Ильвовский Сергей. Иерихонские трубы

   — Это её плакат? — указал взглядом Колапушин.
   Белла, не поворачиваясь, молча кивнула. Колапушин снова уловил страх, промелькнувший в её глазах.
   — А что это за Иерихонские трубы?
   — Так концертная программа должна была называться. И альбом у неё так назывался. Она его не успела закончить. Погибла.
   — Что она погибла в автокатастрофе — это мы знаем. А вот как она попала пьяная в машину — вы знаете?
   — Как? Просто…

Месяц назад…

   Небольшая, тёплая и весёлая вечеринка по случаю рождения сына у начальника отдела маркетинга подходила к концу. Кое-кто уже удрал домой, сославшись на транспорт, или ревнивых жён и мужей — остались только самые устойчивые. За столом, уставленным бутылками с разноцветными наклейками и разными вкусностями, как водится, шла неспешная беседа «за жизнь», время от времени прерываемая очередным наливанием и, соответственно, выпиванием.
   Несколько пар, на небольшом свободном пятачке, не столько танцевали, сколько плавно покачивались в табачном дыму под негромкую, медленную мелодию. Белла, танцующая с Капсулевым, и старательно избегающая взгляда Шаманки, невольно уловила её разговор с Балясиным.
   Целуя Балясина, и гладя его волосы, Шаманка мурлыкала ему на ухо, как все выпившие люди более громким чем требуется, голосом:
   — Жень, ну дай мне твой «мерсик». Я к подруге и тут же обратно.
   — Ты сумасшедшая ведьма. Машину, ведь, разобьёшь.
   — Её тебе жалко. А меня не жалко? Ну, не будь жмотом, дай ключи. А то у меня глаз чёрный — сглазить могу. Сам её разобьёшь.
   — Ты же, лыка не вяжешь, дурочка. Впишешься в столб — насмерть убьёшься.
   — Не разобьюсь. Ты ведь за меня молиться будешь? Тебе нельзя, чтобы я умирала — тебе плохо будет, если я умру — очень плохо!
   — Значит, она разбилась на его машине? — Колапушин удивлённо поднял брови — этого он не знал.
   — Да. Она и трезвая лихачить любила. Всё время его просила дать ей ночью покататься на «Мерседесе». А тогда… Нам сказали, что скорость у неё была километров сто шестьдесят. Наверное, с управлением не справилась, вылетела на встречную полосу. И ещё троих бедняг на тот свет с собой захватила.
   — Я смотрю — не очень то вы её любили, Бэлла.
   — О мёртвых плохо не принято.
   — Арсений Петрович — подскочил Немигайло, держа в руках какую-то маленькую прозрачную пластиковую трубочку, со светло-розовым порошком внутри — смотрите, в нижнем ящике нашёл!
   — Кокаин?
   — Он, родимый, кто, как не он?
   — Нет! Нет! — закричала хриплым голосом Белла, прижимая руки к груди — Женя не был наркоманом! Это только в последнее время. С ним что-то страшное случилось!
   — А что с ним случилось?
   — Я… не знаю…
   — Вы не помните, что за бумагу искал здесь Балясин за два дня до смерти?
   — Когда Анфиса приходила?.. Не помню… Он не сказал.
   — Не понимаю. — Колапушин отчётливо видел, что Бэлла постоянно что-то не договаривает. — Чего вы все так боитесь?
   Слёзы, давно стоявшие в глазах Беллы, покатились по щекам. Не пытаясь их вытирать, она горько всхлипнула.
   — Ничего. Всего-навсего умер хороший человек, и нам всем очень плохо. Можно, я уйду?
   — Идите Бэлочка — сочувственно сказал Колапушин — вы, наверное, очень устали.
   — До свидания — всхлипнула Белла, и, стараясь держаться прямо, всё так же, не вытирая слёз, медленно вышла из кабинета.

Глава 8

   Плотно прикрыв за Беллой дверь кабинета, Колапушин повернулся к Немигайло. Тот, похоже, собрался разразиться длинной тирадой, но Колапушин предостерегающе поднял руку.
