Поздним вечером позвонила Тамара.
   Алпатов похихикал в трубку, подмигнул Перелыгину:
   – Интересуется, как идет вливание в местную жизнь, а завтра ждет есть белого барана.
   Жена замахала на него руками.
   – Ясно, – громко сказал Алпатов. – Валентина не сможет, но отпускает, придем вдвоем.
   – Что за баран? – спросил Перелыгин.
   – Из Красной книги, – хмыкнул Алпатов, закуривая сигарету. – Недавно брат Пехлеви из Ирана прилетал охотиться. Его друг в Канаде экземпляр шлепнул – разлет рогов два метра, а этот переплюнуть хотел.
   – Нам бы их заботы. – Перелыгин хрустнул соленым огурцом. – Удалось переплюнуть?
   – Двух сантиметров не хватило. Штук пять завалил. Ты охотник? – спросил Алпатов без всякой паузы. – Вижу – нет. Будешь! Скоро утки, гуси полетят. Ты, брат, на Крайнем Севере. Тут природа за околицей и человек этой природой живет. Не переучишь, да и глупо. Наш человек лишнего не возьмет. Сам видишь, все на столе. А Томке барана кто-то из геологов или старателей подбросил. Прииск неподалеку золотишко моет. Один на всю районную промышленность остался. Баран-то, – засмеялся Алпатов, – весной на южный склон выходит. Низко стоит. Баран и есть баран.
   Перелыгин уже вполне ощущал себя в нереальном мире. Казалось, отсюда он пойдет не в гостиницу, где под кроватями валяются деньги, а к себе домой, и завтра отправится к Тамаре, есть белого барана, на которого охотился брат иранского шаха. Одна только реальность напоминала, где он на самом деле: из приоткрытой маленькой форточки с улицы едва заметно стекал по окну холодный белесый туман. Ночью похолодало до сорока.
   Наконец они двинулись в гостиницу. Поселок зарылся в блеклую пелену, сквозь туман тускло светили размытые фонари. Многие еще не спали – в замороженных окнах угадывался свет. Улица была тихой и пустынной, одноглазое черное небо, усыпанное веснушками, искоса смотрело на нее зеленоватым взглядом. «Тишина, как в преисподней», – подумал Перелыгин. Только под ногами сочно похрустывал снег. У гостиницы Перелыгин предложил зайти.
   – Поздно, отдыхай, днем буду. А знаешь, я рад, что ты приехал. – Алпатов повернулся и сутуло зашагал, растворившись в тумане, оставляя за собой пружинистый скрип снега.
 
   Днем потеплело до двадцати. Воздух, казалось, застыл под лучами яркого солнца, гуляющего в чистых, без единого облачка, голубых одеждах.
   Около четырех пришли к Тамаре. Она выглядела нарядно в мягком зеленом платье, облегающем плотные бедра и подчеркивающем внушительную грудь. Вчера Перелыгин плохо видел ее лицо, спрятанное под шапкой, теперь он ошеломленно рассматривал правильной формы овал, большие серые глаза, прямой, пикантно вздернутый нос. Медного цвета волосы были гладко забраны назад в тугой узел, открывая высокий лоб. Чувственный рот, обведенный пухлыми губами, постоянно находился за мгновение до улыбки.
   Тамара то и дело появлялась из кухни с тарелками, рюмками, что позволяло увидеть ее всю, начиная со стройных крепких ног в туфлях на высоких каблуках.
   – Знаешь, как рассмотреть северную женщину? – громко спросил Алпатов, когда Тамара вышла на кухню. – Надо ее раздеть! – захохотал он. – Носят сто одежек, ничего не разберешь.
   – Ал-па-тов! – крикнула Тамара. – Прекрати грязные намеки!
