Страница:
Дымя и гремя, идет паровой дилижанс по дороге.
Над его крышей торчит целый лес дымовых труб, высоких мужских шляп, султанов, перьев.
Война конных с паровыми
На следующем рисунке -- взрыв парового дилижанса. Во все стороны летят колеса, трубы, человеческие ноги и руки, рычаги и шляпы. Рулевой летит со своего сиденья, не выпуская из рук руля. На земле валяются оторванные головы.
Когда случилась эта катастрофа?
Известно, что около 1834 года в Шотландии произошел взрыв парового котла на дилижансе и пострадало пять человек.
А если верить этому рисунку, который был напечатан в тогдашних газетах, на воздух взлетело по крайней мере десятка полтора пассажиров.
Нарисовал эту картинку, по-видимому, веселый художник. Посмотрите, на самом верху справа изображен человек во фраке. Он летит головой вниз, или, вернее, вверх ногами, потому что головы у него нет. В руке у него тросточка. Голову он потерял, а тросточку потерять не хочет!
Для чего в газете напечатали этот рисунок!
Для того, чтобы никто не ездил на паровых дилижансах.
Много врагов и ненавистников было у паровых дилижансов. Клеветой и насмешкой старались они погубить новое изобретение.
Главным врагом были владельцы конных дилижансов. В те времена конных дилижансов было во много раз больше, чем паровых. В каждом городе были почтовые конторы с большими конюшнями и просторными дворами. То и дело из ворот выезжали кареты, нагруженные людьми и почтой. Владельцы этих больших контор были люди очень богатые. Бороться с ними было трудно. На своего противника они натравили и английское правительство, и своих кучеров с почтальонами.
Английское правительство стало издавать очень строгие правила для паровых дилижансов.
ПЕРВОЕ ПРАВИЛО
Впереди каждого парового дилижанса, на расстоянии пятидесяти пяти метров, должен идти человек с красным флагом. При встрече с каретами или всадниками он должен предупреждать путников о том, что за ним следует паровик.
ВТОРОЕ ПРАВИЛО
Машинистам строго воспрещается пугать лошадей свистками. Выпускать пар из машин разрешается только в случае отсутствия на дороге лошадей.
ТРЕТЬЕ ПРАВИЛО
Скорость движения паровика не должна превышать в деревне шести километров в час, а в городе -- трех километров.
Вот какие правила: не свисти, не дыши, и ползи, как черепаха!
А вдобавок еще правительство душило владельцев паровиков тяжелыми налогами.
Кучера и почтальоны были не такие опасные враги.
Но они тоже делали немало гадостей инженерам и машинистам паровиков. По приказу хозяев они портили дороги, загораживали путь паровикам грудами камней, а подчас пускали в ход кулаки и палки.
Битва на ярмарке
Была как-то в городе Мэлкшеме ярмарка. В город съехалось из соседних деревень множество фермеров с женами и детьми. Мычали коровы, визжали клоуны в балаганах.
Вдруг звонко заиграл рожок и послышалось щелканье бича. Разгоняя толпу, по площади двигался запыленный дилижанс. Из лошадиных ртов летели на людей брызги пены.
Не успел народ успокоиться, как с другой стороны тоже раздались протяжные трели рожка.
Навстречу конному шел паровой дилижанс. Шестерка лошадей разом встала на дыбы и шарахнула карету на толпу.
Тут-то и началось.
Женщины и дети с визгом бросились врассыпную. Бородатые фермеры повисли на оглоблях и остановили метавшихся лошадей. А кучер, соскочив с козел, запустил в машиниста булыжником.
Почтальон шнырял в толпе и кричал:
-- Вали набок дьявольскую машину! Народ давит! Искры рассыпает! Вчера в деревне Хэдли овин подожгла. Бей поджигателей!
Паровик осыпали градом камней. Рулевому расшибли голову. Старику пассажиру угодили в грудь.
Толпа разнесла бы паровик вдребезги, если бы машинист не догадался вовремя дать полный ход вперед.
Машина загрохотала и двинулась сквозь толпу в открытые настежь ворота пивоваренного завода. Рабочие завода захлопнули ворота и задвинули засов. Машинисты и рабочие -- всегда товарищи.
Толпа стала ломиться во двор. Но в это время подоспели полицейские. Переночевал паровик на заводе. А рано утром вышел из ворот и повез измученных пассажиров в Лондон. Рядом с машинистом на переднем сиденье паровика поместилось трое полицейских с карабинами.
Младший брат против старшего
Тридцать лет длилась война между паровыми и конными дилижансами. Победили конные. Еще бы -- на их стороне было правительство.
Но был у паровых дилижансов еще один враг. Это младший брат парового дилижанса -- поезд.
В 1825 году инженер Стефенсон построил первую железную дорогу -- между Стоктоном и Дарлингтоном,-- поставил паровик на рельсы. Это было правильно. Ведь шоссейные дороги в те времена никуда не годились. Тяжелому паровику трудно было ходить по ухабам и по рытвинам. Машина тряслась и гремела, словно кухонная посуда на возу. То и дело от толчков портился и разлаживался механизм. Старались его делать попрочнее да покрепче, а от этого он выходил еще тяжелее.
А сколько нужно было угля, чтобы тащить этакую махину по плохой дороге!
Совсем другое дело -- на рельсах. И машину можно сделать полегче -- тут ведь такой прочности не требуется,-- и толчков нет, и угля уходит меньше. Значит, и расходы не такие большие.
Вот это-то и зарезало паровой дилижанс, когда стали строить железные дороги одну за другой, паровому дилижансу пришел конец. Куда ему было угнаться за поездом, который плавно катил по гладкой стальной дороге!
На родине паровых дилижансов -- в Англии -- их не стало.
Во Франции ходили еще кое-где, как последние мамонты, тяжелые "шоссейные локомотивы". Но их было очень мало.
Победа
И вдруг "шоссейный локомотив", старый паровой дилижанс, снова затрубил в свой рожок. Он помчался по дорогам с неслыханной быстротой, оставляя далеко позади почтовых кляч.
Что же с ним случилось? Паровой дилижанс перестал быть паровым!
Механик Даймлер построил бензиновый мотор. Долой тяжелый паровой котел, не нужно больше топки и угольного ящика!
Посмотрите на этот рисунок. Какой легкой, простой и красивой стала "огненная тележка"!
Это первый автомобиль Даймлера. Это уже не паровоз, а скорее извозчичья пролетка. Кажется, вот-вот в нее впрягут лошадей.
