Страница:
Вопрос заключается лишь в том, сможешь ли ты и без искейпа остаться хардером.
И когда я отвечаю на этот вопрос самому себе, то немедленно отправляюсь в специализированную Клинику Щита.
Как и все прочие органы нашей организации, она представляет собой секретное заведение, о существовании которого знают только хардеры и те специалисты-медики, что практически безвылазно работают в искусственном городе на дне Индийского океана.
Искейпами в Клинике обычно занимается нейрохирург, имя которого обычным хардерам неизвестно. Он охотно отзывается на прозвище Авиценна, и можно лишь гадать, каким образом он согласился сотрудничать со Щитом, обрекая себя на заточение в подводно-медицинском царстве.
Собственно, об Авиценне, как и многие из моих коллег, я знаю лишь понаслышке: искейп вживляют в раннем детстве, и этой операции сопутствует глубокий наркоз с яркими галлюцинациями, поэтому я не уверен, что помню лицо профессора. Тем более, что этот облик может быть всего лишь следствием хорошо созданного голомакияжа…
Когда я попадаю в кабинет Авиценны, то убеждаюсь, что имидж выбран хирургом достаточно традиционный. Больше всего он походит на Эйнштейна: та же шапка седых волос и умный взгляд из-под кустистых седых бровей. Вот только голос образу пожилого ученого-исследователя не очень-то соответствует: насколько можно судить, он принадлежит человеку лет этак на двадцать моложе того возраста создателя теории относительности, который запечатлен на знаменитом портрете.
Выслушав меня, Авиценна не удивляется и не собирается разубеждать меня в принятом решении, как этого можно было бы ожидать.
Он лишь сообщает, что отныне операции по извлечению искейпа из мозга хардера производятся только с разрешения руководства Щита, и явно не намерен углубляться в обсуждение этой скользкой темы.
Мне не остается ничего иного, кроме как осведомиться, достаточно ли будет уважаемому профессору санкции Щитоносца или обязательно требуется решение всей Коллегии?
Мой собеседник недоверчиво взирает на меня, словно пытаясь определить, кто же я: любитель насмехаться над очень занятыми людьми или наивный глупец? Видимо, так и не придя к окончательному выводу, он все-таки утверждает кандидатуру Щитоносца на роль вершителя моей судьбы и, уткнувшись в голо-экран своего транспьютера, позволяет мне дозвониться до упомянутого должностного лица прямо из его кабинета.
Только это не так-то просто сделать.
Щитоносец, будто олицетворение всех сокровищ, поистине спрятан за семью замками в лице электронных секретарей, которые вначале бесстрастно расспрашивают меня, кто я такой, что хочу сказать руководителю Щита, а потом, с учетом моих ответов на эти два вопроса, сообщают, в какой именно день и час я должен перезвонить, чтобы записаться к нему на прием.
Такой расклад меня никак не устраивает, и я начинаю использовать кое-какие нечестные приемы, в том числе выдавая себя за Генерального секретаря Объединенных Наций или запугивая стражей Щитоносца мнимыми вселенскими катаклизмами.
Наконец, в одной из последних сторожевых инстанций мне удается установить, что Щитоносец в данный момент выступает на каком-то весьма представительном форуме, но это меня не смущает, и я прошу соединить меня с ним сразу, как только глава Щита покинет трибуну.
— Как вас представить, уважаемый? — приторно-вежливо интересуется мой электронный собеседник, и мне не остается ничего другого, кроме как назвать себя.
— Как, по-вашему, долго ли мне еще придется ждать? — спрашиваю, в свою очередь, я, но комп-сек этого, естественно, не знает. Выступление Щитоносца является импровизацией без заранее заготовленного текста, так что едва ли кто-то, включая его самого, может сказать, сколько времени оно продлится…
— А вы не можете поторопить его? — невозмутимо осведомляюсь я.
Судя по долгому ответному молчанию, от столь кощунственного предположения у комп-сека выходит из строя речевой синтезатор и происходит короткое замыкание в этико-эвристическом блоке.
— Хорошо, я буду ждать, не отключаясь, — упреждаю я волну упреков со стороны секретаря и присаживаюсь в кресло рядом со столом профессора.
Авиценна косится на меня так, будто хочет что-то сказать, но лишь хмыкает и вновь погружается с головой в манипуляции со своим транспьютером (уже потом я узнаю, что он таким образом осуществлял на расстоянии сложнейшую операцию по удалению злокачественной опухоли из мозжечка, в ходе которой с помощью компьютера управлял микрочипами-исполнителями — давно, оказывается, прошли времена, когда врачу нужно было своими руками оперировать больного!)…
Наконец, долгожданное чудо все-таки свершается, и на экранчике моего потертого комп-карда я вновь вижу усталое лицо Щитоносца.
— Это опять вы, Лигум?! — не то спрашивает, не то констатирует он. — Что-то частенько я вам бываю нужен в последнее время… Причем общение с вами небезопасно, если учесть, что в прошлый раз оно привело к не очень-то приятным последствиям…
— Что вы имеете в виду, уважаемый Щитоносец? — спрашиваю с невинным видом я.
— Та известная музыкантша, которую вы хотели провести в наш Клуб, погибла, не так ли? — переходит на прокурорский тон руководитель Щита.
— Да, вы правы, уважаемый Щитоносец, но во-первых, она не погибла, а умерла от сердечной недостаточности, а во-вторых, это случилось не в Клубе и не в моем присутствии! — пытаюсь я отбить выпад своего собеседника.
— Тем не менее, — жестко говорит он, и его тон вызывает у меня нехорошее предчувствие, — расхлебывать ту кашу, которую вы заварили, пришлось лично мне! Кое-кто из ушлых репортеров пронюхал, что буквально накануне своей смерти Рубела Фах имела контакт с неизвестным молодым человеком, судя по всему — хардером… Теперь представляете, какой штурм со стороны прессы и общественности в целом мне пришлось отбивать, да еще так, чтобы это не просочилось в инфо?!.. Интересно, какую свинью вы заготовили для меня на этот раз, хардер Лигум? Выкладывайте, не стесняйтесь!..
Такое вступление способно обескуражить кого угодно, но мне отступать некуда, и я, стараясь быть сухим и кратким, как индейский вождь, излагаю суть своей просьбы.
Лицо Щитоносца недоверчиво хмурится:
— А вы можете сказать мне, зачем вам это понадобилось?
Я красноречиво пожимаю плечами и отвожу взгляд в сторону.
