Страница:
146
стадию лакановского Воображаемого. "Абъекция" (ab-Jection)
процесс отпадения, в результате которого возникает "абъект"
"отпавший объект". Не являясь ни объектом, ни субъектом,
абъект представляет собой первую попытку будущего субъекта
осознать факт своего отделения от до-эдиповской матери со
всем комплексом шоковых ощущений, связанных с этим событи-
ем; при этом состояние абъекции распространяется не только на
ребенка, но и на мать. Истинно-реальное (le vreel -- от le vrai
"истина" и le reel -- "реальность) является дальнейшей раз-
работкой лакановского "реального" и, как и у Лакана, носит
двойственный характер: с одной стороны, оно характеризует
степень психического становления индивида (в ходе созревания
самосознания ребенка), с другой -- особый тип взрослой мен-
тальности психотика, не способного за знаком увидеть референт
и принимающего означающее за реальность; в результате проис-
ходит "конкретизация" означающего, типичная для искусства
постмодернизма. Кристева утверждает, что травмы, которые
ребенок получает в ходе "неудачного" прохождения этих ступе-
ней развития, потом -- во взрослом состоянии -- становятся
источниками соответствующих психозов.
Кристева и Даррида
Обособленным положением Кристевой в рамках
"постструктуралистско-деконструктивистского проекта" в нема-
лой степени обусловлены и ее
довольно ранние столкнове-
ния с Дерридой. Если в
сборнике его статей и интер-
вью 1972 г. "Позиции" (155)
Кристева выступала в роли
сомневающегося оппонента, стремящегося уточнить основные
положения его философской системы, то уже в 1974 г. в
"Революции поэтического языка" она подвергла практически все
из них довольно решительной критике.
Мне хотелось бы в данном случае обратить внимание на
один момент -- на фактор расхождения взглядов Дерриды и
"телькелевцев" , включая, естественно, Кристеву, по целому ряду
весьма существенных вопросов. Забегая вперед, нельзя не отме-
тить, что Деррида, очевидно, не зря поехал искать признания за
океан -- там его идеи упали на гораздо более благодатную
почву и довольно быстро дали дружные всходы, породив фено-
мен деконструктивизма.
Как уже упоминалось, наиболее отчетливо эти разногласия
получили свое выражения в "Революции поэтического языка".
Здесь были подвергнуты критике такие основополагающие по-
нятия Дерриды, как "различение", сам "грамматологический
проект" как тип анализа, и, что самое важное, именно в этой
работе наметилось решительное расхождение между Кристевой
и Дерридой по проблеме субъекта. Не менее существенными
были ее возражения о проблематичности понятия "Истины".
Иной подход Кристевой заключался прежде всего в ее специ-
фической разработке гегелевского понятия "негативности". С
точки зрения французской исследовательницы, "грамматология"
Дерриды, если ее характеризовать как стратегию анализа, пред-
назначавшегося для критики феноменологии, в конечном счете
приводила к "позитивизации" концепции "негативности". Пыта-
ясь найти в языке ту разрушительную силу, которая смогла бы
быть противопоставлена институтам буржуазного общества11,
Кристева пишет: "В ходе этой операции ("грамматологического
анализа", деконструкции в дерридеанском духе -- И, И,) нега-
тивность позитивируется и лишается своей возможности порож-
дать разрывы; она приобретает свойства торможения и выступа-
ет как фактор торможения, она все отсрочивает и таким образом
становится исключительно позитивной и утверждающей" (273,
с. 129).
Признавая за грамматологией "несомненные заслуги"
("грамматологическая процедура, в наших глазах, является самой
радикальной из всех, которые пытались после Гегеля развить
дальше и в другой сфере проблему диалектической негативно-
сти" -- там же, с. 128), Кристева все же считает, что она не-
способна объяснить, как отмечает Мой, "перемены и трансфор-
мации в социальной структуре" как раз из-за ее (грамматологии
-- И, И,) фундаментальной неспособности объяснить субъект и
расщепление тетического, которые они порождают" (279, с. 16).
"Иначе говоря, -- уточняет свою позицию Кристева, -- грам-
матология дезавуирует экономию символической функции и
открывает пространство, которое не может полностью охватить.
Но, желая преградить путь тетическому (от тезиса -- одно-
значного полагания смысла. -- И, И.) и поставить на его место
предшествовавшие ему (логически или хронологически) энерге-
тические трансферы (т. е. переносы значения. -- И, И,), сырая
грамматология отказывается от субъекта и в результате вынуж-
дена игнорировать его функционирование в качестве социальной
практики, также как и его способность к наслаждению или к
смерти. Являясь нейтрализацией всех позиций, тезисов, струк-
____________________________________
11 Напомним еще раз: вся эта борьба мыслилась исключительно
в сфере
языка, где традиционная логика, упрощенно говоря, была на стороне
буржуазного порядка, а "поэтический язык авангарда" расценивался как
подрывная сила", против этого порядка направленная.
всех позиций, тезисов, структур, грамматология в конечном
счете оказывается фактором сдерживания даже в тот момент,
когда они ломаются, взрываются или раскалываются: не прояв-
ляя интереса ни к какой структуре (символической и/или соци-
альной), она сохраняет молчание даже перед своим собственным
крушением или обновлением" (273, с. 130).
Как отмечает Торил Мой, в этой критике того, что позднее
стало известно как деконструкция, "мы видим озабоченность
проблемой, как сохранить место для субъекта, хотя бы даже и
для субъекта-в-процессе, прежде всего только потому, что он
является той инстанцией, которая позволяет нам объяснить раз-
личные гетерогенные силы (стимулы, импульсы), подрывающие
язык"(279,с. 16).
Проблема заключается еще и в том, что Деррида стремится
остаться (по крайней мере, в свой первый период) в пределах
уровня взаимоотношений означающих и означаемых (идей, по-
нятий, логически обосновываемых представлений), в то время
как Кристева практически с самого начала концентрировала свое
внимание на воздействии импульсов бессознательного и на их
психосоматической природе.