Машинист чистенький, в белом воротничке. Ему не приходится пачкаться: нет ни сажи, ни копоти. Толстый пассажир развалился на мягком сиденье и улыбается.
Одно только неудобно: мотор торчит в ногах у пассажира, как большой бидон с молоком,-- некуда ноги поставить. Мотор еще слабенький, только в полтора раза сильнее лошади.
А качает этот автомобиль на ходу, как старую дедовскую бричку. Подождите, тронется
автомооиль -- и пассажир перестанет улыбаться. Вытрясет, вымотает бричка всю душу.
В то время как в одном немецком городе, Канштадте, механик Даймлер строил свой автомобиль, в другом городе, Маннгейме, механик Бенц тоже мастерил тележку с бензиновым мотором. И случилось так, что обе тележки пошли почти одновременно, в одном и том же 1886 году. Поэтому изобретателями автомобиля надо считать их обоих -- и Даймлера и Бенца. Автомобиль Бенца был не лучше, чем автомобиль Даймлера. Чтобы пустить его в ход, надо было толкнуть его сзади. И трясло на нем не меньше.
Чтобы не было тряски, надо было либо все дороги выровнять -- полы, что ли, настлать,-- либо к колесам подушки привязать.
Сделали и то и другое. С каждым годом дороги становятся все лучше. Теперь и за границей и у нас есть дороги гладкие и ровные, как асфальтовый тротуар.
А до подушек для колес люди додумались вскоре после изобретения автомобиля. Англичанин Денлоп надел на колеса резиновые шины, надутые воздухом. Легко пошла машина по дороге -- пассажир как на мягком диване сидит.
Все бы хорошо, да только мотор был еще слаб и часто портился. Случалось, тянут волы забастовавший автомобиль, а машинист поднял очки на шапку и сидит понурив голову. Ему делать нечего -- рогатый мотор тащит автомобиль.
Но автомобиль с каждым годом становился все сильнее и надежнее. Всюду, во всех концах мира, работали люди, стараясь придумать самый лучший мотор. Мотор всюду нужен теперь -- и в воздухе, и на воде, и в поле. Автомобильный мотор был сначала в полторы лошадиные силы, через пять лет -- в восемь сил, а сейчас на хороших автомобилях моторы в сто сил. Бывают автомобильные моторы и в тысячу сил! Такие моторы ставят на гоночных автомобилях.
Старых почтовых дилижансов никто теперь и не помнит.
Автомобиль убрал с дороги своего злейшего врага. Заодно досталось и извозчикам. На улицах больших городов уже не сыщешь извозчичьей клячи.
Даже поезд -- и тот не может угнаться за автомобилем. Поезд ходит только по рельсам. А автомобилю рельсы не нужны, он всюду пройдет. Теперь есть автомобили, которые ходят по вспаханному полю, не проваливаются на болоте, взбираются на горы.
Кому не приходилось видеть в дни войны ловкую, поворотливую машину "виллис"!
"Виллису" грязь не страшна. Он и по лестнице может подняться, словно человек. Есть "виллис-амфибия" с гребным винтом. Для него и река не преграда.
"Виллис" -- маленькая машина. А есть машины-гиганты, на десяти колесах. Они поднимают по тридцать тонн.
Когда-то у нас не было своих автомобилей. Их привозили из-за границы. А теперь стоит выглянуть в окно, чтобы увидеть на улице беспрерывный поток машин, построенных на советских заводах.
В новом советском автомобиле "ЗИС-110" вы чувствуете себя как дома.
Если вам холодно, нажмите кнопку -- и стекла сами поднимутся. Включите отопление -- и сразу же из радиатора побежит по трубам теплая вода.
Если вам скучно, включите радиоприемник и слушайте Москву, или Ленинград, или любую другую станцию, по своему выбору.
Обыкновенный автомобиль клонится набок при встрече с кочкой. А "ЗИС-110" так устроен, что у него колесо въедет на кочку, а сам он даже и не накренится. Он словно приподнимает колесо, как человек ногу.
По гладкому шоссе "ЗИС-110" мчится так быстро, что за час пробегает сто сорок километров! И при этом вас не укачивает. "ЗИС-110" не знает боковой качки.
А наша новая машина "Победа"! Ее тоже нельзя назвать тихоходной. Она может проходить по сто десять километров в час. Когда взглянешь на ее гладкие, закругленные бока, на ее вытянутый хвост, кажется, что это птица, которой только крыльев не хватает.
У такой машины, как говорят инженеры, "строго обтекаемая форма". Даже подножки у машины спрятаны внутрь, чтобы не мешали движению.
Не только в большом городе, в самых диких местах -- в тундре, в пустыне -- можно теперь увидеть советский автомобиль.
Московские, горьковские, ярославские машины заменяют оленей на Крайнем Севере и верблюдов на юге.
Наши автомобили славно поработали вместе с танками и самоходными орудиями на полях Великой Отечественной войны...
Бесконечным потоком выходят автомобили из ворот заводов.
Вот на заводе -- четырехугольная рама. Это то, из чего вырастет автомобиль. Рама еще сама не умеет ходить. У нее и колес-то нет. Не она идет по дороге, а ее тащит на себе движущаяся дорога -- конвейер.
Везет раму конвейер, а по сторонам стоят рабочие, и каждый дает что-нибудь в подарок будущей машине.
Один надевает на нее передние колеса, другой задние, третий укрепляет руль, четвертый ставит мотор, пятый устанавливает радиатор.
Автомобиль растет. И вот наконец он впервые становится на собственные ноги. Его уже не приходится тащить. Он сам умеет ходить.
Автомобиль, который умеет ходить
Посмотрите на автомобиль "ЗИС-110". В нем нет ничего лишнего. Весь он прямой как стрела. Даже когда он стоит, кажется, что он летит. А какой он удобный, сильный, вместительный!
Сравните его со всеми автомобилями, которые нарисованы на этих страницах. Вы увидите, что за сто лет автомобиль много раз менялся. Были у него ноги -- пропали. Был паровой котел -- исчез. Торчали на крыше трубы -теперь их нет. Был он похож сначала на паровоз, потом на извозчичью пролетку, а теперь он похож только на самого себя.
Каждая вещь должна быть похожа сама на себя, иметь свою форму -- лучшую для нее.
&========
Самуил Маршак. Поэзия науки
(вступительная статья С. Маршака).
Говорить об Ильине, книги которого хорошо известны многим взрослым и юным читателям нашей страны, мне и легче и труднее, чем о каком-либо другом писателе.