   Она с удовольствием готовилась к вечеру. Ей хотелось выглядеть хорошо, слегка вызывающе. Теплая толстая одежда осточертела за зиму. После некоторых раздумий Тамара надела черные чулки с ажурным поясом и тонкие шелковые трусики, купленные во время отпуска. Долго рассматривала себя в зеркало, придирчиво отмечая подзаплывшую за зиму талию. Ей хотелось чувствовать себя легкой, уверенной, соблазнительной. В этой игре Перелыгин был лишь поводом. От него веяло свежестью другой жизни. Окружавший ее и Алпатова мир не коснулся его, не начал влиять, поглощать заботами, приспосабливать к местным условиям. Он не оброс знакомствами с мужчинами и женщинами, не окунулся в хитросплетения поселковых отношений. Она – первая женщина, с которой он встречается, и навсегда останется его первым впечатлением. Ей хотелось запомниться ему, хотелось праздника, она испытывала нескрываемую радость – и потому была хороша.
   Перелыгин осторожно поглядывал на Тамару. Теперь она рушила его прежние представления о здешней жизни. Их глаза часто встречались. Ей нравилось, что Егор смотрит прямо и его глаза не бегают по сторонам.
   Наконец дошло до главного блюда. Тамара вошла с большим подносом, по-восточному держа его на согнутой руке у плеча, и выглядела очень здорово.
   – Уронишь, с пола жрать будем! – заорал Алпатов.
   Тамара поставила поднос с румяными кусками баранины, обложенными жареной картошкой, порезанной крупными колесиками. Когда она наклонилась над столом, Перелыгин в вырезе платья увидел тяжело оттягивающие материю полные груди.
   – Вкусно, – облизывая пальцы, похвалил Алпатов. – Я же говорил, – он повернулся к Перелыгину, – на кабана похож. Но мужики готовят лучше.
   – Ой-ой! – пропела Тамара. – Заставь вас у плиты топтаться! – Она положила ногу на ногу, отчего мягкая ткань сползла по ноге значительно выше хорошо вычерченного природой округлого колена.
   – Верно! – Алпатов утвердительно кивнул, задержав взгляд на колене. – Поэтому мы и готовим с удовольствием, а удовольствие, друзья, нельзя превращать в привычку. – Он захохотал, толкнув в бок Перелыгина. – Понял теперь, почему Томка замуж не идет?
   – Алпатов! – прикрикнула Тамара. – Не конфузь! Сходила, хватит. Хорошего-то мужика попробуй отыщи.
   – Вот, Томка тебе про местных все и расскажет, – хихикнул Алпатов. – А то пристал вчера, покажите ему плохих людей! Где плохие? Целую теорию развил. Плохие люди, понимаешь ли, помогают лучше разглядеть хороших, значит, должны где-то быть.
   – Слушай его больше! – Тамара посмотрела на Перелыгина серыми глазами, и ему показалось, будто он заглянул в отзывчивую бездну.
   – А чего, – с вызовом спросил Алпатов, – я не прав? Хороших людей мало, но здесь их концентрация выше. Плохой… да не цепляйтесь вы к словам, – отмахнулся он на протесты Тамары и Перелыгина, – «плохой» – это условное понятие. Так вот… – Алпатов нахмурился, отодвинул тарелку. – Он как думает? На кой черт мне куда-то ехать, если я и так проживу: кого оттолкну, кого подвину, подсижу, оболгу, предам, горло перегрызу, но своего не упущу. А не умеете – пожалте к себе подобным. В резервацию. Говорите, у вас слабый не выдержит и сильный нахмурится? По горам скачете, голодаете, мокнете, тонете, замерзаете… золото ищете? Землю долбите, добываете? Все можете? А соседа за горло, слабо? Ценен не тот, кто пуп надрывает ради общего дела, а кто вверх по головам лезет. – Алпатов посмотрел на Перелыгина испытующе и твердо. – И ты такой же, – махнул он рукой, – локотками не могешь. Испытать себя захотелось? Не получится! У нас выживают скопом. – Он ехидно усмехнулся. – Опыт не пригодится. Мне тридцать пять, вырос здесь и отсюда ни ногой. Не смогу. Не умею.