   — Погоди, Егор. Ты, лучше, попробуй в двух словах объяснить: как ты понимаешь — что здесь творится?
   — Чертовщина какая-то, Арсений Петрович! — выпалил Немигайло.
   — Вот, вот. Чертовщина, не чертовщина, но что-то странное во всей этой истории явно присутствует. Подпихнул нам Савелий работёнки, чтоб его… Сообразить даже не могу: с чего тут начинать. У тебя хоть какие-нибудь мысли есть?
   — От музыки это всё, Арсений Петрович! Крутят её с утра до вечера — вот крыша и поехала. А хозяин окончательно свихнулся. Чего улыбаетесь? Надо мной молодёжь живёт — так они иногда так заведут — потолок трясётся! Сестра тоже жалуется: племяш день и ночь слушает — им с Пашкой хоть из дома беги!
   — Ну, что от громкой музыки можно на стенку полезть, тут я с тобой полностью согласен, особенно, если музыка плохая. Только ты не учёл одного — здесь такая музыка самая что ни на есть обыкновенная. И громкостью их тоже не удивишь — работа такая. Конечно нервы они себе этим испортят, но не сразу. Потом с чего ты взял, что хозяин свихнулся?
   — А, вот — сами посмотрите — Немигайло потащил Колапушина в дальний угол кабинета, где стояли журнальный стол с двумя креслами. На столе и на стенной полке, висевшей рядом, стопками и поодиночке стояли и лежали десятки разнокалиберных книг. Многие блестели новеньким целлофаном современных обложек, но были и старые, а две или три на вид могли рассыпаться просто от одного взгляда.
   — Ну?! Будет нормальный человек это читать?! — Немигайло потрясал в воздухе каким-то толстым, старинным на вид фолиантом — Библий одних — четыре штуки! Белая магия, чёрная магия… Доктрина какая-то тайная! От одних картинок свихнёшься. Это что — нужно чтобы компакт-дисками торговать?
   — Да не кипятись ты так. Балясин, ведь, не только дисками торговал. Он и музыкант известный. Кто знает, что ему для вдохновения нужно было? Он такой не единственный вовсе. Да и интересно. Я вот эту книгу сам с удовольствием почитал бы.
   Немигайло аккуратно вынул из рук Колапушина небольшой томик.
   — «Тибетская книга мёртвых» — вслух прочитал он название и положил книгу на стол. — Нет, Арсений Петрович, вы нам ещё живой нужны. Ладно, согласен, Балясину вдохновение требовалось. А Белла эта, она то чего с глузду съехала? Ей что, тоже вдохновение требуется чтобы на арифмометре щёлкать?
   — Молодой ты ещё, Егор — улыбнулся Колапушин — это на счётах щёлкали, а у арифмометра ручку крутили. С ней-то, как раз, всё понятно — подумав, добавил он — просто, любила она его.
   — В интимном смысле? — моментально насторожился Немигайло.
   — Опять для Лютикова сведения собираешь?
   — Самому интересно.
   — Что-то между ними, наверное, было. Тем более, что и знакомы давно.
   — А вы откуда знаете, — удивился Немигайло — вроде разговора об этом не было?
   — Тоже мне, сыщик! — Усмехнулся Колапушин — Преступников по фотографии опознаёшь, а тут оплошал!
   — Погодите… Это — та, что у Анфисы на фотографии была? Девчонка школьница?
   — Наконец-то дошло до тебя!
   — Так выросла она с тех пор, красивая стала. Голос, вот, только хриплый.
   — Плакала, наверное. Слушай, давай, всё-таки, делом заниматься. Надеюсь, с чёрной магией всё?
   — Нет, не всё — к удивлению Колапушина, ответил Немигайло. — Вы картины-то на стенках видели?
   — А что там с ними такое?
   — Не с ними, а на них! Ужасы сплошные. И повесили их недавно — плакаты, чтобы место освободить перевешивали, и следы остались. Не выгорело под ними.