Очевидно, можно согласиться с Торил Мой, что именно
"настойчивое утверждение Кристевой реальности импульсов
Воображаемого и вынуждает ее встать в оппозицию к грамма-
тологическому проекту Дерриды, не столько потому, что она не
соглашается с его анализом, сколько потому, что последний не
идет достаточно далеко, оставаясь замкнутым в сфере действия
одного означающего" (279, с. 16-17). Как пишет Кристева в
характерной для нее манере: "Разряд гетерогенной энергии, сам
принцип которого заключается в расщеплении и разделении,
вступает в противоречие с тем, что остается в качестве следа,
порождая вместо этого лишь только вспышки, разрывы, внезап-
ные смещения, собственно и являющиеся условиями для новых
символических порождений, в которых экономия различения
главным образом и находит свое место. Но ничто не может
гарантировать способность отказа поддерживать сцену различе-
ния: ослабление его энергии может прекратить ее (т. е. сцены
различения -- И. И.) существование, тогда прекратится и вся-
кое становление символического, открывая тем самым дорогу
"безумию". В то же время, без отказа, различение замкнется в
непродуктивной, не способной к обновлению избыточности, в
чисто прециозную изменчивость внутри символической замкну-
тости: в созерцание, бездумно плывущее по течению" (273,
с. 133).
Такое прочтение Дерриды имеет, или имело, свои основа-
ния в начале 70-х гг., и хотя определенная пристрастность Кри-
стевой слишком ощутима, в одном она несомненно права: Дер-
рида того периода в своей теории действительно все разрушал, в
то же время оставляя все на своих местах. Иными словами,
Кристева 70-х гг. упрекала Дерриду в том, что его концепции
исключали возможность политической ангажированности, не
оставляли никакого "теоретического пространства" для созна-
тельного действия субъекта, фактически лишали его свободы
выбора.
Нельзя сказать, что и в концепции самой Кристевой эта
"свобода" получила достаточно аргументированное объяснение:
она лишь только декларировалась как возможность критической
саморефлексии (тезис, воспринятый не столько из идейного
наследия "критической философии" Франкфуртской школы,
сколько подкрепляемый ссылками на высказывания Фрейда),
но никак не вытекала из логики ее рассуждений и не обладала
самоочевидной доказуемостью. В принципе в рамках постструк-
туралистской парадигмы это и трудно было бы сделать, тем
более, что у Кристевой можно встретить и утверждения прямо
противоположного плана. В то же время необходимо отметить:
настойчивые попытки Кристевой выявить и обосновать теорети-
ческие предпосылки возможности существования "субъекта
свободной воли" заметно выделяли ее позицию на фоне общей
постструктуралистской тенденции 70-х гг.
Поэтому оценивая в целом проблему ее взаимоотношений с
Дерридой, можно сказать, что несмотря на все с ним разногла-
сия, Кристева испытывала весьма заметное его влияние: вся ее
аргументация и понятийный аппарат свидетельствуют о внима-
тельном штудировании работ французского ученого. Другое
дело, что она не могла принять тот политический индифферен-
тизм, который с неизбежной логичностью вытекал из его обще-
философской позиции рубежа 60-х -- 70-х гг. Верная бунтар-
скому духу "Тель Кель" того времени, она стала перекраивать
его теоретические постулаты, чтобы откорректировать их в соот-
ветствии с требованием политической ангажированности, харак-
терной для телькелевцев. И с ее точки зрения, она выступала в
качестве последовательницы Дерриды (хотя, как и во всем,
своевольной и упрямой), "развивавшей дальше" его идеи в духе
радикального авангардизма.
Неизбежность субъекта
В разделах о Фуко и
Дерриде уже упоминался
поразительный парадокс пост-
структуралистского мышления,
150
когда все попытки, и казалось бы весьма успешные, по теорети-
ческой аннигиляции субъекта неизбежно заканчивались тем, что
он снова возникал в теоретическом сознании как некая неулови-
мая и потому неистребимая величина. Деррида, по сравнению с
Кристевой, гораздо позже -- где-то в 80-х гг. придет к теоре-
тическому признанию неизбежности субъекта, Фуко -- в самом
начале 80-х гг. Кристева при всех яростных на него нападках,
не смогла от него "избавиться" и в начале 70-х. Разумеется,
речь может идти лишь о совсем "другом", глубоко нетрадицион-
ном субъекте, лишенном целостности сознания, принципиально
фрагментированном (morcele), "дивиде" (в противоположность
классическому, по самому своему определению "неделимому"
индивиду), и тем не менее, постоянно ощущаемая потребность в
тематике субъекта у Кристевой -- неопровержимое свидетель-
ство неизбежного сохранения субъекта как константы всей сис-
темы ее теоретических построений.
В предположительном, чисто гипотетическом плане можно
сказать, что непрерывная, то ослабевающая, то усиливающаяся
политическая ангажированность Кристевой регулярно требовала
от нее осознанного акта политического и социального выбора
позиции. Что не могло не порождать теоретическую рефлексию
о роли, месте и философском значении индивидуальной воли
человека. Происходил определенный разрыв между общепост-
структуралистской мировоззренческой позицией и реальной
практикой общественного поведения Кристевой с ее неуемным
политическим темпераментом. Эта внутренняя двойственность,
возможно, и явилась одной из причин, почему ее более чем
условно называемый "семанализ" не получил столь широкого
распространения, проще говоря, не превратился в "анали-
тическую дидактику", как, например, американский деконструк-
тивизм. Хотя аналитический аппарат, разработанный Кристевой
в ее "Семиотике" (1969), "Революции поэтического языка"
(1974) и "Полилоге" (1977) более фундаментально научно и
логически обоснован, но, увы! сама эта фундаментальность и
тенденция к всеохватности сослужили ей плохую службу, сделав
ее слишком сложной для средне-литературоведческого воспри-
ятия, по сравнению с относительной "простотой" и практической
применимостью американского деконструктивистского анализа.
Подытоживая различия, которые существовали в 70-х гг.
между Дерридой и Кристевой, можно свести их к следующему:
для Дерриды (как и для Фуко и Барта той эпохи) субъект (т.