   Тамара не перебивала, но Алпатова она слышала каждый день на работе. Лучше бы Егор рассказывал свои смешные истории, вызывавшие ответное желание говорить. Она с удивлением испытывала к нему неизвестно как возникшую душевную близость. Чем сильнее охватывало ее это чувство, тем больше ей хотелось остаться с ним вдвоем. Увлечь его, увлечься самой, осторожно ступать по тонкой линии этого состояния.
   Перелыгин наблюдал за Тамарой. Вот она пошла за кофейником, переливая плавные линии бедер; доставая из серванта сигареты, наклонилась за ними так, что икры стройных крепких ног натянулись струной; села напротив, положив ногу на ногу, прочертив мягкую линию до кончика остроносой туфельки; рассмеялась, оголив ровные белые лопаточки зубов. Это казалось необъяснимым, но она делала то, что ему нравилось, словно он непонятным образом управлял ею.
   – Ты вчера сказал, что я ненадолго, – сказал Перелыгин. – Думаешь, сбегу?
   Алпатов, улыбаясь, наполнил маленькие хрустальные рюмки.
   – Выпьем, – предложил он, – выпьем, чтобы никогда не упасть духом ниже себя. – Они выпили. – Ты не понял, – нахмурив лоб, снова заговорил он. – Тебе интерес нужен, события, а у нас какая жизнь? Так, мочалка рогожная.
   Повинуясь какому-то внутреннему сигналу, Перелыгин встал.
   – Пора, – сказал он, – завтра на работу. – Посмотрел на Алпатова. – А то просплю, уволишь, чего доброго, за прогул.
   Но тот спокойно налил себе водки и выпил. Был он прилично навеселе. Перелыгин оделся. Ему не хотелось идти одному, но он поблагодарил Тамару и вышел. Обогнул дом, остановился на пустынной улице, слабо подсвеченной фонарями, и понял, что не знает дороги. Он вернулся и встал под деревьями напротив освещенных окон. Сквозь тонкие шторы были хорошо видны фигуры Алпатова и Тамары. Возвращение теперь казалось полной нелепостью, но и торчать на морозе под окнами невозможно. Ругая себя последними словами, он прислушался – не идет ли кто, – но, как и прошлой ночью, стояла непроницаемая тишина. Молчали даже собаки. Наконец появился Алпатов, и по какому-то внутреннему приказу вместо заготовленной фразы: «Дяденька, сами мы не местные, помогите, замерзаю», он тихо отошел за деревья, а через минуту коротко позвонил в дверь.
 
   Она открыла сразу, возвращаясь в то состояние радости, в котором он увидел ее несколько часов назад.
   – А я знала, – сказала Тамара, увлекая его за собой, пошла вперед, чуть расставляя в стороны носки стройных, слегка полноватеньких ног, упругой походкой, свидетельствующей о занятиях в танцевальной школе.
   Они принялись болтать, поднимая градус интереса друг к другу. Из проигрывателя Демис Русое пронзительно изливал душу. Когда пластинка закончилась, они встали, как по команде, перевернуть диск. Рассмеялись, стоя напротив. Тамара шагнула к нему, он обнял ее, чувствуя сквозь тонкую ткань широкие бедра, живот. Ее полная грудь почти касалась его груди, он видел ее в вырезе платья и мог дотронуться, но не спешил, чувствуя, как оба они наполняются радостью жизни. Тамара запрокинула голову. На ее выгнутой шее легкой бабочкой бился тонкий голубой родничок. Обняв одной рукой его за шею, другой она щелкнула заколкой, и за ее спиной освобожденно хлынул тяжелый медный ливень. Тамара выпрямилась, ее большие серые глаза были рядом, он опять увидел в них бездну, на краю которой теперь стоял сам, и, чувствуя, как от внезапно открывшейся глубины начинает кружиться голова, как в предощущении полета перехватывает дыхание, крепко обнял ее и полетел вниз.
