Иртенина Наталья. Праздник синего ангела

   - Видал? - Ковригин не скрывал гордости укротителя тигров. - Я ее два месяца приручаю. На голос уже отзывается, скоро с руки начнет брать. Я ее орехами прикармливаю. А сейчас она просто тебя боится. Ты для нее чужой.
   - А что это ты орал, когда звал ее?
   - Винди? Это я ее так назвал. Ветерок по-английски. Орех в зубы возьмет и поминай как звали - только шелест и шорох слышны.
   - Ты, Пашка, совсем здесь одичал. С белками знакомство водишь. Больше не с кем?
   - Почему не с кем? А вы с Гаврилой?
   - Мы не в счет. Завел бы ты себе женщину, Паша. Поприличней. Я хоть и алкаш, но советы даю ценные. Имей в виду.
   - Иди ты, - беззлобно огрызнулся Ковригин, - советник. Проживу я без женщин и без советов. Пошли обратно.
   Коммерсант запаздывал. Семен, стоя на крыльце, посматривал на часы и ругался вполголоса на обормотов, заставляющих себя ждать: "А еще друг называется!"
   - Паш, что ты обо всем этом думаешь?
   - Ты же знаешь Гаврилу. Какие-нибудь очередные разборки с деловыми партнерами. Кто-то кому-то чего-то недопоставил или деньги вовремя не перевел - и все, кранты. Или еще: попадется, к примеру, неправильный клиент - какой-нибудь занудствующий ортодокс, начнет права качать до потери пульса с обеих сторон. А может конкуренты замочили - ничего не попишешь, бизнес он и есть бизнес, - Ковригин умел успокаивать.
   - Да ну тебя с твоими прогнозами. Я не об этом. Я о том, что в городе творится.
   - А-а... Ну, об этом вообще ничего думать нельзя. Это можно видеть и чувствовать или не видеть и не чувствовать. Логика и разум тут не действительны. Это сфера иррационального. Может даже на грани мистики. Если человек бессилен - значит в игру вступили боги. А может, демоны. Не знаю.
   - Демоны, боги... Вся эта небесная канцелярия, по-моему здесь ни при чем. Дело в человеке... - но увидев подъезжающее долгожданное фиолетовое транспортное средство, он радостно закончил: - А истина в вине.
   Из машины вышел хмурый Лева и, не сказав ни слова, с мрачным видом достал с заднего сиденья спортивную сумку. До Художника донеслось приятное, услаждающее слух позвякивание. С распростертыми объятиями он продекламировал:
   - Мрачнее тучи был Гаврила,
   Гаврила гневом исходил.
   Бессмертная "Гавриилиада".
   Лева поморщился.
   - Ты как всегда пьян, Сема, и даже не скрываешь этого.
   - От друзей ничего не скроешь, - возразил тот, сияя как новенький рубль.
   Но за него вступился Ковригин:
   - Это он от долгого ожидания пьян. Перевозбудился. А ты чего такой кислый? Дела не идут?
   - А то ты сам не знаешь, какие у нас дела творятся. Скоро весь город одним большим синим трупом станет. И всем это до фени. Никто даже не чешется. Верхи не хотят, низы не могут. У меня за последние две недели несколько долгосрочных контрактов полетело к бесу. С нами отказываются иметь дело, как с зачумленными. Как в таких условиях можно работать, я вас спрашиваю? - он уже не говорил - кричал, яростно размахивая руками. Драпать отсюда надо, драпать. И как можно скорее, на все четыре стороны.
   - Какая блоха тебя укусила?
   - Эта блоха зовется налоговой полицией. И так все дела горят синим пламенем, так еще эти архангелы со своими иезуитскими методами и дешевыми улыбочками. Обобрали до последней копейки. Поставщики подгадили. Не удосужились письменно зафиксировать разрыв отношений. Три слова по междугородке и гудбай, Вася. А этим кровососам-бюрократам бумажки подавай обо всем на свете. А кто мне неустойки платить будет? - он со злостью швырнул сумку на табуретку, так что содержимое ее жалобно зазвенело.