е. его сознание) был в гораздо большей степени "растворен" в
языке, как бы говорящем через субъекта и помимо него, на-
сильно навязывающем ему структуры сознания, в которых субъ-
ект беспомощно барахтался, имея в качестве единственной своей
опоры в противостоянии этим структурам лишь действие бессоз-
нательного. Причем последнее в большей степени характерно
для Фуко и Барта, чем собственно для Дерриды, ибо, с его
точки зрения, противоречивость сознания как такового была
главным действующим лицом истории. Телькелевская политиче-
ская ангажированность Кристевой, ее нацеленность на
"революционную" перестройку общества заставляли ее напря-
женно искать пути выхода из этого теоретического тупика, а
единственно возможный источник, откуда смогли бы исходить
импульсы к разрушению старых мыслительных структур и ут-
верждению новых, она находила лишь в субъекте.
В определенном плане поиски Кристевой несомненно пере-
кликаются с мечтой Фуко об "идеальном интеллектуале", но в
гораздо большей степени они оказываются близкими настроени-
ям "левого деконструктивизма" 80-х гг., а ее постоянная озабо-
ченность проблематикой субъекта предвосхищает ту переориен-
тацию теоретических исследований, которая наметилась в этой
области на рубеже 80-х -- 90-х гг. (прежде всего в феминист-
ской "ветви" постструктуралистской мысли). Поэтому, можно
сказать, что Кристева несколько "обогнала" некоторые линии
развития постструктурализма, выявив в нем те акценты, которые
стали предметом исследования спустя десятилетие.
Для Кристевой оказалась неприемлемой сама позиция
"надмирности", "отстраненности", "принципиальной исключенно-
сти" из "смуты жизненного бытия" со всей ее потенциальной
взрывоопасностью, которую демонстрирует теория Дерриды.
Для нее соучастие в процессах общественного сознания, пере-
живаемое ею как сугубо личностное и эмоционально-реактивное
в них вовлечение, находит (и должно находить, по ее представ-
лению) полное соответствие в ее собственной теоретической
рефлексии, которая если и не воспевала, то по крайней мере
столь же экзальтированно отражала состояние умственной воз-
бужденности, наэлектризованности, питаемое майскими собы-
тиями 1968 г. Разумеется, мне бы не хотелось создавать ложное
впечатление, что теория Кристевой может быть целиком объяс-
нена политическими событиями во Франции той эпохи. Естест-
венно, все гораздо сложнее и далеко не столь однозначно, про-
сто (если вообще это слово здесь уместно) произошло совпаде-
ние или наложение личностного мироощущения Кристевой, ее
восприятия жизни (не забудем о ее "социалистическом болгар-
ском происхождении") на философско-эстетический и литера-
турный "климат" Франции того времени, когда подспудно вы-
зревавшие новые идеи и теории получили внезапный, мощный
энергетический импульс, разряд политической событийности,
спровоцировавший их дальнейшее бурное развитие.
Место Кристевой в постструктуралистской перспективе
Кристева, как и Делез, не создала ни достаточно долговре-
менной влиятельной версии
постструктурализма, ни своей
школы явных последователей
(за исключением феминист-
ской критики), хотя ее роль в
становлении постструктурали-
стской мысли, особенно на ее
первоначальном этапе, была
довольно значительной. Она
активно аккумулировала идеи Барта, Дерриды, Лакана, Фуко,
развивая их и превращая их в специфический для себя литера-
турно-философский комплекс, окрашенный в характерные для
конца 60-х -- первой половины 70-х гг. тона повышенно экс-
прессивной революционной фразеологии и подчеркнуто эпати-
рующей теоретической "сексуальности" мысли. Вполне возмож-
но, что в атмосфере духовной реакции на студенческие волнения
той эпохи консервативно настроенное американское литературо-
ведение постструктуралистской ориентации настороженно отне-
слось к "теоретическому анархизму" Кристевой, как впрочем и
ко всем "телькелистам", за исключением всегда стоявшего особ-
няком Р. Барта, и не включило ее в деконструктивистский ка-
нон авторитетов. Поэтому влияние Кристевой на становление
деконструктивизма в его первоначальных "йельском" и "феноме-
нологическом" вариантах было минимальным.
Новый пик влияния Кристевой пришелся на пору формиро-
вания постмодернистской стадии эволюции постструктурализма,
когда обнаружилось, что она первой сформулировала и обосно-
вала понятие "интертекстуальности", а также когда образовалось
достаточно мощное по своему интернациональному размаху и
воздействию движение феминистской критики, подготовившей
благоприятную почву для усвоения феминистских идей француз-
ской исследовательницы. В частности, ее концепция "женского
письма" стала предметом дебатов не только в кругах представи-
тельниц феминистской критики, но и многих видных теоретиков
постструктурализма в целом. Фактически лишь в начале 80-х
гг. американские деконструктивисты стали отдавать должное
Кристевой как ученому, которая стояла у истоков постструкту-
рализма и с присущим ей радикализмом критиковала постулаты
структурализма, давала первые формулировки интертекстуально-
сти, децентрации субъекта, аструктурности литературного текста,
ставшие впоследствии ключевыми понятиями постструктурализ-
ма.
Что привлекает особое внимание к Кристевой -- это ин-
тенсивность, можно даже сказать, страстность, с какой она
переживает теоретические проблемы, которые в ее изложении
вдруг оказываются глубоко внутренними, средством и стезей ее
собственного становления* Яркие примеры тому можно найти и
в ее статье "Полилог" (271), да и во всей вводной части ее
книги "Чуждые самим себе" (1988) (265). В общей перспекти-
ве развития постструктурализма можно, разумеется, много ска-
зать о том, как с нарастанием постструктуралистских тенденций
изменялся и стиль Кристевой, в котором на смену безличност-
ной, "научно-объективированной" манере повествования, типич-
ной для структурализма с его претензией на "монопольное"
владение "истиной" в виде постулируемых им же самим
"неявных структур", пришла эмфатичность "постмодернистской
чувствительности" -- осознание (и как следствие -- стилевое
акцентирование) неизбежности личностного аспекта любой кри-
тической рефлексии, который в конечном счете оказывается
единственно надежным и верифицируемым критерием аутентич-
ности авторского суждения в том безопорном мире постструкту-
ралистской теории, где безраздельно властвуют стихии относи-
тельности.
