Икрамов Камил. Скворечник, в котором не жили скворцы

   Я слушал этот разговор и, хотя ничего важного для существа дела не услышал, все-таки разозлился. Лицемеры проклятые! В глаза зовут Федей, за глаза - Фрицем. "Я оптимист"! Шпион ты, а не оптимист!
   В дверях кладовки опять появилась Барыня.
   - Может быть, ты не знаешь, как выглядит этот самый сепаратор? спросила она. - По-моему, он такой железный.
   - Не сепаратор, - сердито возразил я, - не радиатор, а аккумулятор и карбюратор.
   Пока я произносил эти слова, мне пришла в голову блестящая мысль.
   - Я прекрасно знаю, как выглядят карбюраторы и аккумуляторы, - сказал я, - но неплохо бы посоветоваться со специалистом. С Гавриловым, например. Если можно, я поднимусь к нему. Вдруг он пришел!..
   Придерживая рукой журнал, чтобы не выскользнул вниз, я пулей выскочил из квартиры. Мне очень хотелось спуститься к себе домой - попросить тетку, чтобы она посмотрела журнал и подтвердила, что он принадлежит Андрею Глебовичу. Тогда это улика, и в сундуке сидел именно он. Еще мне очень хотелось все рассказать Шурке. Сейчас поднимусь к Гаврилову. Постучу. Его, конечно, как всегда, нет дома. Тогда со спокойной совестью побегу по своим делам.
   Я постучал в дверь семнадцатой квартиры и собирался бежать вниз, как вдруг услышал, что кто-то идет отворять. Пришлось подождать.
   - Ты ко мне? - удивился Егор Алексеевич Гаврилов. Сегодня он был выспавшийся и побритый.
   - Нет, - смутился я. - Я только хотел сказать, что Барыня...
   - Ольга Борисовна, - поправил Гаврилов.
   - Да. Она просила, чтобы я нашел у нее в кладовке карбюратор для "харлея", который...
   - Заходи, - сказал Гаврилов. - Не тараторь, объясни все по порядку.
   В светлой комнате за накрытым клеенкой столом, к моему удивлению, сидел сапожник Кобешкин. Когда я вошел, он встал и заковылял к выходу.
   - Чего ты заторопился, Павел Иванович? - спросил его Гаврилов. - Я бы чаек поставил.
   - У меня от чая деревянная нога преет, - хмуро усмехнулся Кобешкин. Даже эти вот пионеры норовят чего покрепче схватить. Между прочим, я его тоже там видел.
   Где он меня видел, я не понял.
   - Критик ты хороший. Сам бы примера не подавал, - сказал Кобешкину Гаврилов и добавил: - Так что я все понял. Буду иметь в виду. Яворским напишу сам.
   - Ты еще к участковому зайди, Егор Алексеевич, - сказал Кобешкин. Может, что важное сообщишь.
   Гаврилов проводил хромого сапожника до двери и вернулся ко мне:
   - Слушаю тебя.
   Если бы не разговор об участковом, то есть об участковом уполномоченном милиции, я не стал бы выкладывать Гаврилову все, кое-что придержал бы для себя. Но тут другое дело. Он пойдет к уполномоченному и все толково расскажет, его выслушают. Меня же, возможно, и слушать не будут. Между тем, как я уже говорил, в иных случаях промедление смерти подобно.
   - Егор Алексеевич, - начал я, - я давно подозревал и Матишину и Андрея Глебовича. Но до сегодняшнего дня у меня не было точных фактов. Теперь же я все знаю. Вообще-то мне нужно бы сейчас самому побежать в милицию, но лучше, если это сделаете вы. Вам больше поверят. Если вы мне не верите, можете сами убедиться.
   Я рассказал про то, как Барыня попросила меня найти карбюратор и аккумулятор для мотоцикла "харлей-давидсон", как я оказался в кладовой и обнаружил два провода, уходящие в сундук. Кнопку, на которую нажимал шпион, я пока не нашел.
   Я рассказывал очень подробно, и у меня не было основания думать, что Егор Алексеевич Гаврилов не понял. Однако первое, что он сказал, выслушав мой рассказ, сами понимаете, не могло меня не удивить.
   - А карбюратор-то ты нашел?
