Страница:
Вдруг до меня доходит, над чем я раздумываю, и осознание этого обжигает будто огнем. Я как подрубленный валюсь в кресло и тупо разглядываю серую коробочку, зажатую в моей руке.
Так вот в чем заключается опасность, которую несет людям этот страшный прибор!..
Если уж я, хардер, незаметно для себя, начинаю поддаваться искушению одним нажатием кнопки достичь всего, о чем мечтал и за что боролся — и неважно, идет ли речь о выигрыше в лотерею или о спасении человечества — то что тогда говорить о всех остальных? Да любой, не задумываясь, использовал бы этот чудо-приборчик для достижения счастья и благополучия и был бы до конца своей жизни бесконечно благодарен его создателям!..
Вот они и пользуются — жадно, слепо, не думая ни о возможных побочных явлениях, ни о ближних, ни о потомках…
И теперь я отчетливо понимаю: если промедлить еще хотя бы пару лет, то “регры” расползутся по всей планете, и тогда вообще невозможно будет остановить это нашествие серых силикетовых крыс…
Клянешься ли ты, Даниэль, сделать всё, чтобы этого не произошло?
Конечно, клянусь — куда же мне деться?..
Я ведь по-прежнему — хардер!
Глава 11. Еще одно поражение (Х+47)
Глава 12. Снова с искейпом (Х+50)
Так вот в чем заключается опасность, которую несет людям этот страшный прибор!..
Если уж я, хардер, незаметно для себя, начинаю поддаваться искушению одним нажатием кнопки достичь всего, о чем мечтал и за что боролся — и неважно, идет ли речь о выигрыше в лотерею или о спасении человечества — то что тогда говорить о всех остальных? Да любой, не задумываясь, использовал бы этот чудо-приборчик для достижения счастья и благополучия и был бы до конца своей жизни бесконечно благодарен его создателям!..
Вот они и пользуются — жадно, слепо, не думая ни о возможных побочных явлениях, ни о ближних, ни о потомках…
И теперь я отчетливо понимаю: если промедлить еще хотя бы пару лет, то “регры” расползутся по всей планете, и тогда вообще невозможно будет остановить это нашествие серых силикетовых крыс…
Клянешься ли ты, Даниэль, сделать всё, чтобы этого не произошло?
Конечно, клянусь — куда же мне деться?..
Я ведь по-прежнему — хардер!
Глава 11. Еще одно поражение (Х+47)
Хорошо, что, отправляясь в этот городок, я захватил с собой несколько таблеток “виталайзера” — стимулятора, ставшего для хардеров своего рода наркотиком. Иначе бы мне не продержаться столько времени столько времени без сна…
Я иду по пустынному городу, в который только начинают врываться первые солнечные лучи, и стараюсь не стучать каблуками по асфальту, чтобы не будить местное население. Мне не нужны пышные проводы и церемонии торжественного прощания. Я уйду тихо и незаметно, и если мне удастся это сделать, то я буду только счастлив…
Вопреки моим опасениям, вокруг вроде бы всё спокойно, и никто не собирается гнаться за мной, чтобы отнять “регр”. И не мельтешит на мне красная точка лазера, свидетельствующая, что кто-то, засев в засаде на чердаке соседнего дома или за углом, держит меня в перекрестие прицела.
Но тело мое дрожит от озноба, который вызван не то предрассветной прохладой, не то волнением.
Не так страшно умереть, как умереть, потерпев поражение, буквально в двух шагах от заветной цели.
Я иду по городу, жители которого еще сладко спят, и машинально считаю шаги. С каждым шагом я приближаюсь к аэроплощадке. Я собираюсь улететь в Интервиль или куда-нибудь еще, ведь планета большая, и на ней всегда найдется укромное местечко, чтобы спрятаться.
Лишь так я смогу найти тех, кто замыслил и изготовил ту адскую машинку, которую я стискиваю в кулаке.
И вот мне остается пройти по мосту, который перекинут поверх трассы магнитопоезда. На той стороне уже виден гигантский грибок, на “шляпке” которого, как разноцветные стрекозы, раскинули свои крылья аэры-такси.
Мост оснащен каменным парапетом, за которым на уровне настила простирается специальная решетка. Так называемая “защита от самоубийц”. Такие решетки стали устанавливать на всех высотных сооружениях пятнадцать лет тому назад, когда на человечество обрушилась волна странных самоубийств. Жертвы этой эпидемии стремились покончить с собой не иначе, как прыгнув с большой высоты вниз. Психологи, медики, социологи и прочие спецы тогда долго исследовали феномен “людей-птиц”, но так и не пришли к окончательному выводу о причинах его возникновения. Что лежало в основе этого странного явления — массовые психические расстройства или влияние каких-то природных полей? — так и осталось загадкой, потому что ровно через два года после начала массового суицида он прекратился сам собой, будто его отрезало… Тем не менее, словно в память о тех страшных днях, на мостах и высотных башнях до сих пор остаются наспех сваренные стальные сетки и решетки. Жалкая попытка человечества хоть как-то уберечься от катаклизма…
Я шагаю вдоль парапета и вдруг вижу, что за ним, на краю антисуицидальной решетки висит мальчик. Ему лет десять, и видно, что висит он на волоске. Побелевшие руки его цепляются судорожно за ржавую раму, а глаза распахнуты во все веснушчатое лицо. На нем спортивный костюмчик и кроссовки, и он никак не похож на самоубийцу.
Если он полетит вниз, то шансов на спасение у него будет столько же, сколько может быть у человека, стреляющего себе в висок из атомайзера сотого калибра. Полотно, по которому движутся магнитопоезда, изготовлено из высокопрочных материалов, и до него лететь метров двадцать пять. Вполне достаточно, чтобы от хрупкого мальчишеского тельца осталось лишь кровавое пятно диаметром в несколько метров…
Стараясь не вспугнуть бедолагу, я одним прыжком перемахиваю через край парапета.
— Держись, парень, — предупреждаю мальчишку я, осторожно подбираясь к нему по шаткой решетке. — Сейчас я тебя вытащу.
Он не отвечает. Скорее всего, уже не верит, что кто-то может его спасти. Сил у него не осталось даже на то, чтобы плакать.
И вновь я невольно вспоминаю тот эпизод, который привиделся мне, когда я находился в коме после извлечения искейпа в Клинике Щита. Боль в онемевших руках, которыми ты цепляешься за край пропасти, и отчаяние от сознания того, что единственный человек, который может тебя спасти, не хочет этого делать по каким-то непонятным, туманным соображениям…
— И как это тебя угораздило? — бормочу я, стараясь не глядеть вниз.