— Это связано с тем же делом, ради которого погибла Рувела Фах? — уже мягче спрашивает мой собеседник.
Я лишь киваю в ответ.
Молчание — золото, это поистине так в подобных случаях. Словами ты только навредишь самому себе…
Щитоносец размышляет целых три с половиной секунды.
— А вы знаете, Лигум, почему Коллегия приняла решение взять подобные операции под свой контроль? — спрашивает он.
— Догадываюсь, уважаемый Щитоносец, — наконец, нарушаю я свой обет молчания. — Скорее всего, причина заключается в самоубийстве одного хардера…
— Вы и об этом знаете? — вновь хмурится Щитоносец. — Знаете, а ваша вездесущность мне всё больше не нравится… Тем более, что предположение о самоубийстве хардера Портура является всего лишь одной из версий, которые в настоящее время изучаются инвестигационной комиссией Коллегии.
— Надеюсь, уважаемый Щитоносец, вы не считаете, что я стремлюсь избавиться от искейпа, чтобы покончить с собой? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от неприятной темы и заодно — чтобы поскорее достичь своей цели.
Он смотрит на меня долгим оценивающим взглядом, будто всерьез оценивает вероятность исхода, выдвинутого мной в качестве гипотезы. Затем произносит странным голосом:
— Нет, но я думаю, что вы не до конца представляете себе последствия своего поступка.
— Я уверен в обратном, уважаемый Щитоносец.
— Не спорьте со мной! — с внезапной злостью взрывается он. — Вы… вы просто не знаете, что это такое — жить в шкуре обычного человека, когда каждый, буквально каждый шаг может привести тебя к смерти!.. И не обязательно от чьей-то преступной руки!.. В мире слишком много случайностей и нелепых совпадений, Лигум, чтобы можно было не бояться смерти!
— А как же все? — возражаю я. — Как живут миллиарды людей на нашей планете? Почему они не думают об этом? Почему они не боятся возможности ежесекундно перестать существовать из-за какого-нибудь пустяка?!.. Ведь абсолютно у каждого может в любой момент лопнуть или закупориться тончайший сосудик в мозгу — и всё, его уже не спасти!.. Но почему при этом люди умудряются радоваться жизни, рожать и растить детей и составлять планы на будущее?!..
Я настолько вхожу в раж, что даже забываю добавлять при каждом своем обращении к собеседнику слова “уважаемый Щитоносец”, как того требует Кодекс чести хардеров.
Но Щитоносец не обращает на мою оплошность никакого внимания.
— Так то ж люди, дурачок! — тоже отбросив в сторону официальные манеры, говорит он. — А ты — хардер! Понимаешь? Хар-дер!..
— По-вашему, быть хардером это значит обязательно быть застрахованным от смерти? По-вашему, и я, и вы, и весь остальной личный состав Щита уже не способны быть людьми? Просто — людьми?.. Неужели вы, уважаемый Щитоносец, всерьез полагаете, что какой-то там набор электронных деталей может обусловить разницу величиной с пропасть между нами и всеми остальными людьми?!..
Щитоносец принимается растирать лицо ладонями, словно хочет снять невидимый налет с щек.
— Нет, — тихо говорит, наконец, он. — Не в искейпе, конечно, дело, мой мальчик… Вернее — не только в нем. Но то, что ты хочешь сделать, — лишь первый шаг в ту пропасть, которую ты только что соизволил так красиво нарисовать…
И тогда я понимаю, что он хочет сказать.
— Вы боитесь, уважаемый Щитоносец? — говорю я. — Да, я вижу, что вы боитесь… Вы боитесь, что в итоге я перестану быть хардером, а стану обычным человеком. Но разве это так страшно?
Он усмехается и покачивает головой, не сводя с меня грустного взгляда.
— Вы ошибаетесь, уважаемый Щитоносец, — говорю я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже. — Вы напрасно думаете, что я предам Щит!.. Как только я выполню свою задачу, то сразу вернусь сюда и попрошу, чтобы мне вновь поставили искейп!.. Вы слышите? Я клянусь вам, уважаемый Щитоносец!..
— Не надо, — ответствует он. — Не клянитесь, хардер Лигум. В конце концов, у вас есть это право. Как и у любого человека…
Не знаю, кажется ли мне, но последнее слово Щитоносец произносит с еле уловимой жалостью. А потом он бросает взгляд на свой браслет и официальным тоном приказывает:
— Передайте профессору Авиценне, хардер Лигум, что я дал вам разрешение на операцию по удалению искейпа…
Я встречаюсь взглядом с доктором, который наверняка слышал весь наш диалог с Щитоносцем. Он смотрит на меня так, будто видит в моем лице Геракла, совершившего свой очередной подвиг.
Я и сам еще не очень верю в свой успех…
* * *
Высота такая, что дно пропасти кажется смазанным и поэтому нереальным. Однако, когда с моей правой подошвы отваливаются прилипшие мелкие камушки и комочки земли, то отчетливо слышно, как они ударяются где-то там, внизу, после долгих секунд полета.
Я вишу на вытянутых руках, цепляясь за край бездонной пропасти, и чувствую себя приговоренным к смерти. В сущности, так оно и есть, если учесть, что сил в сведенных судорогой пальцах остается все меньше и меньше, а возможность выбраться из бездны отсутствует: скала, вдоль которой распростерто мое растянувшееся подобно гигантской макаронине тело, отполирована веками до гладкости льда, и на ней нет ни единой ямки, ни единого выступа.
К счастью, нет ветра, иначе мне не удалось бы провисеть в таком неудобном положении и нескольких секунд. И хорошо еще, что в этой местности, похоже, не водятся какие-нибудь любопытные птицы типа голубей или ворон, которые, если верить некоторым фильмам, имеют обыкновение соваться в физиономию герою как раз в тот момент, когда он висит на волоске.
Тем не менее, положение мое безнадежно, и надежда на спасение может появиться в такой ситуации только у патологического оптимиста. Голос разума нашептывает мне, что пора проверить, как там обстоят дела с загробной жизнью, для чего достаточно разжать пальцы. Но почему-то этот простой жест именно сейчас у меня и не выходит. И даже не потому, что я воспитан в духе атеизма, а по той простой причине, что пальцы мои свела сильная судорога, вследствие чего их теперь, наверное, проще отрубить, чем разжать…
Внезапно я слышу над своей головой чьи-то уверенные шаги. Кто-то шествует по тропе, проходящей рядом с выступом скалы, где я изображаю собой неумеху-альпиниста.