   - Нет, - сказал я. - То есть нашел, но он упал обратно за сундук.
   - Придется мне, - сказал Гаврилов, - найти карбюратор и аккумулятор и помочь женщине сдать мотоцикл в военкомат.
   - Егор Алексеевич, как вы не понимаете! Ведь наш дом находится недалеко от военных объектов, и если в нем шпионское гнездо...
   - В сундуке? - спросил Гаврилов. - Значит, по-твоему, шпион специально залезал в сундук, чтобы нажимать кнопку? А не проще бы ему было нажимать кнопку в комнате? Технической смекалки у тебя маловато!
   - Но вы же знаете, что произошло этой ночью?
   - Знаю, - сказал Гаврилов. - Мне Павел Иванович Кобешкин только что рассказал.
   - Если вы мне не верите, сами пойдите и все увидите. Провода ведут в сундук. Электрической лампочки там нет. Зачем провода в сундуке? И хитро так проведено - от плинтуса в сундук. Я больше чем уверен (мне тогда нравилось говорить "я больше чем уверен"), что эти провода дальше идут к скворечнику.
   - Ладно, - сказал Гаврилов, - мне скоро опять на работу. Ты иди гуляй и не волнуйся. Делом этим занимаются люди поумней тебя. Впрочем, давай выйдем вместе. Я зайду помогу Ольге Борисовне.
   Гаврилов остался у дверей Матишиной, а я спустился вниз к подъезду.
   Егор Алексеевич появился минут через двадцать. В одной руке он нес карбюратор, в другой - маленькую мотоциклетную аккумуляторную батарею.
   - Егор Алексеевич, вы к участковому?
   - Нет, - сказал он. - Сначала вот поставлю на мотоцикл, а потом, если останется время...
   - Вы ж хотели пойти к участковому!
   - Ну и пойду, если время будет.
   - А вы видели?
   - Посмотрел. Там ничего интересного нет. Простая звонково-световая сигнализация. Реле стоит. В общем, как у сейфов. Это еще до революции изобретено.
   - Егор Алексеевич, - взмолился я, - но ведь шпионы и до революции были!
   - Знаешь, - сказал мне Гаврилов, - о шпионах в другой раз поподробнее поговорим, я сам до смерти люблю говорить о шпионах. - И он спокойно повернул во двор, чтобы заняться мотоциклом, принадлежащим сыну Барыни.
   - Фридрих! - позвала меня тетка, высунувшись из окна. - Домой иди, да поскорей, пожалуйста, мне нужна твоя помощь!
   Это кстати. Я пощупал журнал. Он был на месте, за ремнем.
   Тетка сразу впрягла меня в работу. Нужно было вытащить зимние вещи и вывесить их для проветривания. Сама тетка боялась запаха нафталина - у нее мог начаться приступ астмы. Я понял, что сейчас говорить о журнале бесполезно.
   Мороки с зимними вещами много. Одних газет, в которые они были завернуты, целый ворох. Возился я часа два. Думал - все.
   - Тетя Лида, - сказал я, - я вот тут журнальчик достал. Не можешь ты перевести одну статейку?
   Тетка взяла журнал, не глядя положила его к себе на стол и сказала:
   - Хорошо, я переведу тебе все, что надо, если ты заклеишь окна.
   У нее, оказывается, был уже припасен клей, но нужно резать бумагу на полоски. В общем, возился я почти дотемна. Потом мы чем-то перекусили, выпили чаю. Тетка села в кресло, взяла в руки журнал и спросила:
   - Где ты его взял?
   - Нашел, - сказал я.
   Тетка посмотрела на меня подозрительно. Я показал ей нужную страницу, она стала читать и сказала:
   - Это же итальянский журнал! А тебе следовало бы знать, что итальянский я знаю плохо.
   - Тетя Лида, - взмолился я, - я же сделал все, что ты просила.
   - Кроме того, - сказала тетка, - это технический текст, я этих терминов не знаю. Тут какие-то параметры. Сказано, что фюзеляж алюминиевый обтекаемый. Это тебе интересно?
   - Нет. А там есть что-нибудь про керосин?