   - Лева, мы тебе искренне сочувствуем, но не надо так бушевать. Лучше садись и выпей, - Семен уже доставал из сумки бутылки, любовно прочитывая этикетки на заморской продукции. Но первой он откупорил родную "Столичную" - недостатком патриотизма Художник никогда не страдал.
   Разлил.
   - За процветание Гаврилы - источника наших благ, за наш ум, честь и совесть во веки веков. Поехали.
   Несколько омраченное начало вечера было сглажено подхалимским тостом Семена и громким звоном чокающихся стаканов.
   - А все-таки отсюда надо делать ноги, - Лева уже успокоился, но сидел с задумчивым видом. - Здесь гиблое место. Не успеешь оглянуться, как тебя уже запакуют и отправят коптить небо.
   - Что верно, то верно. Только бежать надо было раньше, когда возможность была. Сейчас - финита ля комедия. А попытаешься нелегально - из тебя решето сделают.
   - Город не закрыт наглухо. Как ты думаешь к нам жратва попадает? Вот это, - Лева кивнул на сумку, - поставляет в город мой знакомый. Бывший мой клиент, сейчас новое дело разворачивает. Спирт людям нужен в любых ситуациях, даже при смерти пить будут. Сейчас в городе алкоголя потребляется в два раза больше, чем раньше, до эпидемии. Вот так-то. Достоверные сведения. А если есть въезд, значит должен быть и выезд. Я по своим каналам могу разузнать про это дело. Товарный вагон, конечно, не лучшее средство передвижения, да и ненадежное. Вот если выйти на контрабандные пути...
   - А что, есть и такие?
   - Сейчас все есть. Должно быть и это. Надо наладить связи. Ну как, что скажете?
   - Побег - вещь вообще романтическая, - отправляя в рот кусок колбасы, прожевал Семен. - И главное - масса острых ощущений. Особенно, если пристрелят невзначай.
   - На выбор: либо умрешь белым человеком от руки защитника родины. Заметь - почти что героическая смерть. Либо ты станешь синюшной поганкой и помрешь от неизвестной науке пакости.
   - Да-а, невелик выбор. Но я оптимист - это меня и погубит, - Семен открыл бутылку коньяка и понюхал. - Клопомор, - он презрительно отверг иноземное пойло и налег на отечественное. - До последней капли крови буду верить я в святое! - провозгласил он, поднял стакан, посмотрел его на просвет и торжественно опрокинул в рот. - Меня никакая зараза не возьмет. Подавится. Да и куда мне. Здесь у меня мастерская. И Клавдия. Ее не брошу, а с собой тащить - лучше сразу в гроб. Не побегу, - резюмировал он и приложился прямо к горлышку бутылки.
   - Извини, Лева, я тоже никуда отсюда не побегу, - принял эстафету Ковригин. - Хватит, набегался. Привык я к этому городу, к работе своей. Да и с чисто рассудочной точки зрения наблюдать за ходом вещей гораздо интереснее из центра событий, а не со стороны, ты не согласен? Я останусь здесь до конца, каков бы он ни был.
   - Ну и черт с вами, недоумки. Я тоже остаюсь. Не знаю, правда, зачем. Пока погляжу.
   - Паша, пока не забыл, я хочу поставить перед тобой вопрос ребром, слегка заплетающимся языком заговорил Художник.
   - Валяй.
   - Ты о чем с мой супругой давеча разговаривал? Что ты ей наплел про меня? Две недели уж сама не своя ходит. Сенечка то, Сенечка сё. Обхаживает как младенца, даже не перечит. Даже не кричит. Все про картины пытается расспрашивать. Что да как. Да когда я их выставлять буду. Говорит, что когда я стану мировой знаменитостью, разлюблю ее и брошу. И ревет в три ручья. Что ты с моей супругой содеял, изверг? - возопил он, потрясая пустым стаканом.