Самым ярким и влиятельным в сфере критики представите-
лем французского литературоведческого постструктурализма
является Ролан Барт (1915-1980). Блестящий литературный
эссеист, теоретик и критик, проделавший -- или, скорее, пре-
терпевший вместе с общей эволюцией литературно-теоретической
мысли Франции с середины 50-х по 70-е гг. -- довольно бур-
ный и извилистый путь, он к началу 70-х годов пришел к пост-
структурализму.
Именно эта пора "позднего Барта" и анализируется в дан-
ном разделе, хотя, разумеется, было бы непростительным за-
блуждением сводить значение всего его творчества лишь к это-
му времени: всякий, кто читал его первую книгу "Мифологии"
(1953) (83) и имеет теперь возможность это сделать в русском
переводе (10, с. 46-145), способен сам на себе ощутить обаяние
его личности и представить себе то впечатление, которое произ-
водили его работы уже в то время. Но даже если оставаться в
пределах интересующего нас этапа эволюции критика, то необ-
ходимо отметить, что многие его исследователи (В. Лейч, М.
Мориарти, Дж. Каллер, М. Вайзман и др.) склонны выделять
различные фазы в "позднем Барте" уже постструктуралистского
периода. Во всяком случае, учитывая протеевскую изменчивость,
мобильность его взглядов, этому вряд ли стоит удивляться.
Важно прежде всего отметить, что на рубеже 70-х гг. Барт
создал одну из первых деконструктивных теорий анализа худо-
жественного произведения и продолжал практиковать приблизи-
тельно по 1973 г. то, что он называл "текстовым анализом". К
этому периоду относятся такие его работы, как "С/3" (1970),
"С чего начинать?" (1970), "От произведения к тексту" (1971),
"Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По" (1973) (89, 10).
Однако уже в том же 1973 г. был опубликован его сбор-
ник "эссеистических анализов" (право, затрудняюсь назвать это
иначе) "Удовольствие от текста" (84), за которым последовал
еще целый ряд работ, написанных в том же духе: "Ролан Барт
о Ролане Барте" (1975), "Фрагменты любовного дискурса"
(1977) и т. д. (85, 80), явно ознаменовавшие собой несомнен-
ную неудовлетворенность практикой "текстового анализа" и
переход к концепции "эротического текста", не скованного ме-
лочной регламентацией строго нормализованного по образцу
естественных наук структурного подхода. Теперь кредо Барта
-- вольный полет свободной ассоциативности, характерный для
"поэтического мышления" постмодернистской чувствительности.
Впрочем, говоря об очередной смене парадигмы у Барта,
приходится учитывать тот факт, что приметы позднего Барта
можно встретить и в его более ранних работах. Так, еще в ста-
тье 1967 г. "От науки к литературе" (10) он приводит выска-
зывание Кольриджа: "Стихотворение -- это род сочинения,
отличающийся от научных трудов тем, что своей непосредствен-
ной целью оно полагает удовольствие, а не истину" (10, цит. по
переводу С. Зенкина, с. 381-382) и делает из него весьма при-
мечательный (с точки зрения своей дальнейшей эволюции) вы-
вод: "двусмысленное заявление, так как в нем хотя и признается
в какой-то мере эротическая природа поэтического произведения
(литературы), но ей по-прежнему отводится особый, как бы
поднадзорный, участок, отгороженный от основной территории,
где властвует истина. Между тем удовольствие (сегодня мы
охотнее это признаем) подразумевает гораздо более широкую,
гораздо более значительную сферу опыта, нежели просто удов-
летворение "вкуса". До сих пор, однако, никогда не рассматри-
валось всерьез удовольствие от языка, .... одно лишь барокко,
чей литературный опыт всегда встречал в нашем обществе (по
крайней мере, во французском) отношение в лучшем случае
терпимое, отважилось в какой-то мере разведать ту область,
которую можно назвать Эросом языка" (там же, с. 382).
Трудно в этом не увидеть истоки позднейшей концепции текста
как "анаграммы эротического тела" в "Удовольствии от текста"
(84, с. 74).
Однако прежде чем перейти к собственно теории и практи-
ке анализа у позднего Барта, необходимо сделать несколько
замечаний о Барте как "литературно-общественном феномене"
эпохи. Если попытаться дать себе отчет о том общем впечатле-
нии, которое производят работы Барта, то нельзя отделаться от
ощущения, что лейтмотивом, проходящим сквозь все его творче-
ство, было навязчивое стремление вырваться из плена буржуаз-
ного мышления, мировосприятия, мироощущения. Причем дра-
матизм ситуации состоял в том, что общечеловеческое воспри-
нималось как буржуазное, что сама природа человека Нового
времени рассматривалась как буржуазная и поэтому естествен-
ным выходом из нее считалось все то, что расценивалось как
противостоящее этой природе, этому мышлению: марксизм,
фрейдизм, ницшеанство. Естественно, что все это подталкивало
к леворадикальному, нигилистически-разрушительному, сексу-
ально-эротическому "теоретическому экстремизму" в теории,
условно говоря, к "политическому авангардизму". Подобные
настроения, разумеется, не были лишь прерогативой одного
Барта, они были свойственны, как уже об этом неоднократно
говорилось, и Фуко, и Делезу, и -- в крайне эмоциональной
форме -- Кристевой.
Те же настроения были характерны практически для всей
левой интеллигенции, и трагизм положения состоял, да и по-
прежнему состоит в том, что радикализм левого теоретизма
постоянно спотыкался, если не разбивался, о практику политиче-
ских и культурных реальностей тех стран, где антибуржуазные
принципы закладывались в основу социального строя.
Отсюда ощущение постоянной раздвоенности и разочаро-
вания, лихорадочные попытки обретения "теоретического экви-
валента" несостоявшимся надеждам: если к середине 60-х гг.