   - Тут сказано: "В качестве горючего керосин обладает свойствами..." Тебе журнал дал Андрей Глебович? Вот страсть у человека к керосину! И потом, почему он не мог сам зайти? Ты же не сумеешь пересказать этот текст. Это он тебя просил?
   - Нет, - честно сказал я.
   - А журнал он тебе дал?
   - Нет, - сказал я. - Это военная тайна.
   После истории с Гавриловым я не мог доверять взрослым. Меня не понимают, как глухонемые не понимают человека, говорящего простым и ясным языком. Для меня было понятно главное: здесь замешан Андрей Глебович. Как только запахнет керосином, так без Андрея Глебовича не обойтись.
   Тетя Лида пыталась вытянуть из меня что-нибудь еще, потом заговорила о пользе изучения иностранных языков, и это меня спасло, а то я, может быть, и проболтался бы. И еще меня выручило то, что объявили воздушную тревогу.
   ПОСЛЕ ОТБОЯ
   В тот раз тревогу объявляли дважды - одну с вечера, а вторую среди ночи. После отбоя первой воздушной тревоги я уснул, и мне снился длинный, мучительный сон. Я понимал, что это все неправда, что это только сон, я очень хотел проснуться, но не мог.
   Я четко видел, как ночью низко над городом появляются фашистские бомбардировщики. Летчик ведущего самолета напряженно вглядывается в кромешную тьму под крылом и поворачивает бледное лицо к штурману.
   "Не вижу, - говорит он, - ничего не вижу. Где же наши шпионы? Почему нет их сигналов?"
   "Может быть, шпионов разоблачил этот проклятый пионер Крылов?" отвечает штурман.
   "Не может быть, не может этого быть, - качает головой летчик. Крылов тоже наш шпион. Его зовут Фридрих, Фриц. Понимаете?"
   Я хотел крикнуть, что я Федя, Федя! Что меня все зовут Федей, но язык не слушался, я мычал и плакал.
   Фашистский летчик продолжал рассуждать:
   "Он не Федор, не Теодор, как думают многие, он просто Фридрих. Фридрих и Федор - разные имена".
   Получалось так, что разговор фашистских летчиков слышу не только я, но и Ольга Борисовна, Барыня. В длинной ночной рубашке она ползает на коленях по полу в своем чулане и бормочет:
   "Фридрих, Фридрих... Куда же он задевал ключ? Куда этот несчастный маленький негодяй задевал ключ?"
   Но вот она находит ключ, вставляет в замочную скважину сундука: сразу же раздается звонок и вспыхивает свет. Из мрака в прожекторном белом свете возникает Кремль, собор Василия Блаженного и трубы Могэса. В это время из своего окна Андрей Глебович Кириакис наводит стеклянный глаз на собор Василия Блаженного, и я ясно вижу, что это не глаз, а объектив фотоаппарата с диафрагмой, которая вдруг открывается.
   "Самое пикантное, - говорит он, как бы про себя, - что могут получиться вполне приличные снимки. Равномерность освещенности каждого квадратного метра снимаемого объекта - вот главное".
   А через стенку от Кириакиса почему-то расположился сапожник Кобешкин. В коленях у него зажата отстегнутая деревянная нога. Вот сапожник нажал в ней какую-то кнопку. Щелкнула и откинулась потайная крышка, под которой оказался миниатюрный радиопередатчик.
   "Немцы! Немцы! - громким шепотом заговорил в микрофон Кобешкин. - Я ваш, немецкий шпион! Вы молодцы, немцы. Знаете, в нашем доме много ваших шпионов. Передайте привет Гитлеру, Герингу и Геббельсу. Перехожу на прием".
   "Битте шён, герр Кобешкин!" - кивает головой фашистский летчик и переводит самолет в пике.
   Меня разбудила тетка. За окном выли сирены. Я оделся потеплее, нахлобучил пожарную каску и опять полез на крышу. Я оказался там первым. Потом появились Сережка с Шуркой.
   Ночь была холодная. Спросонья меня бил озноб, но двигаться не хотелось. Мы сидели в слуховом окне.
   - Ребята, вы меня не будите, я подремлю, - попросил Сережка. Он привалился к стенке и засопел.
   Действительно, ему труднее чем нам. Мы могли отсыпаться днем, а он должен еще вкалывать на заводе.