Труднее -- потому, что Ильин -- мой младший брат, друг и литературный "крестник" -- был связан со мной общностью многих мыслей, убеждений и вкусов, и мне нелегко взглянуть со стороны на то, что он внес в литературу.
Легче же -- потому, что почти вся его жизнь прошла у меня на глазах.
В своем предисловии к американскому изданию книги "Горы и люди" А. М. Горький писал:
"М. Ильин, автор этой книги, уже знаком читателям США. Его "Рассказ о великом плане" с триумфом был прочитан всюду в Европе, переведен на языки Японии, Китая и выдержал -- если не ошибаюсь -- не одно, а несколько многотиражных изданий в Нью-Йорке.
Исключительный успех "Рассказа" объясняется редчайшей способностью Ильина "говорить просто и ясно о явлениях сложных и вещах мудрых".
Если поставить рядом все книги, написанные Ильиным за три десятка лет (а они займут целую полку), легко убедиться, что в них и в самом деле идет речь о "явлениях сложных".
В этих книгах, рассчитанных не на специалистов, а на широкого читателя, говорится о тысячелетних поисках и открытиях в самых разных и, казалось бы, далеких одна от другой областях знания, о сегодняшнем дне науки, а иной раз и о завтрашнем дне. И обо всем этом Ильин пишет не бесстрастно, а взволнованно, целеустремленно, не отрывая науки от жизни.
"Простота и ясность", которые так ценил в книгах Ильина Горький, даются не просто и не легко.
Для того, чтобы иметь право писать о сложных вещах смело и свободно, не упрощая темы и не пользуясь то и дело цитатой, как спасательным кругом, автор должен по-хозяйски владеть своим материалом и знать гораздо больше, чем требует от него тема.
Он не добьется ясности в своей книге, если этой ясности нет у него самого. К нему вполне применимо то, что говорит Ильин об ученом, имеющем дело с еще не освоенными явлениями:
"Когда ученый видит перед собой хаос, для него -- это только признак, что он еще многого не знает, что хаос не в природе, а у него в голове".
Но дело не только в достаточном объеме знаний, приведенных в порядок, в систему.
Книга для чтения не претендует на то, чтобы по ней учились. У нее другая цель, другая задача. Она должна пристрастить читателей к науке, увлечь их ее далеко уходящими перспективами, показать, ценою какого труда, каких исканий даются людям открытия.
Учебник или курс лекций обязателен для учащегося. А книгу для чтения каждый волен закрыть на любой странице, если она не заинтересует его, не заставит прочесть себя до конца.
А для этого прежде всего автор не должен усложнять предмет, о котором пишет, трудностью и тяжестью Изложения.
Об этом превосходно сказал Герцен:
"Трудных наук нет, есть только трудные изложения, т. е. неперева-римые".
Тяжесть преодолевается силой. Чем глубже и сложнее мысль, тем сильнее, ярче, рельефнее должно быть слово.
Далекое и отвлеченное может стать для читателя близким, конкретным, осязаемым, если автор обращается не только к его сознанию, но и к воображению.
Воображение помогает соображению. Книга об открытиях науки вернее найдет дорогу к уму и сердцу читателя, если ее пишет не равнодушный компилятор, преподносящий своей аудитории готовые, отработанные и уже остывшие мысли и выводы, а человек, который вместе с читателем сам постигает мир, решает трудные проблемы, ищет выхода из противоречий и радуется их разрешению.
Пропаганда науки -- искусство. Книга, ставящая перед собой эту задачу, должна быть поэтической книгой.
В одной из книг Ильина "Горы и люди" есть глава "Руды выходят из глубины".
Начинается она так:
"Сквозь огонь и воду пройдет руда, которая еще так недавно мирно спала под землей.
Не в первый раз попадет она в огонь и воду, не в первый раз будет плавиться и подвергаться химической обработке.
Если бы у руды была память, печи металлургических заводов напомнили бы ей ту огромную подземную печку, в которой она побывала миллионы лет тому назад.
Баки и чаны на химическом заводе напомнили бы ей те подземные трещины, в которых она бурлила горячим раствором, а потом осаждалась корой минералов.
Но тогда все ее превращения и странствования протекали медленно -миллионы лет, а теперь в какие-нибудь сутки руда превращается в чугун, чугун в сталь, сталь в машину.
Древняя история руды ползла черепашьим шагом, новая ее история, которою управляет человек, поскакала галопом.
Человек дал ей и новую скорость и новое направление. Все, что угодно, могло случиться с металлом в природе: он мог плавиться в недрах земли, застывать в трещинах и жилах, переходить из одного соединения в другое,-- но ни при каких условиях он не мог стать плугом или мотором.
Историю природы по-своему продолжил человек".
В этом-отрывке можно найти и главную тему Ильина, и характерные черты его стиля.
Он пишет простой, четкой, деловой прозой, лишенной каких бы то ни было словесных украшений. Но нельзя не заметить, как послушен малейшим оттенкам его мысли ритм повествования, как ускоряется темп рассказа, когда "черепаший шаг" древней истории сменяется "галопом" новой и руда, таившаяся под землей, "в какие-нибудь сутки превращается в чугун, чугун в сталь, сталь в машину". И каким торжеством, какою гордостью за человека проникнуты заключительные слова отрывка -- о том, что человек дал стихийным процессам новую скорость и точную цель -- плуг или мотор.
Поэтический образ, меткое сравнение часто служат Ильину горными тропинками, позволяющими ему "срезать", сократить долгую дорогу пространных объяснений.
Вот несколько образных выражений из разных его книг:
"...парусный корабль всегда старается держаться попутного ветра и течения, как троллейбус идет туда, куда несет его попутный поток электрической энергии" ("Человек и стихия").
"Если вам нужна дорога, возьмите ее с собой. Трактор сам стелет себе дорогу -- гусеничную ленту" (из книги "Вездеход").
"Только немногим рукописям удалось добраться до нас сквозь огонь пожаров и битв... Каждая дошедшая до нас старая книга -- это бумажный кораблик, переплывший бурное море истории" ("Черным по белому").
Галилей построил первый термометр и барометр. "Два новых прибора родились сросшимися, как сиамские близнецы. Их надо было разъединить, чтобы каждый из них занимался своим делом и не мешал другому" ("Человек и стихия").
"Если сравнивать океан с печкой, то это большая печь, которая медленно нагревается, но зато и медленно остывает.