Мальчик не отвечает. Он начинает тихо скулить, и от этого у меня что-то сжимается в груди.
Ладно, потом разберемся… Главное сейчас — успеть схватить его за руку, и еще чтобы прогнившая местами решетка выдержала нас двоих.
ПРОКЛЯТЬЕ!
Распластавшись на решетке и вцепившись одной рукой в шершавые холодные прутья, я протягиваю мальчишке руку, и он тянется к ней своей посиневшей ручонкой, однако удержаться на одной руке он никак не может и срывается вниз.
В принципе, я мог бы успеть поймать его за руку или за шиворот, и подсознательно именно на это и рассчитывал. Но я совсем забыл о том, что моя рука занята — ведь именно в ней я, как величайшую драгоценность, сжимал “регр”, и так свыкся с этим ощущением, что перестал помнить о нем. То же самое бывает, если долго держишь карандаш за ухом, а потом вынимаешь его оттуда — некоторое время кажется, что он по-прежнему на том же месте, за твоим ухом…
Да, я мог бы спасти бедного ребенка, но для этого мне пришлось бы выпустить из ладони “регр”, и тогда он, а не мальчик, вдребезги разбился бы об аппарель магниторельса.
Я медлю всего лишь ничтожную долю секунды, не в силах расстаться с “регром”, но этого оказывается достаточно, чтобы свершилось то, чего я опасался.
Тело мальчишки стремительно падает вниз, и от его предсмертного вопля застывает кровь в моих жилах. Потом раздается глухой удар, и тут, откуда ни возьмись, из-за поворота бесшумно вылетает на бешеной скорости грузовой магнитоэкспресс. Если даже машинист и успеет заметить, что на полотне что-то лежит, среагировать на это не сможет даже самый совершенный автомат управления.
Но он, видно, не замечает…
Поезд проносится по тому месту, где лежали останки мальчика, и скрывается под мостом.
Я тупо смотрю, как мелькают внизу вагоны, груженые какими-то металлопластовыми чушками, и цистерны с горючим.
“Регр” все еще зажат в моей руке, и я подношу его к глазам. Потом оглядываюсь по сторонам.
Вокруг так же пусто, как было перед тем, как я заметил мальчишку на краю решетки.
Подленькие мысли чередой вспышек освещают тьму моего сознания: “А стоит ли?.. Не лучше ли убраться отсюда поскорее, пока тебя никто не увидел? Кто, в конце концов, узнает о том, что ты мог спасти мальчика? Разве не глупо утратить драгоценный трофей ради спасения какого-то там дурачка, возомнившего себя верхолазом? Он же сам виноват в том, что залез сюда, пойми, так что ж теперь винить себя в его смерти?”…
От этих гадких мыслей меня тошнит, и чтобы избавиться от них, я решительно нажимаю красную кнопку на “регре”…
— Как ты все-таки туда попал? — спрашиваю я мальчика, когда мы с ним благополучно перелазим через парапет и в изнеможении усаживаемся прямо на тротуар моста.
Сорванец тяжело дышит и, по-моему, еще не верит, что его жизнь находится вне опасности. А та картинка, которая стоит перед моим мысленным взором — распластанный на железнодорожном полотне детский трупик в луже крови, по которому вот-вот безжалостно пронесется тяжелый состав — с каждой секундой все больше теряет свои очертания и бледнеет, как бы обволакиваясь туманом забвения…
Было ли это на самом деле или у меня просто богатое воображение — трудно сказать.
— Мячик, — виновато говорит мальчишка, не поднимая на меня глаз. — Я всегда беру с собой на утреннюю пробежку мячик, чтобы во время бега тренировать мышцы ладони. Мне рекомендовал это упражнение мой тренер… Но на мосту я уронил мячик, и он прыгнул на решетку, на самый край. Ну, я и полез за ним…
— Понятно, — говорю я. — А потом он все-таки упал вниз, а ты сорвался вслед за ним… Так?
— Так, — угрюмо соглашается он. И вскидывает на меня глаза, которые в нормальном состоянии неожиданно оказываются синими-синими, как вода в разгар пляжного сезона в Черном море. — Если бы не вы, я бы точно загремел вниз!..
— Если б да кабы, на носу б росли грибы, — вздыхаю я.
— А что это вы уронили, когда вытаскивали меня? — вдруг осведомляется мой синеглазый собеседник. — Случайно, не что-то ценное?
— Да нет, — говорю спокойно я. — Считай, что это тоже был своего рода мячик…
— Ну, я пошел? — спрашивает после паузы он. — А то меня мама, наверное, ждет, да и завтрак остывает…
— Конечно, конечно, — говорю я. — Прием пищи — дело святое. Война войной, а обед — по распорядку… Ступай.
Он встает и удаляется по мосту по направлению к симпатичным домикам, окруженным крошечными садиками, где полно зелени и цветов.
Только теперь до меня доходит, что он даже не удосужился спросить, как меня зовут и кто я такой. Действительно, зачем ему это знать? Я ведь тоже не узнал его имя… Но мне-то простительна такая промашка, ведь я — хардер, а вот он, если хочет быть настоящим человеком, не должен быть таким неблагодарным.
Какая-то смутная ассоциация всплывает в моем мозгу. Что же это такое?
Ах, да… Тот эпизод в памяти Умельца, с которым я расправился в Доме Бика Гро. Там тоже дело происходило на мосту, только через реку, и киборг тоже пытался спасти кого-то. А спасенный от смерти выпалил ему в лицо: “Однажды человек может прийти к выводу о том, что он никому не нужен!.. У него нет ни друзей, ни близких. То, ради чего он существовал, потеряло всякий смысл. И когда этот человек думает, что большую часть прожитых лет он растратил понапрасну, им овладевает отчаяние. Ничего уже не исправить, ничего не вернуть!.. Возможно, в своем несчастии человек виновен сам, но от осознания этого ему становится только хуже… Как, по-твоему: стоит ли тогда продолжать жить?”…
“Жить всегда стоит, сэр”, ответил ему Умелец, как по-писаному.
Но так ли безупречно права эта прописная истина?..
Чья-то тень падает на меня, и я некоторое время тупо разглядываю ноги, остановившиеся рядом со мной. Потом медленно поднимаю взгляд к лицу того, кому они принадлежат.