   Шурка повертелся немного и тоже застыл, сунув руки в рукава телогрейки.
   Я был рад, что не надо разговаривать. Расследование мое находилось на таком сложном повороте, что трудно было предвидеть, куда оно меня заведет. В моей голове сейчас скопилось слишком много идей одновременно, а когда слишком много идей, лучше всего помалкивать.
   Сундук с проводами звуко-световой сигнализации мной обнаружен. Он находился в той самой квартире, которую я подозревал. Но ведь ее обследовали до меня. Наверняка вместе с командой МПВО приезжал специалист. И если эти провода шли непосредственно от скворечника, не заметить их было невозможно.
   А что, если к скворечнику шли другие провода из другого места и эта сигнализация так и осталась необнаруженной? Странно и то, как вел себя Гаврилов. Говорил Кобешкину, что зайдет к участковому, а сам не пошел. О чем он говорил с Барыней-Матишиной? А может быть, он и с Андреем Глебовичем перекинулся парой словечек?
   Матишина просила меня подождать. А чего ждать? Может быть, шпион скроется и заметет следы. Я вспомнил про сон, который мне снился между двумя налетами. Конечно, все это глупости, но зачем и куда увозили сапожника Кобешкина? Почему он пришел к Гаврилову? О чем Гаврилов собирается писать Яворским? Они же в эвакуации. Кобешкин интересный тип, я бы даже сказал, загадочный. А про деревянную ногу - это мне здорово приснилось. Ведь в ней внутри что угодно можно спрятать, и никто не догадается. Может, он в ней поллитровку прячет!
   В бедной моей голове все путалось. Сегодня я показал тете Лиде этот иностранный журнал с русским словом "керосин", написанным на полях непонятного текста. Сегодня-то мне удалось увернуться от ответа, откуда у меня журнал, но на завтра надо придумать, что можно ей соврать.
   Главная загадка все-таки - Кириакис. Хорошо бы попросить Сережку, чтобы он поговорил с Галей, как комсомолец с комсомолкой. Жаль, что он меня не понимает.
   Налет был не сильный, особенно возле нас. Видимо, фашистов задержали на подступах. Изредка стреляли ближе к Павелецкому вокзалу, где-то у Таганки, и все.
   Тучи висели низко. Прожектора упирались в них, как в стену. Там за тучами на ближних подступах к Москве, наверно, ползали по небу фашистские бомбовозы. Но тучи были сплошные, тяжелые. Сквозь такие тучи днем и солнца не увидишь. Ох, если бы такие тучи всегда закрывали наш город от прицельного бомбометания! Я знал, что там, над тучами под звездным небом, встречали фашистов наши ястребки, там шли бои. Для нас на земле налет был скучный.
   - Хоть бы зажигалки сбросили, - неожиданно сказал Шурка.
   После того налета, когда мы погасили несколько зажигательных бомб, на наш дом упало всего еще две. Я даже не считаю нужным об этом специально рассказывать. С зажигалками мы теперь управлялись, как дворник с навозом, - на лопату и в ведро.
   - Да ну их, - ответил я Шурке про зажигалки, - ничего интересного в них нету.
   Стрельба над Москвой совсем утихла, даже на окраинах не стреляли. Но и отбоя почему-то не было.
   Начало светать. Сережка Байков посапывал за моей спиной. Изредка кряхтел от холода Шурка. Тишина. Наконец возле кинотеатра щелкнул репродуктор:
   "Угроза воздушного нападения миновала..."
   Мы сразу поднялись и направились к лестнице.
   "Угроза воздушного нападения миновала. Отбой!"
   Когда диктор в третий раз произнес эти слова, мы уже спускались вниз. Сквозь мутные окна на лестницу падали пятна бледного осеннего рассвета. Тучи на небе сгустились еще больше.
   - Может, сегодня от бати письмо придет, - сказал Шурка. - Мать места себе не находит. Говорит, у нее предчувствия плохие. Я не верю.
   - Конечно, придет письмо, - сказал Сережка. - Мало ли что может быть! Может, ему некогда или почта плохо работает.
   Я замер, боясь, что Сережка расскажет про смерть своего отца. Но он ничего больше не сказал.
   Мы спускались молча, и когда были на третьем этаже, где-то совсем рядом со стороны переулка раздался взрыв. Несильный взрыв. Но это был взрыв, и вслед за ним мы услышали чей-то пронзительный крик и звон стекол. Стремглав бросились мы во двор и вокруг дома. Оказывается, обежать его не так просто.
   Жильцы, вышедшие из бомбоубежища, чтобы подышать чистым воздухом, не стояли сейчас спокойно рядком у подъезда. Они как-то странно сгрудились и смотрели на что-то страшное. Мы пробились сквозь толпу.
   Первой, кого я увидел, была Василиса Акимовна Одинцова, командир звена охраны порядка. Она лежала на носилках, которые поднимали с земли Галя Кириакис и тетя Катя Назарова. С носилок капала кровь. На единственной ступеньке подъезда сидел, раскачиваясь и ругаясь на чем свет стоит, сапожник Кобешкин.
   - Контузили, паразиты! - кричал он. - Контузили, гады!
   Рядом с подъездом валялась его деревянная нога, расщепленная осколком.
   Чуть подальше, на сером асфальтовом тротуаре, лежала Галина мама. Она была мертва.
   Около нее на коленях, вся в слезах, стояла Ольга Борисовна Ишина. Когда Ольга Борисовна перекрестила убитую и встала, мы увидели, что из-под плеча у Галиной мамы растекается лужица крови.
   Мы узнали, что Дарья Макаровна (мне очень не хочется называть ее теперь Доротеей) и Павел Иванович Кобешкин первыми после отбоя вышли к подъезду, где стояла командир звена охраны порядка Василиса Акимовна Одинцова. В этот самый момент прямо против подъезда упала маленькая - не то двадцатипяти-, не то пятидесятикилограммовая - бомба. Такие бомбы могут носить истребители или разведчики-корректировщики - те, которые тогда назывались "рамами".
   Сбрасывать такие осколочные бомбы на город, и тем более куда попало, - бессмысленно. Но, видимо, злоба фашистов, не могущих прорваться к Москве, была такова, что какой-то бандит на маленьком самолете нарочно задержался в небе, когда бомбардировщики ни с чем повернули назад. И вот хоть как-нибудь досадить, хоть как-нибудь! - три человека оказались жертвами этого стервятника.
   Дарью Макаровну убило наповал - осколок попал в грудь. Галя бросилась к ней, но увидела, что помощь здесь не нужна. На пороге дома истекала кровью Василиса Акимовна Одинцова. Тете Кате Назаровой не удавалось наложить жгут, а Галя сразу сумела это сделать. Меньше всех пострадал Павел Иванович Кобешкин. Осколок, видимо, крупный, попал в его деревянную ногу. Нога раскололась, а Павла Ивановича контузило.
   Потом, во второй половине октября 1941 года, я видел, как днем фашистский летчик-истребитель сбросил такую же осколочную бомбу на очередь за картошкой возле Москворецкого моста. Там было много убитых и раненых...
   Сколько лет прошло, а я все не могу забыть то пасмурное и холодное утро, толпу у нашего подъезда, кровь, капающую с носилок, сапожника Кобешкина, на чем свет стоит ругающегося возле расколотой в щепы деревянной ноги, и Галину маму.
   Она лежит мертвая на тротуаре, из-под плеча у нее по серому асфальту растекается лужица крови. Лицо у нее бледное-бледное, губы ярко накрашены, красные как кровь.
   С тех пор я не люблю, когда красят губы.
   ФАШИСТ
   Я не хочу рассказывать, как женщины нашего дома подняли на носилки тело Дарьи Макаровны и понесли вверх по лестнице на пятый этаж. Галя шла сзади; она не плакала, а все говорила: "Осторожнее... Пожалуйста, осторожнее..."
   Я не хочу рассказывать об этом, потому что я стоял, обняв тетю Лиду, и меня трясло, и я плакал громче всех в переулке.
   Я не хочу рассказывать, как прибежал с завода Андрей Глебович, и, увидев на тротуаре расплывшееся красное пятно, кинулся к нам, людям, стоявшим вокруг, и заглядывал в глаза, и никто не мог выдержать его взгляда.