А материк -- это что-то вроде печки-времянки; ее легко раскалить, но она плохо держит тепло.
И вот в зимнее время, когда эта печка-времянка делается ледяной, мы должны радоваться, что получаем дополнительный подогрев от теплой печки океана" ("Человек и стихия").
А иной раз поэтический образ вырастает у Ильина в целый рассказ или даже в сказку, ничуть не умаляя этим серьезности и деловитости текста.
Рассказывая о том, как степь становилась безводной и бесплодной там, где в царское время вырубали леса на водоразделах и распахивали склоны холмов и края оврагов, Ильин говорит:
"Русские сказки часто кончаются присказкой:
И я там был,
Мед-пиво пил.
По усам текло,
А в рот не попало.
Земля в степи не раз бывала обойденным гостем на весеннем пиру природы.
Сколько питья запасала хозяйка-природа еще с зимы. Одного снегу было так много, что и земля могла вдоволь напиться и рекам досталось бы вволю.
Но наступала весна и оказывалось, что на пиру, кроме земли и рек, есть еще и другие гости.
Вольный ветер являлся издалека, с юга, и принимался жадно пить воду, которая была припасена совсем не для него. Ветру помогало солнце. Они вдвоем старались осушить широкую чашу.
А тут еще и дно у этой чаши было дырявое. Каждый овраг тянул, сосал воду из земли. Бурные ручьи мчались по оврагам и торопились напоить водой реки.
Рекам доставалось питья больше, чем следовало. И, словно пьяные на пиру, реки принимались буянить. Они сносили мосты, прорывали плотины, совершали набеги на села и города.
А земля и напиться-то как следует не успевала..."
Ильин учился своему делу не только у больших ученых -- историков, экономистов, химиков, математиков, физиков, метеорологов, гидрологов, океанографов, почвоведов,-- но и у лучших поэтов. Хорошо знакома ему и народная поэзия.
Недаром он так часто упоминает и цитирует поэтов разных времен -Эсхила, Софокла, Еврипида, Вергилия, Данте, Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета.
О Гомере он говорит в книге "Как человек стал великаном":
"Илиада" и "Одиссея" рассказывают нам, во что верили древние греки, что они знали и что умели делать".
А в одной из глав книги "Человек и стихия" речь идет о том, как, изучая "Одиссею", русский метеоролог Б. П. Мультановский определил и нанес на карту направление ветров, которые дули в то время, когда ахейцы возвращались домой после гибели Трои.
Тут не знаешь, чему больше удивляться: находчивости ли замечательного ученого, который ухитрился подвергнуть метеорологическому анализу древнюю "Одиссею", или правдивости и точности свидетельских показаний старика Гомера.
"Иши ветра в поле!" Эту поэтическую народную поговорку опровергает Ильин, говоря о том, как поэзия и наука помогли метеорологу найти ветры, которые пронеслись над Средиземным морем 3000 лет тому назад.
А наш Пушкин не только изобразил грозное явление природы (петербургское наводнение 1824 года), но и объяснил его одним четверостишием в поэме "Медный всадник":
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова...
Приводя отрывок из той же поэмы -
"Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом", и т. д.,
Ильин пишет:
"В этих поэтических строчках есть почти все, что должно быть в метеорологической сводке: температура, осадки, ветер... Великий поэт умел видеть природу глазами ученого. Но он ни на миг не переставал быть поэтом. И погода и река -- это живые действующие лица его поэмы".
О другом поэте пушкинской поры, Евгении Баратынском, Ильин говорит:
"Только поэт может сравниться с ученым в наблюдательности, в остроте глаза.
Баратынский писал:
Чудный град порой сольется Из летучих облаков; Но лишь ветр его коснется, Он исчезнет без следов..,
На языке науки такие облака, похожие на город с зубцами, с башенками, носят "имя Altocumulus castellatus-- высококучевые, башенкооб-разные.
Для поэта, так же как и для ученого... не все облака на одно лицо".
Конечно, Пушкин отнюдь не имел намерения дать в своей поэме метеорологическую сводку, а Баратынский, вероятно, даже и не подозревал, что пишет о "высококучевых, башенкообразных облаках", имеющих очень длинное латинское название.
Но в науке есть своя поэзия. А искусство по-своему, но столь же зорко наблюдает и познает мир.
И человек, пишущий о явлениях природы, которыми занимается наука, должен черпать свой материал не только из трудов ученых, но и в какой-то мере из собственных наблюдений и размышлений. У него должен быть глаз художника, вооруженный знанием ученого.
Эпиграфом к своему собранию сочинений Ильин мог бы взять слова Ломоносова:
"Что бы ни препятствовало, мы должны как бы охватить единым взглядом совокупность всех вещей".
Этот смелый призыв великого ученого и поэта казался все менее осуществимым по мере того, как человеческое знание росло и, разветвляясь, делилось на такие узкие участки, что ученый, работающий на одном фланге какой-нибудь науки, мало представлял себе, что делается на другом. Где уж тут думать об охвате "совокупности всех вещей"!
А между тем это было исконной мечтой мыслящего человечества, которое с незапамятных времен стремится охватить сознанием весь мир и определить свое "место во вселенной".
В наше время, несмотря на продолжающееся дробление науки, наблюдается замечательный процесс взаимопроникновения, сплавления ее отдельных разрозненных отраслей. На границах между ними возникли новые науки -- такие, например, как геофизика, геохимия, биохимия, агробиология, астрофизика, и т. д. Новые связи между различными науками стали за последние годы таким обычным явлением, что вновь возникающим наукам-гибридам даже перестали давать особые названия. В наши дни математика вторглась в генетику и медицину, ядерная физика проникла в ботанику, в геологию и даже в археологию.
Мысль о том, что тесная связь и сотрудничество между науками необходимы для успехов каждой из них, проходит в книгах Ильина красной нитью.
Рассказывая, как ученые нашли ключ к разгадке перемен погоды, которые раньше казались ее случайными прихотями и капризами, не поддающимися объяснению, Ильин говорит:
"Воздух, вода и суша жили одной жизнью, которую нужно было изучить и понять".
И дальше:
"...метеоролог не мог бы понять, что такое круговорот воздуха, если бы забыл о воде. А гидролог не мог бы разобраться в круговороте воды, если бы забыл о воздухе.
Круговорот воды и круговорот воздуха -- это колеса одной и той же машины, которую приводит в ход могучий двигатель -- солнце" ("Человек и стихия").