Человек, незаметно подошедший ко мне, с грустным сожалением качает головой, разглядывая меня сверху вниз.
— Ай-яй-яй! — опять произносит он. Похоже, что это междометие становится его излюбленной реакцией на любые события. — Какая досада, Алекс!.. У вас был такой чудесный шанс начать новую жизнь, а вернее — продолжить старую, в кругу своей семьи — но вы променяли его на какого-то мальчишку!.. Он хоть сказал вам спасибо за то, что вы спасли его?
— Разве это так важно? — отвечаю я вопросом на вопрос.
Алкимов присаживается рядом со мной на корточки и разглядывает меня в упор, как какое-то диковинное животное.
— Вы хоть понимаете, что вы натворили, Алекс? — спрашивает он. — А может быть, вас зовут вовсе не Алекс? И, может быть, вы вообще не человек, а?
— Это еще почему? — вяло интересуюсь я.
Я уже знаю, что потерпел поражение.
Никто не способен подкрасться к хардеру незамеченным на пустом месте радиусом в полсотни метров. Тем не менее, это произошло. Значит, Алкимов явился ко мне не обычным способом, на своих “двоих”, а вынырнул из будущего с помощью “регра”… Следовательно, ему уже всё обо мне известно.
— Потому что вы — хардер, — говорит “цветовод”. — И только что выдали себя с головой…
Он распрямляется и небрежно облокачивается на парапет, устремив свой взгляд куда-то вдаль.
— Я вам хочу рассказать одну забавную историю, Алекс, — говорит после паузы он. — Почему-то она вспомнилась мне именно сейчас… Один мальчик наблюдал, как по лесной тропинке ползут муравьи. Потом толстой веткой он разделил тропинку на две равные части. Вначале муравьи равномерно распределились по образовавшимся дорожкам. Но вскоре получилось так, что по одной дорожке муравьев стало ползти больше, чем по другой. И постепенно все больше и больше насекомых устремлялось именно туда, следуя за своими предшественниками. И вот уже все муравьи ползли только по первой дорожке. Все — за исключением одного, который один упрямо полз, как ни в чем не бывало, по опустевшей половине тропинки… Тогда мальчик убрал ветку, разделявшую тропинку на две дорожки, и поток муравьев хлынул на ту сторону, где полз гордый одиночка. Мальчик осторожно взял не захотевшего быть таким, как все, муравья. Поднес его к глазам и с восхищением оглядел со всех сторон. Муравей беспомощно дергал лапками, пытаясь освободиться. “Ты — вождь?”, спросил мальчик своего пленника. Тот молчал… Мальчик великодушно опустил муравья на дорожку. Тот как ни в чем не бывало кинулся бежать — но на этот раз не туда, куда бежали все остальные муравьи, а поперек дорожки. В муравьиной среде возникло замешательство. Часть насекомых устремилась за Муравьем-Который-Выбирал-Непроторенные-Пути; другие не обратили на него внимания и бежали дальше, а некоторые застыли в тягостном недоумении, поводя длинными усами и словно пытаясь решить: как им быть?.. “Да, наверное, ты — действительно муравьиный вождь”, с невольным уважением произнес мальчик. Он снова поймал муравья-лидера, посадил его в коробочку и принес отцу, который был известным биологом. — Алкимов прерывает свой монолог, чтобы задумчиво сплюнуть с моста вниз. — И знаете, что сказал мальчику отец после исследования этого выдающегося насекомого?.. “Мальчик мой, — сказал он, — муравьи ориентируются по запаху, а тот, который оторвался от своего коллектива, был просто-напросто с момента своего появления на свет лишен обоняния”… Между прочим, этим мальчиком был я, Алекс.
— Что ж, хорошая история, — признаю я. — Она отлично показывает, что вы еще в детстве были склонны жестоко экспериментировать с различными живыми существами. Только, начав с муравьев, вы закончили людьми… Теперь понятно, как вы могли пойти на такую бесчеловечность — использовать жизнь ребенка в качестве приманки, на которую я должен был попасться!
— А что в этом было бесчеловечного? — искренне удивляется Алкимов. — Мы все равно не дали бы мальчишке погибнуть… А знаете, Алекс, тот факт, что вы кинулись спасать его, ни о чем еще не говорил — хотя, по-моему, это тоже проявление вашего врожденного хардерского инстинкта, который заключается в том, что вы лезете спасать всех подряд, невзирая на то, хотят гибнущие этого или нет. Вас же так выдрессировали, что вы очертя голову кидаетесь спасать как хороших, так и плохих, как добрых, так и негодяев, как любого человека в отдельности, так и всех людей, вместе взятых!.. Лично меня больше всего бесит ваша тупая уверенность в том, что вы призваны спасти ни более, ни менее, как всё человечество!..
Он со злостью бьет кулаком по парапету и, морщась, шипит от боли.
Потом продолжает, по-прежнему не глядя на меня:
— Но, повторяю, раскрыли мы вас не потому, что вы стали спасать этого маленького идиота, и даже не потому, что вы пожертвовали “регром”, чтобы суметь спасти его… Главный ваш просчет, хардер, заключался в другом. Если бы вы действительно потеряли жену и детей, то вместо того, чтобы устремиться куда-то с “регром” в зубах, вы обязательно попробовали бы включить его…
— Вы что, следили за мной? — спрашиваю я.
— Да, хотя это было не так уж необходимо. Мы бы и так узнали, что вы не воспользовались “регром” по назначению. Ведь в противном случае вы наверняка никогда не приехали бы в эту провинциальную дыру, и мы бы тогда никогда не узнали эмбриостроителя по имени Алекс Винтеров. А поскольку это воспоминание даже спустя сутки осталось в голове у меня и у других… ваших знакомых… то, значит, вы попытались обвести нас вокруг пальца.
Откуда ни возьмись, на мост врывается на большой скорости турбокар с непроницаемо-черными стеклами боковых люков и с визгом тормозов останавливается возле нас.
Невзирая на ноющие мышцы и растянутые связки сухожилий, я поднимаюсь на ноги.
— Не дурите, хардер, — предупреждает меня Алкимов. — Умейте проигрывать, не теряя лица.
Это конец, понимаю я. Сейчас из турбокара в меня выстрелит струя раскаленной плазмы или хотя бы обычная пуля — и это будет логичное завершение нашего поединка.
Но ни Гер Алкимов, ни его подручные почему-то не собираются меня убивать.