   Я не хочу об этом рассказывать, потому что это невыносимо трудно, потому что всем людям, видевшим это, было очень плохо, но я должен рассказать об этом, потому что мне было хуже всех.
   Весь день я не выходил из дому, лежал на кушетке, пытался читать какую-то книжку. Глаза мои бегали по строчкам, я листал страницы, но в голове ничего не оставалось. Тетя Лида включила трансляцию на полную мощность, но и радио мне не мешало. В тот день я не слышал ничего - ни песен, ни маршей, ни даже сводок Информбюро.
   Часов в пять вечера вошел Шурка Назаров. Он вошел тихо. Плечи опущены, говорит и двигается медленно, голос хриплый. На щеке у Шурки был длинный красный рубец.
   - Пойдем, тебя участковый вызывает.
   Мы молча вышли на улицу и пошли в домоуправление.
   - Откуда у тебя? - показал я на рубец.
   - Мать. За Петына, - хрипло ответил Шурка.
   Наше домоуправление объединяло несколько домов в переулке и еще два с соседней улицы. Оно находилось в подвале четырехэтажного дома, разгороженное на мелкие клетушки.
   Участковый уполномоченный Зайцев сидел в одной из таких клетушек за обшарпанным канцелярским столом. Перед ним был лист бумаги и стеклянная чернильница-непроливайка.
   Зайцев - новый уполномоченный. Раньше у нас был другой, его взяли в армию и прислали Зайцева - кажется, отозвали с пенсии. Он никого как следует еще не знал, и мы тоже толком не знали его. Седой такой человек, почти дедушка.
   - Садись, Крылов, - сказал он мне. - Будем разговаривать.
   - Мне идти? - спросил Шурка.
   - Выйди в коридор и жди.
   - Долго? - робко спросил Шурка.
   - Сколько надо, столько и жди, - хмуро сказал Зайцев.
   Шурка вышел и притворил за собой дверь. Мы остались вдвоем.
   Я понял, что разговор пойдет о скворечнике. Мне сейчас вообще ни с кем не хотелось разговаривать. Особенно с милиционером. Особенно о скворечнике.
   Участковый начал издалека.
   Он спросил, где я был во время налета, за день до истории со скворечником.
   - Как - где? - сказал я. - На крыше, конечно. Мы всегда на крыше - от тревоги до отбоя.
   - Кто - мы?
   - Я, Сережка и Шурка.
   - Все время на крыше?
   - Да, - сказал я. - Мы - противопожарное звено.
   - И никто из вас ни разу никуда не отлучался?
   - Никто.
   - А Назаров?
   - И Назаров никуда, и я, и Сережка Байков.
   - Это ты правду говоришь про Назарова?
   - Я всегда говорю только правду.
   - Допустим, что так, - сказал Зайцев. - А в ночь, когда засветился скворечник, Назаров тоже никуда не отлучался?
   Я рассказал подробно про эту ночь и хотел уже сказать, что и сам теряюсь в догадках насчет скворечника, но Зайцев остановил меня:
   - Петра Грибкова ты видел в те ночи?
   Я вспомнил, что фамилия Петына - Грибков и зовут его Петр Петрович.
   - Видел, когда он вылез из окна, чтоб сорвать скворечник.
   - И только? А накануне?
   - Нет, накануне не видел.
   - На крышу к вам не поднимался?
   - Один раз днем, когда налета не было. Мы показывали ему наше хозяйство. Он же в звене охраны порядка.
   - Про жильцов дома Грибков у вас спрашивал?
   - Много раз, - сказал я. - Первый раз - как только с фронта вернулся, а потом - когда проверял светомаскировку в квартирах. Он же отвечал и за порядок и за светомаскировку.
   - Что он спрашивал про жильцов?
   - Кто сейчас в Москве, кто в эвакуации, кто в какую смену работает.
   - Он вас вместе с Назаровым спрашивал?
   - Когда вместе, когда меня одного.
   - Кто из вас больше дружил с Грибковым?
   - Больше Шурка, но я его тоже уважал.
   - Так, - сказал Зайцев, - уважал... Заходил к нему покурить, выпить водки, песни послушать.
   - Я совсем не курю, Шурка тоже, - соврал я. - А выпить нам Петын не давал. Мы и не просили.