 
   Стояла глубокая ночь. Тишина и ровный свет луны заполнили комнату. Перелыгин смотрел в окно, и воспоминания уносили его в детство, в новогоднюю ночь, когда он, проснувшись, увидел комнату с большой елкой в углу в таком же зеленоватом лунном свете и никак не мог разглядеть подарки, положенные родителями накануне вечером. Такой же нереальной, сказочной казалась ему сейчас эта комната, и Тамара, странным подарком тихо лежащая рядом, и этот зеленоватый свет, льющийся в окно сквозь едва раздвинутые шторы, за которыми почти физически ощущалась зима. Он снова и снова мысленно возвращался к событиям последних дней. Вспоминал тягостное расставание с Лидой. Думал о неестественно головокружительном возникновении Тамары. Неужто он летел, чтобы сразу встретить ее? Он не знал ответа, вновь, как и в гостинице, адресуя свой вопрос в неизвестность: кто и зачем назначил ему встречу с Тамарой, кто продолжает с ним странную игру?
   Вдруг ему показалось, что свет в комнате непонятным образом моргнул, изменился и кто-то провел по стене лучом фонаря. Перелыгин тихо поднялся, подошел к окну, прислушался. Вот опять. Он натянул брюки, накинул дубленку, сунул ноги в сапоги и потихоньку вышел на крыльцо.
   Ночь и безмолвие окутали Поселок. И опять откуда-то сбоку в небо ударил зеленоватый луч, прорезая туман, отыскивая что-то в ночном пространстве, – так пограничный прожектор ощупывает небо. «Откуда здесь пограничники?» – подумал, озираясь, Перелыгин. И вдруг мощные гейзеры света забили, казалось, прямо из земли. Цвета менялись. По небу побежали красные, зеленые, желтые, оранжевые всполохи, будто невидимый художник горстями бросал в черное небо краски. Ударяясь в него, как в черное стекло, они разливались, вспыхивали, меняли цвета, текли вниз, а на них налетали новые и опять смешивались, светились и текли, не успевая за фантазией мастера. Перелыгин зачарованно смотрел на первое в своей жизни северное сияние. Тишина в буйстве цвета показалась ему странной, неестественной. Хотелось не только видеть цепенящую красоту ураганного света, хотелось слышать его. Он представил гигантский, в полнеба орган, маленького органиста с тонкими болтающимися ножками, выдувающего в трубы летящую к звездам цветомузыку, и ему казалось, она зазвучала в нем. Мощная, холодная, музыка переливалась в свет и уносилась в темные небесные своды.
   Он не слышал, как на крыльцо вышла Тамара – в валенках, кутаясь в тулуп, накинутый на голое тело.
   – В честь тебя салют. – Она ткнулась носом ему в щеку. – Пойдем, ты дрожишь. – Взяла за руку и повела в дом.
 
   Перелыгин затемно пришел в гостиницу, прилег и тут же заснул. Когда он появился в редакции, Алпатов вручил ему строкомер и материалы в номер. Он шутил и был опять навеселе.
   От текстов у Перелыгина встали дыбом волосы. Он принялся было их править, а время шло, линотипистка скучала. На метранпаже пили чай, крыли нового ответственного секретаря, отсека, как называли его в редакции, грозя угостить «марзаном», предупреждали домашних, чтобы ждали к утру. Алпатов время от времени нырял в пустой редакторский кабинет, где прикладывался к заготовленной бутылочке, подбадривал Перелыгина, рассуждая об индивидуальности оформительского стиля, по причине которого не может вмешиваться в творческий процесс. Не было сейчас силы, способной заставить Алпатова взять в руки строкомер. «Ничего, до утра успеем», – успокоил он всех.
   Однажды в кабинет забежала Тамара, шепнула, что ждет его вечером доедать снежного барана. Номер подписали около одиннадцати. Алпатов потащил его к себе ужинать. У Тамары он появился поздно.
   Через месяц освободилась квартира в коттедже с палисадником и скамейкой под окном. Алпатов осмотрел владения, пощупал батареи отопления, погладил ладонью печку в кухне.