И лишь когда турбокар, на заднее сиденье которого усаживается “цветовод”, скрывается из виду, я догадываюсь, почему меня оставили в живых…
Я иду по пустынному городу, в который только начинают врываться первые солнечные лучи, и стараюсь не стучать каблуками по асфальту, чтобы не будить местное население. Мне не нужны пышные проводы и церемонии торжественного прощания. Я уйду тихо и незаметно, и если мне удастся это сделать, то я буду только счастлив…
Вопреки моим опасениям, вокруг вроде бы всё спокойно, и никто не собирается гнаться за мной, чтобы отнять “регр”. И не мельтешит на мне красная точка лазера, свидетельствующая, что кто-то, засев в засаде на чердаке соседнего дома или за углом, держит меня в перекрестие прицела.
Но тело мое дрожит от озноба, который вызван не то предрассветной прохладой, не то волнением.
Не так страшно умереть, как умереть, потерпев поражение, буквально в двух шагах от заветной цели.
Я иду по городу, жители которого еще сладко спят, и машинально считаю шаги. С каждым шагом я приближаюсь к аэроплощадке. Я собираюсь улететь в Интервиль или куда-нибудь еще, ведь планета большая, и на ней всегда найдется укромное местечко, чтобы спрятаться.
Лишь так я смогу найти тех, кто замыслил и изготовил ту адскую машинку, которую я стискиваю в кулаке.
И вот мне остается пройти по мосту, который перекинут поверх трассы магнитопоезда. На той стороне уже виден гигантский грибок, на “шляпке” которого, как разноцветные стрекозы, раскинули свои крылья аэры-такси.
Мост оснащен каменным парапетом, за которым на уровне настила простирается специальная решетка. Так называемая “защита от самоубийц”. Такие решетки стали устанавливать на всех высотных сооружениях пятнадцать лет тому назад, когда на человечество обрушилась волна странных самоубийств. Жертвы этой эпидемии стремились покончить с собой не иначе, как прыгнув с большой высоты вниз. Психологи, медики, социологи и прочие спецы тогда долго исследовали феномен “людей-птиц”, но так и не пришли к окончательному выводу о причинах его возникновения. Что лежало в основе этого странного явления — массовые психические расстройства или влияние каких-то природных полей? — так и осталось загадкой, потому что ровно через два года после начала массового суицида он прекратился сам собой, будто его отрезало… Тем не менее, словно в память о тех страшных днях, на мостах и высотных башнях до сих пор остаются наспех сваренные стальные сетки и решетки. Жалкая попытка человечества хоть как-то уберечься от катаклизма…
Я шагаю вдоль парапета и вдруг вижу, что за ним, на краю антисуицидальной решетки висит мальчик. Ему лет десять, и видно, что висит он на волоске. Побелевшие руки его цепляются судорожно за ржавую раму, а глаза распахнуты во все веснушчатое лицо. На нем спортивный костюмчик и кроссовки, и он никак не похож на самоубийцу.
Если он полетит вниз, то шансов на спасение у него будет столько же, сколько может быть у человека, стреляющего себе в висок из атомайзера сотого калибра. Полотно, по которому движутся магнитопоезда, изготовлено из высокопрочных материалов, и до него лететь метров двадцать пять. Вполне достаточно, чтобы от хрупкого мальчишеского тельца осталось лишь кровавое пятно диаметром в несколько метров…
Стараясь не вспугнуть бедолагу, я одним прыжком перемахиваю через край парапета.
— Держись, парень, — предупреждаю мальчишку я, осторожно подбираясь к нему по шаткой решетке. — Сейчас я тебя вытащу.
Он не отвечает. Скорее всего, уже не верит, что кто-то может его спасти. Сил у него не осталось даже на то, чтобы плакать.
И вновь я невольно вспоминаю тот эпизод, который привиделся мне, когда я находился в коме после извлечения искейпа в Клинике Щита. Боль в онемевших руках, которыми ты цепляешься за край пропасти, и отчаяние от сознания того, что единственный человек, который может тебя спасти, не хочет этого делать по каким-то непонятным, туманным соображениям…
— И как это тебя угораздило? — бормочу я, стараясь не глядеть вниз.
Мальчик не отвечает. Он начинает тихо скулить, и от этого у меня что-то сжимается в груди.
Ладно, потом разберемся… Главное сейчас — успеть схватить его за руку, и еще чтобы прогнившая местами решетка выдержала нас двоих.
ПРОКЛЯТЬЕ!
Распластавшись на решетке и вцепившись одной рукой в шершавые холодные прутья, я протягиваю мальчишке руку, и он тянется к ней своей посиневшей ручонкой, однако удержаться на одной руке он никак не может и срывается вниз.
В принципе, я мог бы успеть поймать его за руку или за шиворот, и подсознательно именно на это и рассчитывал. Но я совсем забыл о том, что моя рука занята — ведь именно в ней я, как величайшую драгоценность, сжимал “регр”, и так свыкся с этим ощущением, что перестал помнить о нем. То же самое бывает, если долго держишь карандаш за ухом, а потом вынимаешь его оттуда — некоторое время кажется, что он по-прежнему на том же месте, за твоим ухом…
Да, я мог бы спасти бедного ребенка, но для этого мне пришлось бы выпустить из ладони “регр”, и тогда он, а не мальчик, вдребезги разбился бы об аппарель магниторельса.
Я медлю всего лишь ничтожную долю секунды, не в силах расстаться с “регром”, но этого оказывается достаточно, чтобы свершилось то, чего я опасался.
Тело мальчишки стремительно падает вниз, и от его предсмертного вопля застывает кровь в моих жилах. Потом раздается глухой удар, и тут, откуда ни возьмись, из-за поворота бесшумно вылетает на бешеной скорости грузовой магнитоэкспресс. Если даже машинист и успеет заметить, что на полотне что-то лежит, среагировать на это не сможет даже самый совершенный автомат управления.
Но он, видно, не замечает…
Поезд проносится по тому месту, где лежали останки мальчика, и скрывается под мостом.
Я тупо смотрю, как мелькают внизу вагоны, груженые какими-то металлопластовыми чушками, и цистерны с горючим.
“Регр” все еще зажат в моей руке, и я подношу его к глазам. Потом оглядываюсь по сторонам.
Вокруг так же пусто, как было перед тем, как я заметил мальчишку на краю решетки.