   - Скромные, - едва усмехнулся Зайцев. - Непьющие. А за водкой для него бегал?
   - Нет, - сказал я.
   - Назаров показал, что по поручению Грибкова он бегал за водкой к Кобешкину.
   - Да, - вспомнил я, - мы заходили к Кобешкину один раз, только не решились спросить, он злой был.
   - Назаров показал, что был и другой раз, когда он бегал для Грибкова за водкой на рынок.
   Об этом случае я ничего не знал и не понимал, почему это так интересует Зайцева? И дальнейшие его вопросы были странные, к скворечнику никакого отношения не имеющие.
   Он спросил, видел ли я у Петына кожаное пальто и хромовые сапоги. Я сказал, что не видел. Бывал ли я в комнате Яворских после их эвакуации? Я сказал, что не был. Наконец он встал и, выглянув в коридор, позвал Шурку.
   - Назаров, - сказал он Шурке, - твой друг Крылов говорит, что он не видел у Грибкова ни кожаного пальто, ни хромовых сапог. Как это может быть?
   - Не знаю, - опустил глаза Шурка. - Ну, сапоги он, допустим, не заметил в тот раз, может, не обратил внимания - они под кроватью валялись, а насчет пальто не знаю, как получается.
   - Шурка, - сказал я, - никогда я не видел, чтобы Петын ходил в кожаном пальто и хромовых сапогах.
   - Он и не ходил в пальто. Он его принес откуда-то, а потом отдал Толику-Ручке. Как же ты не видел? Толик его надел, когда уходил. Это в тот раз, когда Петын с ним выпивал и песни пел про "наш уголок нам никогда не тесен". Ты же был...
   - Я не знал, что это Петына пальто. Я думал, Толик в нем пришел! удивился я.
   - Правду он говорит, - вспомнил Шурка. - Крылов в тот раз позже меня к Петыну пришел.
   - Какое у твоего Толика было пальто? - спросил меня участковый Зайцев. - Опиши, что помнишь.
   - Хорошее, новое кожаное пальто, какие бывают у летчиков и у танкистов, - сказал я, - пальто с поясом. Я такое видел раньше у сына Яворских.
   Сын у Яворских был командир-танкист. В таком пальто я действительно видел его в день парада 7 Ноября прошлого года.
   - Ну вот, - сказал Зайцев, - теперь приедет командир-танкист с фронта за этим пальто, а в том пальто ваш Толик ушел. Что вы, ребята, ему скажете?
   Намек Зайцева был вроде бы очень ясный, но неожиданный. И пока я соображал, что все это значит, наш седой участковый опять спросил меня:
   - Помогал Грибкову скрыться?
   - Как - скрыться?
   - Вещи ему нес?
   - Он Петына не провожал, - вмешался Шурка, - я один. Я хотел Крылова позвать, а Петын сказал: "Не надо этого интеллигентика". Он его не любил, говорил: "Не люблю интеллигентиков".
   - А тебя он любил?
   - Любил, - опустил глаза Шурка, и рубец на его щеке стал краснее.
   - За что любил? - спросил Зайцев, зло глядя на Шурку.
   - Ты, говорит, простой человек, пролетарий...
   - Лопух ты, а не пролетарий, - обозвал Шурку Зайцев. - Слово "пролетарий" у нас на гербе написано. Мало тебе мать врезала.
   Шурка еще ниже опустил голову. Казалось, он сейчас заплачет.
   Участковый, не глядя на нас, макнул ручку в чернильницу и стал писать. Писал он долго.
   Я стал соображать, что Петын, наверно, кого-то обокрал и смылся. А может быть, он никого и не обокрал, может быть, его просто подозревают, потому что он раньше был вором. Но ведь он же исправился!
   И еще мне стало неприятно, что Петын, оказывается, меня не любил. Я ведь его очень уважал и ничего плохого ему никогда не сделал.
   - Теперь перейдем к тому дню, когда замигал скворечник. - Зайцев поднял глаза от бумаги.
   Я подумал, что сейчас должен буду рассказать, что обнаружил в кладовке у Ольги Борисовны, про журнал со словом "керосин", про Андрея Глебовича, про все. И понял: после сегодняшнего утра я не смогу сказать об этом ни слова. У меня сразу пересохло во рту.