   – Это же камин! – Он открыл чугунную дверцу, заглянул в топку. – У тебя был камин? То-то! Затопил и сиди себе, смотри на огонь, размышляй о вечном. Дровишек подбросим. Давай-ка по маленькой, пока углы пустые. – Он вытащил из кармана бутылку коньяку. – Мебели не купить, стулья и стол возьмешь в редакции, остальное – сообразим.
   Через несколько дней незнакомые люди сколотили широкий деревянный каркас. Сверху вдоль и поперек набили ленты разрезанных автомобильных камер. Обтянули каркас войлоком и каким-то гобеленом. Кто-то добыл у летчиков толстый пласт плотного поролона, его накрыли двумя матрасами. Такой шикарной тахты Перелыгин еще не видел.
   Здесь умели делать торшеры из тонких медных или алюминиевых трубок, плести из веток плафоны для ламп, изготавливать тумбочки из ящиков, журнальные столики – из чертежных досок; особым шиком считались натяжные потолки из туалетной бумаги, протянутой ныряющими лентами между леской под потолком и скрывающей лампы дневного света.
   На редакционной машине он съездил в магазин, закупил одеяло, подушки, электрическую плиту с духовкой, кучу необходимой утвари. Перелыгина не беспокоила скромность нового жилища. Он находил его простым, но уютным. Этого казалось достаточно. Для него все вокруг было удивительным, новым и радостным. Летом, сидя светлыми ночами на скамейке под окном, он рассматривал в небе с одной стороны почти прозрачную луну, а с другой – яркое оранжевое солнце. «Кто больше спит, тот меньше живет», – изрек Перелыгин, признав, что не знал ничего лучше полярного дня. Он подолгу всматривался в окружающие сопки, пытаясь представить время, когда еще никакого Поселка не было, и себя в безлюдной, заросшей лесом долине реки.

Глава третья

   Перелыгин не заметил окончания лета. Осень подбиралась ночами, которые оставляли по утрам выбеленную инеем, быстро желтевшую траву. А вот сопка у дома заиграла ярким разноцветьем, ее подножье закраснело листочками тальника, склоны – созревающей брусникой. С неделю лили дожди, превратив улицы в месиво, потом небо расчистилось, заголубело, солнце лениво гуляло, поглаживая землю последними теплыми лучами. Природа обреченно затихала в ожидании неотвратимых холодов.
   Как-то Тамара сообщила, что завтра в кафе старатели отмечают окончание промывочного сезона.
   – Тебе это надо посмотреть, – загадочно предупредила она. – Есть два приглашения – одно специально для тебя лично от Градова.
   Они вошли в пустой зал поселкового кафе «Северянка». Сдвинутые вдоль стен столы уже накрыли. Музыканты проверяли микрофоны, гитарист беспрерывно настраивал гитару. Официантки озабоченно порхали по залу и выглядели привлекательно в кокетливых коротеньких фартучках. В атмосфере густело ожидание чего-то удивительного.
   Около семи послышался шум, раздались низкие голоса. В середку зала медвежьей походкой вышел лохматый рыжий мужик в толстом зеленом свитере. Он встал в позу постового на перекрестке и, вытянув руку торжественно провозгласил: «Доблестные старатели неповторимой артели “Удачная”!»
   В зал, неторопливо, приглаживая ладонями отросшие волосы и бороды, вошли человек тридцать. Они продвигались без суеты, со значительностью, которую каждый, в силу индивидуального актерского мастерства, старательно демонстрировал, поэтому все сразу выглядели очень смешно. Многие здоровались с Тамарой, она часто бывала на прииске. Пока старатели «Удачной» рассаживались за столом, появились «самоотверженные» горняки артели «Луч». Сегодня гуляли три артели.
   – Смотри, – шепнула Тамара.
   За соседним столом крайний мужик выложил на угол пачку десятирублевок, поманил официантку, ткнул толстым пальцем в деньги.
   – По одной за удовольствие. – Он важно взглянул на официантку, как бы между прочим сунув в рот сигарету.