Подленькие мысли чередой вспышек освещают тьму моего сознания: “А стоит ли?.. Не лучше ли убраться отсюда поскорее, пока тебя никто не увидел? Кто, в конце концов, узнает о том, что ты мог спасти мальчика? Разве не глупо утратить драгоценный трофей ради спасения какого-то там дурачка, возомнившего себя верхолазом? Он же сам виноват в том, что залез сюда, пойми, так что ж теперь винить себя в его смерти?”…
От этих гадких мыслей меня тошнит, и чтобы избавиться от них, я решительно нажимаю красную кнопку на “регре”…
— Как ты все-таки туда попал? — спрашиваю я мальчика, когда мы с ним благополучно перелазим через парапет и в изнеможении усаживаемся прямо на тротуар моста.
Сорванец тяжело дышит и, по-моему, еще не верит, что его жизнь находится вне опасности. А та картинка, которая стоит перед моим мысленным взором — распластанный на железнодорожном полотне детский трупик в луже крови, по которому вот-вот безжалостно пронесется тяжелый состав — с каждой секундой все больше теряет свои очертания и бледнеет, как бы обволакиваясь туманом забвения…
Было ли это на самом деле или у меня просто богатое воображение — трудно сказать.
— Мячик, — виновато говорит мальчишка, не поднимая на меня глаз. — Я всегда беру с собой на утреннюю пробежку мячик, чтобы во время бега тренировать мышцы ладони. Мне рекомендовал это упражнение мой тренер… Но на мосту я уронил мячик, и он прыгнул на решетку, на самый край. Ну, я и полез за ним…
— Понятно, — говорю я. — А потом он все-таки упал вниз, а ты сорвался вслед за ним… Так?
— Так, — угрюмо соглашается он. И вскидывает на меня глаза, которые в нормальном состоянии неожиданно оказываются синими-синими, как вода в разгар пляжного сезона в Черном море. — Если бы не вы, я бы точно загремел вниз!..
— Если б да кабы, на носу б росли грибы, — вздыхаю я.
— А что это вы уронили, когда вытаскивали меня? — вдруг осведомляется мой синеглазый собеседник. — Случайно, не что-то ценное?
— Да нет, — говорю спокойно я. — Считай, что это тоже был своего рода мячик…
— Ну, я пошел? — спрашивает после паузы он. — А то меня мама, наверное, ждет, да и завтрак остывает…
— Конечно, конечно, — говорю я. — Прием пищи — дело святое. Война войной, а обед — по распорядку… Ступай.
Он встает и удаляется по мосту по направлению к симпатичным домикам, окруженным крошечными садиками, где полно зелени и цветов.
Только теперь до меня доходит, что он даже не удосужился спросить, как меня зовут и кто я такой. Действительно, зачем ему это знать? Я ведь тоже не узнал его имя… Но мне-то простительна такая промашка, ведь я — хардер, а вот он, если хочет быть настоящим человеком, не должен быть таким неблагодарным.
Какая-то смутная ассоциация всплывает в моем мозгу. Что же это такое?
Ах, да… Тот эпизод в памяти Умельца, с которым я расправился в Доме Бика Гро. Там тоже дело происходило на мосту, только через реку, и киборг тоже пытался спасти кого-то. А спасенный от смерти выпалил ему в лицо: “Однажды человек может прийти к выводу о том, что он никому не нужен!.. У него нет ни друзей, ни близких. То, ради чего он существовал, потеряло всякий смысл. И когда этот человек думает, что большую часть прожитых лет он растратил понапрасну, им овладевает отчаяние. Ничего уже не исправить, ничего не вернуть!.. Возможно, в своем несчастии человек виновен сам, но от осознания этого ему становится только хуже… Как, по-твоему: стоит ли тогда продолжать жить?”…
“Жить всегда стоит, сэр”, ответил ему Умелец, как по-писаному.
Но так ли безупречно права эта прописная истина?..
Чья-то тень падает на меня, и я некоторое время тупо разглядываю ноги, остановившиеся рядом со мной. Потом медленно поднимаю взгляд к лицу того, кому они принадлежат.
Человек, незаметно подошедший ко мне, с грустным сожалением качает головой, разглядывая меня сверху вниз.
— Ай-яй-яй! — опять произносит он. Похоже, что это междометие становится его излюбленной реакцией на любые события. — Какая досада, Алекс!.. У вас был такой чудесный шанс начать новую жизнь, а вернее — продолжить старую, в кругу своей семьи — но вы променяли его на какого-то мальчишку!.. Он хоть сказал вам спасибо за то, что вы спасли его?
— Разве это так важно? — отвечаю я вопросом на вопрос.
Алкимов присаживается рядом со мной на корточки и разглядывает меня в упор, как какое-то диковинное животное.
— Вы хоть понимаете, что вы натворили, Алекс? — спрашивает он. — А может быть, вас зовут вовсе не Алекс? И, может быть, вы вообще не человек, а?
— Это еще почему? — вяло интересуюсь я.
Я уже знаю, что потерпел поражение.
Никто не способен подкрасться к хардеру незамеченным на пустом месте радиусом в полсотни метров. Тем не менее, это произошло. Значит, Алкимов явился ко мне не обычным способом, на своих “двоих”, а вынырнул из будущего с помощью “регра”… Следовательно, ему уже всё обо мне известно.
— Потому что вы — хардер, — говорит “цветовод”. — И только что выдали себя с головой…
Он распрямляется и небрежно облокачивается на парапет, устремив свой взгляд куда-то вдаль.
— Я вам хочу рассказать одну забавную историю, Алекс, — говорит после паузы он. — Почему-то она вспомнилась мне именно сейчас… Один мальчик наблюдал, как по лесной тропинке ползут муравьи. Потом толстой веткой он разделил тропинку на две равные части. Вначале муравьи равномерно распределились по образовавшимся дорожкам. Но вскоре получилось так, что по одной дорожке муравьев стало ползти больше, чем по другой. И постепенно все больше и больше насекомых устремлялось именно туда, следуя за своими предшественниками. И вот уже все муравьи ползли только по первой дорожке. Все — за исключением одного, который один упрямо полз, как ни в чем не бывало, по опустевшей половине тропинки… Тогда мальчик убрал ветку, разделявшую тропинку на две дорожки, и поток муравьев хлынул на ту сторону, где полз гордый одиночка. Мальчик осторожно взял не захотевшего быть таким, как все, муравья. Поднес его к глазам и с восхищением оглядел со всех сторон. Муравей беспомощно дергал лапками, пытаясь освободиться. “Ты — вождь?”, спросил мальчик своего пленника. Тот молчал… Мальчик великодушно опустил муравья на дорожку. Тот как ни в чем не бывало кинулся бежать — но на этот раз не туда, куда бежали все остальные муравьи, а поперек дорожки. В муравьиной среде возникло замешательство. Часть насекомых устремилась за Муравьем-Который-Выбирал-Непроторенные-Пути; другие не обратили на него внимания и бежали дальше, а некоторые застыли в тягостном недоумении, поводя длинными усами и словно пытаясь решить: как им быть?.. “Да, наверное, ты — действительно муравьиный вождь”, с невольным уважением произнес мальчик. Он снова поймал муравья-лидера, посадил его в коробочку и принес отцу, который был известным биологом. — Алкимов прерывает свой монолог, чтобы задумчиво сплюнуть с моста вниз. — И знаете, что сказал мальчику отец после исследования этого выдающегося насекомого?.. “Мальчик мой, — сказал он, — муравьи ориентируются по запаху, а тот, который оторвался от своего коллектива, был просто-напросто с момента своего появления на свет лишен обоняния”… Между прочим, этим мальчиком был я, Алекс.