Над его крышей торчит целый лес дымовых труб, высоких мужских шляп, султанов, перьев.
Война конных с паровыми
На следующем рисунке -- взрыв парового дилижанса. Во все стороны летят колеса, трубы, человеческие ноги и руки, рычаги и шляпы. Рулевой летит со своего сиденья, не выпуская из рук руля. На земле валяются оторванные головы.
Когда случилась эта катастрофа?
Известно, что около 1834 года в Шотландии произошел взрыв парового котла на дилижансе и пострадало пять человек.
А если верить этому рисунку, который был напечатан в тогдашних газетах, на воздух взлетело по крайней мере десятка полтора пассажиров.
Нарисовал эту картинку, по-видимому, веселый художник. Посмотрите, на самом верху справа изображен человек во фраке. Он летит головой вниз, или, вернее, вверх ногами, потому что головы у него нет. В руке у него тросточка. Голову он потерял, а тросточку потерять не хочет!
Для чего в газете напечатали этот рисунок!
Для того, чтобы никто не ездил на паровых дилижансах.
Много врагов и ненавистников было у паровых дилижансов. Клеветой и насмешкой старались они погубить новое изобретение.
Главным врагом были владельцы конных дилижансов. В те времена конных дилижансов было во много раз больше, чем паровых. В каждом городе были почтовые конторы с большими конюшнями и просторными дворами. То и дело из ворот выезжали кареты, нагруженные людьми и почтой. Владельцы этих больших контор были люди очень богатые. Бороться с ними было трудно. На своего противника они натравили и английское правительство, и своих кучеров с почтальонами.
Английское правительство стало издавать очень строгие правила для паровых дилижансов.
ПЕРВОЕ ПРАВИЛО
Впереди каждого парового дилижанса, на расстоянии пятидесяти пяти метров, должен идти человек с красным флагом. При встрече с каретами или всадниками он должен предупреждать путников о том, что за ним следует паровик.
ВТОРОЕ ПРАВИЛО
Машинистам строго воспрещается пугать лошадей свистками. Выпускать пар из машин разрешается только в случае отсутствия на дороге лошадей.
ТРЕТЬЕ ПРАВИЛО
Скорость движения паровика не должна превышать в деревне шести километров в час, а в городе -- трех километров.
Вот какие правила: не свисти, не дыши, и ползи, как черепаха!
А вдобавок еще правительство душило владельцев паровиков тяжелыми налогами.
Кучера и почтальоны были не такие опасные враги.
Но они тоже делали немало гадостей инженерам и машинистам паровиков. По приказу хозяев они портили дороги, загораживали путь паровикам грудами камней, а подчас пускали в ход кулаки и палки.
Битва на ярмарке
Была как-то в городе Мэлкшеме ярмарка. В город съехалось из соседних деревень множество фермеров с женами и детьми. Мычали коровы, визжали клоуны в балаганах.
Вдруг звонко заиграл рожок и послышалось щелканье бича. Разгоняя толпу, по площади двигался запыленный дилижанс. Из лошадиных ртов летели на людей брызги пены.
Не успел народ успокоиться, как с другой стороны тоже раздались протяжные трели рожка.
Навстречу конному шел паровой дилижанс. Шестерка лошадей разом встала на дыбы и шарахнула карету на толпу.
Тут-то и началось.
Женщины и дети с визгом бросились врассыпную. Бородатые фермеры повисли на оглоблях и остановили метавшихся лошадей. А кучер, соскочив с козел, запустил в машиниста булыжником.
Почтальон шнырял в толпе и кричал:
-- Вали набок дьявольскую машину! Народ давит! Искры рассыпает! Вчера в деревне Хэдли овин подожгла. Бей поджигателей!
Паровик осыпали градом камней. Рулевому расшибли голову. Старику пассажиру угодили в грудь.
Толпа разнесла бы паровик вдребезги, если бы машинист не догадался вовремя дать полный ход вперед.
Машина загрохотала и двинулась сквозь толпу в открытые настежь ворота пивоваренного завода. Рабочие завода захлопнули ворота и задвинули засов. Машинисты и рабочие -- всегда товарищи.
Толпа стала ломиться во двор. Но в это время подоспели полицейские. Переночевал паровик на заводе. А рано утром вышел из ворот и повез измученных пассажиров в Лондон. Рядом с машинистом на переднем сиденье паровика поместилось трое полицейских с карабинами.
Младший брат против старшего
Тридцать лет длилась война между паровыми и конными дилижансами. Победили конные. Еще бы -- на их стороне было правительство.
Но был у паровых дилижансов еще один враг. Это младший брат парового дилижанса -- поезд.
В 1825 году инженер Стефенсон построил первую железную дорогу -- между Стоктоном и Дарлингтоном,-- поставил паровик на рельсы. Это было правильно. Ведь шоссейные дороги в те времена никуда не годились. Тяжелому паровику трудно было ходить по ухабам и по рытвинам. Машина тряслась и гремела, словно кухонная посуда на возу. То и дело от толчков портился и разлаживался механизм. Старались его делать попрочнее да покрепче, а от этого он выходил еще тяжелее.
А сколько нужно было угля, чтобы тащить этакую махину по плохой дороге!
Совсем другое дело -- на рельсах. И машину можно сделать полегче -- тут ведь такой прочности не требуется,-- и толчков нет, и угля уходит меньше. Значит, и расходы не такие большие.
Вот это-то и зарезало паровой дилижанс, когда стали строить железные дороги одну за другой, паровому дилижансу пришел конец. Куда ему было угнаться за поездом, который плавно катил по гладкой стальной дороге!
На родине паровых дилижансов -- в Англии -- их не стало.
Во Франции ходили еще кое-где, как последние мамонты, тяжелые "шоссейные локомотивы". Но их было очень мало.
Победа
И вдруг "шоссейный локомотив", старый паровой дилижанс, снова затрубил в свой рожок. Он помчался по дорогам с неслыханной быстротой, оставляя далеко позади почтовых кляч.
Что же с ним случилось? Паровой дилижанс перестал быть паровым!
Механик Даймлер построил бензиновый мотор. Долой тяжелый паровой котел, не нужно больше топки и угольного ящика!
Посмотрите на этот рисунок. Какой легкой, простой и красивой стала "огненная тележка"!
Это первый автомобиль Даймлера. Это уже не паровоз, а скорее извозчичья пролетка. Кажется, вот-вот в нее впрягут лошадей.