   Заинтересованный Колапушин подошёл к стене, где, среди рекламных плакатов висели репродукции картин. Подбор их, действительно, казался случайным — «Девятый вал», «Последний день Помпеи», несколько офортов Гойи из цикла «Капричиос», Иероним Босх — три картины из «Искушения св. Антония», потом, видимо, что-то из Сальвадора Дали и несколько других — их он вообще раньше не видел. Похоже, Немигайло был прав, все репродукции объединяло одно — тема безысходности перед предстоящей катастрофой, спасения от которой нет! Но Колапушин не собирался сдаваться вот так, сразу. Углядев «Семь смертных грехов», тоже Босха, он, торжествующе, ткнул в неё пальцем.
   — Это ужасы, по-твоему?
   — А трубы, Арсений Петрович? Видите, в трубы трубят. Небось, это и есть, те самые, Иерихонские трубы?
   — Ошибаешься. Конечно, и то и другое из Библии, только грехи, наверное, в книгах Моисеевых, а Иерихонские трубы — позже.
   — В Библии? — моментально заинтересовался Немигайло. — А где?
   — Тоже, где-то в начале. По-моему, в книге Иисуса Навина… или в книге Судей Израилевых — сейчас точно не вспомню, искать нужно.
   — Я посмотрю, Арсений Петрович? А вы, пока, вот над этим покумекайте.
   Немигайло поднял с пола плакат Вари Шаманки.
   — Смотрите, я сначала подумал, что так и было, а оказывается, круг с крестом не напечатан, а сверху нарисован. И, вот, карточку нашёл под столом. Она на ней тоже, и знак такой же. Я то думал, что Паршин этот, шиза полная. А теперь вижу — похоже прав он был. Недаром, он даже говорить об этом боялся.
   Немигайло знал, чем взять — Колапушин, действительно, серьёзно задумался. Фактами, конечно, назвать это было трудно — скорее ощущениями. Но общая картина получалась странной, нелепой, непохожей ни на что, с чем Колапушину приходилось сталкиваться раньше. Нельзя же было всерьёз рассматривать версию нечистой силы. И заключение экспертизы было совершенно определённым — в него Колапушин верил. Балясин умер от инфаркта, мало того — то, как он жил в последнее время, к чему-то подобному и должно было привести. И, всё же… каким то шестым чувством Колапушин ощутил… неправильность, что ли, происходящего. Что-то во всём этом было не так, что-то тёмное, иррациональное, не поддающееся логическому объяснению.
   — Вот! — загремел торжествующий голос Немигайло. — Правильно старые люди говорят — в Библии всё написано, только уметь читать надо.
   — И что же ты там вычитал?
   — «Как скоро услышал народ голос трубы, воскликнул народ громким голосом, и обрушилась стена города до своего основания…» — Немигайло, торжествующе захлопнул Библию и добавил, под сильным впечатлением от прочитанного: — Сильная вещь — эти трубы Иерихонские.
   — Ты о чём? — не совсем понял Колапушин.
   — В Библии об Иерихонских трубах написано. Израильтяне город штурмовали. Господь велел им семь дней ходить вокруг стен и дуть в трубы. Потом они крикнули все вместе и стены рухнули. А ведь в то время что-что, а крепости хорошо строили!
   — Пока ничего нам эти трубы не объясняют.
   — Всё объясняют. Трубы — это тоже музыка! Что-то такое эта Шаманка знала, недаром и прозвище у неё такое. Может, чувствовала, что умрёт скоро — вот и напела. А Балясин слушал это всё время и помер, и рыбки подохли.
   — Дались тебе эти рыбки. Они тут эту музыку каждый день слушали, если вообще слышать умеют. Не тем чем-нибудь накормили, вот и всё.
   — Забыли, Арсений Петрович. Белла говорила, что Балясин с детства рыбок разводил, и сам за кормом для них ездил. А как напела тут эта колдунья про трубы Иерихонские, так они и дохнуть начали. А лично меня вот очень волнует, почему сдохли рыбки.