— Что ж, хорошая история, — признаю я. — Она отлично показывает, что вы еще в детстве были склонны жестоко экспериментировать с различными живыми существами. Только, начав с муравьев, вы закончили людьми… Теперь понятно, как вы могли пойти на такую бесчеловечность — использовать жизнь ребенка в качестве приманки, на которую я должен был попасться!
— А что в этом было бесчеловечного? — искренне удивляется Алкимов. — Мы все равно не дали бы мальчишке погибнуть… А знаете, Алекс, тот факт, что вы кинулись спасать его, ни о чем еще не говорил — хотя, по-моему, это тоже проявление вашего врожденного хардерского инстинкта, который заключается в том, что вы лезете спасать всех подряд, невзирая на то, хотят гибнущие этого или нет. Вас же так выдрессировали, что вы очертя голову кидаетесь спасать как хороших, так и плохих, как добрых, так и негодяев, как любого человека в отдельности, так и всех людей, вместе взятых!.. Лично меня больше всего бесит ваша тупая уверенность в том, что вы призваны спасти ни более, ни менее, как всё человечество!..
Он со злостью бьет кулаком по парапету и, морщась, шипит от боли.
Потом продолжает, по-прежнему не глядя на меня:
— Но, повторяю, раскрыли мы вас не потому, что вы стали спасать этого маленького идиота, и даже не потому, что вы пожертвовали “регром”, чтобы суметь спасти его… Главный ваш просчет, хардер, заключался в другом. Если бы вы действительно потеряли жену и детей, то вместо того, чтобы устремиться куда-то с “регром” в зубах, вы обязательно попробовали бы включить его…
— Вы что, следили за мной? — спрашиваю я.
— Да, хотя это было не так уж необходимо. Мы бы и так узнали, что вы не воспользовались “регром” по назначению. Ведь в противном случае вы наверняка никогда не приехали бы в эту провинциальную дыру, и мы бы тогда никогда не узнали эмбриостроителя по имени Алекс Винтеров. А поскольку это воспоминание даже спустя сутки осталось в голове у меня и у других… ваших знакомых… то, значит, вы попытались обвести нас вокруг пальца.
Откуда ни возьмись, на мост врывается на большой скорости турбокар с непроницаемо-черными стеклами боковых люков и с визгом тормозов останавливается возле нас.
Невзирая на ноющие мышцы и растянутые связки сухожилий, я поднимаюсь на ноги.
— Не дурите, хардер, — предупреждает меня Алкимов. — Умейте проигрывать, не теряя лица.
Это конец, понимаю я. Сейчас из турбокара в меня выстрелит струя раскаленной плазмы или хотя бы обычная пуля — и это будет логичное завершение нашего поединка.
Но ни Гер Алкимов, ни его подручные почему-то не собираются меня убивать.
И лишь когда турбокар, на заднее сиденье которого усаживается “цветовод”, скрывается из виду, я догадываюсь, почему меня оставили в живых…
Глава 12. Снова с искейпом (Х+50)
Профессор Авиценна вновь принимает меня в своем рабочем кабинете. Но на этот раз он занят не дистанционным оперированием и даже не научной работой. В углу его кабинета в деревянной кадушке произрастают какие-то чахлые деревца, которые доктор заботливо поливает с разных сторон из садовой лейки.
— Цитрусовые, — поясняет он мне. — Решил посмотреть, что из этого получится…
После пребывания в роли цветовода-любителя и под влиянием лекций Гера Алкимова я чувствую себя ветераном в вопросах разведения растений.
— А ничего особенного не получится, уважаемый профессор, — вежливо говорю я. — Даже если ваши лимончики и зацветут, то плодов они все равно не дадут.
— Вот как? — поднимает он свои “эйнштейновские” брови. — Почему вы так в этом уверены, молодой человек?
— Да потому что для завязи плодов требуется опыление, —снисходительно объясняю я, — и в природных условиях эту функцию выполняют пчелы и другие насекомые.
Профессор ставит лейку на пол и в отчаянии по-женски всплескивает руками.
Я его понимаю: до сих пор пчелы почему-то не водились на дне океана.
— Впрочем, можно попытаться произвести искусственное опыление, — спешу добавить я, чтобы успокоить незадачливого садовода. — Например, с помощью вентилятора. Когда ваши цитрусовые зацветут, направьте на них струю воздуха, может быть, что-нибудь из этого и получится… Но обильного урожая все равно не ждите.
Авиценна машет рукой:
— Да бог с ним, урожаем, — безапелляционно заявляет он. — Для меня главное — чтоб хоть что-то выросло!.. Нет-нет, — торопится добавить он. — Клиника отнюдь не испытывает недостатка в овощах и фруктах. Но, знаете, когда ты своими руками посадил и вырастил хотя бы одно растение, то чувствуешь себя как-то совсем иначе — как… как женщина, родившая ребенка!..
Наши взгляды встречаются, и профессор смущенно отворачивается, словно стыдясь приступа сентиментальности со своей стороны.
— Вы, наверное, вернулись за искейпом? — вслух предполагает он.
— И за ним тоже, — отвечаю я. — Но прежде чем отправиться на операционный стол, я хотел бы получить от вас кое-какую информацию, уважаемый профессор.
— Например?
Авиценна предлагает мне жестом присесть и сам садится за свой рабочий стол.
— Меня интересует, кто еще из хардеров просил вас удалить искейп на протяжении последних… ну, скажем, пяти лет.