   - Да ничего я с твоей женой не делал. Просто объяснил ситуацию. Просветил бедную женщину на предмет взаимоотношений искусства и жизни. Для тебя же старался. Она хочет, чтобы я отучил тебя пить и пристроил куда-нибудь работать. Как будто я Дед Мороз и подарки вам принес. Ты согласен бросить пить, отвечай немедленно, да или нет?
   Семен с минуту смотрел на Ковригина округлившимися глазами, потом возмущенно-жалобным голосом начал ругаться:
   - Ну, Клавдия, ну, злодейка. За моей спиной плести интриги. И против кого! Против собственного мужа!.. Замышлять такое... такое... Да она кастрировать меня задумала. Ну, изменщица! На святое руку поднимает - на искусство! Ну я ей покажу, ну я ей задам... Вот только допью...
   Он налил в стакан виски, глотнул и скривился:
   - Какое дерьмо это ваше шотландское виски. Им только шотландских пони поить можно. В самый раз будет, - он пьяно хохотнул.
   - Семен, ты закусывай, закусывай. Не забывай, что здесь только одна кровать, и она моя. А тебе придется еще в свой гараж топать.
   - Ладно-ладно, сквалыга, разберемся еще, чья это кровать, - пообещал тот.
   Потом поднялся, потребовал тишины и возгласил:
   - Господа! У меня родился замечательный тост, - он был заметно пьян. Как известно, миром правят две вещи: деньги и искусство. Нет. Искусство и деньги. Так лучше. Так вот, выпьем за крепкую спайку того и другого, за то, чтобы одно не оскудевало без другого...
   - Как это деньги могут оскудеть без искусства? - удивился Лева.
   - Не перебивайте, господин Коммерсант. Вам еще будет предоставлено слово. Современное искусство хиреет без финансовых вливаний. Деньги, точнее, денежные мешки в лице вас, господин Коммерсант и ваших коллег без искусства вырождаются в хищных барыг. Искусство облагораживает даже таких невежд, как ты, Лева...
   - Но-но! Я бы попросил.
   - Молчу. Не будем нарушать консенсус. За искусство! - он залпом отправил содержимое стакана в рот.
   - За финансовые вливания, - отозвался Коммерсант и повторил действие тамады.
   Писатель молча опрокинул стопку, но поразмыслив, задал сакраментальный вопрос:
   - Кстати о финансовых вливаниях, Лева. Какие могут быть тайны от друзей? Мы, конечно, не налоговая полиция, но хотелось бы знать - так, из праздного профессионального любопытства - в какую такую недвижимость ты вкладываешь свои доходы. Поверь нам, Лева, мы за тебя - всей душой, поэтому должны быть уверены, что твои кровные надежно защищены от инфляции и грядущих дефолтов Всея Руси, - он беззастенчиво попытался в который раз втереться в доверие к скрытному Гаврилину.
   - Не беспокойся, надежно защищены, - Лева не собирался поддаваться на уговоры и свято хранил коммерческую тайну вклада.
   - Он их в швейцарском банке держит, - подал уже изрядно пьяный голос Верейский. Вообще, вся беседа приобрела легкомысленно-алкогольный вид.
   - Ведь не на амортизацию же все идет, и не на зарплату твоим неграм. У тебя должны быть предпринимательские доходы.
   - Павлик, ты слегка перебрал. Какие могут быть негры в нищей России? И я что, похож на плантатора с дикого Запада?
   - На диком Западе не было плантаций, - возразил политически подкованный Художник.
   - А может, ты антиквариат коллекционируешь? И держишь его на своей загородной вилле?
   - Да нет, я точно знаю, он все на дорогих девочек ухлопывает. Они за ним косяками бегают по городу. Сам видел, - фискалил Семен.
   - Оставьте вы меня в покое со своими дурацкими предположениями. Все равно не расколете.
   - Запомни, Лева, золотое правило - все тайное когда-нибудь да становится явным. Сам же и расколешься.
   - Никогда.
   - Посмотрим.