стадию лакановского Воображаемого. "Абъекция" (ab-Jection)
процесс отпадения, в результате которого возникает "абъект"
"отпавший объект". Не являясь ни объектом, ни субъектом,
абъект представляет собой первую попытку будущего субъекта
осознать факт своего отделения от до-эдиповской матери со
всем комплексом шоковых ощущений, связанных с этим событи-
ем; при этом состояние абъекции распространяется не только на
ребенка, но и на мать. Истинно-реальное (le vreel -- от le vrai
"истина" и le reel -- "реальность) является дальнейшей раз-
работкой лакановского "реального" и, как и у Лакана, носит
двойственный характер: с одной стороны, оно характеризует
степень психического становления индивида (в ходе созревания
самосознания ребенка), с другой -- особый тип взрослой мен-
тальности психотика, не способного за знаком увидеть референт
и принимающего означающее за реальность; в результате проис-
ходит "конкретизация" означающего, типичная для искусства
постмодернизма. Кристева утверждает, что травмы, которые
ребенок получает в ходе "неудачного" прохождения этих ступе-
ней развития, потом -- во взрослом состоянии -- становятся
источниками соответствующих психозов.
Кристева и Даррида
Обособленным положением Кристевой в рамках
"постструктуралистско-деконструктивистского проекта" в нема-
лой степени обусловлены и ее
довольно ранние столкнове-
ния с Дерридой. Если в
сборнике его статей и интер-
вью 1972 г. "Позиции" (155)
Кристева выступала в роли
сомневающегося оппонента, стремящегося уточнить основные
положения его философской системы, то уже в 1974 г. в
"Революции поэтического языка" она подвергла практически все
из них довольно решительной критике.
Мне хотелось бы в данном случае обратить внимание на
один момент -- на фактор расхождения взглядов Дерриды и
"телькелевцев" , включая, естественно, Кристеву, по целому ряду
весьма существенных вопросов. Забегая вперед, нельзя не отме-
тить, что Деррида, очевидно, не зря поехал искать признания за
океан -- там его идеи упали на гораздо более благодатную
почву и довольно быстро дали дружные всходы, породив фено-
мен деконструктивизма.
Как уже упоминалось, наиболее отчетливо эти разногласия
получили свое выражения в "Революции поэтического языка".
Здесь были подвергнуты критике такие основополагающие по-
нятия Дерриды, как "различение", сам "грамматологический
проект" как тип анализа, и, что самое важное, именно в этой
работе наметилось решительное расхождение между Кристевой
и Дерридой по проблеме субъекта. Не менее существенными
были ее возражения о проблематичности понятия "Истины".
Иной подход Кристевой заключался прежде всего в ее специ-
фической разработке гегелевского понятия "негативности". С
точки зрения французской исследовательницы, "грамматология"
Дерриды, если ее характеризовать как стратегию анализа, пред-
назначавшегося для критики феноменологии, в конечном счете
приводила к "позитивизации" концепции "негативности". Пыта-
ясь найти в языке ту разрушительную силу, которая смогла бы
быть противопоставлена институтам буржуазного общества11,
Кристева пишет: "В ходе этой операции ("грамматологического
анализа", деконструкции в дерридеанском духе -- И, И,) нега-
тивность позитивируется и лишается своей возможности порож-
дать разрывы; она приобретает свойства торможения и выступа-
ет как фактор торможения, она все отсрочивает и таким образом
становится исключительно позитивной и утверждающей" (273,
с. 129).
Признавая за грамматологией "несомненные заслуги"
("грамматологическая процедура, в наших глазах, является самой
радикальной из всех, которые пытались после Гегеля развить
дальше и в другой сфере проблему диалектической негативно-
сти" -- там же, с. 128), Кристева все же считает, что она не-
способна объяснить, как отмечает Мой, "перемены и трансфор-
мации в социальной структуре" как раз из-за ее (грамматологии
-- И, И,) фундаментальной неспособности объяснить субъект и
расщепление тетического, которые они порождают" (279, с. 16).
"Иначе говоря, -- уточняет свою позицию Кристева, -- грам-
матология дезавуирует экономию символической функции и
открывает пространство, которое не может полностью охватить.
Но, желая преградить путь тетическому (от тезиса -- одно-
значного полагания смысла. -- И, И.) и поставить на его место
предшествовавшие ему (логически или хронологически) энерге-
тические трансферы (т. е. переносы значения. -- И, И,), сырая
грамматология отказывается от субъекта и в результате вынуж-
дена игнорировать его функционирование в качестве социальной
практики, также как и его способность к наслаждению или к
смерти. Являясь нейтрализацией всех позиций, тезисов, струк-
____________________________________
11 Напомним еще раз: вся эта борьба мыслилась исключительно
в сфере
языка, где традиционная логика, упрощенно говоря, была на стороне
буржуазного порядка, а "поэтический язык авангарда" расценивался как
подрывная сила", против этого порядка направленная.
всех позиций, тезисов, структур, грамматология в конечном
счете оказывается фактором сдерживания даже в тот момент,
когда они ломаются, взрываются или раскалываются: не прояв-
ляя интереса ни к какой структуре (символической и/или соци-
альной), она сохраняет молчание даже перед своим собственным
крушением или обновлением" (273, с. 130).
Как отмечает Торил Мой, в этой критике того, что позднее
стало известно как деконструкция, "мы видим озабоченность
проблемой, как сохранить место для субъекта, хотя бы даже и
для субъекта-в-процессе, прежде всего только потому, что он
является той инстанцией, которая позволяет нам объяснить раз-
личные гетерогенные силы (стимулы, импульсы), подрывающие
язык"(279,с. 16).
Проблема заключается еще и в том, что Деррида стремится
остаться (по крайней мере, в свой первый период) в пределах
уровня взаимоотношений означающих и означаемых (идей, по-
нятий, логически обосновываемых представлений), в то время
как Кристева практически с самого начала концентрировала свое
внимание на воздействии импульсов бессознательного и на их
психосоматической природе.