“Помогите”, хочу крикнуть я, но из горла моего вырывается лишь какой-то хрип, словно меня душит огромный спрут.
Тем не менее, неизвестный прохожий, видимо, услышал мой возглас, раз его шаги останавливаются, а потом начинают приближаться ко мне. Подойдя почти к самому краю пропасти, человек наверху застывает, как вкопанный, не рискуя заглянуть через край скалы. Похоже, что он заметил мои пальцы, вцепившиеся в гранитную плиту, а всё остальное его не очень-то интересует.
“Помогите!”, повторяю я, и на этот раз мой речевой аппарат функционирует вполне исправно.
Запрокинув голову, я жду, когда над краем скалы покажется лицо обнаружившего меня человека, но, видно, прохожий страдает врожденной боязнью высоты, раз боится даже взглянуть вниз.
— Проблема, — вдруг сообщает он в пространство. Голос у него густой и задумчивый. — С одной стороны, надо бы помочь этому несчастному, а с другой появляются вот какие мысли. — Он тщательно откашливается, словно готовясь к долгой речи. — Не подлежит сомнению, что каждый из нас должен прийти на помощь своему ближнему, когда этот ближний находится в беде. Но несомненно и другое: чтобы помощь твоя могла считаться добрым поступком, она должна быть бескорыстной. Иначе что это за добро, за которое ты хочешь получить какое-то воздаяние? Да это тогда и не добро вовсе, а товар какой-то!.. И речь в таком случае может идти не о помощи, а всего лишь о платной услуге, потому что неважно, чем будет осуществляться плата: деньгами, вещами или иными услугами с твоей стороны…
Я закрываю глаза и припоминаю все ругательства, которые только успел узнать за свою жизнь. Однако благоразумие мне подсказывает, что пустить в ход хотя бы одно из них применительно к демагогу наверху означает бездарно утратить последний шанс на спасение. Не лучше ли попробовать переубедить этого типа, больного манией напрасного витийствования?..
Руки мои, между тем, всё больше теряют чувствительность, и я опасаюсь, что, когда они окончательно онемеют, то просто-напросто оторвутся у меня в районе локтей, как глиняные…
— Мне кажется, в данном случае вы не правы, уважаемый, — говорю я, стараясь заглушить противную дрожь в голосе. — Рассуждения о некоем воздаянии с моей стороны попросту не имеют никакого смысла. Судите сами: чем я смогу отплатить вам, если вы поможете мне выбраться из пропасти? Деньгами? Но, во-первых, клянусь, у меня с собой нет ни монетки, а во-вторых, я и не стал бы предлагать вам деньги в виде платы за свое спасение —это было бы попросту нелепо… Да и потом, попытка всучить вам несколько юмов за вызволение меня из беды неизбежно оскорбила бы не только вас, но и меня самого: ведь это означало бы, что я оцениваю себя лишь в несколько мятых, грязных бумажек!..
— Да, но помимо денег есть и другие способы отблагодарить ближнего за помощь, — возражает мой невидимый оппонент. — Например, путем оказания ему какой-нибудь ценной услуги… — (“Например, за проявленное этим ближним занудство пару раз двинуть ему по физиономии и сбросить в пропасть”, невольно думаю я). — Откуда я знаю, а вдруг вы занимаете в обществе какое-нибудь привилегированное положение? Что, если вы, скажем, миллионер, на досуге увлекающийся альпинизмом, или глава местной городской администрации и захотите как-то воспользоваться этим, чтобы преподнести мне пресловутый “небольшой презент”?.. Золотые запонки стоимостью с мой годовой доход? Бесплатную девочку, чтобы согревала мою постель, когда мне будет угодно?.. Или ежемесячное перечисление кругленькой суммы на мой банковский счет?
Руки мои по самые кисти уже ничего не чувствуют, но это не значит, что они не болят.
— Допустим, — великодушно соглашаюсь я, стиснув зубы, — но чисто гипотетически, потому что уверяю вас, вам крепко не повезло: ни к одной из названных вами категорий, я, к сожалению, не отношусь… Но даже если бы это было так, кто мешает вам отказаться от моих подношений или услуг? Или, по-вашему, я для начала свяжу вас по рукам и ногам, а потом насильно буду запихивать вам в карман золотые запонки, а в завершение сдам в публичный дом на растерзание кибер-проституткам?
Судя по голосу, мой собеседник не обращает никакого внимания на иронию, содержащуюся в моих репликах. Он подчеркнуто академичен, как престарелый кардинал ватиканской церкви.
— Любая помощь всегда предполагает надежду со стороны того, кто ее оказывает, на воздаяние, — упрямо говорит он. — Даже если отвлечься от рассмотрения чисто материальных выгод, то остаются и так называемые моральные или духовные приобретения. Например, если помогающий верует в Бога, то, совершая добрый поступок, он наверняка будет надеяться, что сумма таких поступков позволит ему после смерти попасть в рай, а разве это не корысть? А если это просто хороший, отзывчивый человек, то, спасая кого-то, он, скорее всего, исполнится гордостью за себя… смотрите, мол, какой я добрый и бескорыстный!.. А разве повышение самомнения, равно как и мнения окружающих о себе не является той целью, к которой стремится всякий человек?
— Подождите, подождите, уважаемый! — протестую я, чувствуя, что еще немного — и мы окажемся в таких демагогических джунглях, где еще, как говорится, не ступала нога человека. — До сих пор вы рассматривали ситуацию, являющуюся предметом нашего спора, лишь с точки зрения того, кто способен оказать помощь. Но разве он играет главную скрипку в этом дуэте? Разве не более важна точка зрения того, кто терпит бедствие? И разве имеет для него какое-то значение та причина, по которой ближний оказал или не оказал ему помощь? На мой взгляд, для него главнее нечто другое…
— Возможно, вы правы, — задумчиво цедит человек, по-прежнему остающийся вне поля моего зрения. — Знаете, эта мысль как-то не приходила мне в голову… — (“Сомневаюсь, что в твою башку вообще приходила какая-нибудь мысль”, мысленно откликаюсь я). — Но субъективные оценки вряд ли могут служить критерием истины. — (“И откуда ты взялся на мою голову, такой вумный?!”). — Если рассматривать ситуацию чисто объективно, с точки зрения стороннего наблюдателя…
— Чисто объективно человек, отказывающийся спасти своего ближнего, — тот же убийца! — уже отбросив в сторону все реверансы, резко заявляю я. Честно говоря, мне уже все равно, рухну я на дно пропасти или нет. Почему-то важнее становится другое — заставить этого философа почувствовать, что он — мерзкая, отвратительная личность. — И если бы лично я был на месте этого вашего “стороннего наблюдателя”, то, не задумываясь, арестовал бы и предал суду отказавшегося помочь ближнему своему, потому что даже в законе сказано, что преступным может быть не только действие, но и бездействие!..