   — Именно рыбки? — изумился Колапушин.
   — Рыбки! — убеждённо повторил Немигайло. — Оксана моя аквариум притащила для Светки. С рыбками — этими, как их — неоновыми. Ребёнок расстроится, если чего с ними случится.
   Даже Колапушин, привыкший к неожиданным извивам мыслей Егора, не сразу нашёлся, что сказать. Слишком уж неожиданным был поворот темы. Но сама мысль была интересная, стоило хотя бы проверить.
   — Может и правда, от музыки они?.. Ты, вроде, с этой техникой разобрался? Дай-ка послушать.
   — Вам это надо? — вылупил глаза Немигайло.
   — Сам же уверял, что Балясин от музыки умер. И рыбки тоже. Вот мы и проверим — сразу то не помрём.
   Колапушин обошёл письменный стол и уселся в большое чёрное кресло.
   — Слушай, Егор, а здесь комфортно. Ну, давай, включай.
   — Арсений Петрович — Немигайло старался быть как можно более убедительным — вы, с вашим изысканным вкусом, просто физически этого не вынесете.
   — Давай врубай! Тоже мне — музыковед в форме.
   — Это будет культурный шок. Я вас предупредил. Давайте, хоть потише сделаю, а то оглохнете.
   — Сам знаешь — следственный эксперимент по делу должен проходить в максимально схожих условиях. Кончай пререкаться — заводи шарманку.
   Безнадёжно пожав плечами, Немигайло разыскал на аудиоцентре нужную кнопку. Первые же удары из мощных колонок прокатились по стенам, как гул стихийного бедствия. Колапушину показалось, что его голову сдавливают огромные тиски. Он вжался спиной в кресло, но это помогло мало. Откуда-то снизу по позвоночнику поднимались тёмные волны паники, захлёстывая мозг, и заволакивая чернотой глаза. Колапушин попытался встать, но тело, его почему-то не слушалось. Он успел увидеть тревожные глаза Немигайло, торопливо разыскивающего кнопку, и комната завертелась в судорожном танце перед глазами…

Глава 9

   — Ну, вот и всё. Зажмите рукой ватку и не отпускайте минут десять. Ну, как, полегче вам? — спросил Колапушина немолодой, седой человек. — Нет, нет — вы пока не поднимайтесь, полежите ещё немного. — Я вам такой коктейль намешал — не хуже, чем в «Метрополе». А то встанете резко, и голова может закружиться.
   Дикая головная боль, казалось, выдавливающая глаза из орбит, нехотя отступала. Прошло противное чувство тошноты, окаменевшие плечи, шея и затылок постепенно избавлялись от сковывающей тяжести, стеснение в груди уменьшилось и, наконец, Колапушин смог свободно вздохнуть. Оказывается, он лежал на диване в приёмной, куда, как он смутно помнил, его привели Немигайло с Витей.
   — Спасибо, доктор — поблагодарил он более или менее нормальным голосом — а что это я, будто горю весь?
   — Это от лекарства, так и должно быть, Не беспокойтесь, скоро пройдёт.
   — А вы говорите — рыбки… — облегчённо пробасил, откуда-то сбоку, Немигайло — Ничего, ничего, сейчас домой — Азнавура… Ив Монтана послушаем, тихонечко так… Говорил же я вам — будет культурный шок.
   — Подожди, ты, Егор — уже нормальным голосом, сказал Колапушин — кажется, ты был прав, что-то не то с этой Шаманкой.
   — При чём тут Шаманка? Там всего две записи её были, остальное «техно». Вот этот «бум-бум-бум» вас и ухайдакал.
   — Какое, остальное? Сколько же времени я эту музыку слушал?
   — Минут двадцать, не меньше. Потом я увидел, что вы «поплыли» и выключил.
   — Мне кажется, вы ошибаетесь, молодой человек — подал голос врач — первопричиной совсем не музыка была. Вот, ответьте, — обратился он к Колапушину — вы спите достаточно?