Машинист чистенький, в белом воротничке. Ему не приходится пачкаться: нет ни сажи, ни копоти. Толстый пассажир развалился на мягком сиденье и улыбается.
Одно только неудобно: мотор торчит в ногах у пассажира, как большой бидон с молоком,-- некуда ноги поставить. Мотор еще слабенький, только в полтора раза сильнее лошади.
А качает этот автомобиль на ходу, как старую дедовскую бричку. Подождите, тронется
автомооиль -- и пассажир перестанет улыбаться. Вытрясет, вымотает бричка всю душу.
В то время как в одном немецком городе, Канштадте, механик Даймлер строил свой автомобиль, в другом городе, Маннгейме, механик Бенц тоже мастерил тележку с бензиновым мотором. И случилось так, что обе тележки пошли почти одновременно, в одном и том же 1886 году. Поэтому изобретателями автомобиля надо считать их обоих -- и Даймлера и Бенца. Автомобиль Бенца был не лучше, чем автомобиль Даймлера. Чтобы пустить его в ход, надо было толкнуть его сзади. И трясло на нем не меньше.
Чтобы не было тряски, надо было либо все дороги выровнять -- полы, что ли, настлать,-- либо к колесам подушки привязать.
Сделали и то и другое. С каждым годом дороги становятся все лучше. Теперь и за границей и у нас есть дороги гладкие и ровные, как асфальтовый тротуар.
А до подушек для колес люди додумались вскоре после изобретения автомобиля. Англичанин Денлоп надел на колеса резиновые шины, надутые воздухом. Легко пошла машина по дороге -- пассажир как на мягком диване сидит.
Все бы хорошо, да только мотор был еще слаб и часто портился. Случалось, тянут волы забастовавший автомобиль, а машинист поднял очки на шапку и сидит понурив голову. Ему делать нечего -- рогатый мотор тащит автомобиль.
Но автомобиль с каждым годом становился все сильнее и надежнее. Всюду, во всех концах мира, работали люди, стараясь придумать самый лучший мотор. Мотор всюду нужен теперь -- и в воздухе, и на воде, и в поле. Автомобильный мотор был сначала в полторы лошадиные силы, через пять лет -- в восемь сил, а сейчас на хороших автомобилях моторы в сто сил. Бывают автомобильные моторы и в тысячу сил! Такие моторы ставят на гоночных автомобилях.
Старых почтовых дилижансов никто теперь и не помнит.
Автомобиль убрал с дороги своего злейшего врага. Заодно досталось и извозчикам. На улицах больших городов уже не сыщешь извозчичьей клячи.
Даже поезд -- и тот не может угнаться за автомобилем. Поезд ходит только по рельсам. А автомобилю рельсы не нужны, он всюду пройдет. Теперь есть автомобили, которые ходят по вспаханному полю, не проваливаются на болоте, взбираются на горы.
Кому не приходилось видеть в дни войны ловкую, поворотливую машину "виллис"!
"Виллису" грязь не страшна. Он и по лестнице может подняться, словно человек. Есть "виллис-амфибия" с гребным винтом. Для него и река не преграда.
"Виллис" -- маленькая машина. А есть машины-гиганты, на десяти колесах. Они поднимают по тридцать тонн.
Когда-то у нас не было своих автомобилей. Их привозили из-за границы. А теперь стоит выглянуть в окно, чтобы увидеть на улице беспрерывный поток машин, построенных на советских заводах.
В новом советском автомобиле "ЗИС-110" вы чувствуете себя как дома.
Если вам холодно, нажмите кнопку -- и стекла сами поднимутся. Включите отопление -- и сразу же из радиатора побежит по трубам теплая вода.
Если вам скучно, включите радиоприемник и слушайте Москву, или Ленинград, или любую другую станцию, по своему выбору.
Обыкновенный автомобиль клонится набок при встрече с кочкой. А "ЗИС-110" так устроен, что у него колесо въедет на кочку, а сам он даже и не накренится. Он словно приподнимает колесо, как человек ногу.
По гладкому шоссе "ЗИС-110" мчится так быстро, что за час пробегает сто сорок километров! И при этом вас не укачивает. "ЗИС-110" не знает боковой качки.
А наша новая машина "Победа"! Ее тоже нельзя назвать тихоходной. Она может проходить по сто десять километров в час. Когда взглянешь на ее гладкие, закругленные бока, на ее вытянутый хвост, кажется, что это птица, которой только крыльев не хватает.
У такой машины, как говорят инженеры, "строго обтекаемая форма". Даже подножки у машины спрятаны внутрь, чтобы не мешали движению.
Не только в большом городе, в самых диких местах -- в тундре, в пустыне -- можно теперь увидеть советский автомобиль.
Московские, горьковские, ярославские машины заменяют оленей на Крайнем Севере и верблюдов на юге.
Наши автомобили славно поработали вместе с танками и самоходными орудиями на полях Великой Отечественной войны...
Бесконечным потоком выходят автомобили из ворот заводов.
Вот на заводе -- четырехугольная рама. Это то, из чего вырастет автомобиль. Рама еще сама не умеет ходить. У нее и колес-то нет. Не она идет по дороге, а ее тащит на себе движущаяся дорога -- конвейер.
Везет раму конвейер, а по сторонам стоят рабочие, и каждый дает что-нибудь в подарок будущей машине.
Один надевает на нее передние колеса, другой задние, третий укрепляет руль, четвертый ставит мотор, пятый устанавливает радиатор.
Автомобиль растет. И вот наконец он впервые становится на собственные ноги. Его уже не приходится тащить. Он сам умеет ходить.
Автомобиль, который умеет ходить
Посмотрите на автомобиль "ЗИС-110". В нем нет ничего лишнего. Весь он прямой как стрела. Даже когда он стоит, кажется, что он летит. А какой он удобный, сильный, вместительный!
Сравните его со всеми автомобилями, которые нарисованы на этих страницах. Вы увидите, что за сто лет автомобиль много раз менялся. Были у него ноги -- пропали. Был паровой котел -- исчез. Торчали на крыше трубы -теперь их нет. Был он похож сначала на паровоз, потом на извозчичью пролетку, а теперь он похож только на самого себя.
Каждая вещь должна быть похожа сама на себя, иметь свою форму -- лучшую для нее.
&========
Самуил Маршак. Поэзия науки
(вступительная статья С. Маршака).
Говорить об Ильине, книги которого хорошо известны многим взрослым и юным читателям нашей страны, мне и легче и труднее, чем о каком-либо другом писателе.