Доктор опять удивленно вскидывает вверх свои роскошные брови.
— А почему это вас интересует, Лигум? — спрашивает он. — И потом, вы хоть представляете, сколько человек будет значиться в таком списке?
Я хмурюсь:
— А что, разве хардеры так часто отказывались от искейпа?
Профессор откровенно ухмыляется. Настал его черед чуть-чуть поиздеваться надо мной.
— Вы, хардеры, — как малые дети, — сообщает он мне. — И как в детском саду, время от времени среди вас начинают ходить разные слухи и сплетни. Особенно об искейпе… Казалось бы, многие из вас уже не раз имели возможность убедиться в том, что эта штука работает, и работает безотказно — нет, опять кто-то начинает высасывать из пальца абсолютно беспочвенные бредни!..
— Что вы имеете в виду? — удивленно осведомляюсь я.
Авиценна тяжко вздыхает и запускает свой транспьютер. Через секунду между нами возникает, как сказочный джинн из бутылки, двусторонний голо-экран.
— Когда искейп еще только начинал применяться, — говорит профессор, — то хардеры, в своем большинстве, не были склонны доверять ему. Причина этого была вполне понятной, если учесть психологию людей… Конечно, определенную роль сыграла и та секретность, которой с самого начала было окружено это устройство. Никто не видел, как работает искейп, потому что предназначен он для предотвращения смерти своего хозяина. А раз нет видимых результатов работы прибора — значит, можно допустить, что дело не в нем, а в везении и мастерстве его обладателя… Вот и стали распускаться слухи о том, что искейпа вообще нет, а есть лишь искусно созданный миф о бессмертии хардеров. Потом наконец все эти вымыслы развеяла практика применения искейпа. Многие убедились на своем опыте, что искейп есть и что он действительно возвращает человека в момент, предшествующий гибели… Но время от времени опять находился очередной умник, который утверждал, что будто бы искейп не всегда может уберечь от гибели и будто бы. его стопроцентную надежность внушают хардерам для того, чтобы они не боялись смерти, а это якобы ведет к ложной уверенности владельцев прибора в своей неуязвимости и когда-нибудь может отрицательно сказаться на деятельности Щита… Вот в такие периоды прилив в Клинику желающих избавиться от искейпа увеличивался, а мы не имели права препятствовать этому. Если кто-то считает, что искейп ему не нужен и даже вреден — ради бога, это его личное дело, пусть живет без него!.. Потом, правда, многие из этих любителей скоропалительных решений, возвращались ко мне и просили установить им искейп на место — вот как вы сейчас…
— А можно перейти от слов к цифрам, профессор? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от воспоминаний.
Авиценна щелкает кнопками на пульте управления транспьютером, и на голо-экране начинают мелькать какие-то диаграммы, замысловатые графики и таблицы. Я смотрю на эту свистопляску информации, но не пытаюсь вникать в нее.
— Судите сами, — говорит нейрохирург. — Всего за указанный вами период мы провели сто тридцать пять операций по удалению искейпа. Сто двадцать наших бывших пациентов впоследствии обратились с просьбой вернуть им искейп. Значит, остается пятнадцать человек. Вот данные о них…
Я смотрю на имена хардеров, которые выстраиваются на экране правильным столбиком, и прошу профессора вычеркнуть из этого списка пять человек, про которых точно знаю, что их уже нет в живых. Затем, поколебавшись немного, отбрасываю еще двоих, хотя, по большому счету, не должен этого делать — подозревать так подозревать всех подряд, включая и самого себя!.. Но подозревать этих двоих я просто не имею ни морального права, ни желания. Один из них — мой Наставник по Академии, а другой — не кто иной, как… Щитоносец!
Итого у меня остается восемь человек. И я уже предвкушаю успех своей тактики поиска, когда интересуюсь:
— Скажите, уважаемый Авиценна, а где хранятся искейпы, которые вы удалили у этих хардеров?
Но профессор охлаждает мой пыл.
— В сейфе, — отвечает он, и по нему незаметно, что он насторожен или опасается моих дальнейших вопросов.
— А могу я взглянуть на них? — упорствую я.
— Пожалуйста, — невозмутимо говорит Авиценна и не удерживается от реплики: — Послушайте, Лигум, мне кажется, что вы меня в чем-то подозреваете… Уж не считаете ли вы, что я сбывал искейпы по сходной цене на “черном” рынке?
— Что вы, что вы, профессор, — заверяю я своего собеседника, хотя именно эта возможность и стоит в моем мысленном раскладе на первом плане. — Я просто хочу иметь стопроцентную уверенность… порядок есть порядок… надеюсь, вы меня поймете и не станете сердиться…
Я несу подобную чепуху все то время, которое уходит у нас с профессором на перемещение к сейфу, где должны покоиться невостребованные искейпы. Наконец, мы достигаем цели, и Авиценна принимается манипулировать с электронными замками, которые, согласно уверениям профессора, закодированы так, что открыть их может лишь он один. Я этому охотно верю, потому что современные идентификаторы обмануть практически невозможно…
И вот тяжелая дверь откатывается в сторону, и моим глазам открывается отделение, которое разделено на множество ячеек, отделанных мягким ворсистым материалом и накрытых прозрачной крышкой. Под этим крышками покоятся миниатюрные, размером с горошину, устройства, похожие на шпульки швейной машины. Одиннадцать штук…
— Цитрусовые, — поясняет он мне. — Решил посмотреть, что из этого получится…
После пребывания в роли цветовода-любителя и под влиянием лекций Гера Алкимова я чувствую себя ветераном в вопросах разведения растений.
— А ничего особенного не получится, уважаемый профессор, — вежливо говорю я. — Даже если ваши лимончики и зацветут, то плодов они все равно не дадут.
— Вот как? — поднимает он свои “эйнштейновские” брови. — Почему вы так в этом уверены, молодой человек?
— Да потому что для завязи плодов требуется опыление, —снисходительно объясняю я, — и в природных условиях эту функцию выполняют пчелы и другие насекомые.
Профессор ставит лейку на пол и в отчаянии по-женски всплескивает руками.
Я его понимаю: до сих пор пчелы почему-то не водились на дне океана.
— Впрочем, можно попытаться произвести искусственное опыление, — спешу добавить я, чтобы успокоить незадачливого садовода. — Например, с помощью вентилятора. Когда ваши цитрусовые зацветут, направьте на них струю воздуха, может быть, что-нибудь из этого и получится… Но обильного урожая все равно не ждите.