   — Если бы, доктор — вздохнул Колапушин — бывает и по двое суток без сна.
   — Так я и думал. Питаетесь тоже, наверняка, кое-как и нерегулярно?
   Колапушин утвердительно кивнул.
   — Вот-вот. А главное — нервы.
   — Это точно — подтвердил Немигайло — на службе сплошные стрессы.
   — Сегодня волнений много было?
   Вспомнив весь сегодняшний суматошный, и вымотавший душу день, Колапушин только тяжело вздохнул.
   — Плюс жара. И по телевизору передавали: подходит атмосферный фронт — подытожил врач — вот вам и гипертонический криз. А этот ваш «бум-бум» не при чём.
   — Как это не при чём, — возмутился Немигайло, — когда после него сразу?!..
   — После него не значит — вследствие него. Это, знаете ли, как пружина — сжимается, сжимается и вдруг бац — и лопнет. Любой сильный раздражитель может спровоцировать скачок давления. Вы ведь тоже там были — и ничего.
   — Сравнили! Я семейный, ухоженный, и ничего в искусстве не понимаю. А Арсений Петрович у нас, натура тонкая…
   — Не надо, Егор — запротестовал Колапушин. Но Немигайло замахал на него рукой и убеждённо продолжил: — Это «техно» вам так подгадило. Я вам докажу! Вот, скажите, доктор, — обратился он к врачу — вы Балясину, покойному, такой же диагноз ставили?
   — Не обольщайтесь внешним сходством явлений. У Жени прежде всего была депрессия, кстати достаточно легко объяснимая. Как раз в основном из-за неё и были все эти спазмы коронарных сосудов. Серьёзных соматических заболеваний, в том числе и сердца, у него не было. Он, месяца два назад, делал кардиограмму — ничего особенного, так — лёгкая стенокардия, приступы которой купируются достаточно простыми способами. Так что это чисто внешнее сходство, не более.
   Почти пришедший в себя Колапушин сообразил, что этот седой немолодой человек и есть Геннадий Алексеевич Фартуков — тот самый врач, который лечил Балясина, и при котором Балясин умер.
   — А его можно было спасти? — спросил он, осторожно поднимаясь в сидячее положение.
   Фартуков горестно вздохнул.
   — Смерть, знаете ли, не предполагает сослагательного наклонения. Мне позвонили, сказали, что Жене плохо с сердцем. Но, ведь, у него несколько приступов стенокардии было за последний месяц. Если бы я знал, что у него сильные боли в груди и рука отнялась, сразу, по телефону, велел бы вызвать «Скорую». А так… успел только вколоть, что с собой было, конечно, этого недостаточно. Здесь специализированная бригада нужна была. У них и оборудование в машине, и медикаменты соответствующие.
   — А что же вы сами «Скорую» не вызвали, когда приехали?
   — Женя сильно протестовал, лучше его было в такой момент не беспокоить. Да и они тоже могли не успеть — аритмия нарастала. Тут ведь, знаете — как повезёт: есть ли в данный момент свободная кардиологическая бригада, как быстро ей вызов передадут, откуда им ехать придётся? Мы могли намного быстрее до больницы доехать, но… не успели вот. А вам что — нужно виноватых найти?
   — Нет, нет, мы просто выясняем обстоятельства. Тут, понимаете, есть некоторые странные вещи.
   — Да, обстоятельства не совсем обычные — грустно ухмыльнулся Фартуков, вспоминая «странные вещи». — Но сломался он из-за смерти Вари. Это очевидно.
   — Как сломался?
   — Да… по-русски. Сутками слушал её песни, пил, психовал.
   — Это точно — убеждённо подтвердил Немигайло — крыша у него съехала.
   — Что-то вроде. Он за три дня до смерти имел со мной разговор. Очень, знаете ли, странный. Но, я же не психиатр, мне трудно судить — патология это, то, что он говорил, или нет. Да и не совсем трезвый он был.
   — Случаем, не про Иерихонские трубы? — снова сел на своего конька Немигайло.