Если я надеялся таким образом припереть своего противника к стенке, то глубоко ошибался. Видимо, за всю свою жизнь он собаку съел по части диспутов на темы нравственности.
— Да, но вы не учитываете одного обстоятельства, — невозмутимо ответствует он. — Следует задуматься вот еще над чем… Каким образом нуждающийся в помощи угодил в бедствие? И действительно ли его положение является бедствием? А не кара ли это за совершенные прегрешения? Откуда, например, я знаю, как вы оказались висящим над пропастью? Что, если незадолго до моего появления вы, скажем, напали с ножом на одинокую беззащитную девушку, пытаясь ее ограбить или изнасиловать, а ей чудом удалось столкнуть вас с обрыва?..
И тут до меня доходит, что мне нечем опровергнуть его гнусные измышления. Да, я знаю, что я не мог угодить в положение извивающегося над бездной червяка так, как об этом упомянул этот современный иезуит, но доказать это я не в состоянии, потому что абсолютно не помню, что было до того, как я сорвался в пропасть…
Неужели он победит в нашем споре? Неужели мне суждено погибнуть на глазах этого чудовища в человеческом облике и тем самым как бы подтвердить его правоту?!..
НИ ЗА ЧТО!
— Ну и не надо! — хриплю я надсадно, корчась и раскачиваясь над страшной бездной. — Не надо меня спасать, слышите?!.. Потому что я сам!.. Сам выберусь, без вашей вонючей помощи!.. Этот спор… он выеденного яйца не стоит!.. Потому что каждый может спасти себя сам!..
И тут мне каким-то чудом удается зацепиться ногой за край скалы, а затем подтянуться на ноющих тупой болью руках. В глазах темнеет, а по подбородку струится теплой соленой струйкой не то пот с лица, не то кровь из прокушенной губы. В следующий момент я из последних, уже почти нечеловеческих сил, переваливаюсь через острый срез скалы и в изнеможении распластываюсь на горячем камне навзничь. Солнце, которого я не замечал, болтаясь над мрачной пропастью, бьет мне в глаза, и я не сразу могу разглядеть того человека, с которым вел бесплодный спор.
А когда, наконец, мне удается разглядеть его, то сердце мое екает и замирает.
Потому что я вижу, что это не кто иная, как Рубела Фах в своем кресле и с синтез-гармонией на култышках никогда не существовавших ног.
И если секундой раньше я готов был безжалостно сбросить своего мерзкого оппонента в пропасть в отместку за его издевательства надо мной, то теперь у меня не поворачивается язык сказать что-либо обвинительное в адрес девушки. Хотя и знаю, что, невзирая на отсутствие конечностей, она могла бы мне помочь выбраться.
Я же знаю, что она мертва. А мертвых бесполезно обвинять или упрекать в чем-либо…
Солнце снова безжалостно слепит мои глаза, и я закрываю их, а потом слышу над собой чей-то монотонный голос, повторяющий: “Как вы себя чувствуете, Лигум?”, “Как вы себя чувствуете?”…
Я открываю глаза и вижу склонившееся над собой чье-то полузнакомое лицо. Ещё усилие — и в моей голове всё встает на место.
Я — хардер, меня зовут Даниэль Лигум, а лицо надо мной — это доктор Авиценна, который удалял из моего мозга искейп.
Он же предупреждал, что операция может вызвать, несмотря на наркоз, яркие галлюцинации, очень похожие на реальные события, поскольку хирургический скальпель затрагивает различные участки моей памяти.
Вот он и затронул…
Это была одна из практических задач по курсу нейролингвистического программирования, которые нам предлагали решить на экзамене — если не изменяет память, на четвертом курсе Академии. Задача действительно заключалась в том, чтобы суметь убедить своего оппонента в том, с чем он соглашаться никак не хочет, и тем самым заставить его выполнить нежелательные для него действия.
Страшное дело — НЛП, не случайно его окрестили “бескровным воздействием” и “негипнотическим манипулированием людьми”…
Только сейчас в моем восприятии эта виртуальная ситуация трансформировалась, с учетом последних событий, в некую смесь вымысла и реальности.
— Я в порядке, док, — отвечаю, наконец, я человеку, склонившемуся надо мной (так вот кому в моем кошмаре принадлежал занудный голос!). — Надеюсь, буду жить?
— Надеюсь, будете, — неожиданно улыбается он. — Как в том анекдоте про врача-неудачника, у которого на операционном столе уже скончалось триста больных подряд: должно же мне когда-нибудь повезти!..
Глава 8. Почти как человек (Х+38-45)
И когда я отвечаю на этот вопрос самому себе, то немедленно отправляюсь в специализированную Клинику Щита.
Как и все прочие органы нашей организации, она представляет собой секретное заведение, о существовании которого знают только хардеры и те специалисты-медики, что практически безвылазно работают в искусственном городе на дне Индийского океана.
Искейпами в Клинике обычно занимается нейрохирург, имя которого обычным хардерам неизвестно. Он охотно отзывается на прозвище Авиценна, и можно лишь гадать, каким образом он согласился сотрудничать со Щитом, обрекая себя на заточение в подводно-медицинском царстве.
Собственно, об Авиценне, как и многие из моих коллег, я знаю лишь понаслышке: искейп вживляют в раннем детстве, и этой операции сопутствует глубокий наркоз с яркими галлюцинациями, поэтому я не уверен, что помню лицо профессора. Тем более, что этот облик может быть всего лишь следствием хорошо созданного голомакияжа…
Когда я попадаю в кабинет Авиценны, то убеждаюсь, что имидж выбран хирургом достаточно традиционный. Больше всего он походит на Эйнштейна: та же шапка седых волос и умный взгляд из-под кустистых седых бровей. Вот только голос образу пожилого ученого-исследователя не очень-то соответствует: насколько можно судить, он принадлежит человеку лет этак на двадцать моложе того возраста создателя теории относительности, который запечатлен на знаменитом портрете.
Выслушав меня, Авиценна не удивляется и не собирается разубеждать меня в принятом решении, как этого можно было бы ожидать.
Он лишь сообщает, что отныне операции по извлечению искейпа из мозга хардера производятся только с разрешения руководства Щита, и явно не намерен углубляться в обсуждение этой скользкой темы.
Мне не остается ничего иного, кроме как осведомиться, достаточно ли будет уважаемому профессору санкции Щитоносца или обязательно требуется решение всей Коллегии?
Мой собеседник недоверчиво взирает на меня, словно пытаясь определить, кто же я: любитель насмехаться над очень занятыми людьми или наивный глупец? Видимо, так и не придя к окончательному выводу, он все-таки утверждает кандидатуру Щитоносца на роль вершителя моей судьбы и, уткнувшись в голо-экран своего транспьютера, позволяет мне дозвониться до упомянутого должностного лица прямо из его кабинета.
Только это не так-то просто сделать.
Щитоносец, будто олицетворение всех сокровищ, поистине спрятан за семью замками в лице электронных секретарей, которые вначале бесстрастно расспрашивают меня, кто я такой, что хочу сказать руководителю Щита, а потом, с учетом моих ответов на эти два вопроса, сообщают, в какой именно день и час я должен перезвонить, чтобы записаться к нему на прием.
Такой расклад меня никак не устраивает, и я начинаю использовать кое-какие нечестные приемы, в том числе выдавая себя за Генерального секретаря Объединенных Наций или запугивая стражей Щитоносца мнимыми вселенскими катаклизмами.
Наконец, в одной из последних сторожевых инстанций мне удается установить, что Щитоносец в данный момент выступает на каком-то весьма представительном форуме, но это меня не смущает, и я прошу соединить меня с ним сразу, как только глава Щита покинет трибуну.
— Как вас представить, уважаемый? — приторно-вежливо интересуется мой электронный собеседник, и мне не остается ничего другого, кроме как назвать себя.
— Как, по-вашему, долго ли мне еще придется ждать? — спрашиваю, в свою очередь, я, но комп-сек этого, естественно, не знает. Выступление Щитоносца является импровизацией без заранее заготовленного текста, так что едва ли кто-то, включая его самого, может сказать, сколько времени оно продлится…
— А вы не можете поторопить его? — невозмутимо осведомляюсь я.
Судя по долгому ответному молчанию, от столь кощунственного предположения у комп-сека выходит из строя речевой синтезатор и происходит короткое замыкание в этико-эвристическом блоке.
— Хорошо, я буду ждать, не отключаясь, — упреждаю я волну упреков со стороны секретаря и присаживаюсь в кресло рядом со столом профессора.
Авиценна косится на меня так, будто хочет что-то сказать, но лишь хмыкает и вновь погружается с головой в манипуляции со своим транспьютером (уже потом я узнаю, что он таким образом осуществлял на расстоянии сложнейшую операцию по удалению злокачественной опухоли из мозжечка, в ходе которой с помощью компьютера управлял микрочипами-исполнителями — давно, оказывается, прошли времена, когда врачу нужно было своими руками оперировать больного!)…
Наконец, долгожданное чудо все-таки свершается, и на экранчике моего потертого комп-карда я вновь вижу усталое лицо Щитоносца.
— Это опять вы, Лигум?! — не то спрашивает, не то констатирует он. — Что-то частенько я вам бываю нужен в последнее время… Причем общение с вами небезопасно, если учесть, что в прошлый раз оно привело к не очень-то приятным последствиям…
— Что вы имеете в виду, уважаемый Щитоносец? — спрашиваю с невинным видом я.
— Та известная музыкантша, которую вы хотели провести в наш Клуб, погибла, не так ли? — переходит на прокурорский тон руководитель Щита.
— Да, вы правы, уважаемый Щитоносец, но во-первых, она не погибла, а умерла от сердечной недостаточности, а во-вторых, это случилось не в Клубе и не в моем присутствии! — пытаюсь я отбить выпад своего собеседника.
— Тем не менее, — жестко говорит он, и его тон вызывает у меня нехорошее предчувствие, — расхлебывать ту кашу, которую вы заварили, пришлось лично мне! Кое-кто из ушлых репортеров пронюхал, что буквально накануне своей смерти Рубела Фах имела контакт с неизвестным молодым человеком, судя по всему — хардером… Теперь представляете, какой штурм со стороны прессы и общественности в целом мне пришлось отбивать, да еще так, чтобы это не просочилось в инфо?!.. Интересно, какую свинью вы заготовили для меня на этот раз, хардер Лигум? Выкладывайте, не стесняйтесь!..
Такое вступление способно обескуражить кого угодно, но мне отступать некуда, и я, стараясь быть сухим и кратким, как индейский вождь, излагаю суть своей просьбы.
Лицо Щитоносца недоверчиво хмурится:
— А вы можете сказать мне, зачем вам это понадобилось?
Я красноречиво пожимаю плечами и отвожу взгляд в сторону.
— Это связано с тем же делом, ради которого погибла Рувела Фах? — уже мягче спрашивает мой собеседник.
Я лишь киваю в ответ.
Молчание — золото, это поистине так в подобных случаях. Словами ты только навредишь самому себе…
Щитоносец размышляет целых три с половиной секунды.
— А вы знаете, Лигум, почему Коллегия приняла решение взять подобные операции под свой контроль? — спрашивает он.
— Догадываюсь, уважаемый Щитоносец, — наконец, нарушаю я свой обет молчания. — Скорее всего, причина заключается в самоубийстве одного хардера…
— Вы и об этом знаете? — вновь хмурится Щитоносец. — Знаете, а ваша вездесущность мне всё больше не нравится… Тем более, что предположение о самоубийстве хардера Портура является всего лишь одной из версий, которые в настоящее время изучаются инвестигационной комиссией Коллегии.
— Надеюсь, уважаемый Щитоносец, вы не считаете, что я стремлюсь избавиться от искейпа, чтобы покончить с собой? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от неприятной темы и заодно — чтобы поскорее достичь своей цели.
Он смотрит на меня долгим оценивающим взглядом, будто всерьез оценивает вероятность исхода, выдвинутого мной в качестве гипотезы. Затем произносит странным голосом:
— Нет, но я думаю, что вы не до конца представляете себе последствия своего поступка.
— Я уверен в обратном, уважаемый Щитоносец.
— Не спорьте со мной! — с внезапной злостью взрывается он. — Вы… вы просто не знаете, что это такое — жить в шкуре обычного человека, когда каждый, буквально каждый шаг может привести тебя к смерти!.. И не обязательно от чьей-то преступной руки!.. В мире слишком много случайностей и нелепых совпадений, Лигум, чтобы можно было не бояться смерти!
— А как же все? — возражаю я. — Как живут миллиарды людей на нашей планете? Почему они не думают об этом? Почему они не боятся возможности ежесекундно перестать существовать из-за какого-нибудь пустяка?!.. Ведь абсолютно у каждого может в любой момент лопнуть или закупориться тончайший сосудик в мозгу — и всё, его уже не спасти!.. Но почему при этом люди умудряются радоваться жизни, рожать и растить детей и составлять планы на будущее?!..
Я настолько вхожу в раж, что даже забываю добавлять при каждом своем обращении к собеседнику слова “уважаемый Щитоносец”, как того требует Кодекс чести хардеров.
Но Щитоносец не обращает на мою оплошность никакого внимания.
— Так то ж люди, дурачок! — тоже отбросив в сторону официальные манеры, говорит он. — А ты — хардер! Понимаешь? Хар-дер!..
— По-вашему, быть хардером это значит обязательно быть застрахованным от смерти? По-вашему, и я, и вы, и весь остальной личный состав Щита уже не способны быть людьми? Просто — людьми?.. Неужели вы, уважаемый Щитоносец, всерьез полагаете, что какой-то там набор электронных деталей может обусловить разницу величиной с пропасть между нами и всеми остальными людьми?!..
Щитоносец принимается растирать лицо ладонями, словно хочет снять невидимый налет с щек.
— Нет, — тихо говорит, наконец, он. — Не в искейпе, конечно, дело, мой мальчик… Вернее — не только в нем. Но то, что ты хочешь сделать, — лишь первый шаг в ту пропасть, которую ты только что соизволил так красиво нарисовать…
И тогда я понимаю, что он хочет сказать.
— Вы боитесь, уважаемый Щитоносец? — говорю я. — Да, я вижу, что вы боитесь… Вы боитесь, что в итоге я перестану быть хардером, а стану обычным человеком. Но разве это так страшно?
Он усмехается и покачивает головой, не сводя с меня грустного взгляда.
— Вы ошибаетесь, уважаемый Щитоносец, — говорю я, стараясь, чтобы голос мой звучал как можно тверже. — Вы напрасно думаете, что я предам Щит!.. Как только я выполню свою задачу, то сразу вернусь сюда и попрошу, чтобы мне вновь поставили искейп!.. Вы слышите? Я клянусь вам, уважаемый Щитоносец!..
— Не надо, — ответствует он. — Не клянитесь, хардер Лигум. В конце концов, у вас есть это право. Как и у любого человека…
Не знаю, кажется ли мне, но последнее слово Щитоносец произносит с еле уловимой жалостью. А потом он бросает взгляд на свой браслет и официальным тоном приказывает:
— Передайте профессору Авиценне, хардер Лигум, что я дал вам разрешение на операцию по удалению искейпа…
Я встречаюсь взглядом с доктором, который наверняка слышал весь наш диалог с Щитоносцем. Он смотрит на меня так, будто видит в моем лице Геракла, совершившего свой очередной подвиг.
Я и сам еще не очень верю в свой успех…
* * *
Высота такая, что дно пропасти кажется смазанным и поэтому нереальным. Однако, когда с моей правой подошвы отваливаются прилипшие мелкие камушки и комочки земли, то отчетливо слышно, как они ударяются где-то там, внизу, после долгих секунд полета.
Я вишу на вытянутых руках, цепляясь за край бездонной пропасти, и чувствую себя приговоренным к смерти. В сущности, так оно и есть, если учесть, что сил в сведенных судорогой пальцах остается все меньше и меньше, а возможность выбраться из бездны отсутствует: скала, вдоль которой распростерто мое растянувшееся подобно гигантской макаронине тело, отполирована веками до гладкости льда, и на ней нет ни единой ямки, ни единого выступа.
К счастью, нет ветра, иначе мне не удалось бы провисеть в таком неудобном положении и нескольких секунд. И хорошо еще, что в этой местности, похоже, не водятся какие-нибудь любопытные птицы типа голубей или ворон, которые, если верить некоторым фильмам, имеют обыкновение соваться в физиономию герою как раз в тот момент, когда он висит на волоске.
Тем не менее, положение мое безнадежно, и надежда на спасение может появиться в такой ситуации только у патологического оптимиста. Голос разума нашептывает мне, что пора проверить, как там обстоят дела с загробной жизнью, для чего достаточно разжать пальцы. Но почему-то этот простой жест именно сейчас у меня и не выходит. И даже не потому, что я воспитан в духе атеизма, а по той простой причине, что пальцы мои свела сильная судорога, вследствие чего их теперь, наверное, проще отрубить, чем разжать…
Внезапно я слышу над своей головой чьи-то уверенные шаги. Кто-то шествует по тропе, проходящей рядом с выступом скалы, где я изображаю собой неумеху-альпиниста.
“Помогите”, хочу крикнуть я, но из горла моего вырывается лишь какой-то хрип, словно меня душит огромный спрут.
Тем не менее, неизвестный прохожий, видимо, услышал мой возглас, раз его шаги останавливаются, а потом начинают приближаться ко мне. Подойдя почти к самому краю пропасти, человек наверху застывает, как вкопанный, не рискуя заглянуть через край скалы. Похоже, что он заметил мои пальцы, вцепившиеся в гранитную плиту, а всё остальное его не очень-то интересует.
“Помогите!”, повторяю я, и на этот раз мой речевой аппарат функционирует вполне исправно.
Запрокинув голову, я жду, когда над краем скалы покажется лицо обнаружившего меня человека, но, видно, прохожий страдает врожденной боязнью высоты, раз боится даже взглянуть вниз.
— Проблема, — вдруг сообщает он в пространство. Голос у него густой и задумчивый. — С одной стороны, надо бы помочь этому несчастному, а с другой появляются вот какие мысли. — Он тщательно откашливается, словно готовясь к долгой речи. — Не подлежит сомнению, что каждый из нас должен прийти на помощь своему ближнему, когда этот ближний находится в беде. Но несомненно и другое: чтобы помощь твоя могла считаться добрым поступком, она должна быть бескорыстной. Иначе что это за добро, за которое ты хочешь получить какое-то воздаяние? Да это тогда и не добро вовсе, а товар какой-то!.. И речь в таком случае может идти не о помощи, а всего лишь о платной услуге, потому что неважно, чем будет осуществляться плата: деньгами, вещами или иными услугами с твоей стороны…
Я закрываю глаза и припоминаю все ругательства, которые только успел узнать за свою жизнь. Однако благоразумие мне подсказывает, что пустить в ход хотя бы одно из них применительно к демагогу наверху означает бездарно утратить последний шанс на спасение. Не лучше ли попробовать переубедить этого типа, больного манией напрасного витийствования?..
Руки мои, между тем, всё больше теряют чувствительность, и я опасаюсь, что, когда они окончательно онемеют, то просто-напросто оторвутся у меня в районе локтей, как глиняные…
— Мне кажется, в данном случае вы не правы, уважаемый, — говорю я, стараясь заглушить противную дрожь в голосе. — Рассуждения о некоем воздаянии с моей стороны попросту не имеют никакого смысла. Судите сами: чем я смогу отплатить вам, если вы поможете мне выбраться из пропасти? Деньгами? Но, во-первых, клянусь, у меня с собой нет ни монетки, а во-вторых, я и не стал бы предлагать вам деньги в виде платы за свое спасение —это было бы попросту нелепо… Да и потом, попытка всучить вам несколько юмов за вызволение меня из беды неизбежно оскорбила бы не только вас, но и меня самого: ведь это означало бы, что я оцениваю себя лишь в несколько мятых, грязных бумажек!..
— Да, но помимо денег есть и другие способы отблагодарить ближнего за помощь, — возражает мой невидимый оппонент. — Например, путем оказания ему какой-нибудь ценной услуги… — (“Например, за проявленное этим ближним занудство пару раз двинуть ему по физиономии и сбросить в пропасть”, невольно думаю я). — Откуда я знаю, а вдруг вы занимаете в обществе какое-нибудь привилегированное положение? Что, если вы, скажем, миллионер, на досуге увлекающийся альпинизмом, или глава местной городской администрации и захотите как-то воспользоваться этим, чтобы преподнести мне пресловутый “небольшой презент”?.. Золотые запонки стоимостью с мой годовой доход? Бесплатную девочку, чтобы согревала мою постель, когда мне будет угодно?.. Или ежемесячное перечисление кругленькой суммы на мой банковский счет?
Руки мои по самые кисти уже ничего не чувствуют, но это не значит, что они не болят.
— Допустим, — великодушно соглашаюсь я, стиснув зубы, — но чисто гипотетически, потому что уверяю вас, вам крепко не повезло: ни к одной из названных вами категорий, я, к сожалению, не отношусь… Но даже если бы это было так, кто мешает вам отказаться от моих подношений или услуг? Или, по-вашему, я для начала свяжу вас по рукам и ногам, а потом насильно буду запихивать вам в карман золотые запонки, а в завершение сдам в публичный дом на растерзание кибер-проституткам?
Судя по голосу, мой собеседник не обращает никакого внимания на иронию, содержащуюся в моих репликах. Он подчеркнуто академичен, как престарелый кардинал ватиканской церкви.
— Любая помощь всегда предполагает надежду со стороны того, кто ее оказывает, на воздаяние, — упрямо говорит он. — Даже если отвлечься от рассмотрения чисто материальных выгод, то остаются и так называемые моральные или духовные приобретения. Например, если помогающий верует в Бога, то, совершая добрый поступок, он наверняка будет надеяться, что сумма таких поступков позволит ему после смерти попасть в рай, а разве это не корысть? А если это просто хороший, отзывчивый человек, то, спасая кого-то, он, скорее всего, исполнится гордостью за себя… смотрите, мол, какой я добрый и бескорыстный!.. А разве повышение самомнения, равно как и мнения окружающих о себе не является той целью, к которой стремится всякий человек?
— Подождите, подождите, уважаемый! — протестую я, чувствуя, что еще немного — и мы окажемся в таких демагогических джунглях, где еще, как говорится, не ступала нога человека. — До сих пор вы рассматривали ситуацию, являющуюся предметом нашего спора, лишь с точки зрения того, кто способен оказать помощь. Но разве он играет главную скрипку в этом дуэте? Разве не более важна точка зрения того, кто терпит бедствие? И разве имеет для него какое-то значение та причина, по которой ближний оказал или не оказал ему помощь? На мой взгляд, для него главнее нечто другое…
— Возможно, вы правы, — задумчиво цедит человек, по-прежнему остающийся вне поля моего зрения. — Знаете, эта мысль как-то не приходила мне в голову… — (“Сомневаюсь, что в твою башку вообще приходила какая-нибудь мысль”, мысленно откликаюсь я). — Но субъективные оценки вряд ли могут служить критерием истины. — (“И откуда ты взялся на мою голову, такой вумный?!”). — Если рассматривать ситуацию чисто объективно, с точки зрения стороннего наблюдателя…
— Чисто объективно человек, отказывающийся спасти своего ближнего, — тот же убийца! — уже отбросив в сторону все реверансы, резко заявляю я. Честно говоря, мне уже все равно, рухну я на дно пропасти или нет. Почему-то важнее становится другое — заставить этого философа почувствовать, что он — мерзкая, отвратительная личность. — И если бы лично я был на месте этого вашего “стороннего наблюдателя”, то, не задумываясь, арестовал бы и предал суду отказавшегося помочь ближнему своему, потому что даже в законе сказано, что преступным может быть не только действие, но и бездействие!..
Если я надеялся таким образом припереть своего противника к стенке, то глубоко ошибался. Видимо, за всю свою жизнь он собаку съел по части диспутов на темы нравственности.
— Да, но вы не учитываете одного обстоятельства, — невозмутимо ответствует он. — Следует задуматься вот еще над чем… Каким образом нуждающийся в помощи угодил в бедствие? И действительно ли его положение является бедствием? А не кара ли это за совершенные прегрешения? Откуда, например, я знаю, как вы оказались висящим над пропастью? Что, если незадолго до моего появления вы, скажем, напали с ножом на одинокую беззащитную девушку, пытаясь ее ограбить или изнасиловать, а ей чудом удалось столкнуть вас с обрыва?..
И тут до меня доходит, что мне нечем опровергнуть его гнусные измышления. Да, я знаю, что я не мог угодить в положение извивающегося над бездной червяка так, как об этом упомянул этот современный иезуит, но доказать это я не в состоянии, потому что абсолютно не помню, что было до того, как я сорвался в пропасть…
Неужели он победит в нашем споре? Неужели мне суждено погибнуть на глазах этого чудовища в человеческом облике и тем самым как бы подтвердить его правоту?!..
НИ ЗА ЧТО!
— Ну и не надо! — хриплю я надсадно, корчась и раскачиваясь над страшной бездной. — Не надо меня спасать, слышите?!.. Потому что я сам!.. Сам выберусь, без вашей вонючей помощи!.. Этот спор… он выеденного яйца не стоит!.. Потому что каждый может спасти себя сам!..
И тут мне каким-то чудом удается зацепиться ногой за край скалы, а затем подтянуться на ноющих тупой болью руках. В глазах темнеет, а по подбородку струится теплой соленой струйкой не то пот с лица, не то кровь из прокушенной губы. В следующий момент я из последних, уже почти нечеловеческих сил, переваливаюсь через острый срез скалы и в изнеможении распластываюсь на горячем камне навзничь. Солнце, которого я не замечал, болтаясь над мрачной пропастью, бьет мне в глаза, и я не сразу могу разглядеть того человека, с которым вел бесплодный спор.
А когда, наконец, мне удается разглядеть его, то сердце мое екает и замирает.
Потому что я вижу, что это не кто иная, как Рубела Фах в своем кресле и с синтез-гармонией на култышках никогда не существовавших ног.
И если секундой раньше я готов был безжалостно сбросить своего мерзкого оппонента в пропасть в отместку за его издевательства надо мной, то теперь у меня не поворачивается язык сказать что-либо обвинительное в адрес девушки. Хотя и знаю, что, невзирая на отсутствие конечностей, она могла бы мне помочь выбраться.
Я же знаю, что она мертва. А мертвых бесполезно обвинять или упрекать в чем-либо…
Солнце снова безжалостно слепит мои глаза, и я закрываю их, а потом слышу над собой чей-то монотонный голос, повторяющий: “Как вы себя чувствуете, Лигум?”, “Как вы себя чувствуете?”…
Я открываю глаза и вижу склонившееся над собой чье-то полузнакомое лицо. Ещё усилие — и в моей голове всё встает на место.
Я — хардер, меня зовут Даниэль Лигум, а лицо надо мной — это доктор Авиценна, который удалял из моего мозга искейп.
Он же предупреждал, что операция может вызвать, несмотря на наркоз, яркие галлюцинации, очень похожие на реальные события, поскольку хирургический скальпель затрагивает различные участки моей памяти.
Вот он и затронул…
Это была одна из практических задач по курсу нейролингвистического программирования, которые нам предлагали решить на экзамене — если не изменяет память, на четвертом курсе Академии. Задача действительно заключалась в том, чтобы суметь убедить своего оппонента в том, с чем он соглашаться никак не хочет, и тем самым заставить его выполнить нежелательные для него действия.
Страшное дело — НЛП, не случайно его окрестили “бескровным воздействием” и “негипнотическим манипулированием людьми”…
Только сейчас в моем восприятии эта виртуальная ситуация трансформировалась, с учетом последних событий, в некую смесь вымысла и реальности.
— Я в порядке, док, — отвечаю, наконец, я человеку, склонившемуся надо мной (так вот кому в моем кошмаре принадлежал занудный голос!). — Надеюсь, буду жить?
— Надеюсь, будете, — неожиданно улыбается он. — Как в том анекдоте про врача-неудачника, у которого на операционном столе уже скончалось триста больных подряд: должно же мне когда-нибудь повезти!..
Глава 8. Почти как человек (Х+38-45)
Магазинчик представляет собой довольно милое и уютное заведение. Внутри, над входной дверью, висит трогательный колокольчик, как это было принято полтора-два века назад, и каждый вошедший оповещает хозяина о своем приходе мелодичным перезвоном.
Из-за обилия всевозможных растений, цветов и даже небольших деревьев интерьер магазинчика напоминает если не лес, то уголок ботанического сада. Не хватает только летающей живности в виде насекомых и певчих пташек и шмыгающих под ногами мышей-полевок.
Я огибаю разлапистый кустарник, разросшийся на полпути между входной дверью и прилавком, и невольно вздрагиваю, потому что замечаю на ветке, на расстоянии вытянутой руки, птичку с желтым оперением, которая доверчиво взирает на меня крохотными глазками. Я перевожу взгляд на напольное покрытие, стилизованное под дерн, но, к моему облегчению, грызунов там не наблюдается.
Я протягиваю к пташке руку, но она и ухом не ведет — если у нее, конечно, есть уши, ведь я не очень-то силен в орнитологии.
— Не бойтесь, она искусственная, — слышу я голос и поворачиваюсь в ту сторону, откуда он доносится.
Опасно навалившись на хрупкий прилавок, на меня доброжелательно смотрит мужчина средних лет, похожий на птицу марабу в человеческом облике. Во всяком случае, у него длинный нос-клюв и костлявые длинные ноги, на которые опирается худое, продолговатое тело. Длинные волосы мужчины схвачены на затылке резинкой в пучок, отчего сходство с диковинной птицей только усиливается.
— Если хотите, я могу вам ее продать, — предлагает хозяин магазинчика — а это, несомненно, он и есть.
— Нет-нет, спасибо, — отказываюсь я. — Меня интересуют только цветы. Надеюсь, они-то у вас настоящие?
Из-за обилия всевозможных растений, цветов и даже небольших деревьев интерьер магазинчика напоминает если не лес, то уголок ботанического сада. Не хватает только летающей живности в виде насекомых и певчих пташек и шмыгающих под ногами мышей-полевок.
Я огибаю разлапистый кустарник, разросшийся на полпути между входной дверью и прилавком, и невольно вздрагиваю, потому что замечаю на ветке, на расстоянии вытянутой руки, птичку с желтым оперением, которая доверчиво взирает на меня крохотными глазками. Я перевожу взгляд на напольное покрытие, стилизованное под дерн, но, к моему облегчению, грызунов там не наблюдается.
Я протягиваю к пташке руку, но она и ухом не ведет — если у нее, конечно, есть уши, ведь я не очень-то силен в орнитологии.
— Не бойтесь, она искусственная, — слышу я голос и поворачиваюсь в ту сторону, откуда он доносится.
Опасно навалившись на хрупкий прилавок, на меня доброжелательно смотрит мужчина средних лет, похожий на птицу марабу в человеческом облике. Во всяком случае, у него длинный нос-клюв и костлявые длинные ноги, на которые опирается худое, продолговатое тело. Длинные волосы мужчины схвачены на затылке резинкой в пучок, отчего сходство с диковинной птицей только усиливается.
— Если хотите, я могу вам ее продать, — предлагает хозяин магазинчика — а это, несомненно, он и есть.
— Нет-нет, спасибо, — отказываюсь я. — Меня интересуют только цветы. Надеюсь, они-то у вас настоящие?