Очевидно, можно согласиться с Торил Мой, что именно
"настойчивое утверждение Кристевой реальности импульсов
Воображаемого и вынуждает ее встать в оппозицию к грамма-
тологическому проекту Дерриды, не столько потому, что она не
соглашается с его анализом, сколько потому, что последний не
идет достаточно далеко, оставаясь замкнутым в сфере действия
одного означающего" (279, с. 16-17). Как пишет Кристева в
характерной для нее манере: "Разряд гетерогенной энергии, сам
принцип которого заключается в расщеплении и разделении,
вступает в противоречие с тем, что остается в качестве следа,
порождая вместо этого лишь только вспышки, разрывы, внезап-
ные смещения, собственно и являющиеся условиями для новых
символических порождений, в которых экономия различения
главным образом и находит свое место. Но ничто не может
гарантировать способность отказа поддерживать сцену различе-
ния: ослабление его энергии может прекратить ее (т. е. сцены
различения -- И. И.) существование, тогда прекратится и вся-
кое становление символического, открывая тем самым дорогу
"безумию". В то же время, без отказа, различение замкнется в
непродуктивной, не способной к обновлению избыточности, в
чисто прециозную изменчивость внутри символической замкну-
тости: в созерцание, бездумно плывущее по течению" (273,
с. 133).
Такое прочтение Дерриды имеет, или имело, свои основа-
ния в начале 70-х гг., и хотя определенная пристрастность Кри-
стевой слишком ощутима, в одном она несомненно права: Дер-
рида того периода в своей теории действительно все разрушал, в
то же время оставляя все на своих местах. Иными словами,
Кристева 70-х гг. упрекала Дерриду в том, что его концепции
исключали возможность политической ангажированности, не
оставляли никакого "теоретического пространства" для созна-
тельного действия субъекта, фактически лишали его свободы
выбора.
Нельзя сказать, что и в концепции самой Кристевой эта
"свобода" получила достаточно аргументированное объяснение:
она лишь только декларировалась как возможность критической
саморефлексии (тезис, воспринятый не столько из идейного
наследия "критической философии" Франкфуртской школы,
сколько подкрепляемый ссылками на высказывания Фрейда),
но никак не вытекала из логики ее рассуждений и не обладала
самоочевидной доказуемостью. В принципе в рамках постструк-
туралистской парадигмы это и трудно было бы сделать, тем
более, что у Кристевой можно встретить и утверждения прямо
противоположного плана. В то же время необходимо отметить:
настойчивые попытки Кристевой выявить и обосновать теорети-
ческие предпосылки возможности существования "субъекта
свободной воли" заметно выделяли ее позицию на фоне общей
постструктуралистской тенденции 70-х гг.
Поэтому оценивая в целом проблему ее взаимоотношений с
Дерридой, можно сказать, что несмотря на все с ним разногла-
сия, Кристева испытывала весьма заметное его влияние: вся ее
аргументация и понятийный аппарат свидетельствуют о внима-
тельном штудировании работ французского ученого. Другое
дело, что она не могла принять тот политический индифферен-
тизм, который с неизбежной логичностью вытекал из его обще-
философской позиции рубежа 60-х -- 70-х гг. Верная бунтар-
скому духу "Тель Кель" того времени, она стала перекраивать
его теоретические постулаты, чтобы откорректировать их в соот-
ветствии с требованием политической ангажированности, харак-
терной для телькелевцев. И с ее точки зрения, она выступала в
качестве последовательницы Дерриды (хотя, как и во всем,
своевольной и упрямой), "развивавшей дальше" его идеи в духе
радикального авангардизма.
Неизбежность субъекта
В разделах о Фуко и
Дерриде уже упоминался
поразительный парадокс пост-
структуралистского мышления,
150
когда все попытки, и казалось бы весьма успешные, по теорети-
ческой аннигиляции субъекта неизбежно заканчивались тем, что
он снова возникал в теоретическом сознании как некая неулови-
мая и потому неистребимая величина. Деррида, по сравнению с
Кристевой, гораздо позже -- где-то в 80-х гг. придет к теоре-
тическому признанию неизбежности субъекта, Фуко -- в самом
начале 80-х гг. Кристева при всех яростных на него нападках,
не смогла от него "избавиться" и в начале 70-х. Разумеется,
речь может идти лишь о совсем "другом", глубоко нетрадицион-
ном субъекте, лишенном целостности сознания, принципиально
фрагментированном (morcele), "дивиде" (в противоположность
классическому, по самому своему определению "неделимому"
индивиду), и тем не менее, постоянно ощущаемая потребность в
тематике субъекта у Кристевой -- неопровержимое свидетель-
ство неизбежного сохранения субъекта как константы всей сис-
темы ее теоретических построений.
В предположительном, чисто гипотетическом плане можно
сказать, что непрерывная, то ослабевающая, то усиливающаяся
политическая ангажированность Кристевой регулярно требовала
от нее осознанного акта политического и социального выбора
позиции. Что не могло не порождать теоретическую рефлексию
о роли, месте и философском значении индивидуальной воли
человека. Происходил определенный разрыв между общепост-
структуралистской мировоззренческой позицией и реальной
практикой общественного поведения Кристевой с ее неуемным
политическим темпераментом. Эта внутренняя двойственность,
возможно, и явилась одной из причин, почему ее более чем
условно называемый "семанализ" не получил столь широкого
распространения, проще говоря, не превратился в "анали-
тическую дидактику", как, например, американский деконструк-
тивизм. Хотя аналитический аппарат, разработанный Кристевой
в ее "Семиотике" (1969), "Революции поэтического языка"
(1974) и "Полилоге" (1977) более фундаментально научно и
логически обоснован, но, увы! сама эта фундаментальность и
тенденция к всеохватности сослужили ей плохую службу, сделав
ее слишком сложной для средне-литературоведческого воспри-
ятия, по сравнению с относительной "простотой" и практической
применимостью американского деконструктивистского анализа.
Подытоживая различия, которые существовали в 70-х гг.
между Дерридой и Кристевой, можно свести их к следующему:
для Дерриды (как и для Фуко и Барта той эпохи) субъект (т.