   — Нет. Он интересовался чёрной магией. Привидениями, проклятиями.
   — А, что, вы и в этом сечёте?
   — Да, нет, — усмехнулся Фартуков — не секу. Женя пытался выяснить, как к этому относится медицина.
   — И как она относится?
   — Никак. Есть наука, а есть шарлатаны.
   — Нет, но бывает же что-то. Я, вот, читал…
   — Бывает. До сих пор у диких племён, где-нибудь в Африке, действуют и колдуны, и маги всякие, или как там они называются. Иногда они добиваются поразительных результатов, пока необъяснимых. Но в медицине нельзя пользоваться необъяснимыми методами — это может привести к страшным последствиям. А те, что у нас шуруют… Эти практически поголовно жулики, использующие определённые свойства человеческой психики. Методы, которыми они пользуются, известны с древнейших времён, но им продолжают верить, это свойственно многим людям — слепая вера в различную таинственность и мистику вместо разумного подхода.
   — И Балясин тоже верил?
   — У Балясина… скорее всего у него был тяжёлый невроз, навязчивое состояние на почве нервного шока.
   — Белая горячка?!
   — Белая горячка, это несколько из другой области — он до неё не допился. Только, знаете, кроме белой горячки, нас иногда мучает совесть, простите за выражение.
   — Думаете, она его мучила?
   — Мне кажется, да. Перед смертью он вспомнил о Боге.
   — О Боге? — заинтересовался Колапушин — Капсулев нам ничего об этом не рассказывал.
   — А он скорее всего и не слышал. Это перед самой смертью было, в машине. Там музыка очень громко играла — Женя попросил включить.
   — Значит, о Боге — задумчиво повторил Колапушин, — а вы точнее не сможете вспомнить?
   — Постараюсь, хотя, сами понимаете, сердце у него остановилось, буквально тут же. Так: сначала он сказал — «Голос Бога» — нет, слово голос он повторил два раза… Вот так: «Голос… Голос Бога…» Он ещё с расстановкой говорил, и в глазах было такое выражение, как будто он, действительно, услышал чей-то голос.
   — Это всё, что он сказал?
   — Нет. Я стараюсь вспомнить… значит… потом он сказал кажется так: — «Как просто…» — потом опять повторил: — «Голос Бога» — и… да, правильно, он сказал: «Лука же говорил». А потом он, почему-то, засмеялся и сказал, что я идиот.
   — И всё? Это были его последние слова?
   — По-моему, да. Ведь сразу после этих слов сердце и остановилось. Нет, вру! Он, действительно сказал что-то ещё… о трубах, кажется.
   — Это не могло быть бредом?
   — Не думаю… Хотя, сами понимаете… кардиогенный шок.
   — Да, конечно. Здесь невозможно сказать что-то определённое.
   Колапушин рассеянно посмотрел на Фартукова и, задумавшись, обвёл глазами приёмную. Его взгляд случайно упал на «дипломат» врача, который так и стоял раскрытым на стуле около дивана. Неожиданно он увидел кончик чего-то маленького, но очень знакомого. Стараясь, чтобы голос не выдал его удивления, он спокойно сказал:
   — Егор, ты не подойдёшь поближе?
   — Да, Арсений Петрович. Чего, помочь встать?
   — Нет, постой здесь, пока. Я, вот, у доктора хочу спросить: доктор, а вас совесть не мучит?
   — Я вас, как-то не понял.
   — Сейчас поймёте, — пообещал Колапушин и, неприлично ткнув пальцем в раскрытый чемоданчик, спросил у Немигайло: — Егор, ты там ничего знакомого не видишь?
   Немигайло присмотрелся внимательнее и его брови, от изумления полезли на лоб.
   — Кокаин?
   — Он, родимый, кто, как не он? — Очень похоже, передразнил Немигайло Колапушин и, повернувшись к покрасневшему доктору, поинтересовался: — И как же вы прикажете это понимать?
   Смутившийся доктор попытался схватить чемоданчик, но Немигайло, лёгким движением руки, пресёк эти бессильные поползновения.