   Перелыгин мог поклясться, что не заметил, как официантка выхватила из кармашка на переднике зажигалку, получив за доставленное «удовольствие» первый «червонец».
   За другими столами происходило то же самое. Одичавшие за сезон мужики раскачивали бесшабашное, нервное, готовое сорваться в истерику веселье. Заказы музыкантам сыпались один за другим. Договорились больше трех раз подряд одну и ту же песню не повторять, сколько бы денег ни предлагали.
   – Что-то дам не видно, – повертел головой Перелыгин, разглядывая захмелевшую мужскую массу, уже порывающуюся танцевать друг с другом.
   – Дамы на подходе. – Тамара нарисовала на лице обольстительную улыбку, откинулась на спинку стула, ее полная грудь встопорщила тонкую серебристую водолазку. – Смотри, чтобы глаза не разбежались.
   – А ты не провоцируй массы, – шикнул Перелыгин, сверля глазами водолазку.
   – А тебя можно? – Тамара слегка толкнула его ногу под столом.
   – Не доводи до греха! – Перелыгин, озираясь по сторонам, прислушался к разговорам.
   Проводя день за днем в редакции, он за все лето не выбрался ни на прииск, ни в артель. О старателях газета почти не писала. Считалось, от артели попахивает не вполне «нашим».
   – Посиди, – попросила Тамара и встала навстречу темноволосому, плотному мужчине лет тридцати пяти, похожему на всех остальных толстым свитером и прической. Пока они говорили, мужчина несколько раз быстрыми глазами через ее плечо ощупал Перелыгина. Почувствовав это, Тамара оглянулась, улыбнулась.
   Он в ответ кивнул головой, пытаясь представить на этом застолье Лиду, в грязноватом кафе с простыми деревянными полами и шаткими столами, а вечерами – у печки, которую он уже несколько раз топил, глядел на огонь, сидя рядом на маленькой скамеечке. Нет, не захочет она привыкать к неустроенной, скитальческой жизни, думая только об одном – когда все закончится. А такая жизнь, был уверен Перелыгин, не жизнь – сплошное мучение. От такой жизни можно довести до чего угодно и себя, и близкого человека. Не каждая женщина способна отправиться на край света, урезонивал он себя. Это было слабым утешением.
   Он смотрел на Тамару, красивую, элегантную даже в простой темной юбке и водолазке, на ее медные волосы, по обыкновению затянутые в тугой пучок, на соблазнительную фигуру, стройные ноги… Почему же она не казалась ему пришлой, случайно оказавшейся здесь? И почему на ее месте не может быть Лида? И почему, наконец, у него не пропадает ощущение, что кто-то предлагает ему заменить Лиду Тамарой, приспособленной к этой жизни? Кто посылает это искушение?
   Не успела Тамара сесть, как в зал стали входить дамы. Их приглашали к определенному часу, и они терпеливо ждали, когда откроют дверь, – первая часть застолья считалась мужской. Эти женщины жили в Поселке. Кое-кого из них он узнал. Но сейчас все они: и знакомые, и незнакомые – надели на лица одинаково яркие маски, из-под которых выглядывали нетерпеливые глаза.
   Музыка заиграла веселее. Бодрее забегали официантки. Чаще звенели бокалы. Громче звучали голоса. Такие застолья давно стали частью поселковой жизни. Их ждали, к ним готовились, на них возлагали надежды. Как чуткие, сообразительные чайки, откуда ни возьмись, слетаются на поднятый из глубин трал с рыбой, в небольшую кофейню к голодным, непритязательным мужчинам при деньгах собирались непритязательные одинокие женщины. Иногда между ними вспыхивали удивительные, непредсказуемые отношения. Некоторые из мужчин после этого вечера так никуда и не уедут, загуляв с местной красоткой до начала следующего сезона.