   * * *
   Было далеко за полночь, когда из ковригинской избушки вышли, пошатываясь, двое.
   - Этот паразит таки оккупировал мою кровать. С похмелья на него творческий раж нападет - чего доброго стены мне разрисует своими видениями.
   - Пашка, не буксуй, когда-нибудь к тебе устремится поток почитателей несравненного таланта мировой, ха-ха, знаменитости насладиться зрелищем расписанных рукой великого мэтра стен. Это будут самые знаменитые стены в мире. Одна ночь на полу того стоит, - Лева хлопнул Ковригина по плечу и поплелся вниз по крыльцу. - Машину у тебя оставлю, я сейчас не отличу руль от тормозов. Завтра заеду.
   - А как до дома доберешься?
   - Через кладбище, - Лева махнул рукой в темноту. - Так ближе. Люблю я, Пашенька, кладбища - особенная там атмосфера - душу просветляет и мозги прочищает. Au revoire, mon ami, же не манж па сис жур. Там таксо возьму, он удалился в ночь.
   Кладбищенская аллея - одна из двух, - начинаясь от конторы, вела к противоположной стороне погоста и выходила непосредственно в город. Ночное небо пестрело мигающими звездами, рассыпанными там чьей-то щедрой рукой. Высоко над горизонтом повисла тяжелая, сочившаяся желтым мутным светом луна. Этого света вполне хватало, чтобы видеть на тридцать шагов вперед, так что заблудиться было мудрено. И все же Коммерсант заблудился. Очнувшись от навеянных лишними градусами мрачных дум, он увидел себя окруженным решетками и надгробными памятниками. Дороги или даже мало-мальской тропинки не было и в помине. Лева попытался сориентироваться по сторонам света, но найти Полярную звезду помешало легкое раздвоение в глазах, а с какой стороны была луна в начале его пути, он не помнил. Мха на деревьях тоже почему-то не оказалось. Он решил пойти наугад - куда-нибудь да выйдет.
   Хмель уже начал понемногу выветриваться из головы, когда до его слуха донеслись странно-знакомые звуки. Он слышал такие в кино про кладоискателей и в американских фильмах ужасов про мертвецов, встающих из могил. По телу пробежались дружной толпой мурашки, но Лева считал себя храбрым человеком, поэтому мужественно пошел прямо на звук. Это оказалась ближе, чем он думал. Внезапно остановившись, Лева помертвел от ужаса: из могилы выкапывался покойник. Вокруг было относительно свободное пространство, густо поросшее травой. Рядом со свеженакопанным холмиком зияла пустота - из нее летели комья земли. Лева не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, язык стал неподъемно тяжелым. Внезапно звуки прекратились, из ямы вылетел какой-то продолговатый предмет, а за край могилы ухватилась трупного вида рука. Все, что смог сделать Лева, - это прислониться к ближайшей ограде и плавно сползти на землю. Остатки хмеля уже покинули его, и навалилась всей своей тяжестью жуткая реальность - сейчас его увидит этот вурдалак и выпьет всю Левину кровь до последней капли. А вурдалак уже полностью вылез из могилы с белыми длинными волосами, трупно-пятнистой кожей и хищным выражением на лице - или морде? Лева в полуобморочном состоянии издал протяжный стон. Все кончено - вампир повернул голову в его сторону и направился к нему. Гаврилин окончательно потерял сознание.
   Очнулся он от того, что кто-то трепал его по плечу.
   - Эй, вам плохо?
   Лева все еще с закрытыми глазами пробормотал:
   - Мне хорошо. Я уже умер?
   - Пока нет, но уже близко к тому. Что вы здесь делаете?
   Лева открыл глаза и тут же сжался в комок - вампир нависал над ним.
   - Изыди, сатана! - закричал Гаврилин из последних сил и приготовился к смерти.
   - Тише ты, полоумный. Из психушки, что ли, сбежал? Какой я тебе сатана?
   - Вы... вы не будете меня убивать?
   - Нужен ты мне, мудак.
   - И пить мою кровь не будете?