   — Я… Нет… Вы мне подбросили!
   — И зачем нам это нужно, доктор? Вы же врач! Как вы могли?!
   — А что вы обо мне знаете? — Фартуков, чуть не плакал. — Я уже старый человек, вынужден был из клиники уйти. У меня мама ещё жива, ей восемьдесят четыре года, и она лежит неподвижно — перелом шейки бедра. В её годы — это не зарастает. Нужна операция — протез сустава поставить, но денег нет, и такое количество их мне не заработать. Я на специальный пневматический матрас, чтобы пролежней не было, еле наскрёб. Её нельзя надолго оставлять — она умереть может без меня. Вот — пристроился, в нескольких фирмах рядом с домом — лечу, консультирую, из запоев вывожу. Мальчишки — жирные, наглые, наворовавшиеся смотрят на меня как на лакея, хамят, «тыкают». Дёргают днём, ночью — на любую истерику или царапину. Я десяткам тысяч людей за свою жизнь помог — и что? У меня, сейчас, даже стаж не идёт. Вы что думаете, Балясин без меня кокаин не достал бы? Да в их кругах это, как сигарету выкурить — насмотрелся! Так я хотя бы контролировать мог. Господи! Только бы мама не узнала.
   — Что же, Геннадий Алексеевич, — помолчав, сказал Колапушин — на ваше счастье, по новому закону, наркоман имеет право держать при себе одну дозу наркотика. Будем считать, что вы наркоман и это одна доза. Но, это последний раз! Если до нас дойдёт хоть что-то ещё, пеняйте на себя!
   — Тогда, доктор, я сам вашим лечением займусь, — ухмыльнулся Немигайло.
   — А вы, Геннадий Алексеевич, расскажете нам всё то, что от нас здесь так тщательно скрывают.
   — Но я же почти ничего не знаю.
   — Рассказывайте то, что знаете. А ты, Егор, принеси пока Библию из кабинета и найди там Евангелие от Луки. Не беспокойся, — добавил Колапушин, уловив лёгкое протестующее движение Немигайло — Геннадий Алексеевич не будет со мной драться.
   Пока Немигайло ходил за Библией, Фартуков хранил угрюмое молчание.
   — Здоровое оно, это Евангелие от Луки — провозгласил вернувшийся Немигайло. — Чего же ему Лука этот наговорил?
   — Понятия не имею — хмуро отозвался доктор — на эти темы Женя никогда со мной не разговаривал.
   — За что же его совесть мучила, — спросил Колапушин.
   — Я думаю за то, что спьяну отдал ей ключи от «Мерседеса».
   — А чёрная магия тут при чём?
   — Я же говорил, у него было навязчивое состояние. Он помешался на колдовстве. Считал, что ведьма его прокляла за свою смерть.
   — Он был верующим?
   — Да нет же. Просто… надо было знать Шаманку. Настоящая ведьма. Я с ней однажды столкнулся в коридоре, она так глянула — у меня «дипломат» из рук выпал.
   — Так что — они все здесь боятся ведьму?!
   — Ведьму, или не ведьму — я не знаю. Но, только, здесь действительно происходит что-то странное, и не только с Женей.
   — А с кем ещё?
   — Мне сложно сказать обо всех, но, Белла, например, на грани болезни. Дмитрий Александрович сам не свой, последнее время. Даже Виктор, их охранник, и тот изменился — раньше он намного жизнерадостнее был.
   — А может быть, это от вашего кокаина, доктор?
   — Нет, нет, — замахал руками Фартуков — никто из них не наркоман — я врач, я вижу.
   — Как никто, а Балясин?
   — И он тоже. Ни один настоящий наркоман не стал бы употреблять наркотики вместе с водкой. Он, просто, уже не знал, в чём найти спасение.
   — Но ведь есть всякие успокаивающие лекарства. Почему же вы их ему не дали?
   — Я пробовал, — горько усмехнулся доктор, — но он от них категорически отказывался.