е. его сознание) был в гораздо большей степени "растворен" в
языке, как бы говорящем через субъекта и помимо него, на-
сильно навязывающем ему структуры сознания, в которых субъ-
ект беспомощно барахтался, имея в качестве единственной своей
опоры в противостоянии этим структурам лишь действие бессоз-
нательного. Причем последнее в большей степени характерно
для Фуко и Барта, чем собственно для Дерриды, ибо, с его
точки зрения, противоречивость сознания как такового была
главным действующим лицом истории. Телькелевская политиче-
ская ангажированность Кристевой, ее нацеленность на
"революционную" перестройку общества заставляли ее напря-
женно искать пути выхода из этого теоретического тупика, а
единственно возможный источник, откуда смогли бы исходить
импульсы к разрушению старых мыслительных структур и ут-
верждению новых, она находила лишь в субъекте.
В определенном плане поиски Кристевой несомненно пере-
кликаются с мечтой Фуко об "идеальном интеллектуале", но в
гораздо большей степени они оказываются близкими настроени-
ям "левого деконструктивизма" 80-х гг., а ее постоянная озабо-
ченность проблематикой субъекта предвосхищает ту переориен-
тацию теоретических исследований, которая наметилась в этой
области на рубеже 80-х -- 90-х гг. (прежде всего в феминист-
ской "ветви" постструктуралистской мысли). Поэтому, можно
сказать, что Кристева несколько "обогнала" некоторые линии
развития постструктурализма, выявив в нем те акценты, которые
стали предметом исследования спустя десятилетие.
Для Кристевой оказалась неприемлемой сама позиция
"надмирности", "отстраненности", "принципиальной исключенно-
сти" из "смуты жизненного бытия" со всей ее потенциальной
взрывоопасностью, которую демонстрирует теория Дерриды.
Для нее соучастие в процессах общественного сознания, пере-
живаемое ею как сугубо личностное и эмоционально-реактивное
в них вовлечение, находит (и должно находить, по ее представ-
лению) полное соответствие в ее собственной теоретической
рефлексии, которая если и не воспевала, то по крайней мере
столь же экзальтированно отражала состояние умственной воз-
бужденности, наэлектризованности, питаемое майскими собы-
тиями 1968 г. Разумеется, мне бы не хотелось создавать ложное
впечатление, что теория Кристевой может быть целиком объяс-
нена политическими событиями во Франции той эпохи. Естест-
венно, все гораздо сложнее и далеко не столь однозначно, про-
сто (если вообще это слово здесь уместно) произошло совпаде-
ние или наложение личностного мироощущения Кристевой, ее
восприятия жизни (не забудем о ее "социалистическом болгар-
ском происхождении") на философско-эстетический и литера-
турный "климат" Франции того времени, когда подспудно вы-
зревавшие новые идеи и теории получили внезапный, мощный
энергетический импульс, разряд политической событийности,
спровоцировавший их дальнейшее бурное развитие.
Место Кристевой в постструктуралистской перспективе
Кристева, как и Делез, не создала ни достаточно долговре-
менной влиятельной версии
постструктурализма, ни своей
школы явных последователей
(за исключением феминист-
ской критики), хотя ее роль в
становлении постструктурали-
стской мысли, особенно на ее
первоначальном этапе, была
довольно значительной. Она
активно аккумулировала идеи Барта, Дерриды, Лакана, Фуко,
развивая их и превращая их в специфический для себя литера-
турно-философский комплекс, окрашенный в характерные для
конца 60-х -- первой половины 70-х гг. тона повышенно экс-
прессивной революционной фразеологии и подчеркнуто эпати-
рующей теоретической "сексуальности" мысли. Вполне возмож-
но, что в атмосфере духовной реакции на студенческие волнения
той эпохи консервативно настроенное американское литературо-
ведение постструктуралистской ориентации настороженно отне-
слось к "теоретическому анархизму" Кристевой, как впрочем и
ко всем "телькелистам", за исключением всегда стоявшего особ-
няком Р. Барта, и не включило ее в деконструктивистский ка-
нон авторитетов. Поэтому влияние Кристевой на становление
деконструктивизма в его первоначальных "йельском" и "феноме-
нологическом" вариантах было минимальным.
Новый пик влияния Кристевой пришелся на пору формиро-
вания постмодернистской стадии эволюции постструктурализма,
когда обнаружилось, что она первой сформулировала и обосно-
вала понятие "интертекстуальности", а также когда образовалось
достаточно мощное по своему интернациональному размаху и
воздействию движение феминистской критики, подготовившей
благоприятную почву для усвоения феминистских идей француз-
ской исследовательницы. В частности, ее концепция "женского
письма" стала предметом дебатов не только в кругах представи-
тельниц феминистской критики, но и многих видных теоретиков
постструктурализма в целом. Фактически лишь в начале 80-х
гг. американские деконструктивисты стали отдавать должное
Кристевой как ученому, которая стояла у истоков постструкту-
рализма и с присущим ей радикализмом критиковала постулаты
структурализма, давала первые формулировки интертекстуально-
сти, децентрации субъекта, аструктурности литературного текста,
ставшие впоследствии ключевыми понятиями постструктурализ-
ма.
Что привлекает особое внимание к Кристевой -- это ин-
тенсивность, можно даже сказать, страстность, с какой она
переживает теоретические проблемы, которые в ее изложении
вдруг оказываются глубоко внутренними, средством и стезей ее
собственного становления* Яркие примеры тому можно найти и
в ее статье "Полилог" (271), да и во всей вводной части ее
книги "Чуждые самим себе" (1988) (265). В общей перспекти-
ве развития постструктурализма можно, разумеется, много ска-
зать о том, как с нарастанием постструктуралистских тенденций
изменялся и стиль Кристевой, в котором на смену безличност-
ной, "научно-объективированной" манере повествования, типич-
ной для структурализма с его претензией на "монопольное"
владение "истиной" в виде постулируемых им же самим
"неявных структур", пришла эмфатичность "постмодернистской
чувствительности" -- осознание (и как следствие -- стилевое
акцентирование) неизбежности личностного аспекта любой кри-
тической рефлексии, который в конечном счете оказывается
единственно надежным и верифицируемым критерием аутентич-
ности авторского суждения в том безопорном мире постструкту-
ралистской теории, где безраздельно властвуют стихии относи-
тельности.