   - Я тебя в психушку сдам, если будешь задавать идиотские вопросы.
   - А разве вы не мертвец?
   Тот усмехнулся.
   - Пока еще нет. Но скоро буду.
   Лева окончательно пришел в себя. Он пристально посмотрел на собеседника и вдруг расхохотался. "Вампир" рассвирепел и с силой встряхнул все еще сидящего на земле Гаврилина.
   - Слушай ты, придурок, либо ты сейчас же заткнешься, либо мне придется действительно тебя убить.
   Лева перестал смеяться и поднялся на ноги.
   - Простите. Это я не над вами смеюсь - над собой. Я принял вас за вампира, вылезшего из могилы.
   Перед ним стоял всего-навсего синий человек. Ему было около шестидесяти лет, болезнь еще не перешла на последнюю - смертельную стадию, но синие пятна уже густо усыпали его тело. От него исходил сладковато-приторный запах, по которому даже в темноте можно было отличить больного человека от здорового.
   - Нагнал я на тебя страху? В следующий раз не будешь по ночам на кладбище ошиваться. Что ты здесь делал?
   - Я здесь гулял - дышал воздухом. Здесь как-то легче дышиться, знаете ли. А потом заблудился, - Лева отчитывался, как провинившийся школьник перед учителем.
   - Ну-ну. Я-то тебя тоже принял за психа. Из психушки, - он неопределенно кивнул в сторону. - Пошли, горемыка, выведу в город, - он отряхнул с себя землю, подобрал лопату и зашагал прочь.
   - А вы что здесь делали, если не секрет, конечно? - полюбопытствовал Лева.
   - Могилу себе копал. Хочу в земле родной лежать. Это мое право - а эти сволочи запретили хоронить нас по-божески. Ничего, скоро их самих адский огонь сожрет. Наказал родне своей закопать меня тайно, когда помру. Могилку вот заранее сделал. Теперь спокойнее будет помирать, - он обернулся к Гаврилину и предупредил: - Если кому скажешь об этом, я тебя из-под земли достану. С того света вернусь и придушу, понял?
   - Понял. Только это лишнее. Я и не собираюсь о вас никому рассказывать. Что я, гад какой, разве?
   - Ну, то-то же, смотри у меня. Сам-то не боишься посинеть? Страх есть?
   - Есть, и немаленький. У кого ж его нет? Бежать отсюда хочу.
   - Ишь, чего захотел. Нет, сынок, отсюда уже не сбежишь. Пограничники у города стоят зоркие, да с пушками.
   - Знаю, - вздохнул Лева. - Придется применять военную хитрость.
   - И не такие ушлые, как ты, уже применяли. Слыхал про перестрелку у Щучьего брода неделю назад?
   - Что-то слышал, но без подробностей.
   - То-то без подробностей. Мафия пыталась прорваться через кордон. Человек двадцать и все со стволами. Нахрапом решили взять: гранатомет, "калашники" - разве что не на танках. Всех их, голубчиков, положили как одного. Никто не ушел. Так-то вот. А в городе еще говорят, что заразу эту как раз мафия и распространяет. Крестный отец-де велел... Только я так тебе скажу - мафии такие дела ни к чему, у нее свои интересы, ей поголовно всех изничтожать нет никакого резона. Разве что это какая-нибудь фашистская группировка, иди манихеи, прости Господи, какие-нибудь. Сатанисты. Рассказывают, главарь-то их, - он говорил вполголоса, -скрывается где-то в городе, отсиживается в каком-то бункере за стальными решетками, и никто его не видел. Знают только, что на физиономии у него дьявольская отметина - так что за версту его отличишь.
   Они уже подходили к выходу с кладбища. В городе было тихо - только старательные сверчки наяривали свою шершавую музыку.
   - Ну все, сынок. Теперь тебе направо, мне налево. Ты меня не видел и не знаешь. А про могилу - молчок. Разошлись, - старик махнул рукой на прощанье.
