Икрамов Камил. Скворечник, в котором не жили скворцы

   Не успел я разглядеть этот домкрат, как Андрей Глебович сунул его в мешок. Видно, мешок он принес в портфеле.
   Мое внимание привлек скособоченный мотор. Он был расколот, и я увидел днища поршней и закопченные клапаны.
   - Это авиационный? - спросил я Андрея Глебовича.
   - Скорее всего, - ответил он. - Я мало понимаю в двигателях. Тут бы Владимиру Васильевичу посмотреть.
   Андрей Глебович говорил о Вовке Ишине.
   Рядом с двигателем я увидел какую-то штуку, похожую на железную кепку, вернее, на гриб мухомор, у которого вместо круглой шляпки разноцветная кепка с длинным козырьком. Из ножки гриба торчали три проводка, а под козырьком была узкая застекленная щель.
   - Что это? - спросил я Кириакиса.
   Он взял гриб в руки, долго вертел его, прочитал надпись по-немецки: "Notek". Это и я прочитал, хотя по немецкому у меня всегда были посредственные оценки.
   - Что такое "нотек"? - еще раз спросил я.
   - Молодец! - вместо ответа похвалил меня Андрей Глебович. - Ценная находка. Как я понимаю, это светомаскировочная фара. Свет бьет из-под козырька через эту щель, равномерно освещает дорогу, и притом самое пикантное, что источник света остается невидимым. Я слышал об этих фарах, но вижу впервые. Судя по всему, наладить их серийное производство не так уж трудно.
   Гриб он тоже сунул в мешок.
   - Ну, кажется, кое-что выловили, - сказал Андрей Глебович.
   - Пора идти? - спросил я, жалея, что для себя лично я среди этих трофеев ничего не нашел. Гриб мне был ни к чему, а Кириакису нужен для дела. Может, он действительно наладит их производство, и наши машины будут ездить по дорогам и оставаться невидимыми для фашистов.
   Андрей Глебович протянул мне портфель, взвалил мешок на плечи и еще раз обошел кучу металлолома. Я стоял над каской и думал: не забрать ли ее все же домой? Вдруг Андрей Глебович окликнул меня. Голос у него был взволнованный.
   - Наконец! Наконец нашел!
   То, что он нашел, ни на что не было похоже. Какая-то продолговатая коробка с тремя ручками и горловиной. Бидон, просто бидон. И к тому же по этому бидону проехал автомобиль. Чему тут радоваться?!
   - Неси, Федя: это то, что я искал, - сказал Андрей Глебович. - Это канистра. Моя канистра.
   Андрей Глебович впервые назвал меня Федей. Ведь он сам говорил Гале, что Федя - это Федор, Теодор, но никак не Фридрих.
   Охранник нас выпустил, не проверив, что мы несем. Он только подозрительно осмотрел самого Андрея Глебовича. Наверно, потому, что у того было очень веселое лицо.
   Мы опять долго шли по кривой улице, ехали на трамвае.
   В квартире Кириакисов мы выложили все на паркет.
   Доротея Макаровна стала накрывать на стол.
   - Погоди, - сказал Андрей Глебович. - Надо произвести один опыт, а потом с чистым сердцем и спокойной душой можно обедать.
   - Ты не забыл, что тебе в ночь? - предупредила Доротея Макаровна. - У тебя опять разыграется язва.
   Я очень устал, и мне хотелось есть. Но Андрей Глебович спокойно сказал жене:
   - Дай мне примус.
   Когда он говорил спокойно, Доротея Макаровна всегда слушалась его. Впрочем, он, как я заметил, всегда говорил спокойно.
   Дальнейшее было мне не очень понятно. Андрей Глебович налил воду в сплющенную канистру, мне дал нести еще горячий примус, на котором только что варился суп, и мы вышли во двор.
   Недалеко от помойки мы развели примус. Андрей Глебович закрыл канистру и боком положил ее на кирпичи, сложенные вокруг примуса. Я молчал, хотя не понимал, зачем все это. Примус горел ровно, потому что кирпичи загораживали его от ветра. "Зачем ему кипятить воду в этом смятом бидоне?" - думал я.
   - Отойди за угол и предупреждай всех, кто захочет подойти, - сказал Андрей Глебович. - Она может взорваться.