   – Как отдыхается, Тамарочка? – У столика возник среднего роста блондин в коричневом костюме. – Позволите присесть? – Он придвинул пустующий стул. – Карасев Виталий Петрович, лучше – просто Виталий и на «ты», – протянул он Перелыгину руку. – Заместитель Градова, Олега Олеговича. – Он сделал многозначительную паузу. – Про меня вряд ли слышали, а про «хозяина» наверняка доводилось. А вы – Перелыгин? Егор Перелыгин, верно?
   Олег Олегович Градов был председателем самой знаменитой и богатой в районе, и не только в районе, артели, той самой, чьи старатели первыми появились в зале. Он принадлежал к элите, тщательно взращиваемой самим министром цветной металлургии. Входил в узкий круг председателей артелей страны, с которыми всесильный министр имел обыкновение советоваться, держал возле себя, что являлось неприкасаемой охранной грамотой.
   – Доводилось, – кивнул Перелыгин, пожимая протянутую руку. – Неужели все правда?
   Карасев рассмеялся, метнул в Перелыгина любопытный взгляд.
   – Вот он, обывательский подход! Вы у нашей красавицы, – он томно улыбнулся Тамаре, – поинтересуйтесь, она про нас много знает, только вы ей писать не даете, потому как наше право на жизнь не признаете, хотя без нас-то – куда? – Он располагающе посмотрел на Перелыгина.
   – Гляди-ка, разошелся, – шикнула Тамара, но Перелыгин остановил ее:
   – Обыватель – всего лишь «живущий постоянно», но это к слову. Значит, без старателя не обойдемся?
   – Смельчаков попробовать что-то не видно! Давайте засунем все артели в госспособ, построим семь поселков со школами, яслями, больницами, клубами и торжественно похороним по причине нерентабельности. Когда окрестные лагеря приказали долго жить, рабсила вмиг вздорожала, а дальше? Конечно же! Цена золотого граммика стала подниматься, как ртуть в градуснике. – Карасев оглядел Тамару и Перелыгина. – А у больного гангрена! – гоготнул он, подняв рюмку. – Слава богу, – он промокнул губы салфеткой, – остались умные люди. – Он заговорщицки наклонился к Перелыгину. – Города будущего в партийных кабинетах легко возводить, а у каждой россыпушки их не настроишь. Такое у нас с партией расхождение во взглядах.
   – Вы тоже после себя ничего не оставляете. – Перелыгин увлекался разговором.
   – Специфика и целесообразность, – развел руками Карасев. – Вы не обратили внимания, что золото находят в неудобных местах. Древние инки добывали его в своих жутких горах, мы – инки современные – в местах, где жизнь нормальному человеку противопоказана. Мы – вечные скитальцы, золотопоклонники, передвижники. А город-сад не передвинешь. Пример у вас перед глазами. Олово выгребли – Поселок загнивает. Хотя, какой, к дьяволу, наш Поселок город-сад? – Карасев пренебрежительно отодвинул тарелку. – Барак! Ему до сада, как до Китая, извините, раком.
   – Ты с ним не спорь. – Тамара повернулась к Перелыгину. – Заморочит голову или обманет.
   – Тамарочка! – всплеснул руками Карасев.
   – Брось, – перебила она. – Человек еще артели в глаза не видел.
   – Мы вмиг это поправим! – оживился Карасев. – Прилетайте, поохотимся, баньку организуем, того-сего сообразим. – Поднимаясь, он доброжелательно улыбнулся. – А может, на сезон-другой к нам? Полное представление получите и трудоднем не обидим.
   Он подмигнул им обоим, нырнул в дверь, ведущую в банкетный зал, через минуту вышел и позвал за собой.
   Олег Олегович Градов оказался высоким, плотным мужчиной лет сорока пяти, с лицом породистого ловеласа. Богатая шевелюра черных, без единой сединки волос чуть небрежно заброшена назад, из-под приспущенных ресниц на Перелыгина смотрели острые, ироничные глаза чайного цвета. Правильной формы композицию «нос плюс рот» завершал крепкий квадратный подбородок, свидетельствующий о незаурядной воле его обладателя.