   * * *
   "...что эпидемия разрастается, как снежный ком. Дети умирают наравне со взрослыми и стариками. Наверное, не осталось ни одной семьи, где бы не было зараженных.
   Господь Всеблагий! Спаси и защити этот город от напасти. Или, может быть, Ты наказываешь его за грехи? На все воля Твоя.
   Врачи уже даже не пытаются помочь больным. Среди них самих много синих. Слухи в городе приобретают все более пугающий вид и фантастичность. Говорят уже о слугах дьявола...
   Что все это значит - вот сейчас основной вопрос. Найти смысл всего этого. Его не может не быть - он должен существовать. Художник что-то знает - интуитивно, конечно. Сформулировать это "что-то" он не может. Но оно сидит в нем..."
   * * *
   Неделю назад Художник зазвал их на очередные смотрины. Он против обыкновения был серьезен, не говоря уж о том, что абсолютно трезв, и почти все время молчал, хмурясь и закусывая до белизны губу. Круги под глазами выдавали бессонные ночи, а отсутствие привычной бутылочной батареи у задней стены гаража говорило о том, Семен пребывает в глубокой завязке. Его подавленное настроение невольно передалось и Павлу с Левой - их реакция на новую картину была немногословной, но при этом как всегда, когда Семен демонстрировал им свои творения, изображение вызвало каскад чувств, ассоциаций и неуловимых ощущений. Могучая экспрессия, как-то даже осязаемо изливавшаяся с картин, ошеломляла вихрем цветовых пятен и диковинно переплетенных изломанных линий и контуров, сбивала с пути привычного мироощущения, ломала границы реальности и насильно заставляла вписывать себя в этот фантастический мир Художниковых видений. Так было и сейчас.
   На картине была изображена синяя эпидемия, захлестнувшая их город. Большую часть пространства занимала груда перемешанных друг с другом синих обнаженных тел. Они находились в самых невероятных позах: вниз головой, сложенные в гармошку или просто согнутые пополам - во все четыре стороны человеческого тела, стоящие или висящие по диагонали, руки и ноги, переплетаясь образовывали сложные узоры. На лицах людей застыли самые различные гримасы, похожие на маски древнегреческого театра: ужас, веселье, страх, отчаяние, смех, гнев, радость, боль и крик, дикий хохот и смиренная печаль. Все это переплетение нагих синих тел было зажато в каменном мешке городской улицы. Из окон домов на эту груду сыпались еще тела, такие же синие и нагие, но меньше размером - похоже, это были дети. На их лицах были написаны восторг, удивление, страх и любопытство. Улица внезапно обрывалась ближе к правому краю картины -там в клубах черного и фиолетового дыма возвышалась хрупкая на вид, тонкая скала. На ней стоял человек. Это был очень странный человек: нормального, человеческого цвета, но с очень бледным лицом, на нем было какое-то свободное, развевающееся на ветру серого цвета одеяние. Лицо... Лицо его очень трудно описать словами. Какой-то невидимой чертой оно было разделено на две половины. Одна часть выражала нечеловеческое страдание и одновременно абсолютную мировую печаль, тяжелую скорбь и плач души. На другой половине лица были написаны безграничное презрение, ненависть, смех и сатанинская гордость, ясно читавшаяся на изгибе усмехающихся губ. Все лицо было страшно искажено из-за этого двухполовинчатого сочетания. Одна рука человека свободно висела вдоль тела, другую он протянул вниз, в направлении груды синих тел. Непонятным было его намерение: то ли это был жест помощи и сочувствия тем, кто внизу, то ли он сам просил спасти его от подбирающегося к ногам едкого дыма. Отверженный и отвергающий, спасающий и молящий о спасении - он был центром всей композиции, хотя художник изобразил его в самом углу, наверху.
   Первым нарушил молчание Ковригин:
   - Как ты ее назвал?
   - Не знаю. У нее нет названия.
   - Кто этот человек - на скале?
   - Если бы я знал. Я видел его во сне.
   - Может быть, это бог? - спросил Гаврилин.