Труднее -- потому, что Ильин -- мой младший брат, друг и литературный "крестник" -- был связан со мной общностью многих мыслей, убеждений и вкусов, и мне нелегко взглянуть со стороны на то, что он внес в литературу.
Легче же -- потому, что почти вся его жизнь прошла у меня на глазах.
В своем предисловии к американскому изданию книги "Горы и люди" А. М. Горький писал:
"М. Ильин, автор этой книги, уже знаком читателям США. Его "Рассказ о великом плане" с триумфом был прочитан всюду в Европе, переведен на языки Японии, Китая и выдержал -- если не ошибаюсь -- не одно, а несколько многотиражных изданий в Нью-Йорке.
Исключительный успех "Рассказа" объясняется редчайшей способностью Ильина "говорить просто и ясно о явлениях сложных и вещах мудрых".
Если поставить рядом все книги, написанные Ильиным за три десятка лет (а они займут целую полку), легко убедиться, что в них и в самом деле идет речь о "явлениях сложных".
В этих книгах, рассчитанных не на специалистов, а на широкого читателя, говорится о тысячелетних поисках и открытиях в самых разных и, казалось бы, далеких одна от другой областях знания, о сегодняшнем дне науки, а иной раз и о завтрашнем дне. И обо всем этом Ильин пишет не бесстрастно, а взволнованно, целеустремленно, не отрывая науки от жизни.
"Простота и ясность", которые так ценил в книгах Ильина Горький, даются не просто и не легко.
Для того, чтобы иметь право писать о сложных вещах смело и свободно, не упрощая темы и не пользуясь то и дело цитатой, как спасательным кругом, автор должен по-хозяйски владеть своим материалом и знать гораздо больше, чем требует от него тема.
Он не добьется ясности в своей книге, если этой ясности нет у него самого. К нему вполне применимо то, что говорит Ильин об ученом, имеющем дело с еще не освоенными явлениями:
"Когда ученый видит перед собой хаос, для него -- это только признак, что он еще многого не знает, что хаос не в природе, а у него в голове".
Но дело не только в достаточном объеме знаний, приведенных в порядок, в систему.
Книга для чтения не претендует на то, чтобы по ней учились. У нее другая цель, другая задача. Она должна пристрастить читателей к науке, увлечь их ее далеко уходящими перспективами, показать, ценою какого труда, каких исканий даются людям открытия.
Учебник или курс лекций обязателен для учащегося. А книгу для чтения каждый волен закрыть на любой странице, если она не заинтересует его, не заставит прочесть себя до конца.
А для этого прежде всего автор не должен усложнять предмет, о котором пишет, трудностью и тяжестью Изложения.
Об этом превосходно сказал Герцен:
"Трудных наук нет, есть только трудные изложения, т. е. неперева-римые".
Тяжесть преодолевается силой. Чем глубже и сложнее мысль, тем сильнее, ярче, рельефнее должно быть слово.
Далекое и отвлеченное может стать для читателя близким, конкретным, осязаемым, если автор обращается не только к его сознанию, но и к воображению.
Воображение помогает соображению. Книга об открытиях науки вернее найдет дорогу к уму и сердцу читателя, если ее пишет не равнодушный компилятор, преподносящий своей аудитории готовые, отработанные и уже остывшие мысли и выводы, а человек, который вместе с читателем сам постигает мир, решает трудные проблемы, ищет выхода из противоречий и радуется их разрешению.
Пропаганда науки -- искусство. Книга, ставящая перед собой эту задачу, должна быть поэтической книгой.
В одной из книг Ильина "Горы и люди" есть глава "Руды выходят из глубины".
Начинается она так:
"Сквозь огонь и воду пройдет руда, которая еще так недавно мирно спала под землей.
Не в первый раз попадет она в огонь и воду, не в первый раз будет плавиться и подвергаться химической обработке.
Если бы у руды была память, печи металлургических заводов напомнили бы ей ту огромную подземную печку, в которой она побывала миллионы лет тому назад.
Баки и чаны на химическом заводе напомнили бы ей те подземные трещины, в которых она бурлила горячим раствором, а потом осаждалась корой минералов.
Но тогда все ее превращения и странствования протекали медленно -миллионы лет, а теперь в какие-нибудь сутки руда превращается в чугун, чугун в сталь, сталь в машину.
Древняя история руды ползла черепашьим шагом, новая ее история, которою управляет человек, поскакала галопом.
Человек дал ей и новую скорость и новое направление. Все, что угодно, могло случиться с металлом в природе: он мог плавиться в недрах земли, застывать в трещинах и жилах, переходить из одного соединения в другое,-- но ни при каких условиях он не мог стать плугом или мотором.
Историю природы по-своему продолжил человек".
В этом-отрывке можно найти и главную тему Ильина, и характерные черты его стиля.
Он пишет простой, четкой, деловой прозой, лишенной каких бы то ни было словесных украшений. Но нельзя не заметить, как послушен малейшим оттенкам его мысли ритм повествования, как ускоряется темп рассказа, когда "черепаший шаг" древней истории сменяется "галопом" новой и руда, таившаяся под землей, "в какие-нибудь сутки превращается в чугун, чугун в сталь, сталь в машину". И каким торжеством, какою гордостью за человека проникнуты заключительные слова отрывка -- о том, что человек дал стихийным процессам новую скорость и точную цель -- плуг или мотор.
Поэтический образ, меткое сравнение часто служат Ильину горными тропинками, позволяющими ему "срезать", сократить долгую дорогу пространных объяснений.
Вот несколько образных выражений из разных его книг:
"...парусный корабль всегда старается держаться попутного ветра и течения, как троллейбус идет туда, куда несет его попутный поток электрической энергии" ("Человек и стихия").
"Если вам нужна дорога, возьмите ее с собой. Трактор сам стелет себе дорогу -- гусеничную ленту" (из книги "Вездеход").
"Только немногим рукописям удалось добраться до нас сквозь огонь пожаров и битв... Каждая дошедшая до нас старая книга -- это бумажный кораблик, переплывший бурное море истории" ("Черным по белому").
Галилей построил первый термометр и барометр. "Два новых прибора родились сросшимися, как сиамские близнецы. Их надо было разъединить, чтобы каждый из них занимался своим делом и не мешал другому" ("Человек и стихия").
"Если сравнивать океан с печкой, то это большая печь, которая медленно нагревается, но зато и медленно остывает.
А материк -- это что-то вроде печки-времянки; ее легко раскалить, но она плохо держит тепло.