Авиценна машет рукой:
— Да бог с ним, урожаем, — безапелляционно заявляет он. — Для меня главное — чтоб хоть что-то выросло!.. Нет-нет, — торопится добавить он. — Клиника отнюдь не испытывает недостатка в овощах и фруктах. Но, знаете, когда ты своими руками посадил и вырастил хотя бы одно растение, то чувствуешь себя как-то совсем иначе — как… как женщина, родившая ребенка!..
Наши взгляды встречаются, и профессор смущенно отворачивается, словно стыдясь приступа сентиментальности со своей стороны.
— Вы, наверное, вернулись за искейпом? — вслух предполагает он.
— И за ним тоже, — отвечаю я. — Но прежде чем отправиться на операционный стол, я хотел бы получить от вас кое-какую информацию, уважаемый профессор.
— Например?
Авиценна предлагает мне жестом присесть и сам садится за свой рабочий стол.
— Меня интересует, кто еще из хардеров просил вас удалить искейп на протяжении последних… ну, скажем, пяти лет.
Доктор опять удивленно вскидывает вверх свои роскошные брови.
— А почему это вас интересует, Лигум? — спрашивает он. — И потом, вы хоть представляете, сколько человек будет значиться в таком списке?
Я хмурюсь:
— А что, разве хардеры так часто отказывались от искейпа?
Профессор откровенно ухмыляется. Настал его черед чуть-чуть поиздеваться надо мной.
— Вы, хардеры, — как малые дети, — сообщает он мне. — И как в детском саду, время от времени среди вас начинают ходить разные слухи и сплетни. Особенно об искейпе… Казалось бы, многие из вас уже не раз имели возможность убедиться в том, что эта штука работает, и работает безотказно — нет, опять кто-то начинает высасывать из пальца абсолютно беспочвенные бредни!..
— Что вы имеете в виду? — удивленно осведомляюсь я.
Авиценна тяжко вздыхает и запускает свой транспьютер. Через секунду между нами возникает, как сказочный джинн из бутылки, двусторонний голо-экран.
— Когда искейп еще только начинал применяться, — говорит профессор, — то хардеры, в своем большинстве, не были склонны доверять ему. Причина этого была вполне понятной, если учесть психологию людей… Конечно, определенную роль сыграла и та секретность, которой с самого начала было окружено это устройство. Никто не видел, как работает искейп, потому что предназначен он для предотвращения смерти своего хозяина. А раз нет видимых результатов работы прибора — значит, можно допустить, что дело не в нем, а в везении и мастерстве его обладателя… Вот и стали распускаться слухи о том, что искейпа вообще нет, а есть лишь искусно созданный миф о бессмертии хардеров. Потом наконец все эти вымыслы развеяла практика применения искейпа. Многие убедились на своем опыте, что искейп есть и что он действительно возвращает человека в момент, предшествующий гибели… Но время от времени опять находился очередной умник, который утверждал, что будто бы искейп не всегда может уберечь от гибели и будто бы. его стопроцентную надежность внушают хардерам для того, чтобы они не боялись смерти, а это якобы ведет к ложной уверенности владельцев прибора в своей неуязвимости и когда-нибудь может отрицательно сказаться на деятельности Щита… Вот в такие периоды прилив в Клинику желающих избавиться от искейпа увеличивался, а мы не имели права препятствовать этому. Если кто-то считает, что искейп ему не нужен и даже вреден — ради бога, это его личное дело, пусть живет без него!.. Потом, правда, многие из этих любителей скоропалительных решений, возвращались ко мне и просили установить им искейп на место — вот как вы сейчас…
— А можно перейти от слов к цифрам, профессор? — спрашиваю я, чтобы отвлечь своего собеседника от воспоминаний.
Авиценна щелкает кнопками на пульте управления транспьютером, и на голо-экране начинают мелькать какие-то диаграммы, замысловатые графики и таблицы. Я смотрю на эту свистопляску информации, но не пытаюсь вникать в нее.
— Судите сами, — говорит нейрохирург. — Всего за указанный вами период мы провели сто тридцать пять операций по удалению искейпа. Сто двадцать наших бывших пациентов впоследствии обратились с просьбой вернуть им искейп. Значит, остается пятнадцать человек. Вот данные о них…
Я смотрю на имена хардеров, которые выстраиваются на экране правильным столбиком, и прошу профессора вычеркнуть из этого списка пять человек, про которых точно знаю, что их уже нет в живых. Затем, поколебавшись немного, отбрасываю еще двоих, хотя, по большому счету, не должен этого делать — подозревать так подозревать всех подряд, включая и самого себя!.. Но подозревать этих двоих я просто не имею ни морального права, ни желания. Один из них — мой Наставник по Академии, а другой — не кто иной, как… Щитоносец!
Итого у меня остается восемь человек. И я уже предвкушаю успех своей тактики поиска, когда интересуюсь:
— Скажите, уважаемый Авиценна, а где хранятся искейпы, которые вы удалили у этих хардеров?
Но профессор охлаждает мой пыл.
— В сейфе, — отвечает он, и по нему незаметно, что он насторожен или опасается моих дальнейших вопросов.
— А могу я взглянуть на них? — упорствую я.
— Пожалуйста, — невозмутимо говорит Авиценна и не удерживается от реплики: — Послушайте, Лигум, мне кажется, что вы меня в чем-то подозреваете… Уж не считаете ли вы, что я сбывал искейпы по сходной цене на “черном” рынке?
— Что вы, что вы, профессор, — заверяю я своего собеседника, хотя именно эта возможность и стоит в моем мысленном раскладе на первом плане. — Я просто хочу иметь стопроцентную уверенность… порядок есть порядок… надеюсь, вы меня поймете и не станете сердиться…
Я несу подобную чепуху все то время, которое уходит у нас с профессором на перемещение к сейфу, где должны покоиться невостребованные искейпы. Наконец, мы достигаем цели, и Авиценна принимается манипулировать с электронными замками, которые, согласно уверениям профессора, закодированы так, что открыть их может лишь он один. Я этому охотно верю, потому что современные идентификаторы обмануть практически невозможно…
И вот тяжелая дверь откатывается в сторону, и моим глазам открывается отделение, которое разделено на множество ячеек, отделанных мягким ворсистым материалом и накрытых прозрачной крышкой. Под этим крышками покоятся миниатюрные, размером с горошину, устройства, похожие на шпульки швейной машины. Одиннадцать штук…