РОЛАН БАРТ: ОТ "ТЕКСТОВОЮ АНАЛИЗА" К "НАСЛАЖДЕНИЮ ОТ ТЕКСТА" |
Самым ярким и влиятельным в сфере критики представите-
лем французского литературоведческого постструктурализма
является Ролан Барт (1915-1980). Блестящий литературный
эссеист, теоретик и критик, проделавший -- или, скорее, пре-
терпевший вместе с общей эволюцией литературно-теоретической
мысли Франции с середины 50-х по 70-е гг. -- довольно бур-
ный и извилистый путь, он к началу 70-х годов пришел к пост-
структурализму.
Именно эта пора "позднего Барта" и анализируется в дан-
ном разделе, хотя, разумеется, было бы непростительным за-
блуждением сводить значение всего его творчества лишь к это-
му времени: всякий, кто читал его первую книгу "Мифологии"
(1953) (83) и имеет теперь возможность это сделать в русском
переводе (10, с. 46-145), способен сам на себе ощутить обаяние
его личности и представить себе то впечатление, которое произ-
водили его работы уже в то время. Но даже если оставаться в
пределах интересующего нас этапа эволюции критика, то необ-
ходимо отметить, что многие его исследователи (В. Лейч, М.
Мориарти, Дж. Каллер, М. Вайзман и др.) склонны выделять
различные фазы в "позднем Барте" уже постструктуралистского
периода. Во всяком случае, учитывая протеевскую изменчивость,
мобильность его взглядов, этому вряд ли стоит удивляться.
Важно прежде всего отметить, что на рубеже 70-х гг. Барт
создал одну из первых деконструктивных теорий анализа худо-
жественного произведения и продолжал практиковать приблизи-
тельно по 1973 г. то, что он называл "текстовым анализом". К
этому периоду относятся такие его работы, как "С/3" (1970),
"С чего начинать?" (1970), "От произведения к тексту" (1971),
"Текстовый анализ одной новеллы Эдгара По" (1973) (89, 10).
Однако уже в том же 1973 г. был опубликован его сбор-
ник "эссеистических анализов" (право, затрудняюсь назвать это
иначе) "Удовольствие от текста" (84), за которым последовал
еще целый ряд работ, написанных в том же духе: "Ролан Барт
о Ролане Барте" (1975), "Фрагменты любовного дискурса"
(1977) и т. д. (85, 80), явно ознаменовавшие собой несомнен-
ную неудовлетворенность практикой "текстового анализа" и
переход к концепции "эротического текста", не скованного ме-
лочной регламентацией строго нормализованного по образцу
естественных наук структурного подхода. Теперь кредо Барта
-- вольный полет свободной ассоциативности, характерный для
"поэтического мышления" постмодернистской чувствительности.
Впрочем, говоря об очередной смене парадигмы у Барта,
приходится учитывать тот факт, что приметы позднего Барта
можно встретить и в его более ранних работах. Так, еще в ста-
тье 1967 г. "От науки к литературе" (10) он приводит выска-
зывание Кольриджа: "Стихотворение -- это род сочинения,
отличающийся от научных трудов тем, что своей непосредствен-
ной целью оно полагает удовольствие, а не истину" (10, цит. по
переводу С. Зенкина, с. 381-382) и делает из него весьма при-
мечательный (с точки зрения своей дальнейшей эволюции) вы-
вод: "двусмысленное заявление, так как в нем хотя и признается
в какой-то мере эротическая природа поэтического произведения
(литературы), но ей по-прежнему отводится особый, как бы
поднадзорный, участок, отгороженный от основной территории,
где властвует истина. Между тем удовольствие (сегодня мы
охотнее это признаем) подразумевает гораздо более широкую,
гораздо более значительную сферу опыта, нежели просто удов-
летворение "вкуса". До сих пор, однако, никогда не рассматри-
валось всерьез удовольствие от языка, .... одно лишь барокко,
чей литературный опыт всегда встречал в нашем обществе (по
крайней мере, во французском) отношение в лучшем случае
терпимое, отважилось в какой-то мере разведать ту область,
которую можно назвать Эросом языка" (там же, с. 382).
Трудно в этом не увидеть истоки позднейшей концепции текста
как "анаграммы эротического тела" в "Удовольствии от текста"
(84, с. 74).
Однако прежде чем перейти к собственно теории и практи-
ке анализа у позднего Барта, необходимо сделать несколько
замечаний о Барте как "литературно-общественном феномене"
эпохи. Если попытаться дать себе отчет о том общем впечатле-
нии, которое производят работы Барта, то нельзя отделаться от
ощущения, что лейтмотивом, проходящим сквозь все его творче-
ство, было навязчивое стремление вырваться из плена буржуаз-
ного мышления, мировосприятия, мироощущения. Причем дра-
матизм ситуации состоял в том, что общечеловеческое воспри-
нималось как буржуазное, что сама природа человека Нового
времени рассматривалась как буржуазная и поэтому естествен-
ным выходом из нее считалось все то, что расценивалось как
противостоящее этой природе, этому мышлению: марксизм,
фрейдизм, ницшеанство. Естественно, что все это подталкивало
к леворадикальному, нигилистически-разрушительному, сексу-
ально-эротическому "теоретическому экстремизму" в теории,
условно говоря, к "политическому авангардизму". Подобные
настроения, разумеется, не были лишь прерогативой одного
Барта, они были свойственны, как уже об этом неоднократно
говорилось, и Фуко, и Делезу, и -- в крайне эмоциональной
форме -- Кристевой.
Те же настроения были характерны практически для всей
левой интеллигенции, и трагизм положения состоял, да и по-
прежнему состоит в том, что радикализм левого теоретизма
постоянно спотыкался, если не разбивался, о практику политиче-
ских и культурных реальностей тех стран, где антибуржуазные
принципы закладывались в основу социального строя.
Отсюда ощущение постоянной раздвоенности и разочаро-
вания, лихорадочные попытки обретения "теоретического экви-
валента" несостоявшимся надеждам: если к середине 60-х гг.