   - Нет, человек. Но не конкретный. Скорее всего, это собирательный образ. Но может я ошибаюсь. Я ни о чем не думал, когда писал это. Оно выливалось из меня само. Это стихия, у нее нет имени, кроме этого затасканного слова - "вдохновение"... Я очень устал. Мне хочется спать...
   * * *
   С утра в понедельник в клинике - обязательный врачебный обход. Во все остальные дни недели это бывает редко, по усмотрению лечащего врача сочтет он нужным навестить своих пациентов, скорректировать курс лечения или пустит дело на самотек до очередного понедельника. Но в этот день традиционно обход возглавляет Николай Алексеевич - главврач клиники, психиатр от бога, человек, которого любили все - от рядовых врачей и медсестер до уборщиц и санитаров, не говоря уже о пациентах и их родных. Он умел для каждого найти доброе слово, подбодрить, успокоить, вселить надежду на выздоровление, но мог и резко отчитать, провинившимся не давал спуску, был строг к нарушителям врачебной этики и дисциплины, но в своих решениях бывал неизменно справедлив. Словом, и для персонала, и для больных он был и властным отцом, и ласковой, нежной матерью. Любили его и за то еще, что не был он ни выскочкой, случайно оказавшейся на верху служебной лестницы, ни "парашютистом", спущенным сверху в мягкое кресло. Он всего добивался умом, профессионализмом, врачебным чутьем, любовью к порядку и к своей работе.
   В палате находились четверо: Николай Алексеевич, лечащий врач - доктор Сорокин, Анна Ильинична и душевнобольной Иван Найденов. Он сидел на кровати, ссутулясь и сложив руки на коленях. Его ничего не видящий, тяжелый и задумчивый взгляд уперся в противоположную стену. Казалось, он и не заметил прихода врачей, не слышал их слов.
   - Как он себя ведет, по-прежнему? - Николай Алексеевич повернулся к Сорокину.
   - Да, по-прежнему, но со временем он становится все мрачнее и угрюмее, словно какая-то мысль буравит его мозг. Да вы сами видите, Николай Алексеевич. Когда начинает говорить, все упоминает синего ангела, смерть, что-то о воздаянии, о мертвецах. Эсхатологическая моноидея конца света. Боюсь, что вы были правы в своих опасениях. Это не ремиссия, а регресс.
   - Усильте на полтора кубика его обычную дозу. Как он спит?
   - Очень беспокойно, - в разговор вступила Анна Ильинична. - Долго не ложится, по ночам все кричит и стонет во сне, а утром поднимается ни свет ни заря, но какой-то усталый, разбитый.
   - Олег Михалыч, назначьте снотворное. Пока на неделю, потом посмотрим. Доза на ваше усмотрение.
   Он уже собирался уходить, но в этот момент больной заговорил голосом чревовещателя, по-прежнему не отрывая глаз от невидимой точки на стене:
   - Кара пала как камень. Обреченным нет спасения. Синяя смерть не уйдет до конца. Молю о смерти. Как больно...
   Из глаз его выступили крупные капли слез и медленно поползли вниз по небритым щекам. Николай Алексеевич с интересом смотрел на него.
   - Любопытно, очень любопытно, - потом повернулся к медсестре и впился глазами ей в лицо. - Анна Ильинична, голубушка, это вы ведете с пациентом разъяснительные беседы? Откуда ему стало известно о синей смерти в городе?
   - Я... Николай Лексеич, я ничего ему никогда... Клянусь вам, я бы не посмела... По этой части у меня рот на замке... Это не я, он ведь с самого начала говорил о синем ангеле, еще даже до эпидемии. Клянусь вам, я ни полслова ему... - она готова была разрыдаться от обиды.
   - Хорошо, хорошо, я вам верю. Но откуда же он это взял? - Николай Алексеевич с минуту задумчиво гладил подбородок, потом подошел к двери. Держите меня в курсе всего, что он скажет - дословно... - и уже в коридоре он чуть слышно пробормотал: