И очень хорошо сделал, ибо что я хотел услышать? Правду? Но я и так ее знаю. Тогда что? Ни-че-го. Я посидел еще рядом с убийцей, потом нашел в чемодане свитер, надел и пошел на палубу. Нужно было доигрывать спектакль до конца.
Понятное дело, теплоход остановился, дал задний ход, потом развернулся и принялся прожекторами ощупывать бессмысленную ночную хлябь. Ближе к утру появились катера с черноусыми греками. Греки что-то гортанно кричали, кричали. Рита стояла на носу, вглядываясь в волны. Я стоял рядом. Дети тоже, даже Алексей.
В Афинах я проводил ее до гостиницы, посидел в ее номере. Она даже разговаривала со мной, с отцом убийцы, с соучастником по сути. Говорила, говорила. Про то, что жарко в Греции; удивлялась тому, как они (то есть древние греки) в такой жаре умудрялись выдумывать свои мифы, трагедии, храмы и гимны…
– Не понимаю, – говорила она ровным голосом. – В такой жаре невозможно ни о чем думать.
Я слушал и не перебивал. Я вообще, кажется, не сказал ни слова.
– А вот русские в своем таком, знаешь ли, бодрящем климате, кажется, совсем ничего хорошего и не придумали. Автомат Калашникова разве что. Странно это. Я хотела посмотреть какой-нибудь спектакль в настоящем греческом амфитеатре. И еще на Парнас подняться, как у Фаулза, помнишь? Он же совсем невысокий… Видишь, как нам повезло тогда, на дороге… Действительно хорошие тормоза… Если я мужа попрошу мне такую же купить? А? Нет, не купит, он не хочет, чтобы я ездила… Не хотел…
Муж ее, кстати, прилетал завтра. Надо было заняться формальностями, а Рита не хотела, да и не могла. Я ее слушал, а в голове все крутилась песенка «про палубу».
– Я улетаю сегодня, ты помнишь? – спросил я. – Надо детей сдать матери.
Рита кивнула.
– Холодно им будет после такой жары. Привыкнут не сразу, – ответила она.
– Я тебе позвоню, – сказал я.
– Да-да, конечно.
Я подошел, обнял ее, сидящую на кровати, сверху, наклонился и поцеловал в макушку. Она не пошевелилась.
– Ну, я пошел.
– Счастливого пути. Детей поцелуй за меня.
– Хорошо, я позвоню…
– Да-да. До свиданья.
Я вышел. Я понял, что никогда ей не позвоню. Хотя бы по той простой причине, что не знаю ее телефона. Я, как вы поняли, два раза намекнул ей, но оба раза – бесполезно.
Поздним вечером мы были уже в Копенгагене. Разумеется, я ни словом не обмолвился ни бывшей жене, ни ее нынешнему мужу о роли Алексея в этой новой греческой трагедии.
Наутро я подумал было вернуться в Грецию, посмотрел расписание и узнал, что даже успею туда до прилета Ритиного мужа. Но не полетел. В Сан-Диего меня ждала работа, а для подвигов, подобных мещерским, я, по всей видимости, был уже староват.
Дон
– Двойня у вас, – пояснила акушерка, но как-то скупо.
Я ничего не произнесла в ответ, у меня не было сил улыбнуться. Двойня так двойня, – подумала. Было больно, но не так, как с первым. И еще я думала, что больше никогда никого не буду рожать, что ни к чему такие мучения; думала, что и хорошо, что двойня, – на мой век хватит.
Потом оказалось, что не двойня. Что «девочка» (мы ее так с Мишей между собой простенько назвали) задохнулась и умерла. Слишком долго ждала, пока выйдет брат. Теперь бы ее, конечно же, спасли, выходили, и не только на Западе, но и в Москве. А тогда в СССР, тем более в Ростове, не смогли. Утешали меня тем, что один-то остался, что молода – еще десяток нарожаю. Будто я лягушка: отметала порцию и еще, как придет сезон, отмечу. Кого щука съест, кого цапля, а кто сумеет – выплывет.
Я про лягушек нарочно. Потому что любому понятно, что творилось во мне после всего. Когда в первый раз Алешу принесли на кормление, шевельнулось какое-то брезгливое чувство, совсем глубоко шевельнулось, проговорилось даже нечто вроде: убийца.
Понимаю, что не права, что дикость – так думать о собственном первенце, но что поделать с подсознанием-то?! Как ни изгоняй эту мысль из себя, коль скоро она проявилась, то с каждой попыткой ее изгнать она, наоборот, усиливается. Растет в потаенном месте, крепнет.
И если б только она одна! А та, другая, гораздо более справедливая, но уже безнадежно запоздалая: во всем виновата сама, поскольку замуж вышла и ребенка (двух, двух!) зачала без намека на любовь. Каждую минуту моей беременности я и во сне сознавала это. А он знай проверял мою лояльность, скандалил, шантажировал и требовал невозможного – любви.
Так что оба они, отец и сын, и стали убийцами «девочки».
Мать моя, видать, сразу почуяла что-то недоброе во мне и мальчика взяла под свою опеку. Заслышав его плач, она бежала к нему со всех своих больных ног, брала на руки, качала, баюкала, словом, делала так, чтобы Алеша меня лишний раз не раздражал. Я не сопротивлялась.
Первые два месяца мы жили в родительском доме в Ростове. Дней десять Миша был с нами, а потом уехал в Москву. Тогда-то мама и стала подступать ко мне с этим предложением – оставить Алешу у них. То есть мне уехать в Москву и продолжать жизнь, родить еще детей, а Алешу оставить.
– Ты пойми, как вам будет сложно! – говорила она. – Миша работает, ты тоже не хочешь бросать работу, малыш только будет вам в тягость. А нам – наоборот – в радость. Мы столько мечтали о внуке, оставь его, мы позаботимся о нем лучше, чем вы в своей безумной Москве. У нас тут и воздух, и тепло, и фрукты, и витамины!.. А дед в Алешеньке души не чает!
– Ну что ты, мама, – отвечала я. – Как же ребенку расти без матери?
– А что? А что? Так очень даже часто бывает. Вот смотри, Галка Голутва, так она вообще свою Аньку по большим праздникам видит.
Галка Голутва – это моя одноклассница и подруга. Родила она дочь без мужа, да и подбросила своим родителям.
Зачем сопротивлялась? Ведь очевидно, что это был бы лучший вариант, и, возможно, да что там – точно – все повернулось бы тогда в жизни по-другому. Но я отказалась – почему? зачем? назло? – и в конце марта уехала в Москву с Алешей на руках.
В Москве все складывалось по маминому сценарию: Алеша часто болел, я не высыпалась, не работала, бегала от плиты к пеленкам, от пеленок к кроватке. Сама болела и ругала себя за свое якобы высокоморальное решение. Мать в редкие свои приезды в Москву это видела и тихонько страдала.
Потом, позже, все потихоньку как бы наладилось, в смысле болезней и прочих неурядиц. Алеша стал выправляться, и я решила снова родить. Должна же быть компенсация за мои страдания! Делала это я почти осознанно, в глубине души понимая, что новый ребенок вытеснит из души неудачу с первым. Вы скажете, что первенец для любой матери – это безусловный крест и любовь на всю жизнь? Не знаю, не со мной. Чтобы объяснить – почему, нужно глубоко, долго и нудно копаться в собственной душе. Учитывать все обстоятельства своей жизни, жизни мужа, мамы, папы, воспитание, все-все-все, короче.
Я теперь вспоминаю свою жизнь и понимаю, что не любила никого. Вот в чем дело. Да, у меня было много любовников, и до Миши, и во время него, и после. Я свободна в сексуальных отношениях. Бывало так, что в студенческие времена еще я в метро встречалась взглядом с каким-нибудь мужчиной, чаще всего старше меня лет на десять-пятнадцать, и в тот же день или в крайнем случае вечер была у него в постели. Иной раз я делала это даже специально, чтобы поддразнить Мишу, когда он следил за мной еще до замужества. Я знакомилась и договаривалась о свидании прямо на его глазах.
Почему я не сразу пустила его к себе? Слишком серьезно он был влюблен, а это утомительно. А согласилась я выйти за него только потому, что стало, повторюсь, любопытно – как это бывает. Я начала изменять ему чуть не на следующий день после свадьбы. Легко и без угрызений. Никакой мести, просто изменяла, и все тут.
Мне была интересна сама я. Было интересно, способна ли я на романические чувства или просто рождена для сексуальных утех. Поразительно, но я очень легко отказывалась от услуг партнеров, с которыми мне было физически хорошо, даже идеально. Почему – не знаю. Я все искала, искала. Чуть успокоилась лишь, когда родила второй раз – Мишу и Машу. Тогда только во мне проснулось материнское чувство, которое немного успокоило зуд поиска. Я понимаю, что любой мужчина, прочтя это, скажет с удовольствием: я, типа, всегда утверждал, что все бабы – бляди. И пусть. Потому что это все не так. Просто есть люди, которые быстро находят и успокаиваются. А есть такие, которые не могут всю свою жизнь найти. Реальная, не романическая жизнь – мутна. И в этой мути ловишь, ловишь наугад. А муть осаждается только в редкие моменты, когда что-то происходит из ряда вон.
Я чудовищность жизни осознала не тогда, когда «девочка» умерла, а Алексей остался жить, никем не любимый. Нет, осознала я лишь тогда, когда муть осела и чудовищность предстала мне во всей своей ясности и красоте.
А случилось это летом, в августе, пятого августа, в станице Белой в дельте Дона. У моих родителей там был дом, остался еще от прадедов. Сами они ездили туда ненадолго, и только в начале августа, собрать кой-какой урожай, а с весны по осень там жила семья моего старшего брата Виктора. У них тоже было трое детей к тому времени, и все девочки, погодки. Младшая, Юленька, была ровесницей моих близнецов. Начиналось все весело: полный дом людей! Сейчас посчитаю: родители, Виктор со Светой, женой, мы с Михаилом и еще шестеро детей – дюжина, короче. Как мы все там разместились – ума не приложу! Ну да, дети спали в сарае, на сене. Взрослые – в доме, там было три комнатушки, а кухонька располагалась в пристройке. Да, правильно, так и было. Я это запомнила, потому что, когда приехала Анастасия Никитична, мать Светы, ее поселили в кухне.
Вы, конечно, запомнили, что нас сначала было двенадцать, а с приездом четвертого августа Анастасии Никитичны стало тринадцать. Я человек неверующий, а следовательно, суеверный. И вечером четвертого августа, когда мы все вместе ужинали в саду за огромным столом, который сколотил накануне Виктор, с притворным ужасом всех вслух сосчитала. И все меня с притворным же ужасом принялись корить: зачем, дескать, считаешь-то?! Нехорошо это, Люся. А Анастасия Никитична даже чуть было и не всплакнула, уже было хотела всплакнуть, да ее вовремя отвлекли. Только и сказала: ах, дескать, зачем я приехала, коли знала бы, что буду тринадцатой, ни за что бы не приехала! С такой горечью сказала…
Но отвлеклась я.
Сидели долго, за полночь. Дети вертелись вокруг стола, шумели, отец с братом хорошо выпили водки. Михаил мой, правда, не пил, это, по-моему, единственное его достоинство.
Потом дети стали уговаривать нас идти купаться. Им непременно хотелось ночью. Но я, ясное дело, была против, да и Света тоже. Река-то была буквально в десяти метрах от дома, и пляж очень удобный, песок и неглубоко, но ночью, с маленькими-то детьми, да еще их так много…
Угомонили их, отправили спать, сами разошлись. Мужчины уговорились встать рано, чуть не в четыре, идти на лодке рыбачить. Рыбалка около Белой, как они выражались, знатная, я это с раннего детства помню: золотые лещи, зеленые щуки, серебристая плотва на дне отцовской лодки поздним утром, когда мы еще только с братом просыпались, потягивались на крыльце. Отец вылезал из лодки в высоких сапогах. Он пах рыбой, речной водой и папиросами. Мы с Виктором бежали к лодке с ведром выгребать со дна рыбу. Я собирала мелочь травоядную, Виктор хищников – щук и окуней. Иногда устраивали праздничный обед, это когда отцу попадалась стерлядка. Тогда созывались соседи: застолье, водка рекой… Но я опять отвлеклась, словно нарочно тяну.
X
Перед тем как лечь, я заглянул в номер к близнецам – они сладко спали. Потом к Алексею, он не спал, читал книгу, которую выпросил у Семена, – что-то религиозное иудаистическое.– Ты был с ней, папа? – спросил он меня.
– С кем?
– С Маргаритой?
– В общем, да, – ответил я, – мы гуляли.
– Это хорошо. Мне она нравится. И Ксения тоже нравится. Я даже думаю, что Ксения похожа на ангела. Ты так не думаешь, папа?
– Похожа, – поспешил я согласиться.
– Есть люди, которые очень похожи на ангелов, – сказал Алексей. – Только этого никто не видит, и сами они тоже этого не знают. Как ты думаешь, может, они случайно сюда попали? Может, по ошибке? Им здесь плохо, им нужно жить на небе…
– Не знаю, Алексей, я не верю в ангелов, – устало ответил я. Мне очень хотелось спать, а не вдаваться в ангелологию.
– Та девочка, которая не родилась, она ведь потому не родилась, что вовремя поняла, что она – ангел. И сразу вернулась на небо. А если б родилась, ей бы пришлось жить здесь, дол го-дол го…
– Давай договорим об этом завтра, я ужасно хочу спать, Алексей. И ровно ничего не понимаю в ангелах. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Я думал, что просплю завтрак, но нет – в девять часов я уже спустился в ресторан. И с радостью увидел там Риту в окружении детей. Она была чудо как хороша в это утро: радостный взгляд, волосы, весело забранные назад.
Мы позавтракали, причем я съел столько, сколько никогда не ел в жизни. Решили прямо после завтрака поехать в Айя-Напу, на другой конец острова, там, я читал, пляжи самые чистые: мелкие лагуны, бархатный песок. Как раз для детей.
По дороге, когда мы проезжали Ларнаку, Рита захотела посмотреть церковь, где вроде бы и похоронен святой Лазарь, тот самый мертвец, которому, по легенде, Иисус Христос сказал: «Возьми постель свою и иди». Я, понятное дело, в эти сказки не верил, и уж конечно, мне гораздо больше импонировал булгаковский Иешуа. С ним можно было поговорить об истине, но интеллигентно, без пафоса и дидактики. А того, якобы канонического, Христа я, признаться, подсознательно даже и побаиваюсь.
Вошли в храм, отстояли очередь в подвал и поглазели молча на каменную гробницу Лазаря. Когда поднялись, Рита купила свечи и поставила у алтаря. Целых шесть штук. Я понял так, что это нам, это за нас свечи, ведь нас тоже было шестеро.
Я ничего утверждать не буду, просто права не имею после изложения таких как бы богохульных мыслей, но дальше случилось нечто такое, что до сих пор мне снится в кошмарах.
Мы выехали из Ларнаки, помчались по ровному, хотя и узкому шоссе в сторону Айя-Напы. По дороге остановились заправиться. А когда выезжали с заправки, оно и случилось. Вернее, не случилось. Я забыл сказать, что на Кипре – левостороннее движение, как в Англии, и я, мне казалось, довольно быстро к нему приспособился. Но оказалось, не вполне. Выезжая с заправки, я хотел повернуть направо, то есть пересечь полосу встречного движения. Я должен был сначала взглянуть направо, потом налево, а потом ехать. Я сделал все в точности наоборот, в силу многолетней привычки. Справа вдалеке виднелась легковая машина, и я, решив, что успеваю, тронулся. Однако боковым зрением увидел, что слева по той полосе, на которую я собираюсь свернуть, несется на крейсерской скорости огромный автобус. Если бы он начал тормозить, то, во-первых, все равно бы не успел, а во-вторых, просто бы перевернулся. Поэтому, чтобы не раздавить меня, он выехал на встречную полосу, отчаянно гудя. То есть прямо навстречу той легковушке, которая неумолимо приближалась. И она тоже свернула на встречную полосу, то есть прямо навстречу мне. Каким-то чудом я удержал машину на дороге и сумел выехать на обочину, избежав тем самым лобового удара. Легковушка пронеслась в паре дюймов от меня. Я различил парня за рулем и его жену с грудным ребенком сзади, их белые от ужаса глаза. Сдавленный крик Риты и – стоп.
Визг тормозов сзади. Сначала я увидел, как исчезает вдали автобус, а затем в зеркало – как из «фольксвагена» выбегает худой парень в шортах, бежит к моей машине. Я глядел на него дикими глазами. Открыл окно. Все тысячи английских слов, которые я честно и назубок успел выучить к тому времени, разом исчезли из моей памяти, словно и не бывали там никогда. Кроме двух: «Sorry, sorry, sorry, sorry, very, very, very sorry…»
Тогда, не скрою, я даже на какое-то очень короткое время поверил в ангелов. Надо же было как-то объяснить наше, и не только наше – а душ по меньшей мере полуста, если считать пассажиров автобуса, – чудесное спасение.
Англичанин смотрел на меня долго, пристально. Потом посмотрел на Риту, потом перевел взгляд на детей, потом ушел. А мы сидели. Рита молчала, дети тоже. В радиоприемнике завывала по-гречески певица.
– Ладно, поехали… – сказал я и вырулил на шоссе. Рита молчала.
Теперь я ехал медленно, а перед поворотами по нескольку раз смотрел в зеркало. Только часа через два я успокоился. Мы пообедали в Айя-Напе, а затем колесили по песчаным дорогам вдоль берега. Нашли наконец чудесное местечко – мелкий залив с песчаным дном. Вода в нем была фантастического зеленовато-желтого мерцающего цвета. По дну сновали крабы. Пока дети плескались на мелководье, мы с Ритой, не сговариваясь, поплыли к скалам, чернеющим у выхода в море. Взобрались на камни, легли на внешней стороне, так что волны разбивались прямо под ногами, окатывая нас брызгами.
– Хорошо, что я свечки поставила, – сказала Рита.
– Да, очень кстати, – согласился я. – Но и машина хорошая. На любой другой нас бы просто опрокинуло в кювет.
Странно, но моя короткая вера в ангелов после слов Риты исчезла. Я действительно верил теперь в то, что нас спасла антиблокировочная система съемного «форда». Стало быть, я уже полностью восстановился после стресса и кошмар реальный теперь перейдет в разряд сновидений.
Я обнял Риту. Она мягко отстранила мои руки и мои губы:
– Не сейчас, я не могу, мне страшно.
– До сих пор?
– А ты как думал? Раз-два, и забыто? У меня в душе все дрожит. Ты будешь смеяться, но мне сейчас безумно хочется домой, в свое Внуково, зашторить окна, ничего не видеть и не слышать.
Я не то чтобы обиделся, я просто решил, что занимаю еще слишком мало места в ее душе. Я-то с чисто мужской логикой думал, что секс ее успокоит. Но она оставалась неумолимо безучастной.
Мы вернулись в Лимасол поздно, и Рита с дочкой сразу отправились спать. Я уложил своих, вышел в коридор и стоял под ее дверью, надеясь, что она выйдет. Но она не вышла.
Весь следующий день мы не выезжали из гостиницы, купались в море и в бассейне, вяло переговаривались, вяло шутили. Это был наш последний день на Кипре. Я заказал билеты на тот же теплоход, который повезет Риту и Ксюшу в Грецию.
Вечер, бар, джаз, «Маргарита». Рита казалась задумчивой, словно живя каким-то предчувствием, какой-то неизбежностью. Я уже решил, что, допив коктейли, мы разойдемся по номерам, как она сказала:
– Спроси, у них есть свободный номер на ночь?
У меня все похолодело внутри. Я встал и пошел в лобби. Номер был. Не люкс, конечно, а из дешевых, на первом этаже.
– У меня такое чувство, что это последний раз, – сказала она, когда мы вошли в номер.
– Что ты! Все только начинается.
Я открыл бутылку красного вина, которая стояла на столике, налил в два бокала.
Потом была постель. Много. С каждым разом я все сильнее любил свою неожиданную Маргариту, и с каждым разом во мне росла непонятная тревога. К утру она достигла чудовищных размеров, но я поспешил списать это на любовную усталость. И зря.
XI
Мы погрузились на корабль, заняли свои каюты и поднялись на верхнюю палубу. Все было сказочно: и вечернее море, и вечернее небо, и вечернее солнце, и «красавец белый пароход». Я решил немного напиться, Рита тоже, и мы заказали целую бутылку вина. За столиком я мурлыкал старую советскую песенку «про палубу», слышанную мною по радио в далеком детстве, кажется, всего-то один раз, но запавшую в память навсегда – оттого что в детстве:– Бегать мы, конечно, не будем, но поцеловать мне тебя очень хочется, – сказал я Рите. – Ведь неизвестно, когда еще придется это сделать. Когда ты теперь взлетишь из своего уютного Внукова!
Пароход белый-беленький,
Черный дым над трубой,
Мы по палубе бегали,
Целовались с тобой…
– Как позовешь, так и взлечу, – сказала она, но, как мне показалось, уклончиво. – Только не позовешь.
Я с деланным удивлением покачал головой.
Дети носились по палубе, как маленькие, выглядывали в море дельфинов, бросали чайкам хлеб и сыр.
Потом мы заказали ужин. В ожидании я опять спел «про палубу».
– Не поверишь, я в детстве очень любил слушать музыкальные передачки. Ну там всякие «Песни по заявкам слушателей», «Рабочий полдень», «Встречу с песней». И все, что я сейчас помню, все оттуда. «Одинокая гармонь», вот, а еще – «Если бы парни всей земли… „Парни“, кажется, вообще первая песня, которую я запомнил. Ведь поди ж ты, не детская, не колыбельная, а какие-то парни всей земли. А советский гимн – о, ужас! – я долго думал, уверен был, что это похоронный марш! Наверное, потому, что кого-то постоянно хоронили… Все это детские смешные фантазии, но сколько их остается на всю жизнь!
Принесли ужин, прибежали дети. Мы с Ритой допили вино и заказали еще по бокалу. Было так хорошо, что у меня и голова от вина не заболела. Между тем стемнело совсем, на небе вылезли крупные звезды.
В какой-то момент я обратил внимание на то, что Маша с Мишей стоят здесь, на палубе, у правого борта, и разглядывают звезды, а вот Алексея и Ксении нет. Я встал и обошел палубу – никого, одни туристы, немцы в основном. Вернулся и сверху увидел их. Они стояли на самой корме, на нижней палубе, в загончике, огороженном металлической сеткой, рядом со шлюпками. Что-то мне стало тревожно, хотя они были далеко от края. Зачем они туда перебрались? Алексей говорил, держа Ксюшу за руку, показывал ей пальцем на звезды, в чем-то убеждал, кажется. Я решил не говорить ничего Рите, а спуститься и привести их наверх. Но, сделав несколько шагов, я почему-то, не знаю до сих пор почему, вернулся. Так и есть! Они стояли уже у самого последнего, довольно низкого ограждения, за которым пенилась вода из-под винтов. Я хотел крикнуть, но крик не вышел, какой-то слабый хрип. Тем более за спиной звучала музыка, свистел ветер, а внизу гудели машины. Не услышат…
Дальше было все точно, как в немом кино: Алексей показал Ксении на что-то внизу, где бурлило, девочка перегнулась через ограждение, чтобы лучше рассмотреть. Слишком, по-детски, перегнулась… И, прежде чем я успел что-то понять, мой сын, мой, так сказать, первенец, сделал какое-то резкое движение, мелькнули лодыжки, белые башмачки…
– …В набежавшую волну, – почти выговорил я, к собственному ужасу. Я не понял, как это произошло, то ли девочка вывалилась случайно, то ли он ей «помог» это сделать… А может, он как раз хотел действительно помочь, да неловко, и вместо помощи – загубил? Ха-ха. Я, разумеется, в это не верил ни секунды.
Ни крика, ни всплеска, понятно, слышно не было. В свете палубных огней мне на секунду привиделась ее головка среди пенных бурунов и исчезла в темноте. Я завороженно смотрел вниз, сердце мое стучало сильнее, чем корабельные машины. Что делать? Кричать? SOS? Поздно. Пока я стоял, корабль уже ушел на добрых полмили. Опять же – темно. А главное, что я скажу Рите?! Что собственными глазами видел, как мой собственный сын, кажется, – ха-ха! – выкинул за борт ее дочь? Чудовищно. «Он тужился от ужаса» – сам собой возник каламбур. Хорошенькое бонмо!
Чем дольше я так стоял, тем стремительнее таяли шансы. Впрочем, шансы на что? Тем паче Алексея внизу уже не было. И слава богу… Потому что сзади меня обняла рука Риты, легко погладила мое плечо и отпустила. Ну да, дети могут увидеть…
– Ты куда пропал?
– На звезды смотрел, – сдавленно ответил я.
– Что у тебя с голосом? – не ускользнуло от нее.
– Да ничего, грустно. Завтра ты улетишь… Я улечу… Мы улетим…
– Вы улетите, они улетят… Ты не видел Ксюшу?
– Нет, – наконец соврал я, и стало легче. – Пойдем выпьем вина.
Мы вернулись, чокнулись бокалами. И тут меня начала бить дрожь, крупная, сильная.
– Я, кажется, замерз, – опять соврал я. – Пойду надену свитер.
– А мне хорошо. Иди, а я поищу Ксюшу. Маша, Миша, вы не видели Ксению? – позвала она близнецов.
Я быстро ушел, а когда Рита уже не могла меня видеть, почти побежал по коридору. Толкнул дверь каюты, так и есть – Алексей спокойно сидел на своей койке и читал книгу Гумилева, но не того, не поэта, а историка. Он даже не обернулся, когда я вошел.
И что, сказать ему, что я видел? Начать бить его в исступлении, забить насмерть? Но что изменится? Рита поймет-простит? Ха-ха-ха!
Я сел на койку.
– А где Ксюша, не знаешь? – в третий раз, точно евангельский этот Петр, соврал я.
И петух не прокричал. А Алексей не ответил, даже не обернулся. И очень хорошо сделал, ибо что я хотел услышать? Правду? Но я и так ее знаю. Тогда что? Ни-че-го. Я посидел еще рядом с убийцей, потом нашел в чемодане свитер, надел и пошел на палубу. Нужно было доигрывать спектакль до конца.
Понятное дело, теплоход остановился, дал задний ход, потом развернулся и принялся прожекторами ощупывать бессмысленную ночную хлябь. Ближе к утру появились катера с черноусыми греками. Греки что-то гортанно кричали, кричали. Рита стояла на носу, вглядываясь в волны. Я стоял рядом. Дети тоже, даже Алексей.
В Афинах я проводил ее до гостиницы, посидел в ее номере. Она даже разговаривала со мной, с отцом убийцы, с соучастником по сути. Говорила, говорила. Про то, что жарко в Греции; удивлялась тому, как они (то есть древние греки) в такой жаре умудрялись выдумывать свои мифы, трагедии, храмы и гимны…
– Не понимаю, – говорила она ровным голосом. – В такой жаре невозможно ни о чем думать.
Я слушал и не перебивал. Я вообще, кажется, не сказал ни слова.
– А вот русские в своем таком, знаешь ли, бодрящем климате, кажется, совсем ничего хорошего и не придумали. Автомат Калашникова разве что. Странно это. Я хотела посмотреть какой-нибудь спектакль в настоящем греческом амфитеатре. И еще на Парнас подняться, как у Фаулза, помнишь? Он же совсем невысокий… Видишь, как нам повезло тогда, на дороге… Действительно хорошие тормоза… Если я мужа попрошу мне такую же купить? А? Нет, не купит, он не хочет, чтобы я ездила… Не хотел…
Муж ее, кстати, прилетал завтра. Надо было заняться формальностями, а Рита не хотела, да и не могла. Я ее слушал, а в голове все крутилась песенка «про палубу».
– Я улетаю сегодня, ты помнишь? – спросил я. – Надо детей сдать матери.
Рита кивнула.
– Холодно им будет после такой жары. Привыкнут не сразу, – ответила она.
– Я тебе позвоню, – сказал я.
– Да-да, конечно.
Я подошел, обнял ее, сидящую на кровати, сверху, наклонился и поцеловал в макушку. Она не пошевелилась.
– Ну, я пошел.
– Счастливого пути. Детей поцелуй за меня.
– Хорошо, я позвоню…
– Да-да. До свиданья.
Я вышел. Я понял, что никогда ей не позвоню. Хотя бы по той простой причине, что не знаю ее телефона. Я, как вы поняли, два раза намекнул ей, но оба раза – бесполезно.
Поздним вечером мы были уже в Копенгагене. Разумеется, я ни словом не обмолвился ни бывшей жене, ни ее нынешнему мужу о роли Алексея в этой новой греческой трагедии.
Наутро я подумал было вернуться в Грецию, посмотрел расписание и узнал, что даже успею туда до прилета Ритиного мужа. Но не полетел. В Сан-Диего меня ждала работа, а для подвигов, подобных мещерским, я, по всей видимости, был уже староват.
Дон
I
Я поначалу не поняла, что произошло. Время и боль тянулись слишком долго, чтобы это понять. Наконец акушерка подняла на вытянутых руках что-то кровавое, сморщенное, жуткое. Это был мой сын. Мне казалось, что страдания мои окончились, однако ничего подобного. Сына унесли, а врач и акушерка продолжали копошиться.– Двойня у вас, – пояснила акушерка, но как-то скупо.
Я ничего не произнесла в ответ, у меня не было сил улыбнуться. Двойня так двойня, – подумала. Было больно, но не так, как с первым. И еще я думала, что больше никогда никого не буду рожать, что ни к чему такие мучения; думала, что и хорошо, что двойня, – на мой век хватит.
Потом оказалось, что не двойня. Что «девочка» (мы ее так с Мишей между собой простенько назвали) задохнулась и умерла. Слишком долго ждала, пока выйдет брат. Теперь бы ее, конечно же, спасли, выходили, и не только на Западе, но и в Москве. А тогда в СССР, тем более в Ростове, не смогли. Утешали меня тем, что один-то остался, что молода – еще десяток нарожаю. Будто я лягушка: отметала порцию и еще, как придет сезон, отмечу. Кого щука съест, кого цапля, а кто сумеет – выплывет.
Я про лягушек нарочно. Потому что любому понятно, что творилось во мне после всего. Когда в первый раз Алешу принесли на кормление, шевельнулось какое-то брезгливое чувство, совсем глубоко шевельнулось, проговорилось даже нечто вроде: убийца.
Понимаю, что не права, что дикость – так думать о собственном первенце, но что поделать с подсознанием-то?! Как ни изгоняй эту мысль из себя, коль скоро она проявилась, то с каждой попыткой ее изгнать она, наоборот, усиливается. Растет в потаенном месте, крепнет.
И если б только она одна! А та, другая, гораздо более справедливая, но уже безнадежно запоздалая: во всем виновата сама, поскольку замуж вышла и ребенка (двух, двух!) зачала без намека на любовь. Каждую минуту моей беременности я и во сне сознавала это. А он знай проверял мою лояльность, скандалил, шантажировал и требовал невозможного – любви.
Так что оба они, отец и сын, и стали убийцами «девочки».
Мать моя, видать, сразу почуяла что-то недоброе во мне и мальчика взяла под свою опеку. Заслышав его плач, она бежала к нему со всех своих больных ног, брала на руки, качала, баюкала, словом, делала так, чтобы Алеша меня лишний раз не раздражал. Я не сопротивлялась.
Первые два месяца мы жили в родительском доме в Ростове. Дней десять Миша был с нами, а потом уехал в Москву. Тогда-то мама и стала подступать ко мне с этим предложением – оставить Алешу у них. То есть мне уехать в Москву и продолжать жизнь, родить еще детей, а Алешу оставить.
– Ты пойми, как вам будет сложно! – говорила она. – Миша работает, ты тоже не хочешь бросать работу, малыш только будет вам в тягость. А нам – наоборот – в радость. Мы столько мечтали о внуке, оставь его, мы позаботимся о нем лучше, чем вы в своей безумной Москве. У нас тут и воздух, и тепло, и фрукты, и витамины!.. А дед в Алешеньке души не чает!
– Ну что ты, мама, – отвечала я. – Как же ребенку расти без матери?
– А что? А что? Так очень даже часто бывает. Вот смотри, Галка Голутва, так она вообще свою Аньку по большим праздникам видит.
Галка Голутва – это моя одноклассница и подруга. Родила она дочь без мужа, да и подбросила своим родителям.
Зачем сопротивлялась? Ведь очевидно, что это был бы лучший вариант, и, возможно, да что там – точно – все повернулось бы тогда в жизни по-другому. Но я отказалась – почему? зачем? назло? – и в конце марта уехала в Москву с Алешей на руках.
В Москве все складывалось по маминому сценарию: Алеша часто болел, я не высыпалась, не работала, бегала от плиты к пеленкам, от пеленок к кроватке. Сама болела и ругала себя за свое якобы высокоморальное решение. Мать в редкие свои приезды в Москву это видела и тихонько страдала.
Потом, позже, все потихоньку как бы наладилось, в смысле болезней и прочих неурядиц. Алеша стал выправляться, и я решила снова родить. Должна же быть компенсация за мои страдания! Делала это я почти осознанно, в глубине души понимая, что новый ребенок вытеснит из души неудачу с первым. Вы скажете, что первенец для любой матери – это безусловный крест и любовь на всю жизнь? Не знаю, не со мной. Чтобы объяснить – почему, нужно глубоко, долго и нудно копаться в собственной душе. Учитывать все обстоятельства своей жизни, жизни мужа, мамы, папы, воспитание, все-все-все, короче.
II
Я уже сказала, что любви к Мише во мне никогда не было, да и жалости не было. Было только странное любопытство, интерес: как это жить с чужим. Я много читала об этом в романах, но ведь романы – это ложь, а мне хотелось проверить самой. А потом я как бы привыкла и, что называется, втянулась. Когда жизнь втягивает в себя, как сливная дыра в ванне, перестаешь ощущать настоящие размеры и причины происходящего. И только привыкнешь, как жизнь наносит подлый удар. И совсем не так, как в романах. В романах все время что-то нагнетается, там композиция, там сюжет, там все подчинено замыслу. А в жизни все случайно, все убаюкивающе, когда вроде бы ничего и не происходит, но это страшнее романического, когда происходит что-то.Я теперь вспоминаю свою жизнь и понимаю, что не любила никого. Вот в чем дело. Да, у меня было много любовников, и до Миши, и во время него, и после. Я свободна в сексуальных отношениях. Бывало так, что в студенческие времена еще я в метро встречалась взглядом с каким-нибудь мужчиной, чаще всего старше меня лет на десять-пятнадцать, и в тот же день или в крайнем случае вечер была у него в постели. Иной раз я делала это даже специально, чтобы поддразнить Мишу, когда он следил за мной еще до замужества. Я знакомилась и договаривалась о свидании прямо на его глазах.
Почему я не сразу пустила его к себе? Слишком серьезно он был влюблен, а это утомительно. А согласилась я выйти за него только потому, что стало, повторюсь, любопытно – как это бывает. Я начала изменять ему чуть не на следующий день после свадьбы. Легко и без угрызений. Никакой мести, просто изменяла, и все тут.
Мне была интересна сама я. Было интересно, способна ли я на романические чувства или просто рождена для сексуальных утех. Поразительно, но я очень легко отказывалась от услуг партнеров, с которыми мне было физически хорошо, даже идеально. Почему – не знаю. Я все искала, искала. Чуть успокоилась лишь, когда родила второй раз – Мишу и Машу. Тогда только во мне проснулось материнское чувство, которое немного успокоило зуд поиска. Я понимаю, что любой мужчина, прочтя это, скажет с удовольствием: я, типа, всегда утверждал, что все бабы – бляди. И пусть. Потому что это все не так. Просто есть люди, которые быстро находят и успокаиваются. А есть такие, которые не могут всю свою жизнь найти. Реальная, не романическая жизнь – мутна. И в этой мути ловишь, ловишь наугад. А муть осаждается только в редкие моменты, когда что-то происходит из ряда вон.
Я чудовищность жизни осознала не тогда, когда «девочка» умерла, а Алексей остался жить, никем не любимый. Нет, осознала я лишь тогда, когда муть осела и чудовищность предстала мне во всей своей ясности и красоте.
А случилось это летом, в августе, пятого августа, в станице Белой в дельте Дона. У моих родителей там был дом, остался еще от прадедов. Сами они ездили туда ненадолго, и только в начале августа, собрать кой-какой урожай, а с весны по осень там жила семья моего старшего брата Виктора. У них тоже было трое детей к тому времени, и все девочки, погодки. Младшая, Юленька, была ровесницей моих близнецов. Начиналось все весело: полный дом людей! Сейчас посчитаю: родители, Виктор со Светой, женой, мы с Михаилом и еще шестеро детей – дюжина, короче. Как мы все там разместились – ума не приложу! Ну да, дети спали в сарае, на сене. Взрослые – в доме, там было три комнатушки, а кухонька располагалась в пристройке. Да, правильно, так и было. Я это запомнила, потому что, когда приехала Анастасия Никитична, мать Светы, ее поселили в кухне.
Вы, конечно, запомнили, что нас сначала было двенадцать, а с приездом четвертого августа Анастасии Никитичны стало тринадцать. Я человек неверующий, а следовательно, суеверный. И вечером четвертого августа, когда мы все вместе ужинали в саду за огромным столом, который сколотил накануне Виктор, с притворным ужасом всех вслух сосчитала. И все меня с притворным же ужасом принялись корить: зачем, дескать, считаешь-то?! Нехорошо это, Люся. А Анастасия Никитична даже чуть было и не всплакнула, уже было хотела всплакнуть, да ее вовремя отвлекли. Только и сказала: ах, дескать, зачем я приехала, коли знала бы, что буду тринадцатой, ни за что бы не приехала! С такой горечью сказала…
Но отвлеклась я.
Сидели долго, за полночь. Дети вертелись вокруг стола, шумели, отец с братом хорошо выпили водки. Михаил мой, правда, не пил, это, по-моему, единственное его достоинство.
Потом дети стали уговаривать нас идти купаться. Им непременно хотелось ночью. Но я, ясное дело, была против, да и Света тоже. Река-то была буквально в десяти метрах от дома, и пляж очень удобный, песок и неглубоко, но ночью, с маленькими-то детьми, да еще их так много…
Угомонили их, отправили спать, сами разошлись. Мужчины уговорились встать рано, чуть не в четыре, идти на лодке рыбачить. Рыбалка около Белой, как они выражались, знатная, я это с раннего детства помню: золотые лещи, зеленые щуки, серебристая плотва на дне отцовской лодки поздним утром, когда мы еще только с братом просыпались, потягивались на крыльце. Отец вылезал из лодки в высоких сапогах. Он пах рыбой, речной водой и папиросами. Мы с Виктором бежали к лодке с ведром выгребать со дна рыбу. Я собирала мелочь травоядную, Виктор хищников – щук и окуней. Иногда устраивали праздничный обед, это когда отцу попадалась стерлядка. Тогда созывались соседи: застолье, водка рекой… Но я опять отвлеклась, словно нарочно тяну.