   Теперь я понял, что он хочет взорвать канистру. Но зачем ему взрывать ее, если она и так никуда не годится?
   - Самое пикантное теперь - это вовремя выключить примус, - нарушив мои размышления, сказал Андрей Глебович.
   Он сегодня второй раз говорил "самое пикантное".
   Я отошел к углу дома и смотрел, что будет дальше. Лично я не верил, что канистра взорвется. В лучшем случае вышибет пробку.
   - У нее пробка вылетит! - крикнул я Кириакису. - Вы встаньте так, чтобы вас пробкой не ударило.
   - Пробка эта никогда не вылетит, - уверенно сказал он. - Пробка здесь самая надежная часть. Скорей, разойдутся сварные швы. Марш за угол! крикнул он.
   Я невольно шмыгнул за выступ стены и ждал взрыва. Вместо взрыва я услышал шипение выключенного примуса и, когда выглянул из-за угла, увидел, что канистра раздулась, что все ее вмятины выправились и она стала даже слегка пузатенькой. Примус потух.
   - Гениально! Гениально! - восклицал Андрей Глебович, кружась возле примуса.
   "Да, ничего не скажешь, действительно гениально, - подумал я. - Даже Ползунов и Уатт не догадались бы, наверно, использовать силу пара, чтобы выправлять помятые бидоны". Но меня почему-то раздражали восклицания Кириакиса и его танец вокруг потухшего примуса.
   За обедом Андрей Глебович все время посматривал на свою пузатенькую канистру и потирал ладони. Посмотрит на канистру, подмигнет мне здоровым глазом, положит ложку, потрет руки и опять возьмет ложку.
   Между прочим, обед был очень вкусный - и суп и котлеты. Тетя Лида не умела так хорошо готовить, у нее получались только пироги, и то три раза в год - 7 Ноября, 8 Марта и 1 Мая.
   Андрей Глебович, видно, привык к вкусным обедам своей жены, потому что все время отвлекался и хвастал передо мной:
   - Эх, малыш, учись, пока не поздно. Вот смотри на меня. Я изобретатель. Неплохой изобретатель, но все же не то. Если бы мне настоящее образование и если бы я знал математику, физику, химию, сопротивление материалов, я был бы не просто талант, я был бы Эдисон или Эйнштейн. Вовка (теперь он называл Ишина не Владимиром Васильевичем, а просто Вовкой) окончил знаменитое Московское высшее техническое училище имени Баумана - МВТУ. Он тоже талант. Но я бы с его знаниями... У меня что - музыкальное училище, сольфеджио и нотная грамота, бемоли и диезы!
   - А он?.. - спросил я. - Он что изобретает?
   - Ну, он... Он головастый парень. Над чем он работает, нам с тобой и не понять, если бы даже рассказал. Да он и не скажет.
   - Он самолеты изобретает? - спросил я, невольно проникаясь уважением к человеку, который работает над чем-то очень секретным.
   - Самолет изобретен давно, - назидательно сказал Андрей Глебович. Он, видимо, усовершенствует двигатели или даже создает их заново. Вовка с детства о межпланетных полетах мечтал. Он еще в школе всего Циолковского вызубрил.
   Надо сказать, что меня тогда межпланетные полеты интересовали меньше всего. Я прочитал только "Из пушки на Луну" Жюля Верна. Но эта книжка понравилась мне куда меньше, чем "Таинственный остров".
   - Я как-то по соседству зашел к нему годика два назад, - продолжал Андрей Глебович. - Володя сидит, что-то пишет. Заглянул через плечо - одни формулы... Однако и я не унываю.
   Мы перешли уже к компоту. Компот тогда еще был в магазинах. За маслом и мясом стояли очереди, а компот еще был.
   - Я не унываю. Я тоже на своем месте. У меня ведь шесть изобретений. Шесть патентов. Потому что в мире есть еще многое, что нужно изобрести. Вот возьми немцев. Что ни говори, а они по этой части большие молодцы.
   - По какой части? - насторожился я. Интересно, по какой это части молодцы немцы?
   - Ну, по части бытового и вспомогательного изобретательства. Да и не только.
   - Никакие они не молодцы! - отрезал я. - Если бы они были молодцы...
   Что бы они сделали, если бы они были молодцы, я не знал и потому рассердился еще больше.
   Андрей Глебович словно и не заметил моего тона. Он вылез из-за стола и взял канистру в руки.
   - Посмотри, какая простая штуковина! Что это? Простой бак. Емкость, так сказать. Для горючего - бензина, керосина или смазочных масел. Мелочь? Нет, не мелочь. Самое пикантное, что это не мелочь.
   Он сегодня в третий раз произнес эти слова-паразиты.
   - Техническая находка здесь прекрасна. И моя задача - как можно скорее запустить такие канистры в производство.
   Он стал крутить канистру перед моим носом.
   - Простейший штамп. Чуть сложнее - с горловиной. Минимум сварочных швов - все. Мелочь? Да. Но мелочи изменяют лицо мира! Это не просто емкость. Это еще и понтон. Тело, погруженное в воду, теряет в своем весе столько, сколько...
   - Знаю, - сказал я. - Проходили.
   Андрей Глебович не обратил на мои слова никакого внимания.
   - Если принять вес канистры за два килограмма, значит, она может держать на воде восемнадцать. Легко сосчитать. Допустим, вес автомобиля три тонны. Значит, сто семьдесят - двести канистр, на них доски - и готов понтонный мост, по которому пройдет автомобиль. Под эти ручки легко просунуть доски на всем протяжении моста. Можно составить не двести, а две тысячи штук. Такой мост практически непотопляем.
   - Чепуха! - сказал я.
   Андрей Глебович так удивился, что молча уставился на меня.
   А я представил себе, как через нашу русскую речку по соединенным досками канистрам, громыхая, идут фашистские танки и грузовики с солдатами, кричащими: "Хайль Гитлер!" Тетя Лида часто говорила, что у меня слишком хорошее воображение и мне это будет мешать в жизни.
   - Чепуха! - злорадно повторил я. - Что русскому здорово, то немцу смерть. Вам потому нравится все немецкое, что у вас бабушка немка.
   Доротея Макаровна ахнула, а я встал из-за стола и подошел к окну.
   Передо мной была колокольня. Колокольня с пустыми, зияющими арками. Там летали вороны. Белая-белая колокольня, как палец с острым наперстком, уходила в серое небо.
   За моей спиной не раздавалось ни звука. Лучше бы мне дали пощечину и выставили за дверь.
   - Что с тобой, мальчик? - спросил Андрей Глебович.
   Я и вправду не знал, что со мной. Мне вдруг захотелось плакать.
   - Ты понимаешь, что ты говоришь? - еще тише спросил Андрей Глебович.
   - Понимаю! - крикнул я на всю комнату. - Очень хорошо понимаю. Немцы убивают наших советских людей, а вы говорите, что они молодцы!
   - Ты с ума сошел! - с ужасом сказала Доротея Макаровна. - Выпей воды. Разве можно так говорить со старшими?! Ведь Андрей Глебович тебе в отцы годится. Одумайся, Фриц!
   - Я вам не Фриц! - каким-то тонким голосом закричал я. - Я вам не Фриц, и вы не годитесь мне в родители. Я Крылов, у меня фамилия есть! Я русский! А вы немцы, немцы! И вы немка, Доротея Макаровна!
   - Вон! Вон отсюда! - зарычал Кириакис.
   Я бросился к двери. Слезы застилали мне глаза.
   - Погоди! Погоди! - кричала вслед Доротея Макаровна. - Погоди, дурачок! Я не немка, я русская. Я Дарья. Понимаешь - Дарья. Дарья Макаровна Новичкова.
   Но я не слушал. Я выскочил в прихожую и чуть не сбил с ног Барыню, которая возле вешалки снимала с себя бархатное пальто.
   СЕРЕЖКА-АЛЬБИНОС
   Хорошо, что тети Лиды не было дома. Я пришел в таком состоянии, что она наверняка полезла бы ко мне с вопросами. Что я мог ей сказать?..
   Тетя Лида никогда меня не понимала, хотя и воспитывала с трех лет. Моя мама была врачом и умерла во время какой-то эпидемии. Я ее не помнил совсем. Отец работал строителем и все время разъезжал по разным Магниткам, Кузнецкам, Игаркам, то есть по городам, о которых я знал только из учебника географии. Отец утонул в Енисее, когда мне было шесть лет. Его я помню. Он ходил в сапогах и гимнастерке под широким ремнем. Я знал, что он воевал на гражданской войне, что у него было именное оружие - наган от самого Климента Ефремовича Ворошилова. Нагана этого у нас не осталось, потому что отец всегда носил его с собой и вместе с ним утонул.
   Мне всегда казалось, что он утонул, как Чапаев, переплывая реку, и что по нему стреляли враги. Я знал, что это не так, что на самом деле отец утонул зимой. Ночью шел с какого-то совещания и провалился в полынью.
   У нас в Москве от отца осталось только удостоверение на право ношения оружия и его письма к тете Лиде. Мне он писем не писал, потому что я тогда еще не умел читать. Письма все были похожи одно на другое. Все они начинались словами: "Строители и изыскатели в моем лице приветствуют вас, дорогая сестрица, из далекого..." Потом шло название города, который был уже построен или еще только строился. Заканчивались письма также одинаково: "Коту Ваське передай..." Дальше шло, что нужно передать мне, потому что отец чаще всего называл меня котом Васькой.
   Насколько "Васька" лучше "Фрица"!
   Тетя Лида говорила, что котом Васькой я стал, когда съел всю сметану, которую она приготовила для борща. Это было очень давно. Отец с матерью приехали в Москву к тете Лиде. Они разговаривали и ждали, пока сварится борщ. А я съел всю сметану. Я лично этого не помню.
   Честно говоря, мне с тетей Лидой было неплохо, хотя мы совершенно разные люди. Во всяком случае, я никогда не понимал, почему в книжках так жалеют сирот. Меня в нашем доме никто не жалел. Даже наоборот, сапожник Кобешкин однажды сказал:
   - Тебе, пионер, полная лафа, потому что тетка лучше, чем отец с матерью. Меня отец вожжами бил, а мать - скалкой.
   Конечно, меня бы мои родители не били, но, с другой стороны, это тоже неизвестно, потому что в жизни всякое бывает. Тетка и та иногда жалела:
   - Бить тебя некому!
   Обо всем этом думал я, лежа ничком на своей кровати. Слезы просохли, но жалость к самому себе не проходила. В тот день я, может быть, впервые почувствовал, как мне нужен отец. Я бы рассказал ему про Кириакисов и про канистру. Он бы взял наган, пошел к ним и во всем разобрался. Во всем!
   В чем во всем, я не очень понимал, но чувствовал, что я разобрался не во всем. "Что-то не так, что-то не так", - думал я. И меня злило, что я разревелся, как девчонка. Хуже всего, если они заметили, что я плакал.
   Встав с кровати, я включил радио. Передавали песни советских композиторов.
   "Песня из кинофильма "Остров сокровищ".
   Я очень любил эту песню, начал подпевать и немного повеселел:
   Если ранили друга,
   Перевяжет подруга
   Горячие раны его...
   Я посмотрел на себя в зеркало. Лицо у меня круглое и совершенно незапоминающееся. Я всегда удивлялся, как меня отличают от других ребят. Сначала я думал, что по одежде. А потом догадался: у других-то лица запоминающиеся! Сережа, например, белобрысый, с белыми ресницами и розовой кожей. Шурка чернявый и красивый. А я не черный и не белый, не красивый и не урод. Так меня и отличали от других ребят.
   Вечером я слонялся по переулку и ждал Сережку. Шурка сидел у Петына. Он несколько раз звал меня послушать, какие новые песни поет Петын. Я не мог пойти, мне нужно было дождаться Сережку, встретить его, рассказать про Андрея Глебовича и предупредить насчет Гали.
   Конечно, думал я, это еще не значит, что все Кириакисы наши враги. Может быть, он ничего плохого нам и не делает. Но тут ухо надо держать востро. Не зря же ему так нравится немецкая канистра, а то, что Левша подковал блоху, вызывает возражения. Кровь говорит. И ему, видите ли, не нравится, что блоха перестала прыгать. Он говорит, что это технически нецелесообразно. А зачем ей, собственно говоря, прыгать? Она же не живая. Наверно, в нем кровь говорит. Голос крови. Я где-то читал про это.
   Потом я подумал, что Андрей Глебович работает на военном заводе. Хотя и арматурный, однако теперь-то военный. Он может знать тайны. Нет, твердо решил я, тут молчать нельзя. Я должен предупредить Сережку, рассказать всю правду. Он комсомолец, он лучше меня в этом понимает и сам работает на авиационном заводе. Пусть Сережка разберется, пусть поговорит с Галей, потому что Галя тоже комсомолка, потому что она ходит в госпиталь и хочет стать медсестрой.
   А если и она думает, как ее отец? Если и она... Недаром же говорят, что яблоко от яблони недалеко падает.
   Темнело, и становилось холодно. Возле подъезда никого не было.
   В окнах спустились светомаскировочные шторы. Тихо. Только из деревянного домика, где живет Петын, изредка доносятся его голос и звон гитары.
   Вдруг из-за церкви появились двое.
   Я так и знал. Сережка Байков, как назло, шел вместе с Галей Кириакис. Неужели они опять случайно встретились в трамвае?
   Так или иначе, а времени терять нельзя. Я пошел им навстречу. Я не знал, как с ними здороваться, и Галя опередила меня:
   - Привет, Федя! Ты нас ждешь? Соскучился?
   Я кивнул и трусливо пробормотал:
   - Мне с Сережей надо поговорить. Наедине.
   - Успеешь наговориться, - сказала Галя. - Почему к нам не заходишь? Отец говорил - ты ему зачем-то нужен. Зайди сейчас, а то он на работу уйдет.
   - Спасибо. - Я ответил так, чтобы она поняла. - Большое спасибо. Я уже заходил к вам.
   Галя положила мне руку на голову и заглянула в глаза.
   Или потому, что она такая красивая, или еще почему - не знаю, но мне вдруг опять стало себя жалко.
   - Мне с Сережкой поговорить надо. Он тебе все потом расскажет, пробубнил я и отвернулся.
   - Ну ладно, - сказала Галя. - Секрет есть секрет. Только ты не расстраивайся. Все будет хорошо.
   Недаром мне себя стало жалко. Вот меня уже и другие люди жалеют.
   Галя помахала Сережке рукой. Она как-то очень красиво помахала рукой. Наверно, ее в балетной школе научили. Она пошла вперед. Мы отстали.
   - Что-нибудь срочное? - спросил Сережка.
   - Да. Очень срочное и очень секретное.
   - Долгий разговор?
   - Долгий.
   - Тогда пойдем ко мне, все подробно расскажешь. Мать нам мешать не будет.
   Мать Сережки, тетя Клава, широколицая, незаметная, всегда молчаливая женщина.
   - Здравствуйте, ребятки, - сказала она, отворив дверь. - Проходите, сейчас ужинать дам.
   Сережка долго мылся. Мать возилась на кухне. Я сидел один, и мне захотелось есть. Сегодня такой день, что я и обедаю и ужинаю в гостях. Пообедал у Кириакисов и поругался с хозяевами. Не хватает только, чтобы я после ужина поругался с Сережкой.
   Мы ели с Сережкой из одной сковородки. Картошка была поджарена на постном масле и заправлена луком. Запивали мы картошку сладким чаем. Тетя Клава не ела с нами. Она сидела, подперев голову кулаками, и смотрела на сына. За весь ужин она сказала только, что целый день простояла в очереди за мясом, но мяса ей не хватило.
   - Война, мама, - ответил Сережка, будто мать сама этого не знала.
   Когда сковородка опустела и чай был допит, Сережка посмотрел на меня и сказал матери:
   - Нам с Крыловым поговорить надо. Вы извините, мама.
   У них так в семье принято. Сережка и отца и мать называл на "вы".
   Мы остались вдвоем, я долго не знал, как начать.
   - Ну, - поторопил Сережка, - какие у тебя секреты?
   - Я к тебе как к старшему товарищу, как к комсомольцу, - начал я строгим голосом. - Это вопрос-государственный. Только выслушай меня внимательно.
   Сначала я рассказал про то, как у Кириакиса горела дача, и про то, что Андрей Глебович был совершенно спокоен. Будто это не его дача горит. Я честно признался, что тогда ничего не заподозрил. Просто подумал: вот какой спокойный человек! Я совершенно упустил из виду, что у него бабушка чистокровная немка, урожденная Штеккер.
   Сережка нахмурился.
   - Я понимаю, - сказал я, чтобы он не обиделся, - ты дружишь с Галей. Но ведь дочь за отца не отвечает.
   - Давай, давай, - кивнул Сережка, - я слушаю.
   Я сказал, что на мысль о симпатиях Кириакиса к немцам меня натолкнул Петын и, если бы не он, я до сих пор ходил бы развесив уши на просушку. Потом я вспомнил, как мы спорили с Андреем Глебовичем про Левшу, который подковал блоху, и что не зря ему не нравится этот замечательный рассказ. Наконец дошла очередь до сегодняшнего дня. Я рассказал, как он восторгался немецкой светомаскировочной фарой, как танцевал вокруг примуса, как восхвалял немецкий бидон под названием канистра.
   - И главное, - дрожащим голосом закончил я, - он сказал: молодцы.
   - Как он точно сказал? - спросил Сергей.
   Я постарался вспомнить точно и повторил слова Андрея Глебовича:
   - Он сказал, что немцы - молодцы. Понимаешь, Сережка, ведь он работает на очень важном заводе, а говорит, что немцы - молодцы. "Они в этом деле молодцы".
   - В каком? - очень строго спросил Сергей.
   - Нет, он сказал: "Они по этой части молодцы".
   - По какой? - настаивал Сергей, и мне не понравилось, что он так настаивает на мелочах.
   - По части изобретений, - сказал я.
   - А ты как думаешь?
   Я молчал, потому что никогда про это не думал.
   - Ты думаешь - они дураки?
   - Они хитрые. А он их восхвалял.
   - Так, - сказал Сережка. - Значит, они в технике довольно хитрые. Можно даже сказать, что у них есть отдельные достижения. Так?
   - Так, - искренне согласился я.
   - А раз так, значит, то, что он хвалил их достижения и говорил о необходимости перенимать у них лучшее, не значит, что он их восхвалял. Так?
   Теперь я не согласился:
   - Если бы ты видел, как он вертел эту канистру перед моим носом!..
   - А как ты вертел передо мной немецким погоном? - перебил меня Сережка. - И ведь ты выменял немецкий погон на нашу советскую авторучку.
   Такой подлости я от Сережки не ожидал.
   Одно дело я, другое дело Кириакис. Неужели я и с Сережкой поругаюсь сегодня?!
   - Сравнил! - сказал я. - Ты же меня знаешь!
   Сережка как-то странно на меня посмотрел:
   - Знаю. Допустим, что знаю. А ты Андрея Глебовича знаешь?
   - Знаю, - сказал я.
   - Ну вот! - чему-то обрадовался Сережка. - Ты знаешь Андрея Глебовича и подозреваешь его. Я знаю тебя и подозреваю тебя. Шурка знает меня и будет меня подозревать.
   - Конечно, - сказал я, - мы должны зорко следить друг за другом.
   - Так прямо и следить?
   - А что же, - сказал я, - следить!
   - Ну, следи, - сказал Сережка, - следи. Может, из тебя Шерлок Холмс вырастет.
   Я обиделся. Пришел поговорить с ним как с комсомольцем, а он мне про Шерлока Холмса.
   - Беспечный ты, Сережка, - сказал я. - Вот возьми д'Артаньяна. Что было бы, если бы он поверил миледи?
   Сережка почему-то засмеялся и спросил меня:
   - Ты с Кириакисом в бане был?
   - Нет, - ответил я. - У нас ванная работает. А что?
   - А я был, - сказал Сережка. - И я заметил, что у него на плече никакой лилии нет.
   - Большой ты, а дурак, - сказал я.
   Если бы не разница в возрасте, честное слово, я бы поругался с Сережкой. Или он со мной. Лилии ему нужны! И все из-за Гали. Если бы не его дружба с Галей, он был бы бдительней.
   Я вышел из подвала, и ноги сами понесли меня к Петыну. У него было весело. Петын сидел на койке в расстегнутой гимнастерке, без ремня. На коленях у него лежала гитара с голубым бантом. На столе - бутылка водки, прямо на клеенке - груда килек и огурцы.
   Шурка Назаров сидел на полу и с восхищением смотрел на Петына и на его гостя. В гостях у Петына сегодня был Толик-Ручка. Я этого Толика видел раньше, когда Петын еще не бросил воровать. Толик был худой блондин с острым носом. Он сидел на единственном венском стуле и держал в руке граненый стакан, как бы ожидая, что Петын нальет ему водки. Видимо, одну бутылку они уже распили - она валялась под столом.
   - Так вот, Толик, - продолжал Петын рассказ, прерванный моим приходом, - и вижу я, что фриц... - тут он поднял на меня глаза, - и вижу я, что фриц целится прямо в моего командира. А командир у нас был замечательный человек. Хотел я предупредить командира, крикнуть ему "Ложись!", да чувствую - не успею. Тогда я кинулся вперед и заслонил командира собственной грудью... Так я эту пулю и получил. Командир бросился ко мне, чтоб поднять, значит, а снайпер второй выстрел дал - и наповал его!
   - Из винтовки или из автомата? - спросил я.
   - Из винтовки, - сказал мне Шурка. - Снайперы из автоматов не стреляют.
   - А с поля боя вынесла меня санитарка. Тамарочка. Пела она хорошо. Петын взял на гитаре несколько аккордов и запел:
   Мы так близки, что слов не нужно,
   Чтоб повторять друг другу вновь,
   Что наша нежность и наша дружба
   Сильнее страсти, больше, чем любовь.
   Веселья час и боль разлуки
   Готов делить с тобой всегда.
   Давай пожмем друг другу руки
   И в дальний путь на долгие года...
   Мне всегда нравилось, когда Петын пел.
   - Петын, - сказал я, - у Кириакиса патефон есть и пластинки Вадима Козина, так ты поешь лучше, чем Козин.
   - Чтоб хорошо петь, душу надо иметь, - сказал Петын. - А ты к этим немцам все еще ходишь?
   - Ну, они не совсем немцы, - возразил я. - Кроме того, я с ними поругался сегодня.
   - И к Барыне захаживаешь?
   - Нет. Видел ее сегодня.
   - Небось паникует интеллигенция? - спросил Петын.
   - Не заметил. Они на вид спокойные все. Ты знаешь, Петын, вот Кириакис, например, очень спокойный. У него, когда дача сгорела, он на вид совсем не волновался, прямо будто это не его дача горит. А ведь дача была новая. И вся сгорела. Только одна уборная осталась.
   Я сегодня второй раз рассказывал, что у Кириакиса сгорела дача. Первый раз Сережке, когда говорил о подозрениях, а второй раз сейчас Петыну. Сережка пропустил мои слова мимо ушей. Петыну я рассказывал, чтобы защитить Кириакиса, но он, видимо, понял то, чего не понял Сережка.
   - Сгорела дачка? Подумаешь, большая для него потеря! Гитлер ему новую построит, со всеми удобствами.
   Такое объяснение мне не приходило в голову. Так вот почему был спокоен Андрей Глебович...
   Шурка посмотрел на меня с укором. Ведь ему-то я мог сказать, что у Кириакиса сгорела дача!
   Петын разлил водку - Толику и себе. Они выпили, и Петын опять запел:
   Наш уголок нам никогда не тесен,
   Когда ты в нем, то в нем цветет весна.
   Не уходи, еще не спето столько песен,
   Еще звенит в гитаре каждая струна.
   Мне очень хотелось, чтобы Петын снял гимнастерку, тогда я увидел бы его рану. Я никогда не видел огнестрельного ранения. И еще я помню, что у Петына на груди была очень красивая наколка. Там были три карты, бутылка и женщина с рыбьим хвостом. Под всем этим было еще вытатуировано: "Нет в жизни счастья!"
   Когда мы с Шуркой впервые увидели у Петына эту наколку, мы тоже решили что-нибудь себе выколоть. Шурка хотел на левой руке выколоть свое имя, но ему тогда помешал отец. Выпорол ремнем. Получились только две палочки от буквы "ш". А я хотел выколоть себе что-нибудь покрасивее, например, орла, несущего в когтях сына капитана Гранта. Я даже перерисовал эту картинку из книжки, но до наколки дело не дошло. Нас отправили в пионерлагерь, а там против наколок сильно боролись.