И вот в зимнее время, когда эта печка-времянка делается ледяной, мы должны радоваться, что получаем дополнительный подогрев от теплой печки океана" ("Человек и стихия").
А иной раз поэтический образ вырастает у Ильина в целый рассказ или даже в сказку, ничуть не умаляя этим серьезности и деловитости текста.
Рассказывая о том, как степь становилась безводной и бесплодной там, где в царское время вырубали леса на водоразделах и распахивали склоны холмов и края оврагов, Ильин говорит:
"Русские сказки часто кончаются присказкой:
И я там был,
Мед-пиво пил.
По усам текло,
А в рот не попало.
Земля в степи не раз бывала обойденным гостем на весеннем пиру природы.
Сколько питья запасала хозяйка-природа еще с зимы. Одного снегу было так много, что и земля могла вдоволь напиться и рекам досталось бы вволю.
Но наступала весна и оказывалось, что на пиру, кроме земли и рек, есть еще и другие гости.
Вольный ветер являлся издалека, с юга, и принимался жадно пить воду, которая была припасена совсем не для него. Ветру помогало солнце. Они вдвоем старались осушить широкую чашу.
А тут еще и дно у этой чаши было дырявое. Каждый овраг тянул, сосал воду из земли. Бурные ручьи мчались по оврагам и торопились напоить водой реки.
Рекам доставалось питья больше, чем следовало. И, словно пьяные на пиру, реки принимались буянить. Они сносили мосты, прорывали плотины, совершали набеги на села и города.
А земля и напиться-то как следует не успевала..."
Ильин учился своему делу не только у больших ученых -- историков, экономистов, химиков, математиков, физиков, метеорологов, гидрологов, океанографов, почвоведов,-- но и у лучших поэтов. Хорошо знакома ему и народная поэзия.
Недаром он так часто упоминает и цитирует поэтов разных времен -Эсхила, Софокла, Еврипида, Вергилия, Данте, Пушкина, Баратынского, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета.
О Гомере он говорит в книге "Как человек стал великаном":
"Илиада" и "Одиссея" рассказывают нам, во что верили древние греки, что они знали и что умели делать".
А в одной из глав книги "Человек и стихия" речь идет о том, как, изучая "Одиссею", русский метеоролог Б. П. Мультановский определил и нанес на карту направление ветров, которые дули в то время, когда ахейцы возвращались домой после гибели Трои.
Тут не знаешь, чему больше удивляться: находчивости ли замечательного ученого, который ухитрился подвергнуть метеорологическому анализу древнюю "Одиссею", или правдивости и точности свидетельских показаний старика Гомера.
"Иши ветра в поле!" Эту поэтическую народную поговорку опровергает Ильин, говоря о том, как поэзия и наука помогли метеорологу найти ветры, которые пронеслись над Средиземным морем 3000 лет тому назад.
А наш Пушкин не только изобразил грозное явление природы (петербургское наводнение 1824 года), но и объяснил его одним четверостишием в поэме "Медный всадник":
Но силой ветров от залива
Перегражденная Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова...
Приводя отрывок из той же поэмы -
"Над омраченным Петроградом
Дышал ноябрь осенним хладом", и т. д.,
Ильин пишет:
"В этих поэтических строчках есть почти все, что должно быть в метеорологической сводке: температура, осадки, ветер... Великий поэт умел видеть природу глазами ученого. Но он ни на миг не переставал быть поэтом. И погода и река -- это живые действующие лица его поэмы".
О другом поэте пушкинской поры, Евгении Баратынском, Ильин говорит:
"Только поэт может сравниться с ученым в наблюдательности, в остроте глаза.
Баратынский писал:
Чудный град порой сольется Из летучих облаков; Но лишь ветр его коснется, Он исчезнет без следов..,
На языке науки такие облака, похожие на город с зубцами, с башенками, носят "имя Altocumulus castellatus-- высококучевые, башенкооб-разные.
Для поэта, так же как и для ученого... не все облака на одно лицо".
Конечно, Пушкин отнюдь не имел намерения дать в своей поэме метеорологическую сводку, а Баратынский, вероятно, даже и не подозревал, что пишет о "высококучевых, башенкообразных облаках", имеющих очень длинное латинское название.
Но в науке есть своя поэзия. А искусство по-своему, но столь же зорко наблюдает и познает мир.
И человек, пишущий о явлениях природы, которыми занимается наука, должен черпать свой материал не только из трудов ученых, но и в какой-то мере из собственных наблюдений и размышлений. У него должен быть глаз художника, вооруженный знанием ученого.
Эпиграфом к своему собранию сочинений Ильин мог бы взять слова Ломоносова:
"Что бы ни препятствовало, мы должны как бы охватить единым взглядом совокупность всех вещей".
Этот смелый призыв великого ученого и поэта казался все менее осуществимым по мере того, как человеческое знание росло и, разветвляясь, делилось на такие узкие участки, что ученый, работающий на одном фланге какой-нибудь науки, мало представлял себе, что делается на другом. Где уж тут думать об охвате "совокупности всех вещей"!
А между тем это было исконной мечтой мыслящего человечества, которое с незапамятных времен стремится охватить сознанием весь мир и определить свое "место во вселенной".
В наше время, несмотря на продолжающееся дробление науки, наблюдается замечательный процесс взаимопроникновения, сплавления ее отдельных разрозненных отраслей. На границах между ними возникли новые науки -- такие, например, как геофизика, геохимия, биохимия, агробиология, астрофизика, и т. д. Новые связи между различными науками стали за последние годы таким обычным явлением, что вновь возникающим наукам-гибридам даже перестали давать особые названия. В наши дни математика вторглась в генетику и медицину, ядерная физика проникла в ботанику, в геологию и даже в археологию.
Мысль о том, что тесная связь и сотрудничество между науками необходимы для успехов каждой из них, проходит в книгах Ильина красной нитью.
Рассказывая, как ученые нашли ключ к разгадке перемен погоды, которые раньше казались ее случайными прихотями и капризами, не поддающимися объяснению, Ильин говорит:
"Воздух, вода и суша жили одной жизнью, которую нужно было изучить и понять".
И дальше:
"...метеоролог не мог бы понять, что такое круговорот воздуха, если бы забыл о воде. А гидролог не мог бы разобраться в круговороте воды, если бы забыл о воздухе.
Круговорот воды и круговорот воздуха -- это колеса одной и той же машины, которую приводит в ход могучий двигатель -- солнце" ("